Текст книги "Бусы из плодов шиповника"

Но разве объяснишь словами все то, что я чувствую и пережил… И я, сдерживая слезы, говорю, как мне кажется, первое, что приходит на ум.

– Хоть бы ты, мама, уж скорее родила кого-нибудь, что ли. Пусть даже девчонку. Я бы за ней ухаживал, следил, чтоб где попало не носилась… Ведь маленьких так поздно в кино не пускают? – с надеждой поднимаю я глаза на маму.

Она с папой почему-то грустно улыбаются, а не весело смеются, как было в обед, который кажется уже таким далеким, случившимся в другой какой-то, солнечной – не вечерней, жизни.

Они оба обнимают меня, а бабушка смотрит на всех нас, опираясь двумя руками на свою палку, задумчиво и словно издалека, хотя стоит совсем близко. И я вдруг отчетливо понимаю, что мама – это бабушкина дочь и что… Но тут я прерываю свои мысли…

В нашем бараке один за другим начинают загораться окна. А мимо по-прежнему идут люди, огибая нас, как река огибает вставший на ее пути валун. И вскоре на дороге мы остаемся одни. Бабушка, о чем-то вздохнув, говорит: «Ну, хватит – пойдемте домой. Вон уже все соседи из кино вернулись. Одни наши окна не светятся».

И действительно, весь наш оживший барак становится чем-то неуловимым похож на новогоднюю елочную гирлянду, вдруг вспыхивающую на высокой веселой ели.

Мы идем к дому. Я держу маму за руку, словно бы боясь оторваться от нее даже на секунду. За другую руку меня держит отец. И мне так хорошо с ними, что я начинаю думать о счастливом. Что вот, действительно, скоро наступит Новый год и будет много снега и веселой чехарды у елки. И Дед Мороз всем, и даже Ваське, принесет подарки. И мир наполнится запахами: свежего снежного ветра и мандаринов, которые растут где-то в неведомом мне, далеком Китае и попадают к нам в Сибирь почему-то только в конце декабря на исходе года. Видно, вызревают только к этой поре…

А потом… Но тут я снова прерываю свои мысли, потому что чувствую, как горький яд познания опять готов проникнуть в мою кровь.

Три дня до осени…

Последние дни лета…

Август на излете…

Маленькая, обитая светлыми чистыми досками баня на отшибе турбазы, состоящей из трех двухэтажных домов, затерявшихся среди сосен на берегу залива.

Вода в нем сейчас отливает холодом стали…

Плотник Василий, завернувшись в простыню, сидел, остывая после парилки, на прогретых неярким августовским солнцем досках банного крыльца и неосознанно считал в уме падающие с высоких разлапистых сосен шишки: «Раз…», «Два…», «Три…» «Двенадцать…», катал он под этот мерный счет, как сухую горошину во рту, невесть откуда привязавшуюся к нему фразу: «Месяц цезарей – август…» Эта фраза не давала ему покоя… Он силился что-то вспомнить, продолжить ее, но лишь снова и снова повторял про себя: «Месяц Цезарей – август».

Шишки глухо, или гулко, если они падали на утрамбованный участок, стучали о землю. И было что-то вековечное и требовательное в этих звуках, похожих на удары бубна, тамтама или далекого гонга…

Когда шишка падала на куст черемухи, разросшийся под соснами у самого окна предбанника, слышалось быстрое шуршание, а удар о землю был совсем глухим, как давнее воспоминание из детства…

Была вторая половина дня.

Спокойное, будто уставшее за лето, августовское солнце угадывалось блеклой желтизной в высоких кронах дальних стройных, с отвесными, отсвечивающими янтарем стволами корабельных сосен, стоящих у самого залива. Они отбрасывали на мокрый прибрежный песок легкую, почти невидимую тень.

Доски крыльца были не крашенные, а чисто выскобленные, и сидеть на них было приятно.

По-летнему душисто, как в июле, пахло смолой. Хотя вода в заливе была уже по-осеннему темной. Ее то и дело начинало познабливать от внезапно налетевшего ветерка. Она, как кожа мурашками, быстро покрывалась рябью. И по этой ряби можно было проследить движение ветра.

Негромко, как-то обреченно шуршали уже сухие с желтыми стрелами листьев в небольшой заводи, врезанной в берег, камыши.

Большие лопухи росли почти у самого – в три ступени – банного крыльца, там, где на влажных красноватых кирпичах был пристроен ярко-желтый резиновый шланг с приделанным к его концу никелированным, сверкающим на солнце, краном, из которого на траву бесшумно вытекала тонкая прозрачная, как будто неподвижно замершая до остекленения, струйка холодной воды.

Малюсенький ручеек, образующийся от этой «стеклянной» струйки, сбегая под листья лопухов, которые слегка покачивались от низового свежего ветерка с залива, терялся где-то в траве. Дыхание осени уже было ощутимо в этом ветерке, который приятно, словно под кожей прыгали веселые пузырьки «Нарзана», познабливал неприкрытые простыней части тела.

Было так хорошо! И грустно в то же время видеть и темную воду залива с желтой серповидной полосой камышей, очерчивающих вдающийся в берег затон, и вызывающую, хотя уже и не такую яркую, зелень сосен.

Бурые ягоды черемухи, рясными гроздьями отяжелявшие ветки, уже стали чернеть с того бока, которым глядели на солнышко. Ветерок раскачивал черемуху, ветка которой лениво скребла по стеклу, словно коготь хищной птицы, издавая при этом протяжный пронзительный звук.

Парень вспомнил, как скрип этой ветки почему-то очень смешил их с напарником на исходе весны, когда стоял «черемуховый холод» и куст этот был тогда весь такой белый!.. Словно черемуха одела пышный свадебный наряд с фатой. Они парились в только что отстроенной ими бане и радовались не только этому скрипу, но и ровному гудению горящих в печи стружек, и треску смолистых поленьев, и свежему запаху струганых досок, и тому, что баня так хорошо держит пар!..

День был тогда пасмурный, серый, с мелкой-мелкой сеткой позднего и нудного дождя. А в бане было тихо, светло, тепло, сухо, как-то очень торжественно и уютно.

В слегка приоткрытую дверь предбанника, где они отдыхали после третьего захода, вместе с сырым воздухом проникал и радостный, ядреный, вкусный запах черемухи, ветвь которой вся в праздничной белой кружевной пене лепестков, жалобно пища, скользила по мокрому стеклу то вверх, то вниз…

Они пили – это было во второй раз с начала их совместной работы – какую-то очень крепкую и горькую настойку, привезенную напарником накануне из дома. (Он жил неподалеку от турбазы в соседней деревне со странным названием Свищи.) Пили «под скрип», называя друг друга сопарниками, и это название ужасно почему-то веселило их.

И как-то так получалось, что, когда они ухарски ударяли толстенным днищем стопок о добротно сработанный ими же самими из прочных досок стол, жалобный звук скользящей по стеклу ветки умолкал.

– Ишь, как жалится, – смеялся Павел. (Он был много старше Василия и опытнее его в делах строительных.) – Как жена пишшыт: «Не пей!», «Не пей…» А мы так вот еще по одной вдарим!

Он разливал в стопки самодельную настойку – «на семи травах настоянную!» – и они, чокнувшись и едва сдерживая смех, ждали начала следующего скрипа…

Первый раз они пили эту настойку, когда только подрядились в начале мая пошабашить лето на этой базе отдыха и обмывали положенный ими первый венец этой бани. Василий вспомнил, как он еще тогда второпях ширкнул себе по пальцу ножовкой и капли крови из зажатой раны, словно красные смородинины просачивались меж пальцев и, падая на листья «мать-и-мачехи», разлетались размельченными рубиновыми каплями от упругого удара, а лист, по которому стекали капли крови, начинал покачиваться.

Палец, замотанный листьями подорожника и не очень чистым бинтом, который Павел нашел в своем инструментальном ящике, потом еще сильно ныл, когда они уселись выпить прямо на бревнах нижнего венца и закусывая молодой редиской…

В третий раз эту же самую настойку Василий пил уже на поминках в соседней деревушке в середине лета…

«Вот и осень… – на сей раз без горечи подумал парень. – На турбазе уже почти никого не осталось… Летний сезон закрыт…»

Шишка прошуршала по бурой, зеленой и желтой листве черемухи, подобно змейке проскользнувшей в траве.

«Так и лето прошуршало, промелькнуло, отзвенело… Будто бы и не было его. И ничего от него не осталось… Неужели совсем ничего?.. Нет, почему же. Шрам вот на пальце, как белая нитка, так с весны и остался… И теперь эта метка об еще одном лете, наверное, на всю жизнь…»

На турбазе неожиданно врубили музыку, и, усиленная громкоговорителем, она поплыла вдоль залива, закачалась над вершинами сосен:

 
Скоро осень…
За окнами август…
От дождя потемнели кусты, —
 

пел приятный и грустный женский голос.

 
И я знаю, что я тебе нравлюсь,
Как когда-то мне нравился ты…
Отчего же тоска меня гложет?
Отчего мне так грустно с тобой?
Разве в августе сбыться не может,
Что сбывается ранней весной?..
Что сбывается ранней весной.
 

Музыка так же внезапно исчезла, как и возникла.

Василий достал из пачки «Беломора», лежащей на крыльце, папироску. Чиркнул спичкой. Закурил. Легкий синеватый дымок пригнулся невесомой струйкой к земле… «Не подстыть бы. Докурю и пойду в парную. Погреюсь еще малость». Новое летучее облачко дыма с каким-то даже сиреневым оттенком вновь устремилось к пожухшей уже траве…

 
Синь… Сень лесов… Осень…
И дверь для нее – уже настежь!
 

«Я отомщу!»

Жизнь сложна и не выстраивается в сюжет…

Хотя исключения все же случаются…

Своим повествованием, которое собрано, как бы «сшито», из совершенно разнородных и никоим образом не связанных между собой «кусков», я попытаюсь продемонстрировать такое исключение. То есть попробую лишь подтвердить ту мысль, что Единый Замысел того, что мы называем: «Наша жизнь», пожалуй, все же существует. Но исходит он, увы, не от нас.

Честно говоря, меня и самого смущает такой вывод, поскольку никакими научными методами он подтвержден быть не может. Но ведь и задача литературы – не научная, иная. А именно: дать человеку такие знания, которые никакая наука ему обеспечить не может. Вот это-то я и попытаюсь сделать, покушаясь на Некую Тайну – словом. Хотя и точно знаю, что: «Мысль изреченная – есть ложь».

Однако тайна потому и тайна, что она влечет к себе без всяких объяснений.

Так же необъяснимо тянул к себе капитана Ахаву белый кит – Моби Дик…

Хотя и получилось в конце концов, что не Ахава, который искал встречи с ним, настиг его в неведомых морях, а Белый кит встретил капитана на своем пути.

И в данном случае мне, как и капитану Ахаве, никто помочь не может. Поскольку как человек, стремящийся к своей заветной цели, так и человек пишущий (я отнюдь не дерзаю примерить на себя высокое слово: «Писатель!») всегда одинок. Ведь он встраивает в жизнь некий свой замысел и опыт.

Итак, для начала, два никоим образом (ни во времени, ни в пространстве, ни сюжетно) не связанных между собой осколка жизни.

* * *

Август, 1990 г.

На веранде дома, обращенной к заливу, прекрасным августовским днем, когда в чуть-чуть прохладном, легком, еле ощутимом ветерке уже угадывается что-то осеннее, хотя послеобеденное щедрое солнце еще по-летнему настойчиво, я полулежал в кресле-качалке, читая своего любимого Гоголя: «…ибо для человека нет большей муки, как хотеть отомстить и не мочь отомстить».

– Папа! – вырвал меня из реальной нереальности «Страшной мести» счастливый, звонкий голос сынишки. – Я теперь могу числиться в рыбаках!

И он, на секунду разжав ладонь, показал мне блеснувшего чешуей, словно солнечный зайчик, небольшого ельчика, кончик хвоста и голова которого высовывались из его ладошки.

«Первая в его жизни рыба!.. Хотя Хемингуэй уже в пять лет ловил форелей, а Димке – восемь. Правда, и время теперь другое. Сейчас и ельчика-то выловить – целое событие».

– Папа, какое сегодня число? Я хочу запомнить.

– Сегодня..? Постой… Кажется… да, точно! Тринадцатое августа 1990 года. Залив «Большой Калей».

– Ура! – закричал он. – Радость так и распирала его. – Чертова дюжина, а я рыбку поймал. Счастливое число! Пойду бабе с мамой добычу покажу.

– Беги, беги, – ответил я, слегка подтолкнув его рукой под зад.

«Для тебя счастливое число, а для рыбки?» – подумал я, глядя во след убегающему в сторону причала Димке, на выгоревших от солнца досках которого моя жена и теща потрошили и чистили к обеду уже имеющуюся рыбу.

Он так и застолбился в моей памяти: в одних трусишках, то ли загорелый, то ли чумазый – не разберешь. С удочкой в левой руке и со своей добычей в правой, бегущий по ромашковой белой поляне в середине чудесного летнего дня, сверкая более светлыми, чем спина и ноги, ступнями.

* * *

Грустное лето 1989 г.

В темноте он подошел к стеллажу с книгами и медленно стал шарить лучом фонарика по полкам…

– Что ты там делаешь? – спросил я.

– Подумал, может почитать ей что-нибудь, – сказал Симор и снял с полки книгу.

– Слушай, балда, ей же всего десять месяцев! – сказал я.

– Знаю, – сказал Симор, – но уши-то у них есть.

Они все слышат.

В ту ночь при свете фонарика Симор прочел Франи свой любимый рассказ – то была даосская легенда. И до сих пор Франи клянется, будто помнит, как Симор ей читал:

«Князь Му, повелитель Цинь, сказал По Ло: «Ты обременен годами. Может ли кто-нибудь из твой семьи служить мне и выбирать лошадей вместо тебя?»…

Я всегда неизменно и настойчиво рекомендую родителям и старшим братьям десятимесячных младенцев чтение хорошей прозы как успокаивающее средство…»

Я вспомнил этот совет Сэлинджера, приведенный в его рассказе «Выше стропила плотники», написанном в 1955 году, летом 1989 года.

Мы тогда готовились переезжать в другой город…

Тот, в котором мы еще продолжали жить, небольшой и уютный, очень нравился нам и потому с ним было грустно расставаться. Но обстоятельства сложились так, что там не было, а вернее, не стало для нас – для меня и для жены – работы…

Городок, как я уже сказал, был небольшой, скорее даже – он был совсем маленький. И, например, зимой он выглядел, как сошедший с рождественской открытки среди синевато-белых под вечер сугробов; с теплым янтарным светом из окон небольших деревянных коттеджей; с расчищенными, словно длинные коридоры со снежными бордюрами по пояс, дорожками, ведущими к домам, первые этажи которых почти утопали в пушистом снегу, на котором как бы лежали желтоватые квадраты окон, золотя его яркую белизну.

Городок стоял на берегу Великого озера, которое сибиряки издавна нарекли Священным морем. И это соседство придавало городку еще большее очарование.

Рядом с нашим домом даже зимой, поскольку зимы в тех местах были мягкие, чернея извилистой линией у подошв огромных волнистых сугробов, плавно протекал безымянный ручей, которому впоследствии моим сынишкой было присвоено имя: «Пичугин», из-за того, что по его берегам, особенно яркими зимними днями, «паслись» во множестве длинноногие и длинноклювые пичуги – аляпки.

Сразу за ручьем начинался лесок, в котором летом на небольших полянках можно было насобирать земляники, а ближе к осени на мшистых древних и огромных пнях кровенела гроздьями крупная брусника, одна кисть которой заполняла руку.

За леском, который подступал к самой ограде нашего коттеджа, уже громоздились горы: зеленые летом; бело-зеленые, из-за высоких гордых елей, зимой; желто-оранжево-красные осенью; и голубые, с белоснежными вершинами остроконечных гор, весной.

В тот год уродилось много ярги и рябины.

А у нас, на небольшом участке возле коттеджа, – облепихи, которая уже начала наливаться янтарным цветом, превращаясь на глазах из «бледной немощи» в яркую красавицу, но собирать которую уже предстояло не нам…

Клубники в то лето тоже было дивно.

Я помню, что мы с сынишкой постоянно ели ее со сливками в те жаркие июльские дни, собирая то и дело спелые крупные, с добрую ранетку величиной, ягоды, с какой-нибудь из наших трех грядок, в большие эмалированные или керамические глубокие чашки.

Посреди тогдашних наших сборов и повсеместного раскардаша это были, пожалуй, те редкостные минуты покоя и почти счастья, когда тревога от предстоящего и грусть от, казалось бы, уже минувшего отступали, ненадолго оставляя нас. И мы, сидя на прогретых досках деревянного крашеного красной краской крыльца, в тени наклонной «стены» разросшегося с одной стороны хмеля, ели большими ложками клубнику, залитую сливками. И даже иногда, беззаботно смеялись неизвестно чему.

Сейчас, несколько лет спустя после нашего переезда, когда я пишу эти строки, я хочу сказать, что той легкой ажурной зеленой «стены» хмеля уже нет. Как нет и вкопанной рядом с ней, вровень с землей старой эмалированной ванны, которая была нашим небольшим белым домашним озерком, по неподвижной, как бы уснувшей в летний зной, прозрачности которого бегали взад-вперед неутомимые водомерки…

Новые хозяева выдрали хмель и срезали натянутые к навесу над крыльцом нити, по которым он взбирался наверх. Наша старая ванна тоже куда-то исчезла… Но зато на освободившемся небольшом пространстве они посадили аж две грядки морковки!

Нет и пушистой веселой елочки, которую мы с сынишкой пересадили из ближайшего леска как-то осенью, когда ему исполнилось пять лет. («Ты будешь расти, Дима, и елочка будет расти. Здорово?! И посмотрим, кто кого перерастет».) И самую вершинку которой в последние два года (вначале елочку заваливало снегом целиком) мы наряжали перед Новым годом самодельными игрушками…

Ее новые хозяева, с которыми мы поменялись квартирами и городами, спилили под самый корень, потому что она мешала их машине по расчищенной от снега дорожке подъезжать к самому крыльцу дома.

Я не осуждаю их за это. Каждый живет по своим нравственным законам, верхняя планка которых у всех абсолютно разная. (У некоторых она не поднимается выше плинтуса.) Я просто констатирую тот факт, что не только для нашей семьи, но и для многих вещей, окружающих нас там, то грустное лето 1989 года было последним из тех шести счастливых лет, проведенных в этом городе.

Конечно, можно было продолжать жить в нем и дальше, но тогда жене надо было продолжать работать в единственном в городе НИИ, которое всеми доступными, малодоступными и совершенно недоступными «научными» средствами защищало целлюлозно-бумажный комбинат, который вот уже четверть века чадил своими трубами на берегу Великого озера, сбрасывая в него к тому же свои «идеально очищенные», по утверждениям сотрудников этого самого «научного» учреждения (которые кормились, кстати, за счет комбината) «сточные воды». И никому из них да и большинству работающих на комбинате, даже и в голову не приходило, что данный вопрос: «Быть или не быть на берегах Великого озера комбинату?», ни научный, ни экономический и даже не технический, а нравственный. Ведь не запустит же человек, обладающий даже элементарной культурой, «пастись» лошадь в храм…

По моей же специальности можно было работать в единственной в городе многотиражной газете «Великоозерский целлюлозник», которую также содержал комбинат.

Одним словом, можно было бы и дальше жить и работать в этом городке, принадлежащем целлюлозному монстру, но тогда надо было научиться врать. А осваивать эту немудрящую науку нам не хотелось.

Жена поэтому уже второй год работала в институте озероведения, в том городе, куда мы собирались переезжать, а я подрабатывал то инструктором по плаванию в прекрасном местном спорткомплексе с двадцатиметровым бассейном, принадлежащем комбинату, то грузчиком на продбазе…

Жена приезжала домой в пятницу вечером, вернее, почти уже ночью – ближе к полуночи, скорым поездом Москва – Владивосток, который стоял в нашем городе только одну минуту, а в областном, где она садилась – полчаса, стремя свой ход дальше с Запада на Восток, встречь солнцу.

В эти дни мы с сынишкой ходили ее встречать на маленький деревянный вокзальчик, в котором так уютно с дровяным потрескиванием топилась ровно выбеленная печь, и в котором, несмотря на его возраст, все еще было основательно и добротно. Построен вокзальчик был продуманно еще в начале века, когда к Великому океану прокладывали Великую транссибирскую магистраль.

Стоя на дощатом перроне, под бледно-сиреневым светом качающегося от ветра или от своих раздумий ржавого плафона с лампой, освещающей то раскидистый, весь в белом кипении, куст черемухи, то первозданную белизну снегов, на которых отражался манящий вдаль зеленый свет светофора, мы ждали «ночной экспресс», разговаривая обо всяких разностях, случающихся в жизни взрослого человека и ребенка.

Назад Наталья уезжала после обеда, в воскресенье, чтобы через четыре часа пути очутиться в другом, большом, ярко сверкающем огнями городе… И сынишке, да и мне тоже, явно не хватало времени для общения с ней; поэтому вечерами в пятницу и субботу он из последних сил боролся со сном, чтобы подольше побыть с мамой и поведать ей о своих нехитрых секретах.

В наше последнее лето пребывания в этом городе жена не приезжала на выходные дни домой, потому что находилась со своими японскими коллегами с озера Бива, в долгосрочной экспедиции на севере Великого озера, протянувшегося по сибирскому материку более чем на полтысячи километров. И мы с сынишкой жили в нашем большом и почти уже пустом доме одни.

…И как-то все так сложилось в тот день. И прогулка вдоль «нашего ручья», утром; и сбор грибов «в нашем Берендеевом лесочке», после обеда (в перерывах я занимался какими-то своими делами, а сынишка тихо сидел на крылечке и смотрел на уже побеленные вершины гор и на их разноцветную яркость); и ощущение близкой осени; и какие-то очень грустные сумерки и рассуждения сынишки о том, что вот, в другом городе у нас не будет всего этого – ни «своего лесочка», ни «своего ручья» – и что друзей у него больше, таких хороших, как здесь, тоже не будет и что это его первые в жизни, но последние в этом городе каникулы.

Одним словом, когда я жарил нам на ужин грибы с картошкой, предварительно отварив их как следует, а он молча сидел за столом у меня за спиной и безучастно смотрел в темное оконное стекло, отражающее его грустное лицо, разразилась гроза!

Внезапно и оглушительно ударили первые раскаты грома!

Грохот был так силен, что оконное стекло жалобно задребезжало. Сверкнула бледно-фиолетово-оранжево-зеленая, со множеством быстрых, разной длины ответвлений, молния, чем-то неуловимо похожая на праздничный букет цветов.

Во внезапно наступившей тишине, когда первые, самые близкие и самые сильные, раскаты грома стихли, а по стеклу весело и быстро затарабанили крупные капли дождя, я услышал за своей спиной тихий скулеж.

В недоумении (поскольку никакой живности у нас в доме тогда не водилось) я оглянулся и увидел, что «мой храбрый малыш», которому я еще сегодня днем, когда мы собирали грибы, рассказывал про американское озеро Мичиган, на котором рыбачил мальчик Эрнест, ставший впоследствии великим писателем Хемингуэем, и про то, как он ездил со своим отцом-врачом в индейский поселок, и как его отец там принимал у индианки роды, тихо плачет, растирая своими кулачками по щекам вместе с грязью обильные слезы, которые он тщетно пытается скрыть от меня.

– Ну чего ты, Димыч?

Я подошел к нему и посадил его к себе на колени.

Растительное масло, в котором жарилась картошка, потрескивало, как электрический разряд, словно малюсенькая гроза переместилась в наш дом.

Он прижался ко мне всем своим вздрагивающим тельцем и, уткнувшись лицом в мою грудь, продолжал тихо, иногда со всхлипом и вздохом, плакать, не отвечая на мой вопрос. И слезы у него были такие горячие, что я вскоре почувствовал их влажное тепло через рубаху.

– Ну перестань, Дима… Чего ты? Грозы испугался?..

– Знаешь, папа, когда мама вернется из экспедиции, мы ее больше никуда не отпустим! – решительно заявил он. – И бабушку – тоже, ладно?

– Ну конечно, не отпустим. И бабушку к себе позовем. А скоро и вообще все вместе жить будем все время, – сказал я, гладя его по голове.

В это же время в районе Нижне-Ангарска, расположенного на севере Великого озера, где и вызрела гроза, огромные холодные мощные волны хлестали по корпусу (словно отвешивая полновесные пощечины то одному, то другому борту) научно-поискового судна «Ученый», на котором в это время находилась и «наша мама».

Винты судна работали на полную мощь, но оно очень медленно (как во сне, когда изо всех сил стараешься убежать от преследователя, но едва движешься вперед) продвигалось к спасательному мысу «Толстый», за которым безразличная, все сокрушающая злоба волн была бы уже не так страшна.

– Давай, папа, уж скорее уедем отсюда, что ли, – сказал он, почти перестав плакать и икая.

– Уедем, уедем… Вот как только все упакуем как следует, так и в путь!.. А сейчас иди мой руки. Будем ужинать. А потом я тебе почитаю.

Вот тогда-то мне и вспомнился совет Сэлинджера о хорошем чтении как успокаивающем средстве для детей.

После нашего весьма позднего ужина я вымыл посуду, поднялся на второй этаж, расстелил постели и уложил на одну из них Димыча. (Если кто-то из нас – я или жена – отсутствовали, он всегда перебирался из своей кроватки на одну из наших, стоящих рядом.) Потом снова спустился вниз, на первый этаж к стеллажу с книгами.

Помню, когда я взял в руки «Старик и море», я еще подумал, что, может быть, «Хэм» потому и пишет так правдиво, что все, о чем он говорит, сам испытал и пережил. И испытанное им становится как бы собственным опытом читателя.

Я, например, точно помню, по прочтении романа «По ком звонит колокол» у меня было полное ощущение того, что я сам побывал на той, описанной им, войне. Я на какое-то время словно сросся с героем этой книги – американским парнем Робертом Джорданом, который где-то там, в Испании, ценою своей жизни прикрыл отход отряда, чувствуя, «как его сердце бьется об устланную сосновыми иглами землю».

Честно говоря, «Старик и море», за которую Хемингуэю присудили Нобелевскую премию, мне самому не очень нравится, хотя и производит сильное впечатление.

Мне кажется, у него были книги и получше.

Например, «Фиеста» или «Смерть после полудня». И уж несомненно, лучший его роман, на мой взгляд, о Первой мировой войне – «Прощай, оружие!»

«Старик и море» – слишком натуралистическая книга. И если бы в ней не было столько художественного стоицизма, она могла бы восприниматься лишь как пособие для охоты на «большую рыбу».

В этой книге, как ни в какой другой, по-моему, высветилось два различных подхода к литературному процессу…

Джойс, например, считал, что для достоверного описания футбольного матча достаточно его посмотреть.

Хемингуэй же считал, что необходимо самому участвовать в матче и бить по мячу – иначе описание будет неточным.

Но вот что удивительно и странно!..

И тот же Фолкнер, который вряд ли за всю свою жизнь не только убил, но даже видел живого медведя, написал, тем не менее прекрасную повесть об охоте на этого зверя (ибо, как он сам неоднократно повторял: я создаю свои произведения из материалов человеческого духа) и Хемингуэй, который убил огромное количество всевозможных зверей (от львов до антилоп и буйволов включительно) и выловил огромное количество рыб, рыбин и рыбешек, создали фактически одно и то же – миф.

Поскольку миф – это некий идеальный образец, в который укладывается реальная, повторяющаяся жизнь.

И создать свой миф им удалось, по-моему, во-первых, потому, что у обоих при написании присутствовал дух творца, а во-вторых, – «образец» об охоте на оо-очень большую белую «рыбу» (белый цвет, как мне кажется, в данном случае, олицетворяет спектр, включающий в себя все семь цветов радуги, то есть весь божий мир) – «Моби Дика» Мелвила, написанный еще во времена Гоголя, но не понятый и не оцененный современниками, скорее всего, из чувства протеста, из-за того, что капитан Ахав фактически хотел поправить Творца, стараясь умертвить во что бы то ни стало Белого кита, и вторгаясь тем самым в нечеловеческую, запредельную сферу деятельности.

В своей чрезмерной гордыне он устремляется прямехонько, то есть кратчайшим путем, к гибели, увлекая за собой и других.

Но у капитана Ахава есть не только гордость, но еще и воля.

Воля и гордость есть и у старика Сантьяго из «Старика и моря». И одна воля – человеческая как более мощная в данный момент переламывает другую волю – волю зверя, или рыбы. Причем не просто переламывает, но и лишает жизни соперника, разрушив тем самым таинственный и древний тотем. Ибо кровь – тайна жизни. И как всякая тайна она должна быть сокрыта от глаз. Должна быть внутри «священного сосуда». И выпуск крови из тела – это осквернение святыни, святотатство. Каинова печать на челе твоем.

Недаром же старик Сантьяго говорит: «Но я все-таки убил эту рыбу, которая мне дороже брата». (Может быть, и Каину был тоже дорог его брат Авель?)

Но охота – это не только убийство «соперника». Это еще и возвращение человека в животный мир (где так необходимы и зоркие глаза, и чуткие уши, и сильные руки и ноги, и быстрая мысль и мгновенная реакция) из того частичного бытия, в котором живет человек современный.

К сожалению, в «Старике и море» Хемингуэй не только позволил своему герою нарушить тотем, но и сам почти разрушил Тайну, описав процесс ловли рыбы слишком подробно, хотя наверняка и знал:

Первое. «Все вещи можно убить, выговорив их до конца». Наверное, потому так великолепны его рассказы с недосказанностью, или «с подтекстом», как называют это критики: «Белые слоны», «Кошка под дождем»…

И второе – «Победитель не получает ничего».

Ведь и старик Сантьяго из повести Хемингуэя и мальчик Айк из Фолкнеровского «Медведя» и есть те самые победители, которые от своей победы не получают ничего…

Правда, они получают взамен нечто иное, нематериальное…

Айк, как бы прошедший обряд инициации – посвящения в мужчины, путем приобщения к таинству Смерти, получает новые для него – и абсолютно несочетающиеся, казалось бы, качества: смирение и гордость. Хотя его по-прежнему все еще продолжает волновать вопрос: «Все ли кончается со смертью или что-то есть за ней?»

Сантьяго, похоже, уже знает ответы на эти вопросы. И самое существенное, что он знает ответ на главный для него вопрос: о месте человека в этом мире.

«Человек не для того создан, чтобы терпеть поражения. Человека можно уничтожить, но его нельзя победить».

Здесь уже нет места смирению. А по-прежнему есть только гордость и воля, поскольку Сантьяго – это сам Хемингуэй. Недаром же в заключительной части повести старику снятся львы, которых он ни разу в жизни не видел и которые никогда не водились в тех местах, где он живет.

Об этом и многом другом я успел подумать за те две минуты или два века, или два часа (ибо не спросишь ведь у Вечности: «Который теперь час?»), пока поднимался по деревянной крепкой, в два проема, лестнице на второй этаж, в нашу спальню.

Книжка была с очень хорошими иллюстрациями, но сработанная на какой-то серенькой газетной бумаге, у которой открашивались края листов. И я еще подумал: «Надо поскорее эту книгу Димке прочитать, пока она совсем не развалилась».