Текст книги "Бусы из плодов шиповника"

Моей приятельнице-однодневке Элле певицей стать не удалось. Но зато замуж за Эдика она все-таки вышла. И теперь они живут в Новосибирске. И недавно своей подруге Свете она прислала в письме цветные фотографии, на одной из которых запечатлено все их семейство: несвойственно задумчивый Эдуард, похудевшая, с неброским макияжем Элла и их кроха-малыш, беззубо улыбающийся во весь рот. На фото он самый счастливый. Впрочем, и остальных несчастными не назовешь…

Что касается меня, то мне та слезная, дождливая весна запомнилась крушеньем почти всех моих надежд:

– Олимпийским чемпионом я не стал. Более того, я даже не попал в сборную страны, ибо на отборочных соревнованиях во Львове от страшной жары у меня повело верхнее плечо лука, и несколько серий я «срезал», не догнав уже потом ушедших вперед. Может быть, это произошло от того, что я вначале, в перерыве между стрельбами, не ставил лук в тенечек, под специальный большой цветной зонт. А тренера нашего с нами тогда не было и что-то подсказать было некому… А может быть, на стрельбу повлияло и что-то еще… Не знаю… О Нине, во всяком случае тогда я старался не думать…

– После защиты диплома меня распределили в Пермь, в областную контору потребкооперации. Распределение считалось очень хорошим, с предполагаемым карьерным ростом… Но ни о вольной охоте, ни о научной деятельности, чего бы хотел я, в этом месте не могло быть и речи. Поэтому, пробыв в Перми два месяца и выпросив у начальника «открепление», я вернулся с Урала с Сибирь, запомнив в Перми (очень славном, в общем-то, городе) прекрасный театр, в котором мне посчастливилось увидеть главную партию в «Жизели» Надежды Павловой, вскоре после окончания Пермского хореографического училища ставшей примой-балериной Большого театра, в Москве. Запомнился еще и уникальный музей деревянных скульптур с грустным Иисусом, прикрывающим рукой свои ребра. Да – Кама. Широкая, полноводная, но грязноватая, в отличие от наших сибирских рек, река.

И с Ниной ничего у нас не сладилось. И я теперь уже не знаю: хорошо это или плохо…

О том же непрочитанном письме я иногда жалею. А иногда и радуюсь тому, что у меня его украли. Ведь содержание его могло быть совсем не таким, как я предполагал…

Что же касается тренерского «Перемелется – мука будет», то, кажется, действительно все перемололось. Может быть, мука получилась и не очень белая – не 1-й сорт. Но все же и не очень темная. Скорее, даже не мука, а мучка, которая во все времена называется «жизненный опыт».

«Самое время!..»

– …А тебе сколько? – спросил мой приятель, поэт-верлибрист, с которым мы случайно встретились и неизвестно почему вдруг заговорили о возрасте.

Я на минутку задумался. Никогда не могу вспомнить сразу, начиная мысленно подсчитывать, сколько же мне лет.

– Пятьдесят восемь скоро, – с удивлением и некоторым ужасом от собственного невероятно солидного возраста произнес я наконец.

– Самое время начать мемуары писать, – заявил поэт задумчиво, разглядывая выпирающий из земли у одинокой березы полузаброшенного дворика немалый валун, на который только что упал первый желтый листок, придавший этому мрачноватому, круглому «как свежеиспеченный блин, лицу» (это у Гоголя так о майоре Ковалеве – лишившемся носа, сказано) вид озорно подмигивающего человека.

– Думаешь, пора? – усомнился я.

– Конечно… Среднестатистический мужик у нас в стране едва дотягивает до такой высокой «планки». Мрет. Гляди, а то можешь не успеть, – «ободрил» он меня и, еще раз взглянув на валун, улыбаясь, произнес: «Пират… Вылитый, злой, одинокий пират…» Ну ладно, пока. Мне пора, – протянул поэт руку.

– Пока, – пожал я его вяловатую кисть, и он пошел в свою сторону неожиданно пружинистой, молодецкой походкой, хотя был, судя по виду, пожалуй, постарше меня. А вот ведь пишет «запоем», как сам говорил, «стихари». Не помышляя наверняка ни о прозе («Лета к суровой прозе клонят» – это уже Пушкин), ни о мемуарах… Поэт, одним словом. А поэты к среднестатистическим гражданам никогда не относились…

– А может быть, и в самом деле пора? Столько повидал прекрасных мест. В стольких передрягах побывать случилось. С какими людьми был знаком! Столько всего в памяти застряло – ни в один роман не втиснешь. «Можно же попытаться написать не как обычно пишут мемуары, а без вранья, без приукрашиванья собственной персоны…», – размышлял я, шагая своею дорогой, мысленно прокручивая в памяти идущее как бы фоном, очень хорошее, на мой взгляд, стихотворение встреченного только что поэта, прочитанное им.

 
В Японии выпал снег.
И все розы
Постриглись в монахини…
 

Я вспомнил Японию. Сангарский пролив, разделяющий ее надвое. И как мы шли по нему на судне ночью, выходя из Японского моря в Тихий океан. И, видимо, в связи с Японией мне припомнились стихи уже другого, умершего очень молодым, японского поэта Исикава Такубоку, тоже писавшего хокку и танку.

 
На песчаном белом берегу
Островка,
В Восточном океане
Я, не отирая влажных глаз,
С маленьким играю крабом…
 

А потом мне припомнился остров Итуруп. (Мы уже обогнули Японию, с ее изнаночной для нас стороны и приткнулись к Курильской гряде), где я в светлой неглубокой реке ловил руками красную рыбу, идущую на нерест из океана. Рыбины были большие и сильные и ловить их было легко, но жалко… И это тоже было осенью. Только, кажется, не в сентябре, а в начале октября…

В ноябре от какого-то случайного знакомого я узнал, что поэт умер, не дотянув не только до среднестатистического возраста, но и едва перешагнув пятидесятилетний рубеж. Оставив, значит, восемь лет своего недожития другим. «Поистине царский подарок…»

– А от чего он умер? – спросил я.

– Традиционная болезнь богемы – запой. Он ведь, если начинал пить – мог это делать неделями, не останавливаясь. Не разбирая уж потом, что пьет. «Все равно – лишь бы горело». Так что глотал всякую гадость… – Разъяснил рассеянно мой шапочный знакомец. И, взглянув на небо, с отвращением добавил: – До чего ж погода мерзкая стоит…

Шел мокрый снег. И, может быть, от этого он сутулился и ступал как-то неуверенно, по-стариковски. А мне вдруг вспомнилась уверенная походка поэта, устремленная «в светлое будущее». И только сейчас я обратил внимание, что стою на том же самом месте, недалеко от особнячка Союза писателей России, где меньше месяца назад мы встретились с поэтом.

Я опустил глаза и посмотрел на булыган у одинокой березы. Он был теперь мокрый и темный, а недолго покоящиеся на его поверхности снежинки, вскоре таящие, напоминали веселые веснушки на открытом, удивленно смотрящем на мир, детском лице. Может быть, от этого он весь так промыто, радостно блестел в редких лучах полузакатного и полузимнего уже солнца, почти не дающего тепла.

«Может быть, действительно засесть за мемуары? – подумал я, направляясь, как и в прошлый раз, в Союз писателей, где должна была состояться «презентация», как принято сейчас говорить, моей новой книги повестей и рассказов, одна из повестей в которой называлась «Мы никогда уже не будем молодыми». – А то ведь, и действительно, могу не успеть… И все исчезнет из этого мира вместе со мной… Интересно, а идет ли сейчас снег в Японии? Ведь мы от нее не так уж далеко…»

Я почему-то огляделся вокруг. Роз нигде видно не было. А вот голые, мокрые, безлистные ветви березы были почти траурно черны, и ветер хлестал ими по болезненно изогнутому белому стволу.

Экзамен по научному коммунизму

Это было в конце шестидесятых годов теперь уже прошлого, двадцатого, века…

Летняя сессия на нашем охотоведческом факультете должна была закончиться к десятому июня. Однако уже в первых числах этого месяца крайний срок, я и мой сокурсник Серега Мухин должны были прибыть на Командорские острова…

Туда, из Тихого океана, после зимовки на мелководной Банке Стейлмента, начнут возвращаться на свои лежбища для разведения потомства морские котики. Вернее – котихи, поскольку двухсоткилограммовые секачи-самцы, в отличие от миниатюрных, редко превышающих вес в пятьдесят килограммов самочек, уже находятся, начиная с апреля, на всех постоянных лежбищах Командор, два из которых расположены на острове Беринга и два – на острове Медном. На этих лежбищах самцы и занимают заранее прибрежные участки суши для будущего, состоящего в среднем из сорока – пятидесяти самок гарема, устраивая между собой порою нешуточные драки, в отстаивании своего права на облюбованный участок.

Подход к островам самок, их расселение и дальнейшую жизнь котячьего сообщества, до появления потомства, нам с Серегой Мухиным и предстояло отследить, пробыв на Командорах практически все лето. Эта наша «производственная практика» по изучению повадок именно данного вида ластоногих была согласована с Тихоокеанским институтом рыбного хозяйства и океанографии, сокращенно ТИНРО, находящегося во Владивостоке. С сотрудниками этого института мы заранее списались, и из Владивостока в Иркутск был направлен именной вызов в деканат охотоведческого факультета на меня и Серегу.

Отчетом же перед родным институтом и ТИНРО, в том числе и за то, что государство не зря потратило деньги на двух студентов, заканчивающих третий курс и отправляющихся из Иркутска на «край географии», должна была стать очередная курсовая работа, копию которой необходимо было отослать впоследствии, после ее написания, вместе с «полевыми дневниками» во Владивосток, в лабораторию ластоногих ТИНРО.

Да, в те незабвенные социалистические времена еще не студенты платили за свое обучение. Как это зачастую происходит теперь во времена олигархического капитализма, распустившегося (в обоих значениях этого слова) в нашей стране пышным цветом, будто чертополох или иная сорная трава. В те же советские времена платили студентам. И за проезд к месту практики, и обратно, да начисляли еще и стипендию, если, конечно, учеба шла успешно, не только за учебные месяцы, но и за месяцы прохождения практики. К тому же во время самой практики можно было неплохо заработать, что мы с Серегой, собственно говоря, и намеревались успешно осуществить, заключив с ТИНРО соответствующий договор.

Однако чтобы все это произошло, в том числе и своевременное прибытие на острова, нам нужно было кроме сдаваемых по графику и уже сданных зачетов и экзаменов сдать два зачета и один экзамен досрочно. Разрешение на это от декана факультета Николая Сергеевича Свиридова, всегда идущего на встречу студентам, а заодно и «автомат» по его курсу: «Морской зверобойный промысел» (раз уж мы едем изучать морских зверюг), нами было получено. Так что кроме плановых зачетов и экзаменов нам надо было сдать досрочно еще зачет по «Основам Дарвинизма» и экзамен по «Научному коммунизму», который вела на нашем курсе молодая и очень привлекательная преподаватель Ирина Сергеевна. На ее лекциях, как на некоторых прочих, казавшихся студентам не такими уж обязательными, прогульщиков почти не бывало. Хотя многие из будущих бравых охотоведов (а на этот факультет тогда принимали только парней) вместо того, чтобы внимательно слушать собственно лекцию Ирины Сергеевны, сосредотачивали свое внимание совершенно на иных вещах. Например, любовались не только ее чистым красивым лицом, стройными ногами и ладной фигурой, но и другими частями тела. Особенно теми, словно просящимися наружу, из плотно облегающей бедра серой юбки чуть выше колен, и из идеально сидящей на ней светлой кофточки с длинным рукавом, из которой тоже было чему проситься наружу, так сказать, на простор. Может быть, именно поэтому на этой самой кофточке порою нестерпимо хотелось, в дополнение к двум уже расстегнутым верхним пуговкам, расстегнуть еще и третью, и четвертую (всего их было, кажется, пять – маленьких черненьких, как глазки ласкового зверька, пуговок). Для большего (чисто эстетического, разумеется) созерцания слегка колыхавшейся при ходьбе у доски или между рядами груди, разделяемой короткой (параллельно полу) «стрелкой», уходящей дальше куда-то круто вниз, как с обрыва, под застегнутые пуговицы. Отчего была видна только верхняя, такая пленительная, часть «айсберга» с идеальной белой кожей.

Зачет по «Основам дарвинизма», пожалуй, старейшему преподавателю факультета Нарциссу Исаевичу Литвинову, всегда изысканно одетому, с вечной ироничной улыбкой и веселой лукавинкой в глазах, мне удалось сдать лишь со второго, а Сереге с третьего захода. Когда мы пришли в кабинет к Нарциссу Исаевичу для пересдачи зачета во второй раз, он, по-своему обыкновению слегка улыбнувшись и рассеяно глядя в окно на институтский двор (за деревянным забором которого сразу начиналась усадьба декабриста князя Трубецкого, сосланного императором Николаем I в Сибирь за восстание на Сенатской площади 1825 года, в котором он, впрочем, участия не принимал), чуть помедлив и повернувшись к нам, с уже совершенно веселым выражением лица, словно мы только что рассказали ему забавный анекдот, спросил:

– Вот что, дорогие дарвинисты, я не стану мучить вас коварными вопросами, которые задавал на предыдущей нашей встрече. Надеюсь, что кое-какой материал вы проштудировали за те три дня, что мы с вами не виделись. Задам простенький вопрос обоим. Кто на него ответит первым – получает зачет. Итак, полное имя Ламарка?

Серега сдвинул к переносице свои широкие брови, нахмурил лоб, изображая нешуточный мыслительный процесс. Он даже для пущей важности зашевелил губами, будто мысленно уже произнося имя этого французского естествоиспытателя, предшественника Дарвина, который вместе с немецким ученым Тревиранусом в 1802 году ввел в научный оборот термин «биология». После недолгого раздумья он произнес с вопросительной, впрочем, интонацией:

– Жан Батист Ламарк?

– Это не полное имя, – еще лучезарней улыбнувшись, ответил Нарцисс Исаевич.

Больше никаких звуков из шевелящихся Серегиных губ не последовало.

Преподаватель вопросительно, с нескрываемой иронией посмотрел на меня.

– Может быть, вы ответите? – спросил он, слегка покачиваясь за столом на стареньком, жалобно поскрипывающем стуле.

– Жан Батист Пьер Антуан де Моне шевалье де Ламарк! – четко отчеканил я, выдержав необходимую паузу. И ловя на себе два любопытных, скрестившихся, словно лучи прожекторов, высматривающих в черном небе вражеский самолет, взгляда – Серегин и Нарцисса Исаевича. Честно говоря, я до сих пор не знаю, по какой такой причине запомнил наизусть накануне зачета полное имя Ламарка.

– Ну, что ж, – чуть помедлив, произнес преподаватель, переставая покачиваться, – давайте вашу зачетку.

Поставив в нужных графах зачет и красивую витиеватую подпись, Нарцисс Исаевич уже суховато, без всегдашней улыбки, возвратив зачетную книжку, произнес мне:

– Свободны.

Выходя из кабинета, я уловил тоскливый и как будто о чем-то молящий меня взор Сереги и, уже вновь ироничный, взгляд Нарцисса Исаевича, устремленный на моего товарища.

Минут через десять из кабинета в коридор, где я его поджидал, вышел Серега. Веснушчатое его лицо было до удивления красным, словно он решил поработать светофором или стать, привлекающим к себе всеобщее внимание первым помидором, привезенным на сибирский рынок из Ташкента ранней весной.

– Велел прийти через два дня, как следует подготовив еще и сегодняшние вопросы, – угрюмо сообщил он, кивнув на прикрытую дверь. – И откуда он их только берет?! И каждый раз все новые, – искренне изумился мой товарищ. – Мы же с тобой вроде весь курс прочли, – уже менее уверенно закончил он.

– Значит, не весь, – включился я в разговор. – А может быть, и конспекты, что ты взял у старшекурсников, были неполные. Он же, говорят, каждый год свой курс дополняет какими-то новыми сведениями. А мы ведь с тобой его лекции до конца не дослушали. Вот он и тычет нас мордой об стол, чтобы знали свое место.

– Да… – только и молвил Серега, – шагая со мной по длинному гулкому пустынному коридору к читальному залу библиотеки, расположенной напротив центральной лестницы с двумя параллельными пролетами, ведущими со второго этажа. В «читалке» мы планировали начать готовиться к экзамену по «научному коммунизму».

– Знаешь, Макс, – тормознулся Серега, не дойдя двух шагов до двустворчатой двери читального зала, – я, если дарвинизм с третьего захода не осилю, оставлю «хвост» на осень. Да и коммунизм сейчас сдавать не буду. Не успею подготовиться. Тем более что в этом году все как сдурели. Любое дело окрашено теперь у нас в стране предстоящим на следующий год столетним юбилеем «Вождя мирового пролетариата» – Владимира Ильича Ленина! – Словно передразнивая передовицы газет, раздраженно произнес потенциальный двойной хвостист. – Заранее начали готовиться! Об этом только и талдычат теперь повсюду. А сколько, нелепых порою, сувениров с изображением вождя понаделали! Хорошо, что хлеб еще выпекают без его чеканного профиля! А конфеты точно скоро, помяни мое слово, начнут с цитатами из его работ на обратной стороне фантиков производить. Типа: «Ешьте меньше, да лучше!»; «Шаг вперед – два шага в сторону!»; «Империализм и эмпириокритинизм»[1]1
  Перефразированные работы В. И. Ленина: «Лучше меньше, да лучше»; «Шаг вперед, два шага назад»; «Империализм и эмпиририокритицизм».


[Закрыть], ну и так далее.

– Да ты, Серега, прямо знаток ленинских работ, – вставил я, но мой товарищ, не обратив никакого внимание на мою ироничную реплику, продолжал говорить о наболевшем.

– Уверен, что и наша коммунистическая дама будет лютовать не хуже Нарцисса, хотя, и выглядит такой белой и пушистой.

– А при чем здесь Дарвин и Ленин? – снова встрял я.

– Да ни при чем, – вяло согласился Серега. Это я так, к слову. Так что иди готовься к коммунизму, – кивнул он на дверь библиотеки, – а я – в общагу. Дарвинизм долбить. Кстати, нам с тобой дней через пять надо в Петропавловск вылетать, чтобы на экспедиционное судно успеть. А оно уж через неделю отходит, – закончил Серега свой печальный монолог.

– А я все-таки попробую «научком» спихнуть. Тем более что договорился с Ириной Сергеевной о том, что мы придем к ней в общежитие преподавателей через три дня. И прямо у нее дома сдадим экзамен. Глядишь, и чайком угостит, – размечтался я. Ведь она старше-то нас года на четыре, не больше.

– На восемь, – уточнил все знающий в подобных вещах Серега. – Ей двадцать девять. Сведения из достоверных источников, – солидно добавил он. – А что касается чая, то я бы с такой женщиной с удовольствием… и не только чая попил, – проговорил он с мечтательной улыбкой и потянулся до хруста в костях. – Эх, такая баба пропадает! – продолжил он. – Поздновато мы с тобой, Макс, родились. Так что губу-то особо не раскатывай. Вряд ли тебе там чаек обломится. Мы для нее щенки. Вот Нарцисс Исаевич, будь он лет на двадцать помоложе, был бы ей в самый раз… Но зато, – перевел он тему разговора, – мы с тобой скоро по тем местам на судне пройдем, где занимался зверобойным промыслом Джек Лондон! Да и на Командорах он, кажется, бывал! – совсем оживился Серега. Долго грустить мой приятель не умел.

* * *

Общежитие для преподавателей вузов и аспирантов располагалось в бывшем «Морском храме» – Харлампиевской церкви.

В прежние времена, отслужив в нем молебен и поставив свечи перед иконой Николая-угодника – покровителя путешествующих и странствующих, отправлялись в дальние моря экспедиции Григория Шелехова, названного Гавриилом Державиным «Российским Колумбом» и других купцов. Отбывали на Аляску, в «Русскую Америку» – открытую и обжитую в основном сибиряками и в иные дальние, запредельные места.

В этом храме (после двух научных полярных экспедиций на судне «Заря», под предводительством Толля, пропавшего без вести в 1902 году при переходе по неокрепшему льду с острова Беннетта, в поисках «Земли Санникова»), со своей невестой Софьей Омировой, приехавшей в Иркутск из Петербурга с отцом жениха, 5 марта 1904 года венчался будущий адмирал Российского флота Александр Васильевич Колчак, через три дня после свадьбы отправившийся к месту военных действий в Порт-Артур, на Русско-японскую войну.

В мои же студенческие годы, по-видимому, некогда очень красивый большой храм представлял собою жалкое зрелище. Куполов с крестами на нем не было. А вот следы разора и запустения, как говорится, повсюду были налицо. И порою создавалось такое впечатление, что власти просто не ведают, что делать с этим «памятником архитектуры». Разрушить такую махину, как были до того разрушены десятки церквей и соборов, хлопотно. Переоборудовать во что-то иное – еще хлопотнее. Оставить на дальнейшее саморазрушение – также не годится. Центр города. Иностранные туристы из близлежащей гостиницы «Интурист» шныряют то и дело и фотографируют эту бесхозность. Одним словом – головная боль для власть придержащих этот бывший «Морской храм», вступив в который из солнечного майского дня, я ощутил какую-то сумеречную прохладу и явственный запах плесени.

Отыскав среди множества дверей нужную мне под номером три (и вскользь подумав о том, что трояка бы мне вполне хватило, только бы уж поскорее свалить эту сессию), обитую, видимо, уже очень давно потрескавшимся и некогда черным дерматином, я постучал по косяку, ибо звонок отсутствовал. Отчего-то с замиранием сердца, словно вступал в Зазеркалье в Стране чудес, ждал ответа, услышав через короткое время звонкое и бодрое:

– Войдите!

На миг мне представилось, что за растворенной дверью я увижу светлую, хорошо обставленную современной мебелью комнату и Ирину Сергеевну, сидящую на мягком, просторном диване в шелковом халате с драконами, схваченном на ее изящной талии шелковым, как и халат, тонким пояском, а оттого, пусть и нечаянно, но смело распахнутом и сверху и снизу.

Однако все оказалось гораздо прозаичнее.

Ирина Сергеевна была все в той же серой плотно облегающей ее бедра юбке и светлой кофточке, как и на лекциях, увы, с двумя, не более, расстегнутыми сверху пуговками.

– А почему вы один? – спросила она недоуменно. – Вас же должно быть двое?

– Мой товарищ решил сдавать экзамен осенью, – как ефрейтор генералу, четко отрапортовал я. И уже не так подобострастно, добавил: – У него возникли проблемы с Дарвином.

– С самим Дарвином? – деланно удивилась Ирина Сергеевна и, улыбнувшись, добавила: – Или с Нарциссом Исаевичем, все же?

– С «Основами дарвинизма», – уточнил я, пытаясь неловко улыбнуться ей в ответ и удивившись тому, как мгновенно, будто ее там никогда и не было, приветливая улыбка сошла с ее красивых капризно-пухлых губ.

Лицо стало непроницаемо официальным, и я подумал, что, наверное, Серега в своих прогнозах был прав и эта тоже будет лютовать, не сжалившись над бедным студентом, стремящимся в океан, на простор, на волю волн!

– Извините, что я вытащила вас к себе, – прервала мои не очень веселые мысли Ирина Сергеевна. – Не хотелось мне ехать за город, в основной корпус. Тем более что лекций у меня сегодня нет. А в вашем охотоведческом здании, хоть оно и недалеко от центра города, но пришлось бы искать место, с кем-то договариваться о свободной аудитории или кабинете, а это, согласитесь, неудобно.

Она словно оправдывалась, и мои тяжкие предчувствия стали как-то меркнуть. «Однако чаем здесь все же и не пахнет», – понял я, слушая ее объяснения и разглядывая комнату с единственным очень высоким окном и множеством переборок в раме, как бы разделяющих тянущееся вверх стекло на небольшие квадраты. Подоконник окна по ширине был, наверное, не менее чем метра полтора.

«Да, раньше стены клали не чета нынешним. Особенно этим панельным бетонякам в многочисленных безликих, а точнее, на одно лицо микрорайонах», – мысленно похвалил я стародавних строителей.

Посреди довольно просторной комнаты стоял старинный круглый стол и два, тоже не новомодных, венских стула. Рядом с вытянутым окном, по всей видимости, встроенный в нишу стены, до самого высокого потолка громоздился прямо-таки громадный черный шкаф, вызвавший у меня весьма сложные ассоциации. С одной стороны он показался мне похожим на огромный, будто для сказочного богатыря, квадратный гроб, а с другой – этот шкаф, с его легкими фанерными длинными дверцами, одновременно будто бы был выходом, вернее, входом, в иной, таинственный, волшебный мир. Стоило только с легким скрипом отворить эти дверцы и ступить в него.

Ирина Сергеевна перехватила мой взгляд и, кивнув на шкаф за своей спиной, пояснила:

– Наследие прошлых времен. Впрочем, так же как стол и стулья. По-видимому, прежде в этом шкафу хранилось церковное облачение… А мне порою, особенно на закате, кажется, что дверцы этого шкафа внезапно отворятся и из него выйдет былинный, огромного роста богатырь, готовый исполнить любое мое желание.

«Надо же, она тоже про богатыря подумала. Значит, есть в этом шкафу действительно что-то богатырское», – мелькнула у меня попутная мысль.

За ширмой, тоже старинной, с четырьмя створками, обтянутыми шелковой тканью, с каким-то замысловатым узором, слева от входной двери, скорее всего, помещалась кровать.

Ирина Сергеевна вновь, и теперь уже с неудовольствием, отчего она слегка нахмурила брови, перехватила мой изучающий обстановку ее комнаты взгляд.

– Ну, что ж, – официальным тоном произнесла она, прервав мое созерцательное состояние. – Начнем, пожалуй.

Она веером, достав их из сумочки стоящей на стуле, разложила на столе обратной стороной кверху экзаменационные билеты и, чуть улыбнувшись, предложила:

– Тяните свое счастье.

Я взял крайний слева билет, в котором было два вопроса.

Первый, про базис и надстройку в социалистическом обществе, я более-менее помнил по лекциям. А вот второй: «Моральный кодекс строителя коммунизма» не знал вообще. Вернее, знал лишь понаслышке. Из прочитанных кое-где мимоходом лозунгов, касающихся этого самого кодекса. Сама же Ирина Сергеевна в своих лекциях до этой темы еще не дошла.

– Присаживайтесь, – указала она на стул, убирая остальные билеты на край стола.

Я сел. Достал из портфеля ручку и лист бумаги, но, вместо того чтобы думать над вопросами, вдруг припомнил нечто давнее, казалось, навсегда уже забытое.

Мне было тогда, наверное, лет двенадцать. И вот однажды в поселковом клубе на стене, рядом с небольшим глубоким квадратным оконцем кассы, я прочел красочный лозунг: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» – уверенно утверждалось в нем.

На строительство коммунизма тогдашним Генеральным секретарем коммунистической партии и фактическим правителем государства – Хрущевым, отводилось двадцать лет. С 1960 по 1980 год. Несомненно, я мог считаться «нынешним поколением советских людей». Поэтому, прочитав столь оптимистичный и радостный для меня лозунг и, естественно, не подвергнув его сомнениям, я огорчился только из-за того, что ждать коммунизма придется еще так долго. Тогда я еще не ощущал, что года, десятилетия мелькают очень быстро, подобно небольшим станциям, едва уловимым взглядом из окна, несущегося мимо них поезда. И еще огорчило меня то, что я уже буду, по моим тогдашним соображениям, почти стариком. Ведь к 1980 году мне исполнится тридцать два года!

Но зато там, в этом «светлом будущем», все будет по-другому, не так, как сейчас, когда мама вынуждена работать медицинской сестрой в воинской части то на полторы, то на две ставки, прихватывая частенько и выходные и праздничные дни, для того чтобы побольше заработать. Что б семья не чувствовала ни в чем нужды и в доме был необходимый достаток. Дополнительные сведения о «светлом будущем», еще прежде, я тоже почерпнул из лозунгов, прочитанных мною не то в продуктовом магазине, не то в маминой санчасти, куда я частенько приходил в обед поесть из солдатского котла, точнее, из предназначенной для дежурной медсестры порции. Там, на этих тоже красочных небольших бумажных плакатах, выполненных типографским способом, разъяснялось, что рабочий день будет четырехчасовой. И, самое главное, что там при коммунизме будет действовать принцип: «От каждого по способностям – каждому по потребностям!»

И когда я начинал думать об этом счастливом будущем, то мне оно представлялось почему-то всегда одинаково.

Вот я уже взрослый. В бостоновом в полоску костюме (а именно такие при выходе на свободу приобретали себе недавние сидельцы лагерей – основные строители коммунизма, строившие наш город), в светлом плаще реглан, мягкой серой шляпе (в плащи и шляпы одевались уже бывшие недавние фронтовики), в блестящих темно-коричневых «штиблетах» с рантом. (Само собой разумелось, что я высок, строен, красив, как доктор Журавлев из маминой санчасти, года два назад приехавший туда работать после окончания московского мединститута.) У меня в руках небольшой, легкий чемоданчик, так называемая – «балетка». С такой отец обычно ходил со мной по субботам в баню, укладывая в нее чистые трусы, майки, полотенца… Я стою, на блестящем (как мои туфли) от недавнего дождя перроне, у дверей влажного зеленого вагона поезда дальнего следования. Длинный ряд окон этого вагона та уже чист, как глаза девушки-проводницы, стоящей у вагона, в ожидании пассажиров.

Из нагрудного кармана свободного двубортного пиджака я достаю билет и протягиваю его этой симпатичной, улыбающейся именно мне, потому что у вагона больше никого нет, проводнице.

Куда идет этот проходящий мимо нашего города поезд, где они обычно стоят лишь две минуты, не загадывал. Но думалось, что обязательно куда-то очень далеко. Подальше и от нашего города, и от нашего поселка, с его грязью на дорогах и коровьими лепехами посреди улицы. С его неказистыми бараками на восемь квартир, в которых мы тогда жили. Наверное, мне грезились Юг и море…

Много лет спустя я прочел у Николая Рубцова в чем-то сходное по ощущениям с моими тогдашними мечтами стихотворение:

 
Стукнул по карману – не звенит.
Стукнул по другому – не слыхать.
Если только буду знаменит,
То поеду в Ялту отдыхать.
 

– Сразу будете отвечать или вам необходимо какое-то время на подготовку?

Вопрос Ирины Сергеевны вернул меня из дальнего далека (впрочем, лишь девятилетней давности) к действительности.

– Буду готовиться, – рассеянно ответил я.

– Хорошо. А я тогда пока выпью кофе, – приятным ровным голосом проговорила Ирина Сергеевна.

Она вышла из комнаты (видимо, кухня была общая, где-то в другом месте), а я, лихорадочно листая чужой конспект, которым меня снабдил Серега, раздобыв у знакомых старшекурсников, испуганно реагируя на каждый шорох за дверью, попытался найти ответ на второй вопрос. Но так ничего и не нашел.

Минуты через две Ирина Сергеевна вернулась в комнату с источающей приятный аромат чашечкой кофе. При этом, сделав вид, что не заметила, как я поспешно и неуклюже прячу в портфель общую тетрадь. А я сделал вид, что достаю из портфеля еще один чистый лист бумаги.

Ирина Сергеевна подошла к окну, немного постояла возле него спиной ко мне, рассеянно глядя на цветущую, заполнившую всю нижнюю часть окна сирень, а потом уселась с ногами на широкий подоконник, скинув на пол пушистые тапочки. Юбка у нее заметно приподнялась выше колен и, кажется, еще туже обтянула бедра. Вид был, надо сказать, просто изумительный! Но мне, увы, было сейчас не до него.