Текст книги "Бусы из плодов шиповника"

Последний понедельник

Есть радость в мелочах…

Девочка была еще совсем маленькая…

А болезнь, навалившаяся на нее, была большая. И поэтому буквально за считанные дни она совсем измучила девочку.

И хотя к концу первой недели, болезнь уже начала отступать – девочка все еще была очень слаба и, казалось, совсем не имела больше сил сопротивляться недугу…

Вдруг рассмеяться или даже улыбнуться чуть-чуть, краешками губ, ей было теперь невероятно трудно. Хотя неделю назад – а это была первая серьезная болезнь в ее почти уже четырехлетней жизни – состояние это было для нее самым обыкновенным. Во всяком случае, я ее видел такой почти всегда, когда приходил в гости к ее родителям; подвижной, розовощекой, излучающей какое-то всегдашнее искристое веселье…

Девочка лежала, точнее, почти сидела, из-за нескольких пышных подушек, подложенных под ее спину и голову, на широкой родительской кровати. Ее шея была обмотана в несколько раз толстым шерстяным шарфом ручной вязки, а руки, лежащие поверх одеяла, малиновым атласным квадратом выпирающего из белоснежного крахмального пододеяльника, были так бледны и легки, что почти не продавливали невесомость пуха.

На табуретке, в изголовье кровати, стоял яркий китайский термос с брусничным морсом, а рядом, на блюдце, лежал разрезанный на дольки апельсин, еще сохранивший радостную яркость кожуры, но уже потерявший сочность и свежесть мякоти.

Иногда девочка неотрывно, каким-то отсутствующим, нездешним взором, склонив голову набок, не шелохнувшись смотрела на причудливо-узорчатое разноцветье ковра, висевшего на стене сбоку от кроватей, и будто одними только мыслями спрашивая кого-то невидимого и неведомого о чем-то своем, не доступном пониманию других людей, особенно взрослых.

А может быть, мне все это только казалось, и на самом деле ей просто тяжело было поворачивать голову…

Я очень хотел помочь девочке справиться с болезнью.

Мне казалось, что, если вернуть ей хоть ненадолго ее обычную веселость – это поможет лучше всяких лекарств…

Но ни сказки, ни бодрые книжки с картинками, которые я ей читал и показывал, даже мимолетной радости у нее по-прежнему не вызывали. Она лишь силилась улыбнуться, когда я умолкал, как бы благодаря меня за то, что я пришел к ней в гости и сижу с ней здесь так долго. Смысл же прочитанного – я видел это – почти не достигал ее сознания и чтение мое воспринималось ею как неназойливое убаюкивающе-успокаивающее жужжание далекого шмеля или даже, скорее всего, как однообразный монотонный шум автомобилей, которые непрерывным потоком двигались по улице и звук их движения проникал и сюда, за плотно закрытое, заклеенное на зиму и зашторенное наполовину от яркого зимнего солнца окно.

И хотя девочка лежала в комнате, окно которой выходило во двор с маленьким садиком в нем, этот назойливый шум из соседней комнаты доходил и сюда, воспринимаясь как неотъемлемый фон города, который слышишь лишь краем уха, словно через многометровую толщу воды, уже не воспринимая сознанием. Иначе ведь можно было бы просто свихнуться.

В углу, у изголовья кровати, на которой лежала девочка, от плотной ярко-зеленой тяжелой, с огнедышащим драконом, шторы, наполовину прикрывающей окно, возникал неплотный дремотный зеленоватый полумрак с островком яркого желтого света от настенной лампы, висящей чуть сбоку от кровати. В кругу этого аренного света я сидел на маленьком детском стульчике и, положив книгу на кровать, и читал моей приятельнице новую для нее книжку, принесенную на сей раз с собой, потому что детских книжек, сохраненных моей мамой еще со времен, когда я и сам был не больше этой девочки, у меня было много.

Во второй, незашторенной, половине окна виднелась большая влажновато-темная снизу ветка тополя, засыпанная пушистым вчерашним снегом, и стайка весело прыгающих по этой ветке, всегда встопорщенных каких-то воробьев, которые, прыгая по ней, взвихривали маленькими облачками покрывавший ее мохнатый нетронутый снег.

Когда я читал, я не видел эту заснеженную толстым слоем ветку с ее всегдашними обитателями – воробьями, а лишь представлял ее, потому что сидел к ней спиной…

Иногда девочка засыпала почти сразу же, как только я начинал читать…

Я тогда вставал со своего неудобного стульчика и, разминая ноги, подходил к незашторенной части окна.

Уже в предвечернем неясном свете я видел заснеженный «садик», с десятком тополей и несколькими лиственницами в нем, и крышу старинного одноэтажного особняка с ровным невесомым, сантиметров в пятьдесят, слоем снега на нем…

Поправляя сползавшее одеяло, я в очередной раз изумился тому, как в течение одной лишь недели изменилась девочка, как она осунулась и какой почти прозрачной сделалась кожа ее лица. А светлые волосы словно истончились и, спутавшись, стали много темнее от того, что почти все время были влажноватыми от пота, стеклянными каплями блестевшего на лбу. А идеальная белизна крахмального пододеяльника, казалось, просвечивала прямо сквозь руку девочки. И мне так было жалко в эти минуты и ее, и ее маму, и себя, и весь наш такой несовершенный мир… И жалость эта вызывала у меня полную растерянность, главным образом от того, что ни я, ни кто-нибудь другой никому никогда не может помочь по-настоящему.

К концу второй недели болезни, за несколько дней до Нового года, девочка уже смогла вставать с постели…

Она по-прежнему ходила по комнатам с обмотанным вокруг шеи пушистым шарфом и в таких же пушистых светло-желтых носках из собачьей шерсти.

Когда я приходил к ним, она уже улыбалась, но не прежней счастливой улыбкой, а какой-то осторожной, сосредоточенной, неуверенной, как бы спрашивающей: «Правильно ли я это делаю?» Порой казалось, что она все время решает непосильную для ее возраста задачу и что с задачей такой сложности она столкнулась впервые в своей жизни.

На сей раз я принес ей в подарок черепаху.

Мне казалось, что любовь к живому существу поможет девочке еще быстрее превозмочь болезнь.

Я вынул черепаху из сумки, где она была завернута в теплую тряпочку, и положил на пол.

Черепаха неуклюже, но довольно быстро, цокая, будто копытцами, по паркету своими коготками, устремилась в дальний угол просторной, светлой, даже несмотря на тусклый зимний день с медленно падающим за окном снегом, комнаты (шторы на окне днем теперь уже не задергивались).

В углу она остановилась и, втянув голову и лапки под свой тяжелый, мощный панцирь, замерла…

И тогда девочка, все это время неотрывно, и даже с каким-то легким испугом, следившая за черепахой, словно догадавшись наконец, в чем дело, облегченно спросила меня: «Батарейки кончились?»

Это была самая обыкновенная городская девочка конца XX века, которая еще ни разу в жизни не видела не только живую корову, но даже кролика или петуха… И старинный кирпичный дом в центре города и их квартира на втором этаже этого дома были для нее центром вселенной.

Что я мог ответить на ее вопрос?

Да и разве можно объяснить, что такое жизнь, живое, живая душа?..

– …У меня, когда я болела, что-то тоже чуть не остановилось, – добавила девочка. – Вот здесь. – Она приложила свою маленькую прозрачную руку к цветной аппликации ракеты на своем новом платьице, которая круто, в вихре огня, взмывала вверх, в Космос, из района девочкиной груди к ее плечу.

Я ничего ей не ответил. А только, присев на корточки, прижался ухом к ее космической картинке и услышал, как из очень далеких, беспредельных космических глубин однообразно, гулко и тревожно бьется ее маленькое сердце…

– Игорь! Иди сюда! – донесся из кухни голос очень молодой девочкиной бабушки.

– Давай перекусим немного, на скорую руку, – жизнерадостно сказала мне моя несостоявшаяся теща ИИ – Инга Ивановна, когда я вошел в кухню. – Полагаю, что и по рюмашке не грех пропустить за последний понедельник года! – еще более весело добавила она. – А то больно уж их много в нашей жизни – понедельников, – улыбнулась она. – Ты как, не против? – уже разливая коньяк в малюсенькие хрустальные рюмочки, осведомилась она.

– Можно! – в тон этой все еще очень красивой женщине ответил я.

– Ну, давай, Игорек… – Мы чокнулись. Коньяк теплым пушистым комочком прокатился внутри. – Хоть несколько дней до конца года без понедельников этих противных проживем…

Тонкие дольки лимона, неизвестно откуда взявшийся красный помидор, тоже разрезанный кругляшками, с зеленым укропом и сладким перцем. Жаренная соломкой хрустящая картошка с квашеной капустой, шпроты… Все это у Инги Ивановны называлось «на скорую руку».

– А-аа, давай еще по одной! – после того как мы закусили, махнув рукой и подмигнув мне, сказала Инга Ивановна. – Ты же знаешь, Игорь, как я всегда к тебе относилась… Я-то больше Таньки моей хотела, чтобы она за тебя вышла замуж и стала Ветровой, а не какой-то Коломеец…

Дочь Инги Ивановны, Татьяна, когда уже ранние зимние сумерки совсем зачернили снаружи кухонное окно, обрамленное розовыми легкими шторами, отряхивая в прихожей от налипшего снега свою песцовую шапку и воротник, констатировала: «Ну, чувствую, вы и надрались!.. В честь чего это? Праздник вроде бы еще не наступил?»

Последние ее слова утонули в нашем неудержимом смехе…

Такая же красивая, как мать, румяная, с запахом свежего морозца, она вошла в кухню, и ее изумленному взору предстала следующая картина. Я, девочка, Инга Ивановна сидели за столом в свете настенной лампы и от души хохотали неизвестно чему…

Не смеялась только, гордо шествуя по столу, черепаха, да и то лишь потому, что была занята кусочком сыра, который она только что стащила с края тарелки и, неуклюже лавируя между посудой, устремилась на противоположный от девочки край стола.

Татьяна включила в кухне верхний свет. Полумрак по углам, которые сразу стали будто ближе, исчез, и все как-то радостно заискрилось.

Яркое освещение, теперь только у нас с Ингой Ивановной, вызвало новый приступ смеха.

– Чего это вы сегодня? – спросила Татьяна, посмотрев внимательно на нас и на почти пустую бутылку коньяка. – До спаивания малолетних, надеюсь, у вас дело не дошло? – обернулась она к матери. – А ты иди отсюда! Нечего тебе со взрослыми сидеть, – сказала она уже дочери, потрогав ее лоб.

Новый приступ смеха какими-то теплыми, ласковыми волнами, одна за другой, накатил на нас.

Как было объяснить ей, что девочка почти уже здорова? Что мы с Ингой Ивановной изобрели новый праздник – Последнего Понедельника. И что не будет их уже больше в этом году!

– Наш с Игорьком девиз: «Никаких понедельников!» – вытирая фартуком набежавшие на глаза слезы, едва проговорила сквозь смех Инга Ивановна.

– Ну-ну… – с иронией произнесла Татьяна и начала выкладывать из своей хозяйственной сумки всевозможную нездешнюю ярко упакованную снедь.

Муж Татьяны, Сергей, в женихах был подающим большие надежды молодым научным сотрудником. Теперь стал весьма преуспевающим работником банка, которые вдруг возникли во множестве своем, как грибы после дождя. Зарабатывал теперь Сергей раз в десять больше, чем в своем НИИ, но счастливым, увы, не казался, хотя за короткое время работы в финансовой сфере поимел: автомобиль с гаражом, зачатки лысины и кругленький животик. В этот вечер, как обычно, он довез жену до дома, а сам поехал «отгонять» машину в гараж. Назад ему надо было возвращаться через весь город на троллейбусе…

– Ну, что? По последней? – обратилась ко мне ИИ, слегка успокоившись, но с каким-то не свойственным ей азартом. – Пока зять не приехал и не осудил нас…

– Мама! Ну сколько можно об одном и том же!..

– Вперед! – махнул я рукой, погружаясь в новую волну смеха и чувствуя, как жуткое напряжение, неудовлетворенность последних недель, а может быть, и лет эти добрые теплые волны радости, смывая, уносят стремительно куда-то далеко-далеко, за край горизонта.

Из соседней комнаты тоже донесся тоненький детский смех. Потом: «Мама! Ты знаешь, она ведь живая!..» – крикнула девочка звонким голосом из комнаты, в которой она играла с черепахой.

Это сообщение вызвало новую волну веселья.

Но теперь уже смеялись все! Я, девочка, Инга Ивановна, Татьяна, тоже подсевшая к нашему столу и тоже, как и ее мать, но только не фартуком, а тыльной стороной ладони смахнувшая вдруг набежавшую слезу.

«Видимо у них это наследственное, слезы радости, или радость сквозь слезы… Хотя раньше я этого что-то не замечал».

Не смеялась по-прежнему только черепаха. И в редких паузах нашего смеха мы слышали из соседней комнаты деловой цокоток ее черепашьих «копытец».

Она обследовала свое новое обиталище.

Пределы разума

И горький яд Эклезиаста

Еще не проникал в меня…

Любовь никогда не перестанет быть,

Хотя и языки умолкнут и знания упразднятся.

Тот день, а точнее – уже поздний вечер, сохранился, словно бы сфотографированный, в моей памяти до мельчайших подробностей. И «фото» это с годами, как ни странно, не тускнеет, хотя давно уже забылись напрочь многие, может быть, и более значительные, события. Тот же «снимок» по-прежнему отчетлив: белобрысый, с облупившимся от солнца носом мальчишка, в белой майке и сатиновых черных трусах, уже в сумерках, сидит на верхней ступеньке крыльца, выкрашенного в ярко-желтый цвет, и, задрав голову, внимательно и неотрывно смотрит в вечернее небо.

Отчетливо помню и то состояние, когда в мое сознание проникли первые, пожалуй, самые горькие, капли яда философских размышлений… Да и не философских даже еще, в общепринятом понимании этого слова, а просто размышлений о том, над чем в повседневной жизни мы не задумываемся, то ли за неимением спокойного свободного времени, то ли из-за множества обыденных привычных дел…

А ведь вечное не любит суеты.

Семья наша жила тогда в небольшом поселке, состоящем в основном из деревянных насыпных одноэтажных длинных домов барачного типа.

В каждом таком доме было по восемь квартир: четыре однокомнатных и четыре двухкомнатных. Двери их выходили в общий коридор, тянущийся через весь барак и заканчивающийся двумя окнами в противоположных его концах. Поэтому в солнечную погоду, обычно полутемный, он напоминал тоннель с просветом в западной или восточной стороне, в зависимости от того, было это утро или вечер.

Два входа – центральный, с открытой верандой, где летом, особенно в пасмурные дни, собиралась вся многочисленная ребятня барака, и обычный, с высоким крыльцом и навесом над ним, как бы разделяли барак на две равные части.

Ближе к двойным входным дверям, за которыми мы так любили прятаться, располагались однокомнатные квартиры а в торцах дома – двухкомнатные. Из окна любой из них можно было вылезти в свой огород, поесть там сладкого гороха или морковки, вымытой тут же, в бочке с прогретою за день прозрачной водой.

Не помню уж, сколько мне тогда было лет…

Учился ли я уже в школе, – и это были летние каникулы, – или только собирался в первый класс? Зато отчетливо помню, что мне постоянно не хватало времени для того, чтобы набегаться вволю. Обследовав при этом все таинственные уголки полуразрушенных, а кое-где и отстроенных жильцами заново сараев, стоящих недалеко от барака у высокого и длинного забора какой-то воинской части.

К тому же от этого основного моего занятия – беготни во дворе с соседскими сорванцами, играя с ними, например, в «войнуху», когда с трудом удавалось уговорить некоторых из них хоть недолго побыть «фрицами» (поскольку все хотели быть «нашими»), меня время от времени отвлекали, конечно, не очень обременительные, но возникающие так всегда некстати домашние дела.

То нужно было принести в дом воды с колонки, то дров из сарая, потому что бабушка вдруг удумала что-то стряпать в духовке…

И это в то самое время, когда мы с ребятами только-только собрались отправиться в близлежащий лесок, расположенный сразу же за асфальтированной дорогой, проходящей по окраине поселка некой границей между негустым этим лесом, скорее похожим на старый, заброшенный парк, и жилыми домами, для того, чтобы покачаться там на огромной качеле, устроенной взрослыми между двух берез, длинная и широкая доска которой могла вместить сразу пять или шесть человек.

Нравилось мне также побродить, представляя себя, например, отважным следопытом, проникнув через заветную дыру в заборе, по заросшему сочной лебедой, в рост человека, вернее, ребенка (впрочем, только дети с чистой совестью и достойны, наверное, этого высокого звания: Чело-Века) пустырю, находящемуся возле овощехранилища, всегда какой-то пустынной в этом месте воинской части, устроенного в земле и представляющего собой большой зеленый холм, похожий на курган. Хотя курганов я тогда еще не видел…

Из его раскрытых больших деревянных ворот, сделанных из крепких брусьев, в которые свободно могла въехать грузовая машина, всегда тянуло сыростью и перезимовавшей, проросшей прошлогодней картошкой, хотя ее там уже давно не было. И этот запах почему-то вызывал какие-то неясные воспоминания и пробуждал острое желание тут же поесть хрустящей, поджаренной на растительном масле, картошечки.

И вдруг, в самый напряженный момент «охоты» на неведомого и невидимого зверя, тебя окликают и голосом бабушки говорят: «Раз уж ты там – нарви поросятам мешок лебеды».

Или вечером, в самый разгар «боя», интересной ли беседы – на бревнах, неизвестно уже кем и когда привезенных и сваленных у сараев, надо было идти загонять в стайку и поить пришедшую из стада корову Тоську, от которой всегда так сочно и вкусно пахло, словно свежескошенной травой и у которой всегда были немного влажные, печальные и такие умные глаза, что прямо смотреть в них было почему-то совестно.

Под вечер еще могла возникнуть необходимость срочно полить грядки в огороде, «пока немного спала дневная жара».

Одним словом отвлекающих от беготни дел было много. Но все-таки самым неожиданным всегда, застающим тебя врасплох, бывал призыв родителей: «Игорь! Домой!»

Возглас этот, казалось, прерывал мой радостный дневной полет – то есть все дворовые дела на самом интересном месте. И яркий день внезапно становился смуглым, хмурым, словно насупившимся, вечером. То есть кончался.

А вот Васька, с которым мы гоняли только что на велосипеде его старшего брата, работающего где-то на заводе слесарем, еще остается во дворе! А мне надо идти домой. Умываться с мылом у нашего железного умывальника, потом мыть теплой водой в тазу ноги, что-то есть (обычно краюху черного хлеба и большую глиняную кружку молока) и ложиться потом в постель, хотя спать совсем не хочется!

А на улице в это время, может быть, как раз и будет происходить что-нибудь самое интересное.

«Хорошо Ваське. Он, наверное, сейчас там гоняет кругами вокруг барака на велике, и никто его домой не загоняет», – думал я, почти мгновенно засыпая, едва голова касалась подушки.

«Да и светло ведь еще совсем. Только несколько бледных звездочек просеялось откуда-то на слегка потемневшем небе… Вот было бы здорово – носиться сколько хочешь! И чтобы других ребят тоже домой не загоняли».

Подобные мысли возникали у меня не только тогда, когда я понуро брел домой. Они не отпускали меня и во сне, хотя и без того ласковые летние дни, с приятным ощущением мягкой травы под босыми ногами, казались порою такими бесконечно длинными, что к вечеру уже и не помнилось, когда что было. То ли это мы вчера всей гурьбой со взрослыми ребятами (одних нас на реку не пускали) ходили купаться на теплый канал, то ли это было сегодня до обеда?..

* * *

Звезды, обильно усыпавшие небо из бледных, анемичных еще час назад, сделались ярко-синими, веселыми, живыми, словно глаза неведомого озорного зверька, из беспредельной выси глядящего на тебя.

Я впервые остался во дворе, ставшем вдруг таким тихим и огромным, будто не знакомым мне, один.

Костерок, на котором дядя Петя из соседнего барака в котелке топил гудрон, заливая им потом швы между полосками рубероида, покрывающего новую крышу его двовяника и который мы с Васькой потом подкармливали найденными у сараев щепками, дав твердое обещание и честное слово дяде Пете, что зальем костер, когда будем уходить домой, уже догорал. А собирать щепки одному не хотелось.

Искать их вдвоем с Васькой, бегая наперегонки и чему-то смеясь, было куда веселее!

Особенно интересно было, зажав в расщелину круглой палочки кусок кое-где беззубой пластмассовой расчески, найденной у бревен, поджигать его в костре, а потом смотреть, как отделяются от него, падая, сгорая на лету, голубоватые капельки пламени. Такие живые и яркие в обступивших нас сумерках.

Бегая попеременке с палкой и друг за другом по двору, мы представляли, что это бомбардировщик, мечущий вниз с необозримой высоты голубые, гаснущие у самой земли или в траве бомбы, уничтожающие вражеские укрепления.

Набегавшись же, мы просто сидели потом на бревнах и смотрели, как, будто с тающей сосульки, от остатка расчески, горящей с легким потрескиванием и шипением, отделяются тяжелые, устремляющиеся отвесно вниз и чем-то отдаленно похожие на звезды искристые таинственные капли.

А потом, когда расческа сгорела вся, Васька, лениво зевнув, сказал мне, что пошел домой. Ему еще надо брату поесть приготовить.

– Он у меня сегодня во вторую смену, – как-то уныло вдруг закончил он…

Я, еще немного посидел на бревнах, следя за умиранием костерка. А когда от последних щепок, брошенных в него нами минут десять назад и сразу ожививших враз взрезвившееся пламя, кроме пепла, уже ничего не осталось, я для верности пописал (раз уж мы обещали дяде Пете залить костер) на слегка зашипевший пепел и тоже пошел домой.

В коридоре барака меня перехватила наша соседка из первой квартиры, одинокая (и по моим тогдашним понятиям – совсем уже старенькая – лет пятидесяти) отечная тетя Зина.

– Заходи ко мне, Игорек, – гостем будешь! Твоих дома нет…

Действительно дверь нашей квартиры была снаружи заперта на висячий замок. А от слов тети Зины на меня вдруг повеяло таким нездешним холодом, что, казалось, мелкая дрожь прошла по всему телу. «Как это нет?!»

– Замерз, что ли? – ласково спросила соседка. – Тем более заходи. Чаем со свежим малиновым вареньем напою. Согреешься. Да не пугайся ты – ничего не случилось, – вдруг зачастила она, внимательно глядя на меня. – Они в кино ушли. На индийский фильм, на две серии… Про любовь, – мечтательно вздохнула она. Тебя по всему двору искали… Да вас разве достанешь, когда вы носитесь всюду, как оглашенные… Вот мне и наказали тебя приютить.

Она немного помолчала, а потом добавила, будто бы даже с легкой обидой на себя, на соседей, на весь мир, на кого-то неведомого о своем, о наболевшем:

– Весь барак почитай в клуб отправился, на последний сеанс… Фильм «Бродяга»… Радж Капур там играет… Хотя бродяг-то, – словно успокаивая себя, закончила она, – настоящих без подмесу, у нас и в поселке хватает. Зачем про них еще кины казать?.. Ну, заходишь, нет ли? – И не удержавшись снова перешла на фильм: – Я бы тоже небось пошла!.. Если б было меня кому сопроводить… Дуська-то, котора в пивном ларьке, что у столовой, работает, с соседнего барака, говорит, сильно жалостливый фильм. Она его уже третий раз смотрит и каждый раз ревет белугою… А я куда же тронусь со своими-то ножищами, – опять перешла она на свое, на печальное. И что-то еще хотела сказать, раз уж слушатель имеется, но я перебил ее.

– Спасибо, тетя Зина. Я на крыльце посижу еще маленько. Там подожду. – И голос у меня, пожалуй, был унылей, чем у Васьки, когда он уходил домой.

– Ну, как знаешь. А то смотри – ключ мне твои оставили. Могу домой тебя впустить. Иди себе, спи.

Я представил, как один во всей квартире лежу на своей кровати в нашей большой гулкой, почти пустой комнате, и мне стало как-то не по себе.

– Да нет, тетя Зина, я лучше на улице побуду.

Выйдя на крыльцо, я подумал, что был бы бесконечно рад услышать сейчас ласковый голос мамы: «Игореша!..» или даже приказной отцов: «Игорь! Домой! Спать пора».

Но меня никто не окликал. А двор, окруженный четырьмя бараками, без ребячьего гомона казался печальным, будто неживым. И даже теплый, тихий летний вечер как-то не бодрил.

Большинство окон нашего барака, как и соседних, впрочем, тоже, были темны.

Рядом с крыльцом, на кухне тети Зины, свет горел, разбавляя своей бледной желтизной пространство у широких перил крыльца. Но через какое-то время ее окно тоже погасло, и дом стал словно притаившимся, как будто нежилым. Зато еще ярче, отчетливее в черном небе заискрились, словно подмигивающие кому-то, звездочки, да лампочка, висящая на деревянном растрескавшемся столбе под ржавым металлическим плафоном в виде перевернутой тарелки, как бы приободрилась и засветила вроде ярче.

Я увидел как стремительно, сгорая на лету, вниз сорвалась звезда. Потом – вторая.

Все произошло так быстро, что я даже не успел загадать никакого желания. Хотя, пожалуй, единственным моим тогдашним желанием было поскорее увидеть маму и отца и бабушку, которая в начале лета приехала к нам из деревни. И мне так вдруг стало жалко Ваську, у которого вот уже как года два, наверное, родителей не стало. Словно бы их никогда и не было вовсе.

Как ненадежно, хрупко, оказывается, все в этом мире. И даже звезды вот сгорают на лету, так легко, как падающая с горящей расчески расплавленная голубоватая капля пластмассы…

Чтобы отвлечься от грустных мыслей, я начал вспоминать, как прошел и как начался этот бесконечно длинный августовский день.

Мне вспомнилось раннее-раннее, еще скрытое завесою потемок, утро.

Я отчего-то проснулся в тревоге, а увидев бабушку, стоящую в углу у иконы, темной от времени и едва видимой в тусклом сероватом отсвете из окна, мгновенно успокоился. Она молилась. Тихо, почти шепотом, произнося какие-то важные для нее слова, крестясь и время от времени с трудом сгибаясь.

«И зачем ей так рано вставать?» – подумал я. И вдруг неожиданно для себя и тоже шепотом спросил ее: «Баба, а что такое Бог»?

Она отвечает не сразу. Видимо, закончив сначала очередную молитву или фразу.

– Бог есть любовь… Спи давай…

Мне не совсем понятно это, и я снова спрашиваю:

– А где он живет?

– Везде… Он вездесущ… Спи спокойно, внучек… Чего ты тревожишься?..

Она осеняет меня крестным знамением и снова поворачивается к иконе.

Второй ответ бабушки мне понятен еще меньше первого, но я почему-то чувствую себя под надежной защитой. И меня вдруг пронзает радостная мысль, что я действительно могу еще спать «сколько влезет».

Потом мне припомнилось, как мама выловила меня на обед и я с нетерпением резвого стригунка, стремящегося поскорее на волю, в «ковыльную степь», с огромным аппетитом, впрочем, уплетал вкусный, но горячий борщ, с горбушкой черного хлеба, натертого чесноком.

Из-за спешки я постоянно обжигался, а мама или отец, чему-то по-доброму улыбаясь и глядя на меня, советовали: «Не спеши. Ешь спокойно». А иногда они вдруг начинали озорно перемигиваться и заговорщицки спрашивать меня: «Ты кого, Игорек, хочешь – братика или сестренку? Одному-то скучно небось?»

Я что-то бурчал в ответ, досадуя на то, что меня отвлекают, а потому задерживают, значит, по таким пустякам нелепыми, ненужными вопросами. «И почему это я один? Я ведь всегда с нашими дворовыми ребятами».

Было странно, что вспоминалась не уличная беготня, а дом и все, что с ним связано.

Я снова стал смотреть в небо, неожиданно задавшись вопросом, а можно ли пересчитать все звезды?

Я даже попытался сделать это. Но вскоре прекратил сие бессмысленное занятие.

Тогда у меня возник другой вопрос: «А докуда же, до каких пределов все это простирается? Небо, звезды, так хорошо и ясно видимый Млечный Путь, о котором нам недавно с таким важным видом поведал приехавший на лето из далекого города к бабушке аккуратный и постоянно что-то читающий на подоконнике у открытого окна мальчик Денис.

Однако представить конец мирозданья оказалось не так-то легко, как представлялось вначале.

А что там, за границами всего? Просто огромная яма, пропасть, чернота?.. Но ведь это тоже что-то, из чего-то состоящее?.. Даже безвоздушное пространство – это все равно ведь Нечто?..

«Значит, у звезд нет конца! Мир бесконечен!» – с облегчением подумал я.

Но представить бесконечность мне также оказалось не по силам.

«Вот, на миллионы, миллиарды километров все россыпи звезд, звезд… И опять потом: звезды, звезды и бесконечное черное небо, на бархате которого и покоятся эти сверкающие холодным огнем «бриллианты». И так без конца?! А как это – без конца?..»

Но радовался я, увы, недолго, поняв, что «даже самый большой круг все же имеет границы, пределы и где-то, в чем-то, должен он располагаться…»

От непосильной ноши нерешаемых вопросов я вдруг почувствовал себя маленьким муравьишкой, словно придавленным огромным грузом неведомой для меня тайны. И тогда впервые горький яд познания («От многия мудрости – много печали») проник, словно ядом пропитав, все мое существо. И мне вдруг стала очевидной такая простая мысль о том, что, видимо, просто есть пределы человеческого разума. Как они есть, наверное, и у того же муравья или стрекозы. Пределы муравьиного и стрекозиного разума. И за свои пределы мысль просто не может проникнуть.

Но кем тогда поставлены, кем дадены эти ограничения? И коли есть для нас определенные рамки, размеры разума – значит, мы несовершенны?

Но кто же тогда совершенен?..

Безответные вопросы… А может быть, на некоторые из них ответов и вообще не существует?..

И еще одну простую вещь я открыл тогда для себя. Есть такие вопросы, которые лучше и вообще себе не задавать, если ты не хочешь прийти в полное отчаяние от их неразгаданности…

И тут я увидел, как по плохо освещенной, но хорошо укатанной дороге, спеша ко мне, опережая отца и бабушку, прихрамывающую рядом с ним и опирающуюся на самодельный батажок, стремительно идет, вернее – почти летит не касаясь земли, моя мама.

Я, как и она, протягиваю вперед руки и бегу навстречу ей. И через несколько секунд превращаюсь с ней в одно целое, ощущая, как погружаюсь, словно в ласковые, теплые воды Гольфстрима, уносящего меня куда-то далеко-далеко, в беспредельность маминой любви. И знаю, что и моя любовь к этим дорогим мне людям: отцу, матери, бабушке – также не имеет никаких границ и способна объять целый мир с его бесчисленными звездами и шалопаем Васькой, и аккуратным, со всегда расчесанными на прямой пробор волосами, мальчиком Денисом и обычно такой грустной нашей соседкой – тетей Зиной, и другими людьми, даже не знакомыми мне…

И всех и все, из-за краткости пребывания в этом мире, на этой земле, мне отчего-то становится жаль. И я у теплого, немного выпуклого маминого живота, где словно бы стучит чье-то сердце, уже готов разреветься навзрыд.

– Ну… ну… – гладит она меня по непокорным, выгоревшим за лето волосам. – Успокойся… Чего ты?..