Текст книги "Бусы из плодов шиповника"

Отчего я задирал ее? Для чего? Да и не только я, к сожалению, а почти все мои одноклассники как-то не принявшие ее. Помнится, однажды, после какой-то обидной моей реплики в ее адрес, Света в ярости, так как догнать меня между парт не сумела, бросила в догон, первую попавшуюся ей чернильницу, выдернув ту из специально сделанного для этого в деревянной парте с откидными крышками гнезда. И хотя эта стеклянная чернильница называлась «непроливашка», целое «созвездие» капель фиолетового цвета забрызгало мою новую школьную серую форму, которой я так гордился и которой так радовался, когда родители перед началом, кажется, все-таки «выпускного» учебного года купили ее мне.

Упав на пол, чернильница не разбилась, а покатилась по проходу между рядами парт, остановившись у классной доски, на черном пространстве которой белым мелом и при том очень красивым почерком было написано какое-то длинное предложение. (Почему именно это запомнилось так отчетливо, вряд ли смогу объяснить.)

– Ты че, совсем сдурела?! – опешил я. Испытывая целую гамму весьма разнородных чувств. И растерянность, и злость на эту некрасивую девчонку, и жалость к себе и родителям.

Я представил, как они расстроятся, увидев на моей серого цвета шерстяной школьной гимнастерке, так лихо подпоясанной сейчас широким ремнем с блестящей пряжкой, чернильные пятна разного размера – от совсем маленьких до довольно крупных.

– А ты ее пряжкой отходи как следует, – посоветовал мне одноклассник Олег Конторин, с еще незажившими на лице царапинами от цепких Светиных пальцев.

Эти меты Света оставила ему несколько дней назад, прямо во время урока, после того как он сильно дернул ее за косичку.

– А-аа-а! – не то от испуга, не то от неожиданности заорал тогда на весь класс Олег, кличка которого в школе по неведомой мне причине (я учился в этой школе не с первого, а со второго класса) была «Предатель». Выскочив из-за парты, он стал показывать учительнице – красивой, всегда очень аккуратной и выдержанной женщине Ирине Сергеевне царапины и кровь на руке, которую он отнял от щеки. – Это она меня так! – показывал он правой рукой в сторону Светы, снова приложив ладонь к левой щеке.

– Успокойся, Олег, – негромко, но внятно проговорила Ирина Сергеевна. – Пойди в медпункт (была у нас в школе и такая комнатка, с нарисованным на ее белой двери красным крестом), пусть тебе медсестра смажет царапины йодом. А когда вернешься, можешь пересесть на свободную парту в третьем ряду. Продолжим урок, – спокойно сказала она, подождав, когда Олег, все так же прижимая ладонь к щеке, покинет класс.

А затем, обратившись к Светлане, попросила:

– Света, пожалуйста, не делай больше этого. Ты ведь могла ему глаз повредить. А вам всем, ребята, я хочу сказать – будьте друг к другу хоть чуточку добрее. Ведь несчастье, такое как у Светы, могло произойти с каждым из вас. Света, иди к доске.

Клещевникова, неуклюже переставляя тонкие разной длины ноги в тяжелых черных ботинках, молча побрела к доске. Она, как и Олег была отличницей. И ей ничего не стоило написать по заданию учителя без ошибок самое заковыристое слово или предложение…

– Прости меня, Игорь. Я не хотела, – сказала Света, глядя на быстро подсыхающие на моей гимнастерке темные пятна, все так же стоя у задней парты ряда.

– Отбуцкай ее, че ты стоишь, как пень? – снова ласково посоветовал Олег, стоя за моей спиной.

– Да отвали ты со своими советами, предатель! – обернулся я, неизвестно от чего вдруг взъярившись на него и чувствуя, что к Светлане у меня уже нет никакой злобы.

– Че ты сказал, повтори! – надвинулся на меня Конторин.

– Че слышал, – ответил я уже вяловато, неохотно, и, чувствуя себя так, будто только что, по горячке, спрыгнул с высокой крыши, вернуться на которую теперь уже из состояния свободного полета не удастся никакими силами.

– Выйдем? – недобро улыбаясь, предложил Олег, который был значительно выше, но, наверное, не плотнее меня.

– Пойдем, – согласился я, совсем уж апатично, будто потеряв интерес ко всему на свете.

Мое согласие означало, что мы должны были пройти наискосок в дальний угол школьного двора, до стоящего там беленого деревянного туалета, разделенного на две половины: «М» и «Ж», с обратной стороны которого обычно и происходили мальчишеские драчки. В небольшом пространстве между забором пришкольного участка и тыльной стороной туалета.

– Ребята, прекратите! – начала расталкивать нас в разные стороны подошедшая к доске Света. – Ну, что вы, ей-богу, как боевые петухи.

Руки у нее оказались неожиданно сильными, и она сумела отделить нас друг от друга. И в этот самый миг прозвенел звонок на урок.

– Ну, мы тебя с ребятами после школы встретим, – криво улыбнувшись, пообещал Олег в общем шуме гогочущей и заполняющей класс ребятни, хлынувшей из просторного коридора в дверь и пробегающей мимо нас к своим местам.

Я тоже пошел к своей парте и вдруг почувствовал, что кроме безразличия ко всему и жалости к самому себе мне стало жалко еще и Свету, с ее нелепыми ботинками, в которых не побегаешь во время перемены, как все другие ребята. И она мне представилась в этот миг жалким, потерянным котенком, который никому не нужен, которого никто не ищет и не желает погладить, приласкать, а, наоборот, всяк отчего-то норовит его пнуть побольнее. Может быть, только за то, что он не такого цвета, как все остальные котята. А котенок на очередной пинок только и может что ответить испуганным, а вовсе не грозным, как ему представляется, шипением. Выгнув при этом свою маленькую спинку и распушив хвост. Ибо ничем, кроме совсем не страшных коготков на своих маленьких лапках, защитить себя не может…

Выйдя после уроков из школы, я издали заметил сидящего на скамейке Олега, поджидавшего, несомненно, меня в небольшом четырехугольном, расположенном через дорогу от школы, перед клубом, скверике, через который я обычно возвращался домой. Увидев меня еще на достаточном удалении, он разулыбался и, встав с лавки, подошел к гипсовой беленой вазе, сократив на несколько шагов расстояние, разделяющее нас. Эта нелепая ваза стояла на невысоком бетонном постаменте в центре скверика, с затоптанными вокруг нее клумбами и остатками чахлой акации, когда-то посаженной по периметру скверика.

Не скрою, что я очень неохотно, как бы через силу, шел навстречу Конторину, понимая, что его улыбка, такая, казалось бы, даже добродушная, не сулит мне ничего хорошего.

Так оно и вышло. Не успел я подойти к нему, как сзади, осыпая градом тумаков, на меня набросились откуда-то вдруг появившиеся двое ребят, которые были постарше нас с Олегом. Местная шпана, с которой Олег знался. Краем глаза я успел разглядеть Серегу Градоблянского и Ваську Кулакова, от общения с которыми нас постоянно предостерегали родители. Кажется, эти двое переростков нигде не учились, занимаясь бог знает чем. И, как выяснилось чуть позже, за то, чтобы меня отбуцкать, Олег пообещал им пачку папирос. У него, пожалуй, единственного в классе всегда водились карманные деньги. И он мог спокойно купить себе мороженое или газировку. Взрослые говорили, что это оттого, что отец Олега работал начальником базы, снабжающей продовольствием воинские части, располагавшиеся в нашем поселке. О том же, что его отец «ворюга», они говорили только негромким шепотом между собой, и то только тогда, когда надеялись, что дети их не слышат.

Не успел я опомнится от ударов: в спину, ухо, голову, челюсть, как эти двое, на вид довольно чахлых ребят, свалили меня неожиданной подножкой и, как-то не очень азартно и не очень больно попинывая, всего изваляли в пыли. И так же лениво, что-то пожевывая или дожевывая, в надвинутых на глаза кепчонках, не спеша отошли в сторонку.

– Ну что, доволен? – осведомился Олег, продолжая улыбаться и глядя, как я, сидя на земле, пытаюсь одной рукой стряхнуть пыль со своей формы, а другой утереть кровь из разбитой губы, размазывая вместе с нею по лицу и грязь.

Я не стал отвечать, хотя мне так хотелось сказать ему что-нибудь обидное, ну, хотя бы повторить: «Предатель!». Однако новых тумаков я получать не хотел.

– Для первого раза, надеюсь, достаточно? – снова спросил меня Олег уже без улыбки, глядя сверху вниз.

Я снова промолчал. А они втроем вразвалочку направились к недалекому отсюда киоску (видимо, за папиросами), даже не оглянувшись на меня. Поднявшись с земли, я стал собирать, выпавшие из портфеля и разбросанные по земле тетрадки, книги, карандаши и перьевую ручку, со специальной медной проволочкой закрученной спиралью и прикрепленной к перу снизу, для того, чтобы оно подольше писало, и не надо было так часто его обмакивать в чернильницу.

С тех пор прошло уже больше полувека. И я не знаю, что сталось со Светой Клещевниковой. Где она? Чем занимается? Жива ли? Но в независимости от того в этом она мире или ином, поскольку: «Бог не есть Бог мертвых, но Бог живых, ибо у него все живы», мне хочется попросить у нее, пусть и очень запоздалое, прощение за то, что я, так нередко, увы, обижал ее, не зная даже, отчего. Но точно не со зла.

Да и на Олега Конторина я зла теперь не держу. Ведь характер, как известно, не лечится. А он по натуре своей был действительно все-таки предатель и любил нападать со спины. И однажды тоже получил удар в спину, от одного из своих бывших «корешей», который после очередной отсидки вонзил ему под левую лопатку нож, лезвие которого угодило в самое сердце. Поговаривали, что причиной тому стал отказ Олега в очередной раз дать ему денег на водку. Но так это было или не так, я не знаю. И случилось это все уже в семидесятых годах прошлого века, когда и сам Олег стал начальником все той же продовольственной базы, сменив своего отца, «быстро сгоревшего» от рака печени…

Очнувшись от своих мыслей, я снова взглянул на девочку-калеку и увидел, что она сосредоточенно и почти не слышно, со строгим лицом, подпевает хору.

«Значит, знает почти всю литургию, – подумал я. – Какая умница!»

И еще я заметил, как она, неуклюже пытается дирижировать себе рукой, с длинными, бледными, красивыми пальцами. Однако рука плохо слушалась ее. Только чуть поднималась и опускалась вновь, не желая производить плавные, ритмичные движения из стороны в сторону.

А иногда Люда откидывала голову на подголовник кресла и улыбалась, какой-то странной улыбкой, порою похожей на гримасу, своему отцу, стоящему за ее спиной. Но и это движение, как было ощутимо, давалось ей с трудом. При этом глаза ее как будто закатывались и были видны лишь их белки. И так она мне в эти минуты напоминала Клещевникову Свету.

«Бедняга, – думал я, украдкой поглядывая на Люду, – какое же это, наверное, несчастье – чувствовать себя такой…»

К причастию матушка отца Николая, молодая, симпатичная, стройная женщина лет двадцати пяти, поднесла их маленькую, всю в рыжих кудряшках, дочь, годков трех. И с ними же, держась за длинный материн подол, к чаше подошел сын батюшки, мальчик лет четырех – пяти, с очень озорным лицом, неизменившимся даже в этот торжественный миг. За ними Сергей Карандин подвез к причастию Людмилу, лицо которой прямо-таки просияло от счастья, когда батюшка поднес к ее раскрытому рту ложечку «со Святыми Дарами» и торжественно произнес: «Причащается, раба божия Людмила, во оставление грехов и в жизнь вечную, аминь…»

«Да какие уж у нее грехи, если она с рождения такая? – подумалось мне. Это мы все в грехах, как в коросте. Вон и постоянный, в отличие от прочих, трудник Геннадий причащается вслед за Людмилой. А поговаривают, что он когда-то человека убил. Ой, да мало ли что говорят! – укорил я себя. – Не надо осуждать других. Тогда, глядишь, и тебя никто не осудит. Лучше, как говорит батюшка, свою: «грядку от сорняков пропалывать, а на чужой огород не заглядываться».

Всего причащающихся было человек девять. И в основном это были женщины, двое из которых пели в церковном хоре.

По окончании службы, когда немногочисленные присутствующие в храме, еще не потянулись нестройной цепочкой к кресту в руках священника, батюшка сделал объявление:

– Сегодня, ровно за неделю до храмового праздника – Преображения Господня, у прихожанки нашей церкви Людмилы Карандиной день рождения! Мы от души ее все поздравляем. Желаем всего хорошего и вручаем наши скромные подарки.

Батюшка сошел с амвона, подошел к Людмиле и положил ей на колени какие-то цветные коробочки, поданные ему кем-то из постоянных прихожанок. Потом, по православному обычаю, трижды поцеловал улыбающуюся девочку в обе щеки. После чего, вернувшись на амвон, сделал почти невидимый жест певчим, а те, хоть и не очень стройно, с преобладанием старческих дребезжащих голосов, но с воодушевлением пропели: «Многая лета!», повторив этот речитатив несколько раз.

Пока звучало песнопение, из-за барьера свечной лавки вышла мать Людмилы, высокая, строгая, задумчивая женщина. Подойдя к дочери, она поправила на ее голове косынку и, тоже поцеловав ее и что-то сказав ей и мужу, отнесла коробки в свечную лавку.

Когда «Многая лета!..» было пропето, я вспомнил запомнившееся мне изречение чилийского поэта Пабло Неруды (из его автобиографической книги: «Признаюсь: я жил», которая мне очень нравилась): «Я часто задаю себе вопрос: долгая жизнь – это награда или наказание?»

Я не видел лица девочки во время песнопения, потому что стоял сзади и в стороне от нее. Но когда ее отец, развернув кресло, покатил его к полукруглым ступеням, ведущим в этот цокольный этаж от двухстворчатой входной двери, я увидел, что лицо девочки, по-прежнему радостно светится, как во время причастия. И чувствовалось, что она счастлива каким-то безмерным, непонятным, не постижимым для нас счастьем.

У самых ступеней к коляске Людмилы подошел трудник Гена и, застенчиво улыбаясь, достал из кармана своего заношенного пиджака большую шоколадку. Склонившись, он протянул ее девочке и что-то сказал ей, а потом, видя, как она неуклюже тянет к ней руку, положил шоколадку в карман ее курточки. Распрямившись, он заодно перекинулся и несколькими словами с отцом девочки, по-видимому, уже по храмовым делам, которых всегда очень много. После чего отошел в сторонку.

И все это время Люда продолжала счастливо, осознанно улыбаться, прижимая левой рукой карман, из которого чуть не на половину высовывалась плитка шоколада.

Отец поднял ее из кресла и на руках понес к выходу из храма, к машине, стоящей невдалеке от него. И все это время, пока Сергей с дочерью поднимался по ступеням, ноги Люды безжизненно болтались, как у тряпичной куклы. Зато лицо продолжало светиться великой радостью. И взгляд ее был устремлен в сторону алтаря, уже с закрытыми Царскими вратами, открываемыми периодически во время литургии несколько раз. Что она видела там, за иконостасом, и занавесом на Царских вратах? Видимо, что-то такое, чего не видел, кажется, никто из нас, находящихся сейчас в этом маленьком храме. И я вдруг подумал, насколько она, возможно, счастливее и чище многих из нас, усладою которых стали привычные земные утехи. Кому еда, кому алкоголь, кому что-то иное…

И еще я подумал, что это для всех нас она несчастная и убогая. Она же о себе наверняка может сказать по-другому: «У Бога я»…

И как это, наверное, здорово верить, а точнее, чувствовать и точно знать, что ты неодинок в этом бесконечном мире, что кроме близких тебе людей есть еще и высшее, постоянно заботящееся и любящее тебя существо. Ибо Бог есть любовь.

А любовь, несомненно, есть самое высокое, самое благородное, самое лучшее чувство, подаренное нам, неразумным детям Божьим, Творцом. Желающим нам всем без исключения только одного – спасения и жизни вечной.

Недаром же сказал наш земляк, поэт Анатолий Змиевский:

 
«Но и самою беззвездной,
бесконечной самой ночью
подает нам знак в морозном
мраке лучик одиночный,
 
 
что никто, никто не брошен,
не отвергнут, что за Летой
мы потонем все в хорошем,
потому что смерти нету!
 
 
Небо высветится тонко,
сквозь песок цветы пробьются;
утро солнцу, как котенку,
синевы нацедит в блюдце».
 

И действительно, когда я вышел из храма, небо было такое ласковое, тихое, доброе, с такой, казалось, беспредельной синевой, что верилось – это и есть улыбка Бога.