Текст книги "Бусы из плодов шиповника"

Пока шли в конец пади, к домику старушки, и ветер постепенно стих, усмирился будто.

В чистенькой горенке затеплила баба Варя огонь в керосиновой лампе и что-то плеснула на теплую еще печку. Отчего зашипело сначала злобно, а потом приятный аромат по дому растекся. С предпечка баба Варя взяла кружку с теплым еще настоем какой-то травки и подала Светлане.

– Выпей, не бойся. Согреешься и успокоишься. А то вся дрожишь, как в ознобе.

– Баба Варя, а вы чего себе электричество-то не протянете? С керосинкой так и живете, – отпив несколько глотков отвара и почти сразу успокоившись, спросила Света.

– А с живым огоньком оно теплее как-то и радостнее, – отвечала та. – Ну, рассказывай, что приключилось, что тебя ко мне привело в таку пору.

Светлана все ей подробно пересказала.

– Плохо дело, девонька. То-то я недавно возвращаясь из лесу, видела на кладбище, да не у могилки мужа, мать подружки твоей, Ани Пасевич, Ксению. А внучка ее от старшего сына, которая с ней живет по убожеству своему, рассказала мне потом, что они с бабой какую-то малюсенькую бумажку, с ноготок мизинчика, в землю на могилке чьей-то зарывали. Наговор на тебя сделан смертный. Помереть можешь в ночь Ивана Купала, а до того высохнешь вся.

– Что же мне делать? – не своим голосом спросила Светлана.

– Я от тебя смертушку отведу, помогу тебе… Только, что бы я ни делала, ты слушай да молчи. Не перечь мне, не мешай даже мысленно.

– Можно подумать, ты с ними там сама была, – ухмыльнулся Кирилл.

– Ну, что за мужик! – опять всплеснула руками Надя. – В общем, что она там со Светланой делала. Как в баньку водила. Воск над головой в плошке плавила. Я рассказывать не буду, чтобы ухмылочки вот эти котячьи, – указала на Кирилла, – не видеть. Скажу только, что в конце всех этих действий баба Варя вдруг громко воскликнула: «Загад твой не на нее. – Она больно ткнула сухим пальцем в грудь Светлане. А на дочь твою!»

И, аккурат в июне, Светлана с Юрием и думать уже о том забыли – является к ним в дом мать Анны, вся в черном и седая. Говорит, что Аня умерла. Случайно, дескать, отравилась в общежитии уксусом. (И только после мы узнали, что умерла она от аборта, который в поздние сроки согласилась ей сделать какая-то бабка.) Такие вот дела…

А после того известия Юрий стал вдруг как-то усыхать вроде… Сначала-то просто грустный сделался. Потом компаний стал избегать. На гитаре играть забросил… (Злые языки поговаривали, что это от него Анька аборт делала.) И все сидел на лавочке под тополями, тихий такой, и на Байкал смотрел… Окликнет его Света – он ей улыбнется и словно тут же через мгновение забудет обо всем на свете. И снова нянчит какую-то свою затаенную боль и снова вдаль глядит, будто что-то очень важное вспомнить пытается. Возьмет его Светлана за руку, уведет в дом обедать. А он ест, словно не борщ перед ним его любимый, а лекарство, которое необходимо поскорее проглотить.

Поест, улыбнется виновато. И опять на лавочку, под тополя, будто магнитом его туда тянет… Так и зачах за один только год. Первенца своего от Светланы не дождавшись.

Она же после родов сына решила в город перебраться. Санитаркой там в больницу на окраине города устроилась.

Квартиру назад Порту сдала. «Не могу, – говорит, – в ней жить, словно давит меня там что-то…» Мебель всю родственникам раздала. Стенку, которую им Порт на свадьбу подарил, матери моей наказала забрать…

За этой стенкой, когда отец ее разбирал, мы и обнаружили, длинный такой, черный локон.

Бабки говаривали, что Ксения его у мертвой Анны срезала, потому что такой длины волосы только у нее, да у матери ее были…

– Тебя, Надежда, послушать, так, выходит, одни колдовки в поселке нашем живут, – вновь неохотно встревает в разгоряченный воспоминаниями разговор Нади Кирилл, явно тяготясь затронутой темой.

– Нет, не только. Есть и просто вредные старушонки, которые наговоры разные знают и могут порчу навести на человека, скотинку ли…

Соседку нашу Петровну вспомни! И коровку нашу Розочку.

– С этим соглашусь, – после короткого раздумья бросает Кирилл. И, уже обращаясь ко мне, продолжает:

– Действительно зловредная такая тетка эта Петровна. Жадная – страсть. И все ей мало, все еще чего-нибудь норовит схватить. Хотя все вроде в дому в полном достатке, да и мужик ейный справный, непьющий. Детей вот, правда, у них нет. У Петровны по молодости-то все выкидыши, говорят, были от надсады послевоенной, когда она кочегаром в котельной работала. Уголек лопатой в топку бросала. Может, от того и озлобилась после на все и на всех.

Я-то ее молодую не знал, говорят, веселая была. Помню ее уже теткой, с глазами завидущими. Как у кого что увидит новое – ей такое же подавай! Хоть из-под земли вырой. Машинку стиральную, телевизор, холодильник, мотоцикл ли.

Видно, позавидовала она и Надежде, что коровушка у нее, первородка, ведерница была.

Надя ее после отела только раздаивала еще, а та уже по четырнадцать литров молока давала…

– А я еще и не знала, как путем доить-то коровушку. До этого скотинку рогатую никогда не держала, – подключается к разговору Надя. – А вымя у Розы тугое такое было. Руки после дойки прямо отваливаются. А тут соседушка мне вазелину, смазывать вымя для мягкости, к вечерней дойке прямо в стайку приносит.

– На, – говорит, – Надюша, смажь соски коровке – полегче будет доить.

Я попробовала – действительно легче. Она мне баночку с вазелином и оставила. А через некоторое время молоко у моей кормилицы почти пропало. Литра два в день стала давать вместо ведра-то. Пришлось ее, жаль мою, продать.

– Причем вечером, когда гонишь, бывало, корову из стада, если у Петровны калитка или дверь в дому открыта, – вновь заговорил Кирилл, – Роза встанет, как вкопанная, и хоть ты что с ней делай – ни с места. Ни лаской, ни кнутом ее не стронешь. Как перед невидимой стеной застынет. Один раз, я навеселе тогда был, Петровну таким трехэтажным матом обложил, что она дверь в дому мигом захлопнула, а Роза потом чуть не бегом до дому бежала. Боится, знать, мата нечисть всякая, – явно довольный своим воспоминанием улыбнулся Кирилл.

– А закончилась эта история вот чем, – опять берет инициативу в свои руки Надя. – Кирилл на дежурстве был, ну, я и пошла Розу вечером встретить. Гляжу, идет она в стаде рядом с коровкой, у которой вымя большое такое, чуть не до земли достает, и молока, чувствуется, в нем – прямо морюшко! – Я возьми да скажи про себя: «Коровушка, коровушка, поделись с моей кормилицей молочком…» А не знала, что это корова Петровны… В потемках отдоилась уже. Молока вроде чуть прибыло. А среди ночи ко мне соседушка пожаловала. Три яйца взаймы просит срочно. Хотя и у самой куры тоже есть. Я ей не дала. «Нету, – говорю, – все израсходовала». А муж ее Ерофей Степаныч потом мне сказывал, что пропало у их коровы молоко. А другим людям ее продали и она опять доиться нормально стала. Значит, и у меня непроизвольно что-то в виде заговора получилось, – задумчиво закончила Надя. И еще, в тяжелой какой-то задумчивости, добавила: – Мысль и слово огромную силу имеют. Страшно даже порой становится от того, сколько слов мы зряшных и вредных, по запарке, да и не по запарке тоже, порой говорим. – И уже веселее добавила: – Ладно мужики. Идите-ка вы лучше… в баню. Там уже все готово, поди. А я ужин пока справлю.

После первого, долгого, благодатного пара сидим с Кириллом, разомлевшие, в прохладном предбаннике. Остываем от жара ядреного.

Попив кваску, прямо из трехлитровой банки, крякнув от полноты чувств: «Ох, хорошо!», Кирилл, не без лукавства улыбнувшись, начинает:

– А вот еще был случай… – В отличие от Надежды, он ставит ударение в слове «случай» не на первом, а на втором слоге. – Разбросали мы как-то летом по двору вывезенное, но еще маленько волглое, сено подсушить. Лето-то сам знаш какое нынче было гнилое. Льет и льет. Едва с покосом управились из-за этих дождей…

Ну вот, Надежда дочке нашей Машке и наказала:

– Мы с отцом поедем на мотоцикле еще возку сделаем, а ты, Маша, сенцо вороши по надобности. А как подсохнет окончательно – в сенник складывай. А если дождь, не дай бог, начнется – под навес сено перетаскай.

– А можно мне Ванька будет помогать?! Он давно в помощники напрашивался! – громко так Машка спрашивает, а сама в сторону высокого глухого забора, разделяющего наши с соседями дворы, смотрит.

А Ванька этот – одноклассник ее, хотя и старше года на полтора, однако… Он в свое время то ли в первом, то ли во втором классе на два года застрял. А тут приехал на практику из речного училища на буксир «Минин» и свой и без того курносый нос вообще выше горизонта задрал.

Важный такой, степенный стал. Со взрослыми мужиками за руку здоровается, как настоящий.

Мне тоже руку при встрече подает. «Здравствуйте, – говорит, – дядя Кирилл. Присаживайтесь…»

А сам у палисадника своего на такой, же как наша, лавке сидит. Явно Машку поджидает.

– Закурить не желаете? – И достает из глубокого кармана флотских брюк затейливые какие-то, ненашенские, сигареты.

Пачка яркая, как конфетная обертка. И сигареты вроде ниче. Слабоваты только…

Ну, Надежда дочери на ее запрос отвечает:

– Пусть помогает, если ему дома делов нет. Не балуйте только тут одни. Со спичками особенно.

С тем и уехали.

К вечеру возвращаемся. Еще возок сена привезли.

Смотрим – батюшки ты мои! Сено в сенник сложено. Двор подметен. Самой Машки, правда, где-то нет. А ключ от дома, как обычно, в почтовом ящике лежит.

Начал я привезенное сено по дощатому настилу во дворе разбрасывать – гляжу, рубль железный на потемневшей доске поблескивает. Подобрал. Кричу Надежде (она в стайку пошла – яйца собрать): «Ты чего это, мать, деньги по двору раскидывашь?»

А она мне, выходя из сарая с лукошком, вопрос задает:

– Каки таки деньги?

Я ей рубль показываю.

– Выброси сейчас же! – накинулась она. – Это кто-то недобрый нарочно нам подбросил. Позавидовали мне, что ты пить бросил, что деньги у нас в дому водиться стали. Вот и подкинули, с наговором наверняка, чтобы живая копейка у нас перевелась.

Я рубль за ограду выбросил – невелика потеря, думаю.

Пошел в сенник проверить, сухое ли Маняха сено сложила.

Гляжу, в углу сенника бумажка краснеется.

Подхожу поближе – сотенная!

Несу Наде. Так, мол, и так, говорю. Что делать?

– Щас говорит, – подожди минутку.

Достает с полочки книжку. «Снятие сглаза, порчи, антизаговоры…» и прочая такая же дребедень.

Положила деньги под перевернутую кастрюлю, что-то пошептала над ней, отыскав в книжке нужное место, и говорит.

– Иди поскорее в магазин, чтобы деньги эти долго в руках не держать, и самых дорогих конфет на них купи. Я, – говорит, заговор с денег на время сняла, но на что плохое, – тут Надежда голос напрягла, – на водку, например, их употреблять нельзя, иначе беда случится…

А поздненько уже вечером – мы чаевничали как раз – приходит Ванька и, глядя в пол, начинает.

– Дядя Кирилл, можно мне с вами, без женщин, парой слов перекинуться?

– Да ты, Ваня, никак свататься пришел? – пошутил я. – Не рановато ли в семнадцать-то годков?

Маня вся, как зрелый помидор, от этих моих слов сделалась и говорит насупившись:

– Ну, чего ты, папка, пустое мелешь! – И в комнату свою шмыг.

Ишь ты, думаю, слово-то какое выискала: «Пус-то-е!»

А Ванька все у порога, набычившись, топчется.

– Пойдем, – говорю, – поговорим, если есть о чем.

Вышли, сели у нашего палисадника, как брат-близнец похожего на соседский. И даже такой же зеленой краской крашенный.

Он мне молча сигарету сует. Сам закуривает.

– Так о чем будет речь? – спрашиваю, дымя сигареткой.

– Дядя Кирилл, я нигде у вас сотенную во дворе не обронил, не находили?

– Да как же ты ее мог обронить, коль у тебя карманы вон какие глыбокие? – раззадориваю его. – И откуда, паря, у тебя такие немалые деньги завелись? На большой дороге, что ли, промышляешь?

– Аванс я получил. Ну и сотню припрятал от матери. Хотел Машке вашей да ей конфет хороших купить. Удивить чтобы.

– Считай, что удивил. Я тебе для матери твоей ровно полкилограмма «Каракумов» отсыплю. А Машке скажу про остальное, что это ты ей купил. Завтра с утра как раз собирался ей кулек с конфетами вручить.

Ванька весь аж просиял! А веснушки на его носу и щеках засветились от радости крошечными солнышками.

И тут я его как ушатом холодной воды окатил:

– Расскажи-ка ты мне, недотепе, мил человек, как же это ты у нас в сеннике деньги мог потерять? В сене с Машкой, что ли, кувыркались?

Ванька опять посмурнел.

А я ему говорю примирительно:

– Ладно, паря, не тушуйся. Дело молодое, понимаю. Но смотри мне – не балуй. Любым шалостям меру знай. Девку ведь, Ванька, обидеть легко…

Раньше-то я, Владимирыч, наверняка догадываешься, куда бы эти деньги пустил. По проторенной тропиночке – на водочку. И Надежде, ясно дело, не показал бы даже… Змий-то зеленый он ох, хитрющий и прожорливый – страсть, – задумчиво закончил свою историю Кирилл. И, словно очнувшись от своих недавних мыслей добавил: – Однако пора в парную, а то перестыть могем. Веничком с крапивкой щас тебя так отхожу, что всю хворь на месяц вперед выпарю.

Я лег ничком на полок. Кирилл плеснул на каменку березового отвара из таза, в котором заваривались веники.

Жгучий березовый дух заполнил все небольшое помещение с маленьким, вмиг запотевшим, оконцем на штормовой, темный, в частых сединах белых гребней волн, Байкал. Горячий пар, подгоняемый к спине, пяткам, ногам сразу двумя вениками с ветками крапивы и смородины в них, приятно «расплавлял» все тело.

В процессе парки между ударами, производимыми с гиканьем, Кирилл прерывистым голосом продолжал свою историю:

– Ты думаешь, Владимирыч, как я пить-то бросил?

Честно говоря, в данный момент я об этом совсем не думал, поскольку два совершенно противоположных чувства владели мной. Первое – хотелось и дальше ощущать на себе горячее похлестывание веников, от которых все тело и взбадривалось и размякало, словно расплывалось тестом из доброй квашни, одновременно. И второе – все больше хотелось окатиться обжигающе холодной водой. А еще лучше – нырнуть в Байкал, до которого, впрочем, бежать было далековато.

На вопрос Кирилла я издал благодушный одобряющий к дальнейшему рассказу кряк, похожий одновременно и на кабанье хрюканье и на урчание, довольного своей участью, сытого кота.

– По весне дело было. Все сопки, помню, как в розовом тумане, от поздно расцветшего багульника сделались… Мы с Надеждой аккурат картошку на дальнем огороде сажали. Отсажались. Решили на вольных воздухах перекусить. Она на пне огромной сосны, несколько лет назад спиленной, на газетке хлеб, сало, огурчики соленые, лук разложила. Картошку вареную, уже очищенную, в чашке туда же поставила. А я думаю: «Эх, щас бы водочки полстакана к такой-то закусочке!» И, главное, дома чекушка есть, от Надежды в укромном уголке припрятанная. От этих мыслей аж засосало у меня все нутро, будто кто-то там толстый, ненасытный жрать запросил. Но просил-то именно водки, а не чего другого. Аппетит даже от этого пропал.

А Надя, будто услышав мысли мои и разгадав мое томление, снова несмело так, ко мне со своим извечным разговором приступает. Суть которого – бросить пить. Тем более что дружок мой Курочкин, по ее словам, в город недавно съездил, «закодировался» от пьянки. Притом недорого. И вот уже больше месяца ее – отраву эту, в рот не берет. Хорошо бы, дескать, и тебе, Кирюша, то же самое сделать. Раз уж снадобья разные и наговоры не помогают…

После обливания холодной водой, когда по всему телу, под кожей, словно веселые пузырьки «Нарзана» весело скачут, разговор продолжается опять в предбаннике.

– Серега-то Курочкин – точно не пьет. Но и не он вроде это стал. Уж больно сосредоточенный какой-то все время, неразговорчивый, скучный, будто круглосуточно кроссворд непосильный разгадывает… Неужели, думаю, самому-то нельзя от этой пагубы избавиться. Тем более что по себе же знаю, после полстакана не заторможу – дальше поеду. Неделю минимум, а то и две гулять потом безостановочно стану. А после – похмелье давит. Голова не соображает ничего. Во рту погано. Сам, как лист осенний, трясешься и слабость во всем теле, аж до холодного пота. Одним словом, из Кирилла в Киряя превращаешься. У меня Надежда даже слово специальное придумала, к имени моему приноровив. Провожает куда-нибудь из дому и говорит: «Ты уж не киряйся, пожалуйста…» И не киряй – не пей, значит, и не теряйся из-за этого, получается. И слово ее это тихое, безнадежное – пожалуйста, как стеклом острым по сердцу скребанет. Кивну ей молча. Дескать, все, завязал. А за порогом уже о похмелке очередной думаю да о дружках-собутыльничках, с кем это дело спроворить можно. И такая маета на душе от всего этого делается, что кажется, за стопку водки и черту душу готов заложить, чтобы разом и от мыслей этих черных о себе и от трясучки этой похмельной избавиться. Причем мыслишь-то на малом остановиться. «По чуть-чуть только примем для поправки здоровья – и все, баста!» Но вот ведь зараза какая, по чуть-чуть почему-то никогда не получается. И ведь не насильно же тебе эту водку в глотку льют. Сам своими руками заливаешь… И глядишь, вечером потом бежит какая-нибудь соседушка, доброхотка, с ласковой змеиной улыбкой к Надежде с привычной уже новостью, с ожидаемой: «Твой-то, Надя, на бережку на гальке прикорнул. Гулеванили с моим гадом там у костерка. Их, бедолаг, и сморило на месте. Своего-то я с парнем старшим домой притащила…» А тут еще развернул ненароком страничку из какой-то развалившейся давно книжки, в которую Надя сало заворачивала. Смотрю, там рисунок жуткий такой: «Локон и его сыновья, удушаемые змеем». А змеище тот здоровенный, толстый такой, с которым они справиться не могут. И почудилось мне, что это тот самый аспид, только что у меня в животе шевелился, жертвы своей постоянной просил.

Я понял, что речь идет, скорее всего, о репродукции скульптурной группы «Лаокоон», созданной родосскими мастерами еще до нашей эры и ныне хранящейся в музее Ватикана Пио-Клементино.

Лаокоон – жрец Аполлона в Трое был действительно задушен двумя змеями, подосланными богиней Афиной, которая помогала грекам в Троянской войне и которой не нужны были, естественно, предостережения Лаокоона о введении в город деревянного коня, оставленного на берегу вместе с воинами, прятавшимися в нем.

Со всеми этими, неуместными в данный момент, размышлениями и уточнениями имени жреца и количества змей я не стал влезать в откровения Кирилла.

– И так мне тошно, поверишь ли, от этой картинки на душе сделалось, что проблеваться тут же захотелось. Чтобы змий этот невидимый, который нутро мое точит, через глотку мою из меня вышел. И словно картинка эта обо мне.

Я как бы даже почувствовал, как его скользкое, поганое тело с неохотой из меня лезет, очищая все внутри…

Аж до спазмов в горле тужился, Надежду переполошил невесть откуда подступившей этой тошнотой.

После чего говорю ей решительно:

– Не хлопочи, мать, понапрасну. Не увидишь ты меня больше Киряем. И лекарей и лекарств никаких не надо. Считай, что с сегодняшнего дня на водке жирный крест ставлю.

Надежда глаза распахнула. Как бывает, знаешь, когда снаружи дома кто-то вдруг ставни растворит в яркий сквозной чистый день… Смотрит на меня молча, обмануться в своих надеждах боится.

Обещание ей дал и сам же испугался. По силам ли, думаю, загад на себя возложил. Не окажусь ли снова, как бывало уже не раз, боталом коровьим, а не мужиком, крепко слово свое держащим.

И еще мысли внахлест, неуверенные, как бы уже шаг назад позволяющие сделать. Что, мол, помаленьку-то, в праздники – можно. Почему-то эта слабина разозлила меня и укрепила в мысли, что концы надо сразу рубить – и никаких гвоздей!

Да чем я, думаю, лучше того же наркомана, которых мы дружно осуждаем всем миром и которых теперь столько развелось в нашем печальном отечестве. Не мужик я, что ли, в конце-то концов?! Неужели от этого своего наркотика – водки, который еще хуже телевизора, однако, будет, самостоятельно освободиться не могу?! Всю-то ее, заразу, как воду в Байкале, все равно не вылакаешь, сколь ни пытайся. Да и без меня любителей безмерности немало сыщется. Куда взгляд ни кинь, и парни и девки – все ныне гу-уу-ляют! Причинно и без. До безоглядности, до одурения. А это же они с нас, с отцов своих и старших братьев, пример берут. И попробуй-ка скажи тому же Ваньке Машкиному: «Не пей! Козлом, а не козленочком станешь». Что он на это ответит? «А сам-то ты, дядя Кирилл, заливаешь за ворот будь здоров!» А откуда же тогда поколенье здоровое появится? Яблоко от яблони ведь далеко не падает. А от этого и расхристанность у нас всеобщая. Куда не забреди – в самое красивое и уединенное место – обязательно пустую бутылку увидишь, банки консервные ржавые тут же брошены. Бардак, одним словом, всенародный. И от этих мыслей трезвых совсем горюшенько мне стало, как от самой горькой настойки…

Домой вернулись – Надя баньку на радостях истопила. Попарились с ней вместе. Хорошо так! Как в молодые годы, бывало…

Она пошла ужин сгоношить. А я на крылечке сижу, покуриваю. А мысли снова о чекушке треклятой возникают в нескольких направлениях.

Первое. Выпить ее – и делу конец. Физически, так сказать, врага изничтожить.

Второе – оставить, как лекарство вроде. Смазать там при нужде чего или как… Но понимаю сам, что уклон-то у меня в голове на «или как» срабатывает. То есть опять же выпить стакашку, от простуды, к примеру, только уже в медицинских, значит, необходимых, целях.

Третий вариант – отдать ее дружкам-алканавтам. Пусть радуются. Но, некстати, а может, и кстати как раз, вспомнилось мне, как Надежда из Евангелия читала как-то вслух, что, мол, есть в мире соблазны. И суждено им быть. Но горе тому, через кого они – эти соблазны, приходят.

Одним словом: «Куда ни кинь – всюду клин» получается.

Однако вопрос, чувствую, решать все ж таки как-то надо. И именно сегодня, пока настрой и запал души такой есть.

«Да вылить ее, заразу, в Байкал – и дело с концом», – наконец решил я. Взял в сарае чекушку, направился было к морюшку, да остановился на полпути, как вкопанный, вспомнив, как мне, мальчонке, лет десяти, наверное, батя в День Победы, явно в угоду гогочущим мужикам, нагруженным водочкой уже до ватерлинии, рюмку преподнес со словами: «Выпей, сынок, за Победу нашу, с друзьями моими фронтовыми, которые хоть целы и не остались, но выжили все же в мясорубке этой, войной называемой».

Мать руками всплеснула. От печки к нам ринулась: «Зачем парнишке-то, ирод, отраву эту суешь! Сами пейте – хоть залейтесь, а мальцу не давай!»

А он на нее: «Цыц, курица! Не мешай с друзьями светлый праздник Победы, Дуся, праздновать. Мы его кровью своей заслужили».

То есть я-то тоже сначала, значит, с малого начал. С рюмки, отцом поднесенной. И какими противными мне тогда эти первые глотки показались…

Одним словом, не стал я водкой, хоть и малой ее дозой, байкальскую воду поганить…

Но куда-то ж девать ее, окаянную, все-таки надо. Не в кармане же всю жизнь таскать!

Хотел уж дроболызнуть чекушку эту тут же о камни, да в последний момент опять остановился. Подумал – побежит какой-нибудь малец босоногий к воде да ногу себе распорет.

Стою в недоумении. А тут слышу, Надя меня с крыльца кличет, есть зовет.

– Иду, иду, – отвечаю…

И задами на огород наш, в уборную. В яму выгребную, в дерьмо неприглядное всю водку до капли и вылил махом. Самое ей там и место…

И, поверишь ли, даже плечи как-то распрямились и походка стала легче, словно не от чекушки малой, а от гири тяжелой избавился.

Захожу домой. Надежда на меня с тревогой смотрит. Где был, спрашивает.

– Да живот что-то скрутило, – отвечаю.

Смотрит на меня недоверчиво. Но видит – нормально говорю и запаха водочного нет.

– Может, – смеется, – это у тебя не живот, а другое что от непривычных упражнений скрутило?

Подзадоривает меня. И чувствую, что весело ей и на душе хорошо! А мне от того, что ей хорошо, тоже так спокойно на сердце стало. И будто силы у меня сразу стократно прибавилось. И я теперь все, что захочу, сделать смогу…

Мы уже мылись «на чистовую». Терли до красна друг другу спины вихотками…

У Кирилла она была загорелая, твердая с выпуклостями мышц…

– А снадобья-то бабкины тебе точно не помогли? – спросил я.

– Да не пил я их, Владимирыч, вовсе. Так, только вид делал, что употребляю для спокойствия Нади. А сам куда-нибудь выливал незаметно. Иногда и в герань на окне. Может, она от того и чахлой такой стала? Все оклематься никак не может… И знаешь еще, что я подумал, если человек сам себя в руки не возьмет – ему уже никакие подпорки не помогут. Так и будет ходить на трухлявых ногах. А у нас в поселке сейчас народишко на таких ногах в основном и ходит. Запиваются все от мала до велика. И еще геройством это дело считают. Вот, мол, каков я орел! Бутылку водки чуть ли не из горлышка могу выпить, да еще на мотоцикле после этого по деревне рассекаю!

И ведь чем срамнее ведут себя, тем больше гонору и гордости. Правда, поутру обычно, может, и от стыда, говорят: «Ни хрена не помню, братцы, как, чем и где вчерась кончили. Но драки вроде промеж нас точно не случилась. Морда целая. Потому как».

«Да ты же с Лариской, лярвой городской, на сеновал свой раньше всех попер, не помнишь, что ли?!» – гогочут такие же немытые, нечесанные с утра, помятые со вчерашнего, дружки. – «Жонка твоя кудри-то рыжие ей с утра проредила, обнаружив вас там в обнимочку в видах неприличных». И снова: «Гы-гы-гы! Га-га-га!» – что твои жеребцы стоялые или гуси, гогочут на всю деревню. И соображают при этом, где бы потребную сумму достать «для поправки здоровья». И если соберут на самый что ни на есть дешевый, да покрепче, суррогат, то настроение еще улучшится. Нет – резко скиснут все и разбредутся кто куда тихонечко, потому что бутылка только и связывает – других интересов нет…

Да и я, Владимирович, жаль, вот только поздновато сообразил, что геройство-то не в том состоит, чтобы в общей навозной жиже вместе с большинством тебе подобных плыть, а в том, наоборот, чтобы в ней не плыть. Потому что настоящее мужество, по моему разумению, это когда наперекор всему, но… в правильную сторону обязательно чтоб. Вот как тот Локон с сыновьями. Видно, что силы неравные. Однако ж борется со змеюкой до конца, не уступая ей.

А у нас ведь теперь в поселке, как я тебе говорил, в рюмку только совсем малые да совсем старые не заглядывают…

Этим-то мальцам и должен быть хоть какой-то, пусть даже единичный пока, пример, чтобы нация совсем в дебилов не превратилась…

А к тому оно, похоже, потихоньку и идет. Ты посмотри, ведь в деревне, любой почитай, ни доброго печника не найдешь, ни доброго умельца по дереву теперь не сыщешь, который бы и дом мог из кругляка срубить в лапу да еще и узорами его разукрасить…

А уж колодезника, который бы мог определить, где жила водоносная неглубоко под землей проходит, и подавно днем с огнем не обнаружишь.

А ведь все эти знания испоконные – драгоценный дар. И ресурс этот по ветру развеивается, как пыль. Утрачивается, растворяется во времени от поколения к поколению все больше и больше, а не укрепляется, как должно тому быть.

Оглянешься потом, а этого ничего как бы и не было вовсе. Ни печников, ни колодезников хороших, ни плотников. Обидно за брата своего – мужика, делается. Только бабы еще уклад как-то держат. И благоверным своим до конца забыться не дают, заставляя их то сенник починить, то стайку подправить, то баньку срубить… Не они бы, так и косить, пожалуй, разучились…

И может ведь при таком-то течении дел случиться в яви эдакое. Обернется далекий, а может, и не такой уж далекий еще, потомок и кликнет: «Ау! Где ты, русский народ?!»

А нет его. Только пыль под ногами осталась. Сами же себя без всяких войн извели…

После бани Надя пригласила за стол.

– Проходите в комнату. Я только рыбки еще из сеней принесу.

Соленый омуль, вареная картошка, малосольные огурцы – типичный для прибайкальских деревень ужин. И, конечно же, крепкий чай – с шиповником, брусничным или смородиновым листом вдобавок. Да еще с подогретым или парным молоком!

Кириллу Надя поставила не керамическую, как нам с ней, а эмалированную кружку. И, словно оправдываясь передо мной, пояснила:

– Чай стал такой густющий пить! Прямо чифир какой-то.

Муж недовольно взглянул на нее.

– Надежда, ну сколько можно об одном и том же?..

– Да шучу, шучу я, Кирюша. Об тебе же, родном, беспокоюсь. О здоровье твоем да о цвете лица белом, – улыбнулась она, – Чтоб не стал ты, как головешка обугленная.

И чувствовалось, что она пеняет ему просто так, для порядка, как любящая свое чадо мать, говорящая о своем малолетнем любимце: «Он у меня такой непослушник и сластена!»

* * *

Через год, и снова осенью, я вновь приехал в Порт Байкал.

И еще на пароме, у знакомого рыбака, спросив, пьет ли Кирилл Верхозин, узнал, что он летом утонул.

– В Троицу аккурат. А нашли только через три дня, словно не хотел старик Байкал отдавать его, – продолжил мой попутчик. – Одни говорят, по пьянке в воду полез. Другие – что удальства ради. Доплыть хотел до буя вроде, – как-то неохотно закончил рыбак. И добавил: – Оба сына из города приезжали. Хорошо все организовали: и похороны, и поминки. Водки одной ящика два на своей машине привезли. «Горючка» хорошая, сладкая прямо, не чета нашему «ацетону», – оживился он от питейных воспоминаний.

– А сыновья как? – спросил я его.

Он снова погрустнел.

– Да ниче вроде. Только не такие они какие-то стали. Не нашенские, не деревенские. Все у них по часам. Все им некогда. Ни поговорить по душам, ни выпить как следует. «Некогда, некогда, – говорят, – ерундой заниматься, зря время терять не можем. Крутиться надо, чтобы жить хорошо».

– А как оно это – жить хорошо? – словно самому себе или так, в пространство, задал свой печальный вопрос мой знакомец.