Текст книги "Бусы из плодов шиповника"

Ирина Сергеевна маленькими глотками, с видимым удовольствием, пила кофе, время от времени ставя чашку на подоконник рядом с собой и завороженно глядя в эти моменты на пышную сирень, заметно затеняющую нижнюю часть высокого окна.

– Ну что, готовы? – спросила она через какое-то время, встав с подоконника и оставив на нем изящную пустую чашечку из тонкого фарфора, стенка которой красиво просвечивала на свету.

Если учитывать мои мысленные переживания, связанные с Ириной Сергеевной, то ее вопрос прозвучал весьма двусмысленно. И на свои смелые мечты я мог бы ответить, как юный пионер: «Всегда готов!» Но реалии были иными, и я осипшим, отчего-то голосом ответил: «Да», решив про себя, что: «Двум смертям не бывать, а одной не миновать!»

– Достаточно. Этот вопрос вы знаете, – прервала мои пространные разглагольствования о базисе и надстройке Ирина Сергеевна. – Переходите ко второму.

Сидя напротив меня и, по-видимому, думая о чем-то своем, она машинально перебирала лежащие на краю стола билеты. То складывая их в стопку, как карточную колоду, то рассыпая веером, будто гадала на свою судьбу.

– Ну, что же вы молчите? – перевела она свой рассеянный взор от билетов на меня, когда пауза уж слишком затянулась. – Это же простой вопрос. Достаточно читать газеты, чтобы найти на него ответ.

Мне так захотелось ответить ей, словами профессора Преображенского, из «Собачьего сердца» Михаила Булгакова, дающего совет своему коллеге-врачу: «Вы только, дорогой мой, не читайте перед обедом советских газет – это ухудшает пищеварение…» А к тому же я газет почти никогда не читал.

– Правда здесь нужны точные формулировки, – добавила она, после небольшой паузы. – На первый вопрос вы ответили очень хорошо, – подбодрила она меня.

И тут на несколько секунд память вдруг унесла меня в еще более раннее детство.

Я вспомнил, как, став пионером (о чем давно мечтал), выбросил на помойку медные крестики – свой и младшей сестры, с которой нас одновременно крестили в Бурятии, в Улан-Удэ, где тогда жили наши родители. Мне тогда было уже два года, а сестра только родилась. И потом, крестики эти в те атеистические времена, когда Никита Сергеевич Хрущев «грозился» не только построить коммунизм, но и показать «мировой общественности» последнего попа Советского Союза, хранились у мамы в комоде под стопкой чистых полотенец.

Бабушка, мамина мать, живущая тогда у нас, узнав о моем поступке, очень огорчилась. А по утрам к общим молитвам прибавила еще и молитвы за меня. И теперь, проснувшись раньше времени, еще в черноте раннего зимнего утра, я видел за шторкой, отделяющей бабушкину кровать, стоящую у шкафа, на боку которого была приделана лампадка и старая почерневшая от времени икона, теплый, таинственный, красноватый свет этой лампадки, проступающий из-за ситцевой ткани и кланяющийся бабушкин силуэт. Слышал среди не понятных мне слов, произносимых ею шепотом, и понятные:

– Господи, – просила Ксения Федоровна, – просвети моего внука Владимира. Наставь его на путь истинный. Спаси и сохрани его от всякого зла и козней бесовских. Прости ему грехи его…

Может быть, благодаря бабушкиным молитвам мой воинствующий атеизм, культивируемый в школе в основном нашей пионервожатой – задорной, веселой девушкой с вздернутым маленьким носиком и жизнерадостным румянцем во всю щеку, как-то незаметно пропал. И я все чаще стал задумываться о смысле жизни и смысле смерти. Об этих великих тайнах. И как-то, когда бабушка ушла в стайку доить корову, я зашел в ее закуток и взял с полочки небольшую книжку «Евангелие».

Присев тут же на бабушкину кровать, аккуратно застеленную разноцветным лоскутным одеялом, начал читать.

За чтением Евангелия и застала меня Ксения Федоровна.

Погладив меня по голове, она присела рядом. От нее так хорошо пахло молоком и как будто таким особенным, приятным теплым коровьим дыханием. Обняв меня, она негромко сказала: «Знаешь, внучек, можно не верить в Бога. Как говорится: «Не веришь – не верь», но богохульствовать все же нельзя! Особенно над тем, чего мы не знаем и понять своим скудным умом до конца не можем».

– А тебе, кстати, понятно, что ты прочел? – спросила она через некоторое время, кивнув на Евангелие в моих руках.

– Не все, – почему-то тихим голосом ответил я.

– Ну, тогда давай будем вечерами вместо Пушкина вместе эту книжку читать. А что тебе будет непонятно, я буду объяснять. Только в школе, и особенно пионервожатой вашей, об этом лучше не говорить. Договорились?

– Договорились, – снова тихо ответил я, чувствуя теплый бабушкин бок и ее любовь ко мне. И от всего этого, такого хорошего, мне вдруг захотелось плакать.

Теперь иногда по вечерам, не подолгу, бабушка стала читать мне Евангелие, многое из которого я воспринял как чудесную и в то же время страшную сказку. А кое-что из всех четырех Евангелий: от Марка, Матфея, Луки, Иоанна, запомнил цепкой детской памятью на всю жизнь. Особенно вот это: «Относись к другим так, как ты хотел бы, чтобы относились к тебе».

– Ну, что?.. – будто подталкивая меня к краю пропасти, уже нетерпеливо спросила Ирина Сергеевна, недвусмысленно бросив взгляд на настенные часы.

– Не убивай; не прелюбодействуй; не кради; не лжесвидетельствуй; почитай отца и мать; и люби ближнего, как самого себя… – начал я монотонным голосом и увидел, как глаза Ирины Сергеевны округлились, а взгляд из рассеянного стал как будто бы даже испуганным и недоуменным, словно я готовил ей какой-то коварный подвох. – Не судите и судимы не будете, – продолжил я, чувствуя, как стремительно лечу в бездонную пропасть, к краю которой меня подтолкнула эта красивая женщина. – Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит, – продолжал я автоматически вытягивая из своей памяти все, что помнил, составляя немыслимую мозаику неведомого мне «Кодекса строителя коммунизма». – Дух бодр, плоть же немощна. Горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам; но большее горе тому человеку, через которого соблазн приходит.

Я замолчал, почувствовав, что уже вычерпал из колодца памяти почти все запомнившиеся мне с детства фрагменты Евангелия, произнесенные мною, может быть, и не совсем верно. И еще я почувствовал, что уже почти достиг дна пропасти и сейчас меня расплющит об острые, безжалостные, спокойные камни. Но, перед тем как это произойдет, я решил, не пряча больше глаз, прямо взглянуть на Ирину Сергеевну.

Удивительно, но взор ее не был больше не возмущенным, ни удивленным, а был каким-то затуманенным, словно она и не слушала меня, напряженно думая о чем-то очень важном для самой себя.

– А ведь, по сути-то, верно, – произнесла она наконец каким-то изменившимся голосом. И, будто откуда-то издалека, добавила: – Давайте зачетку.

Взяв зачетную книжку и не открывая ее, она спросила:

– Вы куда на практику отправляетесь?

– На Командоры. Проводить учет морских котиков.

– Это где-то рядом с Японией, кажется?

– Нет. Эти острова находятся значительно севернее от основных японских – Хонсю и Хоккайдо, и Курильских островов, и Сахалина, и даже Камчатки, – как перед нерадивым учеником, испытывая при этом некое тщеславное чувство, мол: «Знай наших!», блеснул я своими географическими познаниями, да не перед кем-нибудь, а перед преподавателем высшей школы! – Там, кстати, бывал Джек Лондон, когда работал на зверобойных судах.

– А я почему-то думала, что это рядом с Японией, – рассеяно, словно продолжая думать о чем-то очень важном для нее, произнесла Ирина Сергеевна, вставая из-за стола и продолжая держать мою нераскрытую зачетку в левой руке.

Она прошла мимо меня и машинально потрепала по голове, слегка взлохматив волосы.

Наверное, так могла поступить мама или любимая девушка, но никак не преподаватель научного коммунизма.

– Мечтаете стать Джеком Лондоном? – словно и не заметив своего жеста, спросила Ирина Сергеевна. И, не дожидаясь ответа, продолжила: – Куда же я ее задевала?

Оглянувшись, я увидел, что она что-то ищет в своей сумочке на тумбочке, стоящей перед довольно большим, висевшим на стене, зеркалом.

– А, вот она. Ну, слава богу, нашлась. – Она вынула из сумки авторучку с золотым пером, добавив. – Люблю, знаете ли, расписываться перьевой ручкой с черной тушью. Тогда подпись выглядит эстетично, как иероглиф, на рисовой бумаге. Да и ручку эту мне, кстати, давно уже, правда, мой бывший друг из Японии привез.

Она вернулась к столу. Раскрыла зачетку. И на мгновение задумавшись, так что у нее образовались две продольные складки у переносицы, с какой-то грустной улыбкой продекламировала:

 
Порою заметишь вдруг:
Пыль затемнила зеркало,
Сиявшее чистотой.
Вот он, открылся глазам —
Образ нашего мира.
 

– Это стихи Сайге, из знаменитого воинского рода Сато. Он жил в Японии в двенадцатом веке. Не знаете такого поэта?

– Не знаю, – честно ответил я.

– Ну, еще узнаете. Какие ваши годы, – сказала Ирина Сергеевна, склонившись над зачеткой.

Поставив оценку и расписавшись в следующей графе, она передала ее мне.

– Удачной вам практики, – пожелала Ирина Сергеевна, вставая со стула и как бы давая мне понять, что разговор окончен.

– Спасибо, – ответил я.

Выйдя из бывшего храма, я дошел до близкой от него набережной и, присев на первую попавшуюся скамейку, открыл зачетку.

«Значит, она все-таки отличает меня», – мелькнула в голове мысль, потому что в графе оценок было написано: «Отлично». И, чуть дальше, в следующей графе таким же красивым почерком была выведена подпись Ирины Сергеевны. Совсем, впрочем, не похожая на иероглиф.

«И. Казак» читалось в зачетке, потому что фамилия Ирины Сергеевны была Казакова.

Зал для VIP-персон

Поезд из Иркутска отправлялся вечером, а в Улан-Удэ прибывал рано утром. Настолько рано, что ни трамваи, ни автобусы еще не ходили…

Мы с женой прибыли в этот город на юбилей нашего доброго приятеля, получив от него заблаговременно соответствующее приглашение в виде красочной открытки в конверте, присланной по почте. Текст в открытке, написанный от руки, красивым ровным почерком был стандартным для таких случаев: «Дорогие Владимир Павлович и Наталья Григорьевна, приглашаем вас…» и далее все, как полагается, с указанием времени и места, где и когда произойдет сие событие.

Жаль только, что нашего знакомого, коллегу жены по научной работе, угораздило родиться пятьдесят лет назад (в ставшем ко времени его рождения уже советским городе Калининграде, бывшем Кенигсберге – столице Пруссии) в конце октября…

Поэтому и на перроне (особенно после теплого вагона), и в гулких залах вокзала с редкими полусонными людьми, было сумеречно, промозгло, неуютно, одиноко.

На площади перед зданием вокзалом, куда я вышел оглядеться, таксисты-зазывалы (за баснословную плату) подряжались на своих раздрызганных автомобилях (еще советского производства, глядя на которые, как-то с трудом верилось, что они вообще могут тронуться с места) мигом доставить в любую точку столицы Бурятии, ставшей теперь, почти самостоятельным государством. С собственным гимном, флагом, президентом! Хотя и называлось все по-прежнему, как в Советском Союзе: «Республика Бурятия». Более того, как иные республики, скажем, среднеазиатские или прибалтийские, она от России не откололась. Да и оставалось здесь, на беглый взгляд, все, как в былые времена, в былые наши сюда приезды. Та же неприютность раннего утра, те же простенькие, нешикарные, дома вокруг. Какой-то многолетний недострой неподалеку. Та же магистраль, относящаяся, как и прежде, к Восточно-Сибирской железной дороге, где ни одна шпала, ни один рельс не принадлежат, собственно говоря, Бурятии. И управляют всем этим сложным и пока еще четко действующим хозяйством из Иркутска. Хотя в смутные и мутные 90-е годы прошлого века, во время «парада суверенитетов» и здесь появился свой «Министр путей сообщения Бурятии». Но, поскольку министр этот, кроме портфеля, ничем не владел, а начальник «Восточно-Сибирской железной дороги», коего он поначалу вознамерился вызывать по понедельникам для доклада к себе в Улан-Удэ, ему не подчинялся, то должность эту, за явной ненадобностью, вскоре упразднили…

Можно было, конечно, подрядившись с таксистами, поехать к нашему приятелю на какой-нибудь колымаге, но будить в такую рань хорошего человека, его прелестную жену – эстонку Зану, не хотелось. Поэтому мы решили скоротать часа полтора на вокзале. А там уж добраться общественным транспортом до места. Тем более что по телефону, перед поездкой сюда, заранее было оговорено: «Как только приедете, сразу к нам!»

– Давай где-нибудь выпьем горячего кофейку. Взбодримся, – предложила жена, стоя у наших сумок, лежащих на широком подоконнике высокого и узкого окна, когда я вернулся в здание вокзала. Заодно и посидим где-нибудь в тепле.

Однако ни одно кафе ни в привокзальной зоне, ни в самом вокзале еще не работало…

Бродя по пустым его залам, в одном из дальних углов, мы обратили внимание на новшество, которого прежде здесь не было.

Отгороженный голубоватыми, примерно двухметровыми по высоте, панелями из современных стройматериалов угол вокзала имел свой вход, над которым красовалась надпись: «Зал для VIP-персон». И, чуть ниже, уже более мелким шрифтом было написано: «70 руб. час. С человека».

У входа без дверей, но с барьером, на стуле, с внутренней его стороны, сидела, а вернее, в полглаза дремала тучная женщина в железнодорожной форме, со скучным серым лицом, обвислые щеки которого как бы стремились отдохнуть на погонах ее форменного кителя.

В глубине небольшого зальчика заманчивым теплом мерцал приглушенный свет и светился всеми мыслимыми и немыслимыми цветами большой экран плоского телевизора. Виднелись там и мягкие диваны и кресла и диковинные зеленые растения в кадках, стоящих между ними на полу. И, что самое главное, на столе, расположенном у стены, невдалеке от охранительницы сего «царства», курился электрический самовар, рядом с которым лежали цветные пакетики с кофе, чаем, печеньем, вафлями.

– Вот, давай сюда, в этот оазис относительного благополучия, и занырнем на часок, – предложила жена. – Чем мы с тобой не VIP-персоны?

Ее явно развеселила эта надпись с ошибкой, поскольку английский язык она знала хорошо. А в переводе с английского VIP – означало: «Very importeant person». То есть: «Очень важная персона». В зазывной же надписи получалось, что это зал: «Для важных персон персон». Это так же, как сказать: «Такова селяви». Ибо, селяви, в переводе с французского, это уже: «Такова жизнь».

Очнувшись от своего чуткого сна, взяв с нас деньги и, записав на небольших, розоватых, цвета несбывшихся надежд, талончиках время нашего вступления в VIP-зону, женщина машинально, порывшись в каких-то бумажках, лежащих у нее в выдвижном ящичке стола, вдруг могуче, грозно – сна уже как не бывало – зарычала:

– Эй, мужик, подымайся давай! Твое время кончилось!

Из-за ее рыка в моем мозгу отчего-то сразу всплыла фраза из книги Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву»: «Чудище зло, обло, озорно, стозевно и лайе…» А: «Твое время кончилось…» показалась мне страшной фразой, отчего я украдкой взглянул на жену, точно зная, что и наше время когда-нибудь кончится. Ибо все мы в Божией горсти. А потому надо ценить каждый миг, прожитый с теми, кто тебе дорог.

Однако на громогласный рык смотрительницы не последовало никаких видимых действий со стороны, только теперь замеченного нами человека лежащего в глубине зальчика на диване, под пальмой в кадке.

Взглянув в его сторону, тучная дама с неохотой и трудом отодралась от своего стула и решительной походкой устремилась к мягкому кожаному желтоватого цвета дивану. Подойдя к нему, она принялась с неистовой силой трясти спящего на нем не очень опрятно одетого, в дырявых носках, явно не озонирующих воздух зальчика, согретого двумя электрообогревателями, мужчину.

– Вставай, кому говорю! – продолжала она сопровождать свои действия грозными речами.

Человек, с профессорской сивой бородкой и следами былой интеллигентности на лице, с видимым трудом принял сидячее положение. Мутными глазами, оглядев пространство, машинально сунул ноги в разношенные летние, явно не по сезону, туфли. Почесал изящной пятерней, с музыкальными длинными пальцами, под ногтями которых была видна грязь, всклокоченные, жесткие, тоже седоватые, как и аккуратная бородка, волосы и невозмутимо спросил, будто проговорив одно слово:

– Ты че, баба, так орешь? Пиво есть?

– Я те дам щас такое пиво! – вновь озверела смотрительница. – Плати давай еще за час. И так уже десять минут просрочил. Или выметайся отсюдова к чертовой матери!

– Вот видишь, – наклонившись в мою сторону, сказала жена, – если бы не мы, этот несчастный мог бы еще какое-то время побыть важной персоной. А теперь его, скорее всего, вытурят взашей.

– Пиво есть? – уже четко, отделяя слова друг от друга, произнес человек в помятом, но, по-видимому, некогда элегантном, стального цвета, костюме, грязноватой серой рубашке и в расстегнутом, а точнее, не имеющем ни единой пуговицы, светлом плаще.

– Ты заплати сначала еще за час, – уже не так напористо произнесла вахтерша, – а потом уж пиво спрашивай.

– А где я тебе денег-то возьму, дура-баба? – искренне удивился мужчина, даже как бы слегка развеселившись. – Я тебе последние тот раз отдал, чтобы хоть немного прикорнуть. Две ночи не спал, – в каком-то уже тяжком раздумье, проговорил он, вознамерившись снова принять горизонтальное положение.

– Я те щас улягусь! – сиреной паровоза загудела баба, крепко ухватив его своей могучей пятерней за плечо.

– Ты че меня трясешь, как грушу? – прекратив оседать, осведомился мужчина и раздраженно добавил: – Пива дай!

– Я те щас дам! – зло пообещала баба, отпуская мужика и направляясь к своему столику с телефоном.

Как только она отпустила его, тот снова рухнул на диван, на сей раз даже не сняв башмаков.

– Костя! – крикнула в трубку хозяйка салона, набрав перед этим какой-то номер. – Да, я! Приди сюда. Здесь один мужик платить не хочет. Да, в вип-зале.

Через минуту в чистенькой милицейской форме явился бравый, свеженький, будто было не раннее утро, а ясный день, сержант.

С интересом какое-то время разглядывая лежащего на диване мужчину своими узенькими бурятскими щелками глаз, на круглом добродушном лице, он не громко, но строго сказал:

– Поднимаемся, гражданин!

Ответом на его призыв было только глухое мычание, крепко спящего человека.

– Документы предъявляем! – уже громче и строже, но все же как-то неохотно проговорил сержант.

– А? Чего? – открыв один глаз, с трудом проговорил мужик, продолжая лежать на диване.

– Поднимаемся! Следуем за мной! – Все более повышая голос, и уже с заметным раздражением, проговорил сержант.

– Спать охота, – закрывая глаз, затухающим голосом с трудом проговорил мужик, подтягивая ноги к животу.

Сержант взглянул на нас, а потом с каким-то облегчением крикнул в проход проходящему мимо, в некотором отдалении, рядовому, белобрысому, совсем молоденькому милиционеру, с бесцветными глазами:

– Серега, зайди сюда!

Вдвоем они, с некоторой долей брезгливости, и не без труда, подняли и стали транспортировать к выходу, до конца не проснувшегося мужчину. С одной из волочащихся по полу ног, у того спал башмак. И взорам всех вновь предстал дырявый грязный носок.

Потеря башмака, будто послужила неким сигналом. Мужчина вдруг приободрился. И, как собака после купания отряхивает с себя воду, так и он попытался «отряхнутся» от цепких рук милиционеров.

– Вы куда меня волочете?! – с достоинством, ясным, не сонным голосом, проговорил он, пытаясь при этом наклониться за башмаком.

– Куда надо, дядя! – весело сказал молоденький милиционер.

– А вы знаете, что я импо́тент! – значительно и с достоинством произнес он, правильно поставив ударение в иностранном слове, и, не наклоняясь, нашарить на полу спавший башмак и вдеть в него ногу. – А вы меня гоните!

– Вот в милиции и определят, какой ты там импотент, – устало и как-то обреченно вклинилась в разговор смотрительница зала. А, по-моему, никакой ты не импотент, если у тебя денег нет даже для того, чтобы поспать как следует. У импотентов-то, ясно дело, деньги всегда и на всякие шалости имеются. А ты – бич обыкновенный, дальнего следования, по-видимому, точно определила она нынешнее положение этого Homo sapiens – человека разумного.

– Нет, я импОтент! – вновь поставив ударение на втором слоге, произнес мужик, опять попытавшись освободиться от крепких милицейских рук, с двух сторон удерживающих его в вертикальном положении.

– Вот в отделении вы нам все про свою импотенцию и расскажете, – по-прежнему, стараясь быть вежливым, почти ласковым голосом, произнес сержант, и резким, почти незаметным тычком в спину, направляя мужчину к выходу. При этом оба милиционера переглянулись и как-то загадочно улыбнулись.

– Сколько он времени просрочил? – остановившись у выхода с откинутым барьером, спросил сержант.

– Да ладно, чего теперь, – безнадежно махнув рукой, проговорила смотрительница зала. – У него все равно, кроме его партков ничего нет, наверняка. Ни семьи, ни дома, ни работы, ни деток, – уже тише, и как бы для себя самой, продолжила она.

На что мужик, в очередной раз встрепенувшись, гордо объявил:

– Да, знаешь ли ты, что у меня сын – профессор! В МГУ преподает. На кафедре журналистики, между прочим, – обернулся он к сержанту. – И дочь – врач невропатолог! – четко выговорил он. – А я импОтент э берт! Однако второе слово «bird» – «птица», вместе с неопределенным артиклем получалось у него как: «Эбет». На что смотрительница заведения сразу окрысилась:

– Я тебе повыражаюсь! – уже протиснувшись в проходе, произнес белобрысый милиционер.

– Чай, кофе, пиво, вафли, печенье? – подойдя к нам, спросила женщина, подождав, пока дружная троица окончательно, и уже без дополнительных тычков в спину сопровождаемого, не покинула ее пределов.

– Кофе, пожалуйста, – попросила жена. – С сахаром и молоком.

– У нас: «Три в одном»! – гордо ответила женщина. – Печенье, вафли?

– Не надо, спасибо, – ответила жена.

– Тридцать рублей, – проговорила работница вокзала, сразу поскучнев. И пока жена из сумочки доставала деньги, недоуменно продолжила: – И че это он все своей импотенцией хвастался?

Получив деньги, она отошла к самовару, налила в чашки кипятка и принесла их нам, поставив на невысокий столик перед креслами. Рядом с чашками она положила два пакетика «Maccoffee», на которых действительно было написано: «Три в одном». Что, по-видимому, означало: кофе, сахар, сухое молоко – в одном пакетике. – Да еще скабрезности говорил, – продолжила она, снова ни к кому не обращаясь, и смахивая тряпочкой с нашего столика невидимую пыль.

– Он говорил о том, что он важная птица, – пояснила ей Наташа. – Именно так переводится с английского фраза: «ИмпОтент эбет».

– Надо же, – безо всякого удивления, совсем буднично произнесла женщина, отходя от нас. И, уже стоя у своего столика, добавила: – А я подумала, выражается…

– Да, и телевизор, если можно, выключите, пожалуйста, – попросила жена.

– Можно и выключить, – направила на телевизор пульт управления сговорчивая дама, и в последний раз, словно прощаясь, взглянула на экран, с какой-то кривляющейся там в этот момент полуголой девицей.

Не успели мы в тишине отпить и по нескольку глотков, слава богу, горячего кофе (и в этом, пожалуй, было его единственное достоинство), как к проему двери в наш зальчик шумной гурьбой подошли четверо. Двое парней и две размалеванные девицы.

– Пиво, водка есть? – весело спросил высокий парень, обнимая хихикающую девицу.

– Все есть, ребята, заходите! – оживилась смотрительница.

«По-видимому, работает сдельно, от выручки, – подумал я, – оттого так засуетилась перед щедрыми потенциальными клиентами».

Спрашивающий парень, отпустив девицу, стал рассчитываться за вход в зал, а остальная компания, громко и почти непрерывно хохоча каким-то своим шуткам, уселась за столик, недалеко от нас.

У одной из девиц оказался включенным, скорее всего, на полную громкость, мобильный телефон, из которого неслась так называемая рэповщина, заполняющая своей настырной скороговоркой все пространство зала. Однако этой какофонии компании показалось мало.

– А че телек молчит, не работает, что ли? – спросил присоединившийся к компании парень.

– Работает, ребята, все работает, – услужливо улыбнулась женщина, ставя им на столик бутылку водки, стаканы, несколько банок пива и, в довершение кладя еще пачку печенья «Юбилейное».

Орал мобильник. Вновь был включен телевизор. На сей раз на его экране неистовствовали какие-то женоподобные парни, поющие голосами кастратов. То и дело гоготали и визжали девицы. Громко о своих успешных делах, проделанных в Улан-Удэ, говорили парни. По стаканам разливалась водка…

– Я бы предпочла этой шумной компании, того тихого импотента, – наклонившись ко мне, сказала жена. И, взглянув на меня, поспешно добавила: – Только ты, ради бога, не встревай! Не делай им замечаний, – словно угадав мои намерения, попросила она.

И, к счастью, мне действительно ничего этого делать не пришлось. В дверном проеме, почти заслонив его своей могучей статной фигурой, улыбаясь во весь рот, появился наш юбиляр, весело проговорив:

– А вы чего не позвонили? Зана мне говорит: «Заводи машину, Воронов, и езжай на вокзал. Поезд из Иркутска уже пришел, я узнавала».

Обнявшись с ним, мы стали одеваться. Я облачился в светлый плащ, жена в серое демисезонное пальто, которое ей очень шло.

– Сдачу за неиспользованное время не выдаем, – сумрачно сообщила нам смотрительница зала, глядя, как мы поспешно стремимся покинуть ее заведение, в котором не провели и получаса.

– Не надо, не беспокойтесь, – сказала жена и, чуть подумав, добавила: – Вы лучше позвоните милиционерам и скажите, чтобы они того бедолагу освободили. Скажите им, что за него заплатили.

– Ладно, сделаю, – твердо, хоть и не очень охотно, пообещала женщина. А моя жена в ответ на эти слова улыбнулась ей своей доброй, кроткой улыбкой.

И, удивительное дело, дама тоже улыбнулась в ответ тихой улыбкой. И лицо ее стало сразу как будто красивым. Каким и должно быть лицо доброго человека.