Текст книги "Бусы из плодов шиповника"

– Сегодня ночью никаких оргий – крепкий, мирный сон. Согласен?

– Конечно… нет, – отвечал я. И мы, как заговорщики, улыбались друг другу, словно знали одни что-то такое, чего до нас не знал никто.

От пламени газовой горелки, на которой я подогревал кофе (которое Наталья пила только утром), в небольшой Натальиной кухне становилось еще теплее. Стекло окна, у которого стоял круглый стол, отпотевало, и снаружи по его призрачной неясности лениво сползали капли ночного дождя. Как будто этот дождь печалился о нас. Таких несовершенных, таких уязвимых, таких мимолетных в краткой земной жизни. Но слез дождя мы с ней не замечали. Нам так было славно вдвоем. Вот так, не спеша, маленькими глотками пить кофе и говорить неведомо о чем. И думалось, что так может быть всегда или, во всяком случае, очень долго. Просто жить, просто любить друг друга и не знать, не думать о плохом… Однако незаметно в мое солнечное настроение проникала откуда-то пока еще очень маленькая тучка сомнения, быстро разраставшаяся до огромных, панических размеров. Это тревожное, неясное состояние именовалось так называемым здравым смыслом, который уже почти полностью заслонял, вытеснял из меня то светлое и теплое, что согревало изнутри. Я начинал думать о том, что в этом маленьком прелестном южном городе с его открытыми и добрыми людьми мне было бы нечем заняться, особенно после окончания аспирантуры. Здесь нет ни одного НИИ, ни одного вуза. А жить в Питере или моем родном городе, в Сибири, где есть и университет и множество научно-исследовательских институтов, нам было бы просто негде. У моих родителей, где жила еще моя сестра, была точно такая же, как и у Натальи, небольшая двухкомнатная квартира, оставшаяся моей милой от ее родителей, несколько лет назад погибших в автомобильной катастрофе по дороге в Одессу, куда они мчались – тоже в дождь – на своей новенькой, недавно купленной «Волге» к родственникам… «Да и согласится ли Наталья поехать в Сибирь?» – все более мрачнело у меня внутри… В лета младые так много придаешь значенья пустякам, забывая о том, что у человека есть только две существенных задачи: достойно жить, достойно умереть…

– После обеда сходим на Молдавию, за молодым вином, – отвлекла меня от грустных мыслей Наталья. И после некоторого раздумья доела последний бутерброд с бужениной и сыром, прикрытый сверху сочным листом салата.

После наших безумных, горячечных, почти нереальных ночей аппетит у нее бывал отменный.

Наверное, из всех дней, что я провел в Могилеве-Подольском, именно этот, предпоследний, день перед моим отъездом был самым счастливым. Хотя я до сих пор не могу объяснить себе точно, почему…

До обеда нам так и не удалось заправить постель… Где мы то валялись без сил, то тихо, словно боясь спугнуть тишину, говорили о чем-то хорошем и немного грустном… А потом вдруг так быстро разъяснело! В окно брызнуло солнце, а на улице похолодало. И этот осенний, влажный холодок как-то особенно бодрил. И нам обоим было от него так хорошо и весело, что даже предстоящее на завтра расставание печалило не очень. Словно до завтрашнего дня, до моего отъезда в Питер, у нас в запасе оставалось еще много-много дней…

На Молдавском берегу, на пустыре за поселком, почти у самого Днестра, стояли, поставленные кругом повозки, с впряженными в них волами, с большими печальными глазами. Головы животных были обращены в центр круга, где перед каждым лежала охапка приятно пахнущего сена. На телегах громоздилось по нескольку бочек с молодым, урожая нынешнего года, вином, которое молдаване завтра чуть свет повезут на «привоз», на украинский берег, по капитальному мосту, распложенному выше по течению реки, на трассе Черновцы – Винница.

В разных местах, невдалеке от телег, теплились два-три небольших костерка. Продрогшие возницы сидели у огня, подбадривая его сухими кукурузными будыльями и щепками, собранными на берегу, грея в закопченных котелках вино. У некоторых от одежды шел пар…

Старик с седой, коротко стриженной бородой, в неимеющей уже никаких форм шляпе, с опущенными вниз полями, жестом пригласил нас к своему огоньку. И когда мы подошли к костру, он с улыбкой протянул Наталье кружку парящего, с запахом каких-то острых, неведомых мне пряностей, – вина, а мне дал ломоть посоленного сверху крупной солью хлеба и несколько стручков зеленого лука.

Наталья осторожно, чтобы не обжечься, отпила несколько небольших глотков вина, передала кружку мне и, щипнув от кусмана, который я держал в правой руке, немного хлеба, стала с нескрываемым удовольствием есть.

Вино по цвету было похоже на гранатовый сок, а по вкусу отдавало будто бы слегка забродившим виноградом, сумевшим все же сохранить в себе тепло и радость летних солнечных дней. Оно было кисловатое, терпкое, вкусное. И я никак не мог оторваться от края кружки, пока не допил все вино.

Старик улыбается, весело и как-то по-детски озорно смотрит на нас, снова зачерпывает кружкой из котелка и передает ее мне. Я делаю несколько небольших и уже не столь жадных глотков и передаю кружку Наталье. Она отрицательно качает головой, и я возвращаю кружку с остатками вина старику, с удовольствием жуя кажущийся таким вкусным хлеб.

– Не понравилось? Плохое вино? – спрашивает он Наташу, удивленно вскинув брови и даже чуть приподнимаясь со своей раскладной табуреточки.

– Нет, нет. Вино очень хорошее! Просто мне уже достаточно. От молодого вина я быстро пьянею. Почем оно у вас?

– Красавицам – литр бесплатно, остальное по рублю, – улыбается старик.

– Мы возьмем три литра, – в ответ ему улыбается Наталья.

Старик встает со своего скрипучего табурета (почему-то кажется, что это скрипят его кости) и, подойдя к своей телеге и проворно забравшись на нее (без всякого скрипа), нацеживает из одной из бочек через шланг в трехлитровую банку красного пенного вина.

Он передает мне банку, а Наталья, когда он оказывается рядом с ней, целует его в щетинистую щеку.

– За такую «плату» и бочки вина не жалко, – говорит старик, отказываясь брать у нее деньги. Уже вдогон нам он кричит: – Если завтра будет время – приходите вечером на огонек! Вряд ли я все продам за один день…

Последнюю фразу он говорит уже тише и как бы самому себе.

– Обязательно придем! – оборачиваясь, кричит Наталья, хотя и знает, что завтра в это же время я буду уже далеко от этих мест.

Под вечер, вернувшись домой после неспешной прогулки по высокому берегу над осенним Днестром, мы, немного продрогшие, на газовой плите в белой эмалированной кастрюле разогрели вино старика и с удовольствием стали пить его из керамических кружек, закусывая тонкими сочными дольками яблок. Как когда-то (и казалось, что очень давно), сидя на бордюре перед Исаакием, в одну из белых питерских ночей… В отличие от которых нынешняя за окном, выходящим в маленький дворовый скверик, была по-южному черна и наполнена уже не страстью, как предыдущие, а нежностью и грустью от предстоящей разлуки.

– Это судьба, что мы встретились, что мы не разминулись, – тихо говорила Наталья, разглядывая отблески света от заоконного фонаря на белой стене. – Я люблю тебя…

И, кажется, я тоже все еще любил ее. Хотя теперь уже мне, как когда-то Наталье, необходимо было как следует разобраться в своих мыслях и чувствах, которые как будто истончились… Что-то изменилось, словно перегорев во мне после Белого моря, когда я так безнадежно долго ждал от Натальи ответа на свои отчаянные письма. Всякий раз с новой надеждой приходя в почтовый день на причал…

«Надо все проверить предстоящей разлукой», – думалось мне, и я, молча гладя Натальины волосы, тоже смотрел на отблески ночного фонаря. «А следующем летом, когда будут каникулы, не поеду на Белое море, – имею право – и прикачу сюда на месяц, а потом, глядишь, и слетаем ко мне домой. А там все и решится». Правда, что именно «все» – я точно не знал.

За всю зиму Наталья так и не выбралась в Питер. Весной ей это тоже не удалось. Ее бесконечные маршруты пролегали мимо Северной столицы.

Один раз, по дороге в Эстонию с очередной группой, при пересадке на другой поезд, в сутолоке вокзала мы встретились с ней, но эта встреча оставила после себя больше горечи, чем радости.

Наталья, казалось, стала еще красивее, но и как-то холоднее в то же время. Как будто это была не она, а уже другая, очень похожая на нее, женщина.

– Приезжай летом! – крикнула она мне уже из тамбура тронувшегося поезда. – У меня в июне отпуск! Буду сидеть дома.

Проводница стала закрывать дверь, и из-за ее спины Наташа послала мне воздушный поцелуй. И я увидел, что она весело улыбается…

* * *

Лето в Могилеве-Подольском было такое же жаркое, как в Питере, когда я уезжал оттуда.

Наталья встретила меня очень радостно. И я почувствовал, как лед сомнений, который держался во мне всю весну, начал таять. «Значит, она по-прежнему любит меня! И я, уже ясно, люблю ее. И все у нас будет хорошо!» – такие мысли пробежали у меня в голове в первую минуту нашей встречи на вокзале, после ее таких искренних слов: «Молодец, что приехал! Я так тебя ждала!»

И теперь это была та, прежняя, «осенняя» Наталья, а не та, почти не знакомая мне холодная женщина, уезжающая в Таллин нынешней весной.

Когда мы перешли в Атаки и вышли на главную улицу поселка, первое значительное сооружение, которое я заметил в ее конце, был небольшой деревянный православный храм, в ограде которого, как я узнал от Наташи, и была похоронена Горчакова.

Перед церковью было довольно обширное незаасфальтированное пространство, по форме напоминающее неправильный четырехугольник, с одной из боковых сторон которого, справа, примостился крашенный желтою краской продуктовый магазин, покоящийся на высоком красного кирпича фундаменте, со множеством больших и мелких выщербин, в нем.

С широкого пятиступенчатого крыльца магазина, с сеткой, заполненной буханками хлеба, спускалась худенькая девочка-цыганка, «похожая на веник». Чтобы сетка не ударяла по ступеням, она наклоняла свой гибкий стан в противоположную от ноши сторону. Ступив на землю, вернее, на прогретый песок площади, она с видимым удовольствием начала взбивать голыми ступнями пыль, поднимающуюся клубами до ее колен и скрывающую на мгновение от нашего взора и сетку, набитую хлебом, и ее смуглые стройные ноги.

Девочка двигалась в нашу сторону, попеременно меняя руки и наклоняясь для противовеса то в одну, то в другую сторону. Видимо, авоська ее была все-таки тяжеловата для такого хрупкого создания.

Лицо девочки, оголенные до плеч руки были также смуглы. Черные волосы, видимо, с утра нечесанные, свободно спадали на плечи, приглаживаемые легким ветерком. Темные глаза юной цыганки весело блестели. Ей явно нравилось поддевать ногой теплую пыль.

Когда она подошла к нам поближе, я заметил в ее ушах тяжелые, оттягивающие мочки серебряные серьги, по-видимому, старинной работы.

В очередной раз переместив сетку с «кирпичами» хлеба в другую руку, девочка с безразличным видом, как будто она была здесь одна, в некотором отдалении прошествовала мимо нас…

Гибкость и легкость ее движений, несмотря на нелегкую ношу, напомнили мне упрямый ивовый прутик, колеблемый ветром, но каждый раз выпрямляющийся вновь.

– Странно, – проводив девочку взглядом, обратился я к Наталье. – На вашей «славянской» стороне я не встречал ни одного православного храма, а здесь – есть. И почему я не заметил его прошлой осенью?

– Потому что мы тогда с тобой в поселок не заходили, а были лишь на пустыре, на его окраине… А этот храм здесь еще с девятнадцатого века. У нас же в городе живут в основном «западенцы». Они ближе к Польше, то есть к католичеству, чем к «москалям» и православию. Впрочем, и костелов, как ты наверняка заметил, в нашем городе тоже нет.

– А ты хотела бы обвенчаться в таком маленьком, уютном тихом храме? Помнишь, как это чудесно описано у Пушкина в «Метели»?

– Очень смутно… А первый твой вопрос риторический или есть какие-то конкретные предложения?

– Но ведь ты на него еще не ответила.

– Если с тобой, то, пожалуй, хотела бы… Впрочем, не в храме. К венчанию я, наверное, не готова… Мне что-нибудь попроще. Скажем, обычная «регистрация брака». А ты сам-то не боишься венчания?

– Не знаю…

– Ладно, пойдем. Я отведу тебя туда, где можно купить хорошего вина. Только запомни, что сначала будут предлагать попробовать отнюдь не лучшее. Так что не промахнись.

В подвале под домом, стоящем на высоком берегу Днестра, было прохладно и сумеречно. Свет проникал сюда только из щели неплотно прикрытой двери, ведущей в это просторное помещение – не из дома, а с улицы, точнее, из огороженного частым палисадником приусадебного участка, да еще из крохотного оконца в конце подвала.

Тропинка, по которой мы пришли сюда, была проделана меж грядок, зеленеющих луком, петрушкой, салатом, укропом, редиской. И свежий запах всей этой растительности с капельками влаги на молодых сочных листьях уже «второй редиски» был так притягателен для взора и приятен для обоняния!

В подвале молдаванин подошел к дальней бочке, лежащей на боку, на специальных подставках из досок, вырезанных полукругом и стоящих на цементном полу.

Открыв кран, расположенный снизу бочки, сантиметрах в пятнадцати от пола, он налил мне красного вспенившегося от упругой струи вина. Я отпил несколько глотков и, хотя вино мне понравилось, отрицательно покачав головой, передал хозяину стакан. Он выплеснул остатки вина в проделанный по всей длине подвала забетонированный желоб, выходящий под фундаментом дома во двор и подошел ко второй с краю бочке, нацедив мне теперь уже только четверть стакана белого вина. Причем струя не была здесь такой упругой, как в первой бочке…

– Хорошее вино, – сказал он, передавая мне стакан. Трехлетнее.

Я сделал несколько глотков, и вино мне показалось значительно хуже первого. Видимо, мне не хватало изысканности вкуса.

– Нет. Не то, – снова отрицательно покачал я головой, теперь уже искренне. – Мне нужно сухое красное вино. И, если другого нет, я возьму то, – указал я рукой на дальнюю бочку.

Хозяин глубоко вздохнул, словно давая мне понять, что я ничего не смыслю в вине. А потом, едва заметно улыбнувшись, подвел к третьей, последней, бочке, вылив остатки вина из стакана в стеклянную банку, стоящую у бочки.

Тонкой струйкой он нацедил мне несколько глотков красного вина.

Вино было великолепное!

– Это! – сказал я, опорожнив стакан.

Молдаванин снова, но теперь как-то грустно, как мне показалось, улыбнулся и спросил:

– Сколько возьмешь?

– Три литра.

– Всего?! – притворно удивился хозяин, принимая у меня из рук трехлитровую банку с металлической крышкой и ручкой. – Я думал, ты литров сто у меня попросишь, на сотку. Обычно для свадьбы меньше не берут, – весело подмигнул он.

– Это не для свадьбы, – ответил я, и почему-то мне стало грустно.

– Понимаешь толк в вине! – продолжал улыбаться молдаванин. – А кто понимает толк в вине – тот понимает толк и в женщинах, – заговорщески подтолкнул он меня локтем и передал наполненную рубиновым вином банку. – Красавицу свою, гляди, не упусти. Такую мигом уведут. И за вином теперь только ко мне приходи.

– Может, и приду, как-нибудь, – улыбнулся я ему в ответ.

– Если на свадьбу пригласишь, пятьдесят литров вина – мой подарок, – похлопал он меня по плечу, направляя к невысокой, массивной двери в фундаменте дома, распахнув которую, из полутьмы, прохлады и легкой сырости подвала мы сразу же оказались в море солнечного света и тепла. Однако самой теплой и светлой была лучистая Натальина улыбка, которой она встретила нас, опершись плечом о ствол отцветшей вишни.

– Давай заглянем на «привоз». Мне нужно там кое-что взять, – предложила Наталья, когда мы пришли на украинский берег. – Хочу накормить тебя настоящим украинским борщом. Правда, придется потерпеть, потому что готовится он часа четыре, не меньше. Сдюжишь?

– Постараюсь, – не совсем, впрочем, уверенно ответил я.

– Все понятно, – догадалась Наталья. – Сейчас возьмем пучок редиски, полбулки черного хлеба и где-нибудь в закутке перекусим да выпьем по стаканчику вина для подкрепления душевных и телесных сил. Ты никогда не закусывал красное вино ядреной редиской и хлебом с солью?

– Нет.

– Попробуешь. Это такая вкуснятина!

«Привоз» был не таким многолюдным, каким обычно бывает ранним утром, но все еще разноголосо гомонил: криком растревоженных гусей; истошным визгом поросят, засовываемых покупателями в мешки; громкими, крикливыми голосами необхватных торговок, о чем-то азартно спорящих между собой.

На сочных, крепких листьях салата, редиски, свеклы – в лучах уже позднего, но все еще утреннего солнца сверкали замершие радужные капли воды.

Роскошное изобилие царило здесь повсюду: в мясных рядах, где Наталья выбирала молодую постную свининку с косточкой; в овощных – где она покупала какую-то особую, белую, фасоль и свеклу (обязательно чтоб с непожухшей ботвой).

Купив что-то, она переправляла это в сумку, которую нес я, следуя за ней на некотором расстоянии, чтобы не мешать торгу, и устремлялась к следующим рядам торговцев, весело торгуясь с ними и ожидая, пока я подойду…

Сумка с продуктами становилась все тяжелее, а банка с вином, ручка которой была приделана к металлическому ободку, охватывающему ее горловину, казалось, весила все меньше.

– Ну, хорош. Все, что надо, взяли. Пошли, – наконец сказала Наталья. И мы, выйдя с рынка, дошли с ней до небольшого тенистого парка с наполовину заросшим старинным прудом, расположившегося почти в центре города.

– Давай здесь перекусим, а заодно и отдохнем, – присела она на широкую деревянную скамью с удобной спинкой.

Лавка стояла в тени раскидистого дуба, через узорчатые листья которого солнечный свет лишь небольшими светлыми пятнами ложился на скамью. Судя по могучему стволу, дуб, под которым мы расположились, мог помнить и польских шляхтичей Речи Посполитой, занимавших эти места, и Малороссию Гоголя…

Наталья достала из пакета, лежащего в сумке, пучок редиски, которую она заранее вымыла под упругой холодной струей воды у колонки, расположенной на краю «привоза». Соль, черный хлеб, два граненых стакана она извлекла из своего цветастого пакета.

– Не могу пить вино из одноразовых бумажных стаканчиков, – словно извиняясь, сказала она. – Поэтому и купила стеклянные. По шесть копеек за штуку, – добавила она.

Аккуратно разложив на своем ставшем теперь пустым пакете нехитрую снедь, она весело скомандовала:

– Наливай! Только хлеб ломать придется. Ножа нет…

Мы заворачивали редиску в ее же листья, макали в насыпанную горкой соль и, сделав по нескольку глотков вина, хрустели потом ею, отщипывая от еще теплой буханки ароматный хлеб и снова запивая все вином.

– Ну что? Еще по стаканчику или домой? – спросила Наталья, когда мы неспешно допили вино.

Уходить никуда не хотелось. Так было хорошо, нежарко у пруда. Да еще дуб загадочно шептал о чем-то своей кроной. Жаль, что мы не понимали его языка. Ведь ему наверняка было о чем рассказать из минувших за время его жизни столетий…

– Давай еще немного посидим, – не сразу ответил я. – Здесь так хорошо… И вино, и редиска – такие вкусные…

– Ты еще борща моего не пробовал!

– Надеюсь, что попробую.

– Конечно. И не раз, – беспечно отозвалась Наталья, как будто стопроцентно веря в то, что нам предстоит долгая и обязательно счастливая совместная жизнь. – А давай еще по стаканчику, – махнула она рукой. – Думаю, не повредит. За все хорошее!

Я налил в стаканы вино. И Наталья вдруг ни с того ни с сего весело рассмеялась.

– Наверное, со стороны мы похожи на двух алкашей…

– Вряд ли, – усомнился я и рассмеялся вслед за ней, почувствовав вдруг такую полноту и радость жизни, которых, казалось, раньше никогда и не знавал…

– Да, такого борща я, действительно, еще никогда не едал! – искренне похвалил я Наталью.

– Еще?

– Пожалуй, можно, – после недолгого раздумья пододвинул я ближе к ней свою тарелку. – Прощай, фигура! Боюсь, что от таких изысков я, по слабоволию своему, вскорости обзаведусь брюшком.

– Не обзаведешься, – успокоила меня Наталья, ставя передо мной полную тарелку борща. – Я ведь не обзавелась, хотя и борщ, и сало очень люблю. Ты человек подвижный, и конституция у тебя «прогонистая», как говорит моя бабушка. По ее определению мужики вообще бывают только двух типов: «прогонистые» и «студенистые». Ты к «студенистым» явно не относишься. Те, по ее определению, малоподвижны и ленивы…

– А для женщин у нее тоже есть своя классификация?

– Да. Женщин она делит на «стропильных» и «сковородных». Меня к «стропильным» относит. Кстати, она бы меня сильно пожурила, узнав, что я «борч» мужику без чарки горилки подаю. У них с дедом было заведено – перед обедом стопку самогона хозяину обязательно. Она его из свеклы и по сю пору гонит, хотя и деда давно уж нет. «Жидкая валюта», – говорит. «Беда и выручка». Кстати, мы к ней можем сходить, попробовать очищенного древесным угольком самогона…

– Да, если с хорошего мороза, какие еще случаются, к счастью, у нас в Сибири, да после доброй физической нагрузки, в обед – такого борщеца, да с чарочкой! Красота, да и только, – разомлел я, вдруг вспомнив синие Саяны и белые, нетронутые снега по берегам Китоя.

– Ешь, милый, ешь, – вкрадчиво заговорила Наталья. – Я борщец-то с приворотным зельем сварганила. Так что никуда ты от меня теперь не денешься. Травка-присушка свое дело сделает, – весело улыбнулась она.

И тут же, сменив тему разговора и шутливый тон, серьезно спросила:

– А правду говорят, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок?

Отчасти, может быть, и так. Но именно лишь отчасти. Иначе все было бы слишком просто и женами становились бы, в основном только поварихи. Ну, иногда еще и красавицы, – взглянул я на Наталью…

После обеда мы решили «просто полежать», немного отдохнув на широкой удобной тахте в соседней комнате с балконом, выходящим на нешумный двор.

Укрывшись простыней, в полудреме я стал ждать, пока Наталья домоет посуду.

Через какое-то время вода из крана на кухне перестала течь. А через несколько минут в ванной веселым летним дождем зажурчали едва слышимые отсюда струи душа.

Свежая, с каплями влаги на открытых плечах, в коротеньком махровом халатике, она вошла в комнату. Мгновение она о чем-то думала, а потом подошла к окну балконной двери и стала задергивать плотные, тяжелые шторы, погружая комнату в красноватый (по цвету ткани) полумрак.

Двигая штору, она приподнялась на цыпочки, отчего ее красивые, едва прикрытые сверху, ноги, казалось стали еще красивее. Уже с нетерпением она стала задергивать вторую штору. И по этому нетерпению я понял, что и она и я чувствуем сейчас одно и то же…

Через какое-то время – то ли длящееся бесконечно долго, то ли сверкнувшее, подобно молнии, на миг – мы, испытывая некую наполненность и опустошенность одновременно, лежали на тахте, не разнимая рук, и смотрели, как ласковый и теплый ветер едва колышет шторы, проникая по полу внутрь комнаты. И нам было так хорошо и спокойно, что даже внезапное счастье уже не страшило. И можно было безбоязненно говорить и о пустяках и о вещах серьезных.

– О какой такой приворожке ты говорила за обедом? – повернулся я лицом к Наталье, разомкнув наши руки и ласково глядя на нее.

– Не беспокойся, это шутка, – ответила она. – Просто мне очень хочется, чтобы твое сердце, кроме меня, не принадлежало больше никому.

– Оно и так никому не принадлежит. Ты уже давно, с первой минуты нашей встречи в Питере, владеешь им. Да ты и сама это знаешь. Но это, увы, пока все, что я могу тебе дать.

– А разве нужно что-то еще?

– Да, вот это. – Я показал ей руку.

– Не понимаю…

– Ну, раньше как говорили любимой женщине? «Предлагаю вам руку и сердце». Причем рука, как видишь, на первом месте, потому что это сложнее, ответственнее. Рука – это опора в жизни. А сердце – это любовь, привязанность… Я люблю тебя, Наташа. Очень даже люблю. Иногда кажется, что больше всего на свете. Во всяком случае, раньше со мною никогда такого не было. И именно от этого мне так порой печально. Ведь я не могу пока что быть твоей опорой. А поэтому не хочу причинить тебе несчастье собой, потому что люблю тебя гораздо больше самого себя. Ведь жалкий быт, как ржа, может разъесть и самые крепкие чувства… Мне двадцать семь. Лермонтов в мои годы уже погиб на дуэли, успев создать нечто нетленное… А я – простой аспирант со стипендией в восемьдесят семь рублей и не совсем ясными даже для самого себя перспективами на будущее. Кроме свободы и умения логически мыслить – у меня ничего больше нет. Может быть, это страшное умение мыслить, предугадывать события и не позволяет мне быть счастливым до конца, даже с тобой… Возможно, что в какой-то степени я похож на Мудрую Марту, рыдающую не над случившимся, а над предполагаемым горем… Ты понимаешь меня?

– Да, – тихо ответила Наталья, – но лишь наполовину. – И через какое-то время добавила: – А как славно начинался сегодняшний день…

– Наташа, прости меня. Мне не следовало всего этого тебе говорить, перегружая на тебя свои сомнения. Прости, пожалуйста.

Она, словно неразумного ребенка, погладила меня по голове.

– Бедный ты мой… Ладно, не думай сейчас ни о чем печальном, успокойся. Я тебя люблю и давно чувствую твою маяту… Давай доверимся судьбе. А там уж поглядим, как фишка ляжет.

Она встала, подняла с пола и, стоя ко мне спиной, надела свой халат. Потом, повернувшись, улыбнулась и уже веселее (она вообще была очень легким человеком) сказала:

– Думай, не думай – сто рублей не деньги, как говорит моя бабушка. Так что поднимайся, лежебока! Нам скоро в гости. Буду представлять тебя друзьям как потенциального жениха… И давай постараемся там быть веселыми и счастливыми… Ведь так оно на самом деле и есть, не так ли?

Однозначного ответа на ее вопрос я не знал. Да Наталья его и не ждала.

– Кстати, знаешь, как по-английски будет «потенциальный жених»?

– Нет.

– Wold be hasbend. Может быть, когда-нибудь муж…

* * *

Отойдя от окна, я затопил печь принесенными с вечера сухими дровами. «Пусть дом немного прогреется».

В чайник из эмалированного ведра налил родниковой воды и поставил на открытую конфорку, в отверстии которой уже вовсю плясало веселое пламя, облизывая металл красными языками.

Вскоре вода закипела и я, заварив чай в заранее приготовленном заварнике, закрыл конфорку, оставив заварник на приступке печи. «Пусть еще немного попреет».

Собрав нехитрый завтрак, я снова подошел к окну и увидел, как за какие-то полчаса туман поредел. Будто белая его материя сильно истончилась за это время, просвечивая насквозь и пропуская в дом кое-где желтые солнечные пятна, похожие на полу на желтых пушистых цыплят.

«А тот туман над Днестром уже никогда не рассеется… И прошлое мое теперь как будто бы в тумане… кто стасовал так карты наших судеб?..»

После той моей поездки в Могилев мы с Натальей больше никогда не виделись… Я не знаю, как сложилась ее судьба, как «легла фишка»… Моя легла более-менее удачно. И порою мне даже кажется, что мое тогдашнее истеричное решение по возвращении в Петербург: «Не писать, не думать, не звонить, не портить человеку жизнь, забыть…» – было простым мальчишеством. Хотя и доля здравого смысла, возможно, тоже в нем присутствовала…

А иногда… Ох, это иногда… Когда я пью молодое, терпкое молдавское вино – такая вдруг тоска начинает сосать мою душу. Потому что в это время я так явственно ощущаю на губах не только вкус вина, но и вкус ее сочных, таких желанных губ…

После завтрака я попытался, как обычно по утрам, немного (обычно до обеда) поработать, но не смог написать и строки, растревоженный этим туманом и моими воспоминаниями.

Я вынес на солнечное крыльцо раскладное кресло. Потом вернулся в дом и взял с полки первую попавшуюся книгу, решив почитать, успокоиться, отвлечься и почему-то думая сейчас о Наталье, как о комете (наверное, по силе и яркости ее чувств), летящей во тьме. Или о падающей звезде, свет которой блистает из прошлых времен…

«Я свеча. Я сгорел на ветру. Соберите мой воск поутру», – вспомнил я из Арсения Тарковского и перевел взгляд на книгу в моих руках. Это оказался роман Владимира Козловского «Верность».

Я вспомнил, что эту книгу подарила мне Наталья, купив ее прямо в киоске на вокзале (тогда еще можно было книгу сибирского писателя купить на Украине), когда провожала меня в Петербург.

– Это тебе на дорогу. Будешь есть, пить, спать и читать своего земляка. Хорошая книжка, про любовь…

Потом она достала из сумочки ручку и написала на внутренней стороне обложки: «Милый Игорь, много ты встретишь в жизни друзей, но никогда не забывай меня…»

Она как будто бы уже тогда предчувствовала, что это наша последняя встреча…

Стоящая под записью дата была тридцатилетней давности…

«Я помню тебя, Наташа. Я помню…»