Текст книги "Бусы из плодов шиповника"

С увязавшейся за мной Светланой я тоже поднялся в танцзал.

Руководитель ансамбля, подмигнув кому-то в толпе, перед очередным «номером» весело затараторил в микрофон:

– Этот блюз, полный страсти и огня, который сейчас для вас исполнят «Аборигены», они дарят в новом году присутствующей здесь, смею надеяться – в будущем всемирно известной певице. – Он выдержал паузу и на полном мажоре закончил, почти прокричав в микрофон: – Элле Ставицкой!

– Ни фига себе Алка дает! – ошарашенно-восхищенно проговорила Света.

Заиграла музыка.

– Потанцуем? – впрочем, без всякого энтузиазма предложила Светлана.

– Извини, не хочется, – ответил я. – Ты потанцуй с кем-нибудь, а я просто постою, послушаю музыку.

– Как хочешь, – легко согласилась она, – краем глаза увидев, что к нам направляется симпатичный незнакомец, с которым она недавно разговаривала у нашего столика, в баре.

Я подошел к массивной четырехгранной розоватой колонне, отделанной мраморной плиткой и вновь, с другой ее стороны, увидел ту же даму, стоящую здесь прежде с коктейлем в руке.

– Что, девушку прямо из стойла увели? – иронично улыбнулась она. И я понял, что мы оба смотрим в одну сторону. Туда, где Алла со Стасом выделывали нечто невообразимое: на грани гимнастических упражнений средней сложности и зажигательного латиноамериканского танца.

Рядом с ними, впрочем, весьма степенно, танцевали Света со своим молодым человеком и какая-то стройная девушка в воздушном платье, едва достающая до плеча своему партнеру-«гусару» в красном ментике, перекинутом через плечо.

– Не желаете потанцевать? – предложил я незнакомке.

– Отчего же не потанцевать, – весьма буднично ответила она.

Так могла сказать принцесса проигравшему на турнире, устроенном в ее честь, рыцарю, неизвестно отчего сжалившись над ним.

– Ваша дама отсутствовала минут двадцать, не так ли? – спросила она, как бы между прочим, когда мы стали танцевать, растворившись в людском круговороте.

– Не знаю. Я время не засекал. К тому же я не ее пастух. И, кроме всего прочего, она не моя дама. Случайная знакомая – не более того…

– Все правильно. И все по одной и той же, давно отработанной, схеме, – рассеянно, вполголоса произнесла она, будто и не услышав моего «блистательного» монолога и, словно для самой себя, отвечая каким-то затаенным мыслям. – Мой муж, – она кивнула в сторону руководителя ансамбля, выдувающего в данный момент невероятно высокие звуки, – отсутствовал примерно столько же… У вас нет желания отомстить изменнице?

– Каким образом? Всадить ей в грудь посреди всей этой толпы кинжал? Если останется жива – то лучшей рекламы для будущей актрисы трудно и придумать.

– Ну, это уж слишком. Существуют многочисленные и притом менее кровожадные способы… – неопределенно проговорила она. И, немного помолчав, добавила: – Не хотите угостить меня коктейлем?

– Отчего же не угостить даму, – стараясь подделаться под ее тон, ответил я. И, лавируя между танцующих, мы стали пробираться к лестнице.

Краем глаза я успел заметить, как закаменело лицо саксофониста, неотрывно глядящего нам вслед выпученными от натуги глазами. И даже его раздутые красные щеки стали как будто опадать.

– Кода! – сказала дама, когда мы вышли на площадку перед баром «Баргузин». И музыка тут же смолкла.

– В какой бар желаете? Сюда, – кивнул я в сторону двери нашего бара. – Или наверх?

– Пожалуй, остановимся на «Баргузине». Бар для грузин, – скаламбурила она. – Внизу иногда бывает немногим не хуже, чем наверху, во всяком случае, для нас, людей далеко не безгрешных, – ответила она, еще больше озадачив меня. Мне никак не удавалось выбрать с ней какой-то определенный тон беседы: легкий и непринужденный. Она всякий раз своими вопросами или ответами ставила меня в тупик. И я не знал, как мне себя вести.

– Какой вам заказать коктейль? – спросил я, когда мы уселись на высоких металлических табуретах с кожаными круглыми сиденьями у барной стойки. Причем, усевшись на табурет, она так изящно перекинула ногу на ногу в своем довольно длинном и почти полностью открытом со спины платье, будто сейчас снимался 121-й дубль кинофильма: о скучающей красавице и надоедливом кавалере, с которым она наконец-то согласилась провести пару минут.

– Мне что-нибудь легонькое, – рассеянно ответила она, – со льдом и лимонным соком… Кстати, меня зовут Нина, – спустилась она со своих недосягаемых, заоблачных высот. И, выдержав небольшую паузу, будто через силу, продолжила: – Александровна. Можно просто Нина, если вас не смущает разница в возрасте. А как ваше имя?

– Игорь.

– А сколько ж вам годков, мой юный друг? Надеюсь, мой вопрос не бестактен? Ведь вы действительно еще так юны.

– Мне двадцать три. Но отчего-то нынче так выходит, что я сплошной двоечник.

– Ну, не печальтесь. Такие периоды в жизни случаются у каждого. А насчет вашего возраста я так и предполагала. Значит, я старше вас аж на семь лет. Для серьезных отношений такая разница в возрасте – великовата, а для интрижки – маловата. Так что у нас с вами никаких перспектив. Да не грустите вы, в самом-то деле! Наплюйте на свою ветреную подружку. Вы еще встретите хорошую девушку, – уже веселее сказала она, когда бармен поставил перед нами два коктейля. Она сделала пару маленьких глотков через пластиковую соломинку и продолжила: – Знаете, как поется в одной финской песенке? «В жизни всему уделяется место. Рядом с добром – уживается зло. Если к другому уходит невеста – то неизвестно кому повезло…» Это мне уже поздно что-то менять. А у вас еще все впереди! – совсем жизнерадостно закончила она, будто и впрямь предвидела в моей смутной судьбе только хорошее.

– Должен констатировать еще раз, – мне так хотелось быть перед ней если уж не писаным красавцем, то хотя бы не дураком, – она мне не невеста. Я увидел ее сегодня в первый раз в жизни. Так же, как и вас, впрочем. И, может быть, в последний.

– Тогда тем более нет повода грустить. Улыбнитесь! И хотя бы как воспитанный кавалер развлеките даму. Например, притворитесь, что вы любитель древностей и я вам поэтому нравлюсь.

– А мне не надо притворяться – это в самом деле так.

– Да?! – слишком деланно произнесла она и, вынув из длинного бокала соломинку, отпила уже не мелкими глотками, через край. – Это интересно. Когда же это, молодой человек, я вам успела понравиться?

Она была чуть-чуть пьяна. И, видим, от этого слегка экзальтирована, что чувствовалось по ее несколько капризным интонациям… Но, кроме всего прочего, она была еще и чертовски мила. И ею хотелось молча наслаждаться или говорить ей без умолку какие-нибудь прелестные глупости.

– За что выпьем? – спросила она.

– За нас! – ответил я под звон бокалов.

– Опять двойка! – не очень весело улыбнулась она. – Первую вы заработали, увлекшись той яркой пустышкой. А вторую сейчас. Вы же меня совсем не знаете. Может быть, я хищная и коварная развратительница юных сердец…

– А, может быть, я именно этого и хочу, – перебил ее я. К тому же я ведь говорил, что двоечник. Хотя в данном случае я предложил выпить не за нас с вами вместе (потому что каждый из нас лишь мимолетный эпизод в наших жизнях), а за нас с вами – в отдельности. То есть, чтобы у каждого из нас все было хорошо.

– За это можно, – согласилась она. – Хотя и очень грустно. Это вот – «мимолетный эпизод…»

Мы неторопясь допили коктейль, пробыв в зале в общей сложности не больше получаса.

– Ну что, в танцзал? – взглянула она на часы. – На ярмарку тщеславия!

– А может быть еще по коктейлю? – предложил я, чувствуя, что снова стремительно пьянею и море мне теперь, уж точно, по колено.

– Нет, – холодно ответила она, – это уже будет перебор. – Впрочем, и там, – она кивнула в сторону танцзала, – мы «лишние на этом празднике жизни».

Она в очередной раз процитировала фразу из книги Ильфа и Петрова «12 стульев». И я с некоторым недоумением подумал: «Неужели это ее настольная книга?»

– Если вам не трудно, – как-то уже беспомощно попросила она, – проводите меня домой. Здесь недалеко…

Получив в гардеробе у сонной, широко зевающей пожилой полной женщины предпенсионного возраста вещи, я положил свою куртку на ближайшее кресло, стоящее в холле. После чего, подойдя к Нине, стоящей у зеркала, помог надеть ее легкую норковую шубу. Окрас и превосходное качество меха говорили о том, что она сработана не из клеточной (разведенной в неволе, а потому не очень хорошей от малоподвижного образа жизни пушнины), а из дикой норки.

«Очень дорогая вещица», – профессионально оценил я. И вдруг представил низенькое зимовье с периной снега на его крыше из дранья. И как монотонно и заунывно «поет» в трещине крыши, у основания доски, с краю, покачивая щепку, низовой ветерок, когда ты в сумерках возвращаешься домой после целого дня ходьбы по тайге. И к паняге у тебя может быть приторочена только одна норка или соболь да десяток белок в придачу… А утром вновь – слепящие, искристые снега. Тропинка путика. Или следы широких лыж, к счастью, пока еще на неглубоком снегу, позволяющем охотиться с собаками, без которых в тайге – крах. И умные глаза лайки. И ее нетерпение перед охотой. И ее трудолюбие и бесконечная верность тебе при любых обстоятельствах… «Это ж сколько надо было охотнику, а вернее, охотникам, накрутить по тайге километров, чтоб потом хватило шкурок на такую шубейку?..» Я еще явственнее представил, как усталый после дня нелегких трудов промысловик при свете керосиновой лампы заскорузлыми, обветренными руками, сидя на жердяных нарах, снимает с тушек шкурки, надевая, какие нужно, на правилки… И проваливается потом в глубокий сон… Сколько раз это делал я сам. И, может быть, добытая мной, где-нибудь в Хабаровском крае или Приморье норка тоже есть в этой изысканной вещице…»

Чувствуя внутреннее раздражение, я достаточно бесцеремонно развернул Нину к себе, вознамерившись поцеловать, а точнее, влепить ей поцелуй, но она молча, строго, даже неприязненно глядя мне в глаза, слегка отстранила голову, и я неловко уткнулся носом в широкий воротник шубы, пахнувшей дорогими духами.

Нина так же молча сняла мои руки со своих плеч и не то укоризненно, не то устало сказала:

– А вот этого, вот так, никогда не надо делать.

– Извините, – искренне ответил я. – Выпил лишнего. Сегодня все пьяны. И все ждут чудес, а их, как известно, не бывает.

– Да ничего, – примирительно произнесла она. – Бывает. И чудеса, кстати, тоже случаются… А день сегодня, точнее – ночь, действительно такая, от которой все ждут чего-то необычного. А, между тем, происходят будни. А людям с этим трудно смириться – с обыденностью бесчудесной жизни…

– Ну, что, мой бедный рыцарь? – уже повеселее продолжила она. – Не пожалели еще окончательно, что связались с престарелой дамой? Если нет – одевайтесь и – на свежий воздух, под звезды! Надеюсь, вы не бросите меня одну среди ночи?..

Мы вышли через служебный вход ДК (дверь нам открыл веселый, улыбчивый, видимо, слегка подвыпивший вахтер, наверняка давно уже знающий Нину Александровну) и оказались в освещенном неподвижным лунным светом парке, начинающемся сразу за Дворцом культуры.

Парк был тих, заснежен и безлюден. И поэтому на разметенном еще в прошлом году асфальте, казалось, очень громко хрустел под нашими ногами новый снег… Дорожка от ступеней заднего крыльца шла извилисто и наискосок. И вдоль нее очень печально светили фонари с опущенными вниз «головами».

Через какое-то время Нина Александровна взяла меня под руку, и мы молча продолжили свой путь, задорно поскрипывая свежевыпавшим снежком.

– Что-то вы, сударь, совсем приуныли, – вывела меня из задумчивости Нина Александровна, когда мы выходили из парка на тротуар дороги, идущей вдоль домов квартала.

Из открытой форточки квартиры на первом этаже, где, чувствовалось, еще вовсю гуляли, до нас донеслись слова песни Владимира Высоцкого: «…И ни церковь, ни кабак – ничего не свято… Нет, ребяты, все не так. Все не так, ребята!»

– Вот и со мной сейчас что-то подобное происходит, – кивнул я на окно. – «Все не так, ребяты…». Да и у вас, похоже, не лучше, – продолжил я. – Смотрите, почти все окна в домах еще святятся! Несмотря на глубокую ночь, люди вовсю веселятся. И только мы с вами, как неприкаянные, идем одни по пустынному городу в эту не очень-то веселую новогоднюю ночь, наверняка уже зная, что для нас в ней чудес не осталось. Все подарки розданы другим…

Окна домов, мимо которых мы проходили, в большинстве своем были ярко и разноцветно освещены, а из открытых кое-где форточек доносилась музыка. А там, где окна были не зашторены, красовались наряженные, в светящихся гирляндах елки; суетились люди, видны были танцующие пары… И от этого еще больше зрело во мне ощущение, что и я, и Нина Александровна действительно «лишние на этом празднике жизни…».

– Мы уже пришли, – негромко сказала она почти в конце квартала. – Вот мой дом, – указала она рукой на добротное четырехэтажное здание желтого цвета. Такие дома, с высокими потолками, просторными комнатами, считались элитными в нашем городе. Они строились в нем одними из первых, когда город только начинал обретать свои черты, переносясь с чертежей архитекторов на реальную почву. Вживляясь в сибирскую тайгу с ее стройными, высокими в этих местах «корабельными» соснами, раскинувшимися на десятки километров по берегам многоводной, быстрой и порою весьма своенравной реки Китой, что в переводе с бурятского означало «Волчий поток».

В просвете между такими же домами был виден островок высоких стройных сосен.

– А мое любимое место вон там, – указала Нина рукой за последние дома следующего квартала, где они уже были попроще, переходя из сталинского монументализма в хрущевский ширпотреб: блочные дома с малогабаритными квартирами. – Оттуда, с обрыва, такой изумительный вид. Я, бывает, там брожу одна.

– Давайте будем теперь бродить вместе? – предложил я.

– Давайте! – как мне показалось, охотно согласилась она. – Завтра, вернее, уже сегодня, в двенадцать. Все еще будут спать, а мы с вами пройдемся по угомонившемуся городу, поболтаем…

– Хорошо, – ответил я. – Завтра, вернее, сегодня, в двенадцать, у обрыва.

– Да, – сказала Нина Александровна и, приподнявшись на цыпочках и притянув меня за ворот куртки к себе, очень нежно, невесомо поцеловала в щеку. – Ну, все, пока. Ты как знаешь, а я – спать.

В дверях она обернулась и весело крикнула:

– А хорошо, что мы поцеловались на морозе, потому что в подъезде это выглядело бы пошло…

* * *

Да, именно по этой дорожке, только тогда она была вся запорошена снегом, мы и бродили с Ниной в первый день нынешнего года… И такая это получилась чудесная прогулка! И так нам было хорошо вдвоем среди этого сонного, тихого города.

Потом мы встречались еще. Но нечасто. У каждого были свои дела. И встречи эти были оттого мимолетными, почти случайными, будто на бегу. Одним словом, не специальные, не запланированные заранее встречи. Как-то вот так получалось. И я порою чувствовал, что навсегда теряю Нину, а порою – что вот она здесь, совсем рядом, живет со мной в одном городе. И стоит только позвонить – и ты услышишь ее, всегда такой спокойный, ровный голос. Однако звонить Нине можно было не всегда…

– Как прилечу на место – сообщу тебе адрес. Напишешь мне? Я ужасно люблю получать письма.

– Обязательно, – пообещал я и еще раз поцеловал Нину.

– Да, поздновато я тебя встретила, поторопились родители с моим рождением. Хотя я единственный и притом поздний ребенок, – раздумчиво, с грустинкой в голосе сказала она.

Мы вошли в запущенный, в этом дальнем его конце, парк и уселись на скамейку.

– Знаешь, а ты мне еще тогда, в Новый год, сразу понравился…

Мы посидели молча, вдыхая горьковатый запах прелой прошлогодней листвы, будто улавливая в этом что-то неведомое и печальное.

– Я как вот эта отшумевшая листва, – поддела Нина каблучком ворох волглых, недавно вытаявших из-под снега темных листьев. – У меня уже все позади. И я это слишком хорошо понимаю. И на Юг я лечу, в общем-то, для того, чтобы в сторонке все как следует обдумать. Потому что, как я жила до сих пор, в постоянной лжи, я больше жить не хочу и – не могу… А ты, – она перевела взгляд на насаженный на ее острый каблучок влажный листок, – как только что распустившаяся почка. У тебя еще все впереди…

Нина глубоко вздохнула. Сняла с каблука пронзенный лист. («Как сердце – стрелой на амурных картинках», – мелькнула у меня мысль.) Отбросила «сердечко» березового листа в сторону. Встала со скамейки. Зябко передернув плечами, подняла воротник плаща и задумчиво произнесла:

– Пора. Мне еще надо кое-что собрать в дорогу. Напиши мне. Обязательно, ладно?

– Ладно, – грустным эхом отозвался я, чувствуя горечь прощанья.

– Кстати, ты ведь так и не договорил, какие у тебя еще планы на эту весну? – вспомнила она, когда мы, взявшись за руки, побрели в конец парка, в обратную сторону, к обрыву.

– Я надеюсь попасть на отборочные соревнования, после которых будет формироваться сборная страны для Мюнхенской олимпиады. Соревнования эти, правда, уже будут проходить не весной, а в начале лета, с третьего по седьмое июня, во Львове.

– А каким видом спорта ты занимаешься? – рассеянно, как бы между прочим, спросила Нина. Похоже, она думала о чем-то о своем.

– Стрельбой из лука.

– Как интересно. А почему ты мне об этом никогда не рассказывал: своих успехах, увлечениях? Ты, оказывается, «вещь в себе», как говорят философы. А стреляешь небось, как Амур, раз и в сердце? – улыбнулась она.

– Амур, наверное, и без отборочных соревнований смог бы стать олимпийским чемпионом, во-первых, потому что он уже был «олимпийцем», живя на горе Олимп, а во-вторых, он ведь имел опыт многовековых тренировок, – постарался я перевести разговор в иную плоскость. – А я занимаюсь луком только третий год.

– А еще чего бы ты хотел?

Подспудно чувствовалось, что Нина ждет от меня каких-то других ответов.

Она остановилась у обрыва. На том самом месте, где мы сегодня встретились.

Я не стал говорить ей, что больше всего сейчас мне хотелось бы целовать ее, угадывая ответное чувство.

– Ну, еще бы мне хотелось быть высоким, красивым блондином; умным и веселым – таким, какие обычно нравятся женщинам, – дурачась, начал я.

– Знаешь, – задумчиво ответила она, – а ведь на самом деле ты такой и есть – только еще сам этого не знаешь. Все это у тебя внутри. Плюс еще порядочность и доброта, что я ценю гораздо больше всевозможных внешних проявлений. Тем более что эти качества теперь такая редкость.

Письмо от Нины было коротким:

«Игорь, ты просто напугал меня своим восьмистраничным тайфуном чувств. Ни одна живая душа не сможет уцелеть в такой всесокрушающей буре… Я должна о многом хорошенько подумать. Надеюсь, что мы все это обсудим уже после моего возвращения в Ангарск.

Целую. Почти твоя (если хочешь) Нина».

И, чуть ниже, шла еще приписка.

 
«P.S.
Не сердитесь – к лучшему,
Что себя не мучая,
Вам пишу от случая —
До другого случая.
 
 
В письмах все не скажется.
И не все услышится,
В письмах все нам кажется,
Что не так напишется.
Сочи. Санаторий «Прогресс», 1972 г.»
 

Я шел по центру города в приподнятом настроении.

Погода наладилась. Все блестело от солнца! Витрины магазинов, окна трамваев и троллейбусов, высыхающие лужи, асфальт… И это означало, что из опостылевшего, темного подвала, с сыроватым воздухом, мы наконец-то перейдем на стадион.

Результаты у меня в последнее время были отличные. На всех предыдущих тренировках стрелы кучно ложились в два желтых центральных круга: девятка и десятка. Иногда настолько кучно, что выпущенная очередная стрела сбивала оперение предыдущей, уже воткнувшейся в мишень и специальный щит. «Если так же выступлю на отборочных соревнованиях, то в сборную России по результатам стрельб точно попаду… А через несколько дней с Юга вернется Нина…»

Дальше не загадывалось. И без того сердце замирало от сладостных, неясных предчувствий…

Я представлял, как встречаю ее в аэропорту. Загоревшую, красивую, стройную, изящно и легко сходящую по трапу на землю. Или, наудачу, звоню ей отсюда, из Иркутска, в Ангарск, – а она уже дома!

«Сегодня четверг. Значит, до ее прилета – два дня. Кажется, она должна вернуться в субботу… Может быть, Нина прислала мне телеграмму, сообщив номер рейса?..»

Замедлив шаг, сворачиваю на главпочтамт и, как уже много раз было, протягиваю в окошечко «До востребования» свой раскрытый студенческий билет.

Проворно перебрав корреспонденцию в специальном ящичке в отделении с буквой «М», молодая худенькая девушка, улыбнувшись, передает мне плотный конверт.

Письмо было от Нины. И в нем, даже на ощупь, угадывалось не меньше трех страниц.

Моим первым порывом было отойти к окну, вскрыть конверт, прочитать письмо. Однако я уже опаздывал на тренировку. А тут еще в памяти услужливо всплыло описание подобной ситуации у Стендаля:

Мой знакомый никогда не приступал к чтению письма от своей избранницы сразу. Получив пакет, он проходил в гостиную. Аккуратно хорошо отточенными ножницами обрезал край конверта. Клал ножницы на место. Садился в удобное кресло. Распускал узел галстука. Вытягивал ноги. И только после этого приступал к чтению послания.

Я опустил письмо в почти пустой портфель, решив, что прочту его вечером, после тренировки, в своей комнате, которую я снимал недалеко от стадиона у очень древней и очень аккуратной старушки, с которой мы иногда вечерами пивали на ее кухоньке чай с вареньем или играли, по копейке, в домино.

Причем, приглашая меня отведать свежего варенья, она непременно стучалась в дверь: негромко, костяшками сухих пальцев, и деликатно спрашивала:

– Вы ничем сейчас не заняты, Игорь? Если нет – прошу на чашку чая.

Ее приглашение было как зов из далекой, ушедшей эпохи, с которой я не был знаком…

К чаю я прихватывал карамельки-подушечки с начинкой, которые она очень любила, но покупала крайне редко не из скупости, а из скудости.

Когда я пришел на стадион, тренер недовольно и демонстративно взглянул на свои наручные часы, однако ничего не сказал, продолжая тренировку с остальными.

Чтобы скорее присоединиться ко всем, я не стал спускаться в раздевалку, под зрительскими трибунами, тем более что был уже в форме: светлых брюках, кроссовках, футболке. Поставив портфель на ближайшую к линии стрельбы лавку зрительских трибун и бросив на него куртку, я вынул из футляра свой лук, принесенный тренером.

Зеленое поле стадиона со свежей белой разметкой на нем (Через полтора часа после нашей тренировки должен был состояться первый в этом году футбольный матч.) разноцветные мишени на громоздких щитах – все это еще больше улучшало и без того хорошее настроение! Да и дистанция была моя любимая, предельная, 90 метров.

Первая серия из трех стрел ушла чуть правее, воткнувшись в синие круги.

– Сделай поправку на ветер, – сказал тренер, посмотрев на мой щит в бинокль и направился к Лиде Шикота, его гордости, чемпионке мира, завоевавшей этот титул на соревнованиях в Англии в прошлом году. Она была первой из всех его подопечных, выполнивших норму мастера спорта международного класса.

Потом их у него стало много. Но пока он наиболее пристально следил за ней.

Я поправил прицел. И следующие три стрелы легли уже в желтое поле, как и у Лиды.

– Ну, чего ты раскисла? – услышал и голос тренера, подошедшего к ней. – Ты не рывком тяни. И отпускай тетиву плавненько… Что значит устала! Все устали! Ты думаешь, я не устал?! Давай, давай соберись!

После очередной серии я с еще пятью спортсменами, тренирующимися по индивидуальной программе – попросту гораздо больше других, пошел вытаскивать стрелы из щита.

– Молодец, – похвалил меня тренер, подойдя к моему щиту и записывая результат. – Еще десять серий. Надо, чтобы мышцы запомнили процесс до мелочей. И постарайся не потерять этот вот свой кураж во Львове. Если так отстреляешь – на Олимпиаду тебе дорога открыта. – И он отечески похлопал меня по плечу.

После тренировки я подошел к лавке за невысоким барьером, на которой оставил свой портфель. Но ни его, ни моей куртки там уже не было.

Я вернулся на поле, подумав, что, может быть, это кто-то из наших решил подшутить надо мной, спрятав вещи. Ведь никого из посторонних на стадионе вроде бы не было… Но оказалось, что никто из наших ничего не брал.

– Ребятишки тут какие-то пробегали, – вспомнил Серега Бадиев, – но это было минут тридцать-сорок назад. – Вон в те ворота удрали. Но в руках у них, кажется, ничего не было…

– А что в портфеле было? Что-нибудь ценное? – спросил тренер.

– Для меня – да, – ответил я, вспомнив, что кроме письма там еще лежало двести грамм карамели «Дунькина слабость» – для моей квартиросдатчицы. И запасная тетива, недавно накрученная из декрона. – Письмо жалко. Прочесть не успел…

– От любимой девушки? – деловито уточнил тренер.

– Да вроде того, – не стал я особо откровенничать.

– Ну если «вроде того» – то и жалеть не стоит, – подытожил тренер. И, хлопнув в ладоши, бодро скомандовал: – Щиты – под навес! Луки, стрелы – в подсобку! Тренировка окончена! Завтра, в пять часов, здесь же, если дождя не будет. В дождь – тренируемся в манеже…

Когда я снимал с лука тетиву, чтобы положить его в чехол, ко мне подошел тренер и, похлопав по плечу, сказал:

– Не переживай, Игорь. Тебе сейчас разбалансировка ни к чему. Надо сосредоточиться на главной цели – Олимпийских играх. Редко кому такая удача выпадает – побывать на них в качестве участника. А это все, – он опять отечески похлопал меня по плечу, – перемелется – мука будет.

У нас был хороший тренер. И он старался нас поддерживать не только на тренировках, но и в жизни.

– У меня сегодня день рождения, – подошла к нам Лида Шикота. – Я всех приглашаю в «Алмаз» – отметить его. Так что не разбегайтесь. Подарков не надо, – опередила она хотевшего что-то сказать тренера. – Цветов – тем более. Не люблю срезанные, умирающие цветы. Да и дата у меня солидная – четвертак. Так что радоваться особо нечему.

В ресторане мы просидели до темноты, поставив перед Лидой непременное условие, что хотя бы половину расходов берем на себя. За это время мы выпили три бутылки шампанского, еще больше «Боржоми» и очень хорошо и вкусно поужинали.

В субботу, приехав на электричке домой, я позвонил Нине, но ее телефон безмолвствовал…

За окном было серо и сыро. Сквозь мелкое сито небес сочился почти невидимый дождь…

Надев в прихожей плащ, я решил прогуляться.

Возле кафе «Улыбка» мне повстречалась Элла. Похоже, она кого-то ждала, неотрывно всматриваясь в глубь квартала и даже не заметила, как сзади к ней подошел я.

– Привет, мое мимолетное счастье, – сыронизировал я.

Она резко обернулась и, вяло улыбнувшись, ответила:

– А-аа, это ты. Привет.

– Кого-то ждешь или свободна? – Мне хотелось, чтобы в голосе больше не было иронии. Зачем напрасно раздражать красивую девушку, да еще тогда, когда у нее такой несчастный вид?

– Угу… Эдуарда… – И вдруг вдохновившись, по-видимому своими мыслями, продолжила: – Ты знаешь! Он со своей грымзой ведь разводится. А меня обещал взять с собой в Новосибирск на гастроли. Может быть, я даже у них в ансамбле буду петь… Мы уже репетировали, и он обещал мне поставить голос…

Эллу, как разлившуюся реку, уже трудно было остановить, поэтому, весьма бесцеремонно прервав ее красноречие, я спросил:

– Это тебе все твой дружок поведал?

– Ну да. Эдик. Она, представляешь себе, на Юге какого-то хахаля нашла. И в письме ему все это прописала. Развода, мол, требую немедленно! И все такое прочее. Эдик мне сам письмо показывал. Правда, прочитать не дал. Но я ему верю. Не станет же он мне врать… как ты думаешь?

– Конечно, не станет. Не такой он человек, – успокоил я Эллу. – Пока.

– Пока, – рассеянно ответила она, снова переведя свой взгляд в глубь квартала, откуда, по-видимому, и должен был появиться Эдуард.

Ноги будто сами собой, отдельно от моей воли, понесли меня к обрыву. Хотелось побыть одному, чтоб никого больше не видеть, не встречать. Особенно знакомых.

На «нашем месте» я остановился и увидел, как по реке, кружа его стремительным потоком, спешат куда-то большие, неуклюжие, набухшие от воды льдины. А лед по берегам – еще лежит незыблемо, как крепость, широкими сверкающими белыми полосами. И, казалось, что солнцу никогда не хватит сил растопить его. И что-то подобное, отдающее спокойным холодом, я почувствовал внутри себя.

«Да, до муки мне пока что еще далеко, – вспомнил я слова тренера. – Сейчас я ощущаю только муку».

Еще раз взглянув на реку, я уже немного спокойнее подумал: «Ну что же, значит и в моей жизни что-то вот так же стремительно изменится. Панцирь привязанности, делающий меня слабым, разлетится вдребезги! Просто надо быть, как эта река: свободным, упорным, сильным и, несмотря ни на что, постоянно стремиться к своей цели».

После прогулки я снова несколько раз позвонил Нине, но ничего, кроме протяжных призывных гудков, не услышал. Тогда по справочнику я нашел номер музыкальной школы, где она работала, и, представившись журналистом местной газеты, которому она после отпуска обещала дать интервью о работе с юными музыкантами, попытался узнать, где она.

– Не подскажете, когда начнутся занятия у Несыновой? – продолжил я уже с завучем школы, которую подозвали к телефону.

– Никогда, – вздохнув, ответила она одышливым голосом, как будто только что по пути к телефону штурманула Эверест. – Нина Александровна уволилась. И теперь будет жить, кажется, в Майкопе. Во всяком случае, в ее заявлении на увольнение фигурировал этот город как место будущей работы в тамошней музыкальной школе.

– Благодарю вас, – деревянным голосом проговорил я.

– Всего доброго, – ответила она и, спохватившись, быстро заговорила: – Кстати, вы можете взять интервью у меня или у кого-нибудь из наших преподавателей по итогам завершающегося учебного года. Они у нас, смею вас заверить, высоки…

У меня хватило сил не повесить трубку и не прерывать ее пространную речь.

– Алло? – с сомнением спросила она, не почувствовав никакой реакции на противоположном конце провода.

– Все понятно. Спасибо, – собрал я все силы, чтобы оставаться вежливым. – Я переговорю с редактором и вам перезвоню. До свидания, – повесил я трубку.

* * *

Года через два не помню уж от кого, я узнал, что Нина Александровна на юге (ох уж это южное солнце!) действительно вышла замуж за массажиста, работающего в том санатории, где она отдыхала, и что вскоре они переехали из Сочи в Майкоп, откуда он был родом и где жила его многочисленная родня.

«Ну, что же, каждый устраивается в этой жизни как может и насколько может, в этом нет ничего удивительного. Любопытно только, говорит ли теперь Нина своему мужа, как когда-то, кажется, очень давно, когда мы прощались в аэропорту, говорила мне, когда я грустно и нежно держа ее лицо в своих руках, лишь слегка касался губами ее губ и щек: «Какие у тебя, оказывается, нежные руки…»