Текст книги "В поисках своей планеты"

В студенческие годы Малик занимался спортом всерьез: бегал, поднимал тяжести, делал всякие упражнения, чтобы укрепить мышцы живота. И после переезда в Ленинград отнюдь не думал расстаться со спортом. Даже купил гантели и держал их в углу комнаты, которые поднимал временами, а по утрам ходил на ближайший стадион, чтобы делать там пробежки. Но однажды все это ему надоело, и он разом все бросил. С другой стороны, он не хотел иметь живот и воспринял его появление как трагедию. Но избавиться от него все равно не мог: за столом ел больше других, не мог отказаться от лакомых кусков, жевал и жевал. Это все давно заметили, некоторые даже хихикали над пристрастием Малика к еде. Но в основном относились к этому благодушно: пусть ест сколько хочет. И хотя для полунищих аспирантов такой гость был чуть ли не бедствием, никто не собирался отказывать Малику в следующем застолье. Сам Малик, если звал кого-нибудь к себе, то старался угостить на славу. С кавказским гостеприимством он выкладывал на стол все, что было у него в холодильнике, тратил последние копейки на покупку угощения. Соседи-аспиранты чувствовали себя у Малика как дома. Здесь они расслаблялись, позволяли себе вдоволь смеяться над известными учеными, своими научными руководителями, но больше всех смеялись над Семиным. Все считали, что Малику здорово повезло с Пенкиным, поскольку он считался не только известным ученым, но и очень хорошим, добрым человеком. Хотя некоторые находили нечто такое и у Пенкина, над чем могли посмеяться.

Малик стал теперь почти любимчиком, душой общества в общежитии. Никто не видел ничего плохого в том, что он нерусский. Кто-то, особенно аспирантки, считал это даже привлекательной чертой Малика. Хотя были и такие, которые говорили, что в его комнате царит беспорядок и воздух всегда тяжелый. Такое ощущение, что Малик никогда там не убирается. А тяжелый воздух был следствием того, что он не так часто мылся. И от него на самом деле пахло чем-то кислым. Еще он ходил всегда с грязными волосами, небритый, в несвежей и мятой одежде. Малику самому не нравилось это. Он давал себе слово чаще мыться, привести свой быт и внешний вид в порядок и жить по-другому. Он начинал вправду что-то делать, но потом опять все бросал, смирившись с хаосом, царившим в его комнате. А приводить ее в порядок, хотя бы отчасти, он брался вновь тогда, если к нему собирались гости. Купался он в основном перед приходом Ольги, которая прежде часто жаловалась, что от него «не очень-то хорошо пахнет». А если он покупал что-нибудь в магазине для себя, то начинал есть сосиски или яйца по дороге в сыром виде. А если готовил, то начинал выхватывать из кастрюли полусырое мясо. Часто получалось так, что он съедал пищу еще до того, как она успевала приготовиться. Он удерживал себя только тогда, когда готовил для Ольги или для гостей. Начав есть, он не мог остановиться: еда снимала его напряжение, отгоняла тревогу и недовольство собой. Съев одно, он сразу же брался за другое и ел, ел и ел. То, что он становился все толще, конечно, не нравилось ему, но он не собирался отказываться от еды.

«Нужно опять начать заниматься спортом», – думал Малик, «а есть нужно столько, сколько можешь». Ему очень хотелось вновь вернуться в спорт, но если он накануне выпивал – а это случалось частенько – то сил и желаний у него на спорт уже не оставалось. «Начну с завтрашнего дня постоянные занятия», – нередко обещал он себе. Это его успокаивало. А когда наступало завтра, Малик старался найти повод, чтобы ничего не делать. Нередко он убеждал себя в том, что у него все в порядке, что жить по-другому он все равно не может. Но ему хотелось делать что-то великое, грандиозное, необыкновенное. И это его стремление никак не согласовывалось с тем, как он жил. Ничего грандиозного совершить он не мог. Один день ему казалось, что он действительно гений, именно тот человек, который сделает новые громкие открытия в астрофизике. А на следующий день Малику казалось смешным, что вчера он сравнивал себя с великими учеными.

Иногда он чувствовал, как что-то разрушало его изнутри. Что-то боролось внутри него все время. Но если он с кем-то разговаривал, делал вид, что всего этого нет и все у него в порядке. Так учила его когда-то мать: нужно показывать людям, что у тебя все хорошо, никогда не признаваться в том, что у тебя есть трудности или ты с чем-то не справляешься. Малик так и жил, как советовала ему мать. Но он продолжал мучиться, его непрестанно беспокоила мысль о том, что он не может выполнить намеченное. Сон, еда, алкоголь, постоянное, пусть и поверхностное, общение с другими казались ему единственным способом, чтобы спастись от этих переживаний.

Малик не собирался сдаваться; каждый вечер он вновь давал себе слово, что завтра начнет жить и работать именно так, как ему хотелось. А иногда действительно несколько дней, делая немыслимые усилия над собой, пытался вести другой образ жизни – пропадал в библиотеках, не открывал дверь, когда к нему стучались, старался много читать и мало есть. Но это давалось ему с таким трудом, что через несколько дней он срывался. К тому же подобное поведение удивляло его знакомых по общежитию. Через несколько дней Малик нехотя возвращался в привычную колею: опять ел, пил и спал, а потом ходил в гости к соседям и засиживался у них до глубокой ночи. А по утрам… По утрам ему хотелось спать и спать, как можно больше спать и не вставать…

Ольга занимала в жизни Малика не такое уж большое место. Она часто звала его в кино, в театр, на концерты, с восторгом рассказывая, где что идет. Малику все это было неинтересно. Было время, когда он хотел ходить и в театр, и в оперу, не говоря уж о кино. Но для этого нужно было бриться, мыться, приводить в порядок одежду. Гладить он так и не научился, иногда даже сжигал что-то, забывая включенный утюг на одежде. Ольге не нравилось, когда он ходил неопрятный. Она могла часами втолковывать ему о том, что он должен следить за собой, но и не думала помочь.

– Неужели ты сам не можешь следить за собой? Почему я должна это делать вместо тебя? Сам научись. Прошли уже те времена, когда все должна была делать женщина.

Из-за этого Малик часто отказывался ходить с ней куда-нибудь. К тому же он не хотел часто появляться на улице с девушкой. Вдруг кто-нибудь заденет, пристанет на улице или в кино. Несмотря на свою силу, Малик не был уверен, что сможет постоять за себя, если на него нападут. Даже не обязательно, чтобы дело дошло до драки. Словесное оскорбление тоже больно ранило его душу. Отвечать своим обидчикам он не мог, поскольку не знал, как он должен это делать. И часто уходил от них, не сказав ни слова. Но, вернувшись домой, никак не мог успокоиться. Он злился на оскорбивших его, мысленно их избивал, ставил на место, а они извинялись и просили пощады у него, у такого сильного, уверенного в себе и умного парня с Кавказа. Мысленно наказав всех, он через какое-то время успокаивался, хотя от подобных столкновений у него надолго оставался неприятный осадок.

Ученый совет института хотел познакомиться с успехами аспирантов, которым предстояло защищать диссертацию в ближайшее время. На одном из заседаний должен был представить свою работу и Малик. Перед этим он несколько раз встречался с Пенкиным, слушал его наставления, вновь обсуждал с ним тезисы своей работы. Пенкин был уверен, что ученый совет без проблем одобрит работу Малика и допустит его к защите. Еще ни разу не было, чтобы кому-нибудь из его аспирантов это не удавалось. Вообще-то в истории института таких случаев было всего несколько. Однажды отец одного аспиранта, уехав за границу, не вернулся обратно, как сообщили руководству института из органов. Молодой человек был вынужден после этого покинуть аспирантуру. Второй случай был связан с одним талантливым аспирантом, который спился, не успев защититься. Его пришлось исключить из аспирантуры, когда он стал появляться в институте в нетрезвом виде. А в третий раз не допустили к защите особу из Прибалтики, когда один из членов ученого совета обнаружил, что часть представленной ею работы списана с другой диссертации. Но ничего подобного не грозило Малику и вроде ничего не могло помешать ему защитить диссертацию. Сам Малик, однако, сильно опасался Семина, который неодобрительно оглядывал его с ног до головы и очень неохотно здоровался с ним, если встречал Малика в институте. Малик решил даже однажды открыться Пенкину:

– Станислав Александрович, мне кажется, что Семин меня недолюбливает. Хотя вроде я ему ничего плохого не сделал.

– Семин – несчастный, черствый ханжа, завистливый человек! Не обращайте на него внимания, – с досадой ответил ему Пенкин. – Семин придирается ко всем аспирантам. А кому он мог помешать до сих пор? Никому! Не он же главный в институте.

Малик вроде успокоился. Что ж, если за ним стоит сам Пенкин, то Семин ничего ему не может сделать.

– Я поговорю с директором, Вы не думайте, мы Вас не дадим в обиду. Я этого завистника еще с университетских лет знаю – мы все вместе учились: я, Николай Анатольич и Семин. Но все равно он ничего не может сделать, если мы здесь, – добавил Пенкин на прощание.

Николай Каскадов одновременно являлся директором института и председателем ученого совета. Через несколько дней Малик случайно встретил Пенкина вместе с ним в коридоре института. Пенкин что-то рассказывал директору, а тот одобрительно кивал. Проходя мимо, Малик негромко поздоровался, на что ученые очень доброжелательно ответили. Малику показалось, что речь шла как раз о нем. Он успел услышать краем уха несколько фраз, вроде: «молодой», «служит примером для других», «Кавказ», «рынок» и что-то еще в этом роде.

Через несколько дней Малик встретил Семина в кафетерии института. Тот недоброжелательно посмотрел на аспиранта с Кавказа и на этот раз даже не ответил на его приветствие. Малика это очень разозлило. Ему захотелось сказать Семину что-то неприятное и спросить его о причине такой неприязни к нему. Малик был уверен, что Семин так относится только к кавказцам. К аспирантам из Средней Азии он если и не проявлял особой доброжелательности, то неприязни тоже не демонстрировал. Об этом Малику твердил армянин Ашот. Ашот собирался вот-вот защищаться и очень опасался Семина.

– Малик, берегись Семина, он кавказцев не любит, особенно армян. Азербайджанцев тоже не любит. Вообще, он ненавидит кавказцев. Его бы воля, то он выгнал бы нас всех из аспирантуры, может, даже из Ленинграда.

Слова Ашота еще больше насторожили Малика. Но он успокоил себя тем, что Пенкин на его стороне, и, по всей видимости, Каскадов тоже. Что может сделать Семин, пусть он даже и ненавидит его? Из нынешних аспирантов, Малик, кроме Ашота, был единственным кавказцем, и Ашот предупредил его о том, что Семин будет нападать только на него, когда ученый совет поставит вопрос о допуске к защите.

– Ты подари ему коньяк, – посоветовал Ашот, – и обязательно армянский – армянский коньяк он очень любит.

Ашот рассказал Малику, как он через одного работника института передал перед заседанием, на котором решался вопрос его допуска к защите, две бутылки коньяка Семину. Семин был после этого очень мил с ним и больше палки в колеса не вставлял. Хотя кто его знает, может, он еще покажет зубы при его защите?

Они зашли в магазин недалеко от института, где продавался армянский коньяк. Продавец, мужчина средних лет, встретил их не очень-то дружелюбно, несмотря на заверения Ашота в том, что тот вроде чуть ли не его друг. Пока продавец обслуживал других людей, Ашот с Маликом стояли поодаль, разглядывая немногочисленный товар. Когда в магазине никого не осталось, продавец грубовато бросил в их сторону:

– Чего надо-то?

Ашот быстро подбежал к нему, оставив Малика стоять посреди магазина:

– Коньяк есть?

– Какой? – с недовольным и усталым видом спросил продавец.

– Да сам знаешь какой – армянский, конечно, пятизвездочный.

– Есть еще пара бутылок, – почему-то вздохнул продавец.

– Вот как раз две бутылки нам и надо, – обрадовался Ашот.

Продавец, ничего не сказав в ответ, сунулся под прилавок, покопался там пару минут и достал две бутылки армянского коньяка. Увидев их, Ашот прямо-таки просиял:

– Слушай, есть ли в мире что-то лучше армянского коньяка? Один вид его чего стоит. Даже французский коньяк – что он по сравнению с армянским пятизвездочным? Не так разве, Малик-джан? Вот вы тоже выпускаете коньяк азербайджанский: трехзвездочный, пятизвездочный… Разве их можно сравнивать с армянским коньяком?

Малик еще не успел ему ответить и отстоять достоинства своего национального коньяка, как продавец довольно-таки грубо перебил Ашота:

– Эй, кончай базар… Сейчас придет кто-нибудь.

Ашот неохотно перестал расхваливать армянский коньяк и кивнул:

– Хорошо, заворачивай. Сколько?

– Двадцать шесть.

– Как, по тринадцать за бутылку? Неделю назад я за одиннадцать брал.

У продавца, кажется, не хватило терпения:

– Не хочешь, не бери.

– Нет, ты что, ты что… Как можно отказаться от армянского коньяка? Малик-джан, давай заплати ему двадцать шесть рублей.

Малик отдал продавцу двадцать шесть рублей, и Ашот сказал:

– Спасибо, я еще зайду. Пока.

Продавец даже не посмотрел в их сторону и начал что-то приводить в порядок у себя под прилавком. Когда, вышли из магазина, Ашот начал жаловаться:

– Слушай, ара, как стали относиться к кавказцам теперь в России – раньше такого не было. И даже к таким ученым людям, как мы с тобой.

Малик промолчал, хотя тоже немало страдал от отношения к нему местных в городе, правда, не всех.

Вечером того же дня Ашот привел Малика к многоэтажному дому в центре города, где жил его знакомый сотрудник института, по фамилии Зюзин, через которого он передавал коньяк Семину. Они поднялись на лифте, Ашот позвонил в одну из дверей, обитую искусственной кожей. К счастью, Зюзин оказался дома и вышел к ним через несколько минут в домашнем халате.

– Ах, это вы, аспиранты наши, гордость и надежда советской науки! Чем могу быть полезен?

Ашот тут же начал объяснять, указав на Малика:

– Да ничего особенного, Андрей Владиславович, земляка должны скоро допустить к защите, вот и решили коротко поговорить с Вами на этот счет.

– Как Ваша фамилия? – спросил Зюзин.

– Самедов, – ответил Малик.

– Вы, по-моему, из Азербайджана, нет? – спросил опять Зюзин.

– Да, из Азербайджана, – подтвердил Малик.

– Я слышал о Вас и встречаю иногда в институте. А почему Вы не захотели поговорить со мной в институте? Зачем нужно было приходить сюда?

Малик стоял и молчал, за него опять ответил Ашот:

– Знаете, мы принесли Вам маленький подарочек, армянский коньяк. Вы сами знаете, что лучшего коньяка в мире нет…

– Да я знаю, знаю… Слава богу, не раз пробовал. Между прочим, – посмотрел Зюзин в сторону Малика, – и азербайджанцы делают неплохой коньяк. Вот я пробовал однажды их «Ширван»…

– Да Вы о чем, Андрей Владиславович? – перебил его Ашот. – Какой «Ширван» – разве можно сравнить его с армянским коньяком? – Достав одну из бутылок из кулька, Ашот чуть ли не стал совать ее Зюзину в рот. – Настоящий армянский пятизвездочный коньяк! Нигде не достанешь, даже в самой Армении. Это мы по блату…

– Хорошо, хорошо… – сдался Зюзин.

– Одну бутылку Вам от Малика Самедова – гордости и будущего советской науки, как Вы сами сказали, а одну передайте, пожалуйста, от его имени Семину. Между прочим, Вы сами знаете, что Самедов – азербайджанец, но он говорит мне на днях: Ашот, скажи мне, где здесь армянский коньяк достать можно? Ведь он знает, что лучшего коньяка не бывает и быть не может.

– Хорошо, спасибо большое Вам обоим. – Кажется, речи Ашота наскучили Зюзину. – А другую бутылку я передам на днях Семину.

Когда они спускались вниз, Ашот опять стал жаловаться:

– Видишь, даже домой не пригласил. Сколько я ему, подлецу, бутылок армянского коньяка приносил, он даже не разу домой меня не впустил. В Армении или в Азербайджане такое невозможно. Обязательно домой пригласят, чайку нальют, даже кушать предложат. А здесь…

Малик ответил, что ничего плохого в этом не видит, если у людей другие обычаи. Кавказское гостеприимство кажется иногда даже излишним, лично он от этого устает. Ашот с ним не согласился, говоря, что это один из древних и ценных обычаев жителей Кавказа.

Время, когда нужно было представлять научные работы для допуска к защите, приближалось. Пенкин попросил Малика приготовить основные тезисы проделанной им за все это время работы, обсуждал с ним некоторые ее особенности, давал советы и подбадривал его:

– Мы покажем всем, какое у нас растет молодое поколение. И какая разница, откуда человек родом?

Потом Пенкин рассказал Малику, что обсуждал его работу с директором, который также находит ее интересной и нужной. И очень важно, что из национальных краев страны выходят ученые, которые будут продвигать науку у себя. Это важная задача, поставленная партией, которую они – старшее поколение ученых – должны воплотить в жизнь.

После встречи с Пенкиным Малик отправился в библиотеку и, воодушевленный, энергично взялся за работу. Поначалу все шло хорошо, и Малик даже поверил, что вот наконец-то сможет собраться с силами и работать так, как ему хочется. Он сделал в тот день действительно больше, чем когда-либо, хотя каждая страница давалось ему с большим трудом. Ему трудно было понимать то, что он читал, поскольку его все время отвлекали переживания, связанные с недовольством собой. Он искал повод, чтобы оправдать последние годы своей жизни: странные, бессмысленные и непродуктивные. Ему хотелось забыть об этом, верить в то, что он живет не так, а посвятил свою жизнь науке. Он пытался найти удавшиеся моменты в своей жизни, когда у него что-то получалось, шло не так плохо. Подобные оправдания успокаивали Малика, ему казалось, что пока еще ничего не поздно, можно все успеть, даже саму жизнь начать сначала. Добившись за счет огромнейших усилий какого-то продвижения, как в тот день после встречи с Пенкиным, он вскоре сползал обратно, в ту нишу, в которой так долго находился. В этой нише все было для него привычно и знакомо. Главное, страхов было меньше, и жизнь не казалась такой трудной, а наоборот, легкой и веселой.

Хотя люди, всецело посвятившие себя науке, не так часто получали признание, если у них не было связей в нужных кругах. Лишь единицы из них не сдавались до конца: они работали больше, чем другие, они были более упорными, чем другие, и не искали выгоды для себя от науки. Эти люди и двигали науку, и, пусть и поздно, добивались признания. Малик замечал таких людей в своем окружении и завидовал им. Для них преданность науке вытесняла и страхи, и всякие тяжелые, ненужные мысли. Они ни о чем не думали, кроме своих исследований и открытий. Обычно таким людям везло и со спутником жизни: супруг или супруга поддерживали их, помогали, утешали и вместе с ними верили, что когда-нибудь все это принесет плоды.

Безусловно, и среди ученых были такие, кто лишь имитировал преданность науке. У таких людей были другие ценности. Им нравилось вращаться среди ученых, умных и талантливых людей, дружить с ними. Эту дружбу они не прочь были использовать в своих интересах. Кто-то должен был где-то замолвить за них словечко, другой отчасти делать за них работу, а третий написать хвалебный отзыв на нее. Деньгами, подарками, приглашением в гости домой или в ресторан они покупали таких умных и талантливых людей и заставляли их работать на себя. Часто это были молодые люди, которые верили обещаниям помочь им продвигаться, познакомить с нужными людьми, или же сильно нуждались в деньгах. Быть молодым ученым непросто, когда мало кто одобряет твой выбор: мол, это не для тебя, куда тебе тягаться с авторитетами? Некоторые люди из окружения молодого ученого считают так искренне, а другие завидуют и не хотят, чтобы кто-то из его знакомых добился успеха.

С другой стороны, известные ученые, как и многие люди искусства, сознательно создают вокруг себя туманные мифы и никогда не рассказывают о том, как они достигли признания и славы. Их круг общения и подлинная жизнь остаются вне поля зрения остальных. Чтобы поддержать свое имя и сохранить имидж, они готовы бывают на очень многое. Несмотря на это, общество верит в их чистоту и безгрешность. Но вот когда молодой человек заявляет о своем желании стать ученым, к этому относятся скептически, подозревая, что он хочет достигнуть величия и славы.

Крупные ученые, как и многие представители так называемой «культурной элиты», часто бывают враждебно настроены друг против друга. Они понимают, что на вершине тесно, места там хватит не всем. Ради того, чтобы самому оказаться на вершине, быть ближе к власти и ухватить лакомый кусок из того корма, который власть дает людям культуры, нужно бороться против других.

Пенкин был из рабочей семьи. Вся его родня – отец с матерью, дяди и тети работали на литейном заводе. А у него жизнь сложилась иначе: в послевоенное время везде искали студентов для институтов, вот Пенкин и пошел учиться сразу после школы. А потом его направили в институт физики, где он начал свои исследования и вскоре стал одним из видных ученых, изучавших строение Вселенной.

После смерти Сталина в среде ученых произошел раскол: одни считали, что Сталин делал все правильно, другие осуждали вождя за лагеря и истребление интеллигенции. Пенкин оказался под влиянием ученых, которые были критически настроены не только против Сталина, но и в целом против социализма. Жизнь за «кордоном» – в западноевропейских странах и Соединенных Штатах Америки – казалась им идеалом, они восхищались тем, какая там «свобода и справедливость». Стоило ли проливать столько крови, чтобы построить такое гнилое государство, как СССР? Они часто задавали себе этот вопрос. Ведь Запад нашел более приемлемый путь для достижения «нормальной жизни». А мы хотели с помощью насилия построить справедливое государство и стать к тому же примером для остальных. Значит, все хорошее там, у них, за «кордоном», а то, что имеем мы, только ложь и обман. Придет время, и все наконец-то избавятся от постылой советской власти и приобретут свободу.

Приблизительно так размышляла часть советской интеллигенции во времена Брежнева, которые сегодня некоторые называют самым счастливым периодом советской эпохи. Среди этих ученых были те, кто оправдывал свои неудачи в науке тем, что им мешала якобы сама система. А были и те, которые уже имели, как Пенкин, заслуги и имя в науке, но жаждали при этом перемен. Как правило, они критиковали существующую систему, но при этом ограничивались только словесной оценкой советской действительности, не предлагая ничего конкретного. Сахаров был для многих из них идеалом и, как они считали, символом «советского сопротивления». Хотя КГБ был осведомлен о таких настроениях в научной среде и вел наблюдение за некоторыми учеными, власти их особенно не трогали и вели себя по отношению к ним достаточно толерантно. Возможно, чтобы не увеличивать число перебежчиков, тем более среди светлых умов, в которых так нуждалась страна, в особенности в годы холодной войны. Но наблюдения за ними вели постоянно. Что бы с ними ни происходило, что бы они ни делали, о чем бы ни говорили, КГБ всегда получал достоверные и точные сведения обо всем этом.

Пенкин и другие либерально настроенные ученые подозревали именно Семина – этого тихого, угрюмого, нелюдимого, маленького, лысого, никем в институте не любимого человека. Они считали, что именно Семин «стучал» органам. Поэтому при нем они старались вести себя сдержанно, ничего против советской власти не говорить, редко приглашали его к себе, если отмечали какое-нибудь событие. Но они ошибались: не Семин был информатором властей в институте физики, а кто-то другой. Чтобы скрыть настоящего информатора, сотрудники КГБ пользовались таким недоверием к Семину и нарочно старались, чтобы подозрения на его нечистоплотность, наоборот, усиливались. Так эта организация защищала своих агентов. А таким агентом в институте физики был скорее всего кто-то из самих «либералов».

Семин рос в далекой сибирской деревне. Холод и голод предвоенных лет сменились для их семьи тяжелыми годами войны. Отец его не вернулся с фронта, мать должна была работать по две смены, а сам он после уроков помогал в колхозе. Несмотря на все трудности, Семин верил в идеалы коммунизма; он верил, что скоро в самом деле решатся все задачи, которые ставила коммунистическая партия: скоро наступит в стране коммунизм, если удастся построить материально-техническую базу для него. Семин был человек трудолюбивый и видеть не мог лентяев. Такие люди, по его понятиям, мешали тем задачам, которые предстояло выполнить советскому обществу. Ему были ненавистны также спекулянты и всякие тунеядцы.

Он считал себя интернационалистом, но при этом едва скрывал неприязнь к кавказцам. К людям из среднеазиатских республик, как успел заметить даже Малик, он был достаточно лоялен. Хотя «нечистоплотной торговлей» и спекуляцией, как он считал, занимались те и другие. Он не любил вспоминать свои армейские годы, когда целых три года служил рядом с кавказцами – в основном, с дагестанцами. Их свирепость, подчеркнутые смелость и мужественность только раздражали Семина, которому от них изрядно доставалось в годы армейской службы. К тому же Семин считал кавказцев нечестными и лживыми, а их манеры и высказывания показными. Однако Семин даже самому себе не хотел признаваться в том, что его критика в адрес кавказцев связана с его личным опытом общения с ними. При этом Семин был уверен, что нужно помочь развитию других республик, нужно убрать и те барьеры, которые все еще оставались между русскими и другими народами СССР и укрепить их союз. Да, нужно и дальше поддерживать республики, при этом нельзя поощрять их тунеядство и пересекать всякую показную деятельность в тех краях.

А вот отношение Пенкина к неславянским и нехристианским народам Советского Союза было другим. Он охотно принимал от них подарки, угощения, хвалил их гостеприимство, если гостил в их краях, но считал их отсталыми, недоразвитыми и был уверен, что они такими и останутся. Он был также уверен, что и в будущем эти народы должны быть подданными его страны, то есть России, если даже Советский Союз, как он того желал, перестанет существовать.

В день, когда решался вопрос о допуске к защите, Малик пришел в институт рано утром, хотя заседание ученого совета было назначено на десять часов. Малик бродил по пустым еще коридорам института и старался справиться со своим волнением. Он знал, что не каждый осмелится напасть на аспиранта Пенкина, тем более помешать ему защитить диссертацию. Но Семина он все-таки боялся. От этого «черствого мужика» можно было ожидать все, что угодно. Хотя, может, Зюзин мог бы действительно изменить отношение Семина к Малику, передав ему коньяк? Вообще-то Малик не мог себе представить, как он, Семин, может от кого-то принять подарок. Если бы не Ашот, то сам он никогда в жизни не ввязывался бы в эту авантюру.

Заседание началось с небольшим опозданием. Открыл его сам директор, рассказав о важности воспитания молодого поколения и о том, что требуют партия и народ в этом русле от их института. Друг за другом прошли три обсуждения работ молодых аспирантов. Всех одобрили, похвалили, а некоторые из выступающих ученых старались дать им еще указания и советы для дальнейшей работы. Следующим был Малик. Перед ним взял слово Пенкин, похвалил «талантливого, способного и старательного молодого ученого из Азербайджана», рассказал о его успехах, напомнив об опубликованных тезисах Малика в нескольких выпусках институтских бюллетеней.

Малик сильно волновался, когда поднялся на трибуну, откашлялся, перед тем как начать выступление. Ему, кроме всего, еще казалось, что присутствующие не поймут его из-за кавказского акцента, ведь некоторые ударения он ставил все еще неправильно. Он к тому же был не до конца уверен в некоторых своих формулировках. Поэтому старался придерживаться более известных, общепринятых научных формулировок. Когда наконец-то Малик закончил свое выступление, первым решил одобрить его опять Пенкин, вновь рассказав, как в последние годы Малик упорно и честно трудился под его руководством. За ним взял слово Семин, который молчал во время обсуждения предыдущих докладов, и начал остро критиковать работу Малика.

– Ведь ясно видно, что аспирант Самедов не очень-то себя утруждал. Его доводы неубедительны, порой, я бы сказал, фальшивы, – сказал Семин. – Эту работу нужно как следует подготовить к защите, а сегодня она не может быть допущена к ней, – твердо сказал Семин в заключение.

Такого поворота в заседании ученого совета никто не ожидал. Малик невольно оглянулся на Пенкина – тот был весь красный от гнева – ведь нападение на его аспиранта Пенкин воспринимал как нападение на себя самого. Другие ученые, которые думали так же, как Пенкин, начали шептаться, наверное, вспоминая старую вражду между Пенкиным и Семиным.

Семин, перед тем как сесть, достал из своего потертого портфеля бутылку коньяка и демонстративно поставил ее на стол:

– Самедов, понимая, что я могу помешать ему в допуске к защите такой бездарной работы, пытался несколько дней назад подкупить меня. Вот коньяк, который он предлагал мне за одобрение его работы.

Последнее так подействовало на присутствующих, что, казалось, заседание вот-вот сорвется. Этому помешал директор, объявив о «переносе заседания с целью безотлагательных обсуждений в ученом совете».

Малику и так было очень тяжело после выступления Семина, а теперь он готов был провалиться сквозь землю или хотя бы поскорее уйти из института и больше никогда не возвращаться.

Несколько дней он никуда не выходил, ни к кому не ходил, никого не пускал к себе. Даже Ольгу, пришедшую навестить его, он отправил домой, сославшись на сильные головные боли и желание побыть одному. Малик думал о том, чтобы бросить аспирантуру и вернуться в Баку: после случившегося ему не хотелось больше здесь оставаться. А что он будет делать в Баку? Он и там может поступить в аспирантуру и защитить эту же работу. А потом будет работать в Институте физики.

Через пару дней один из аспирантов передал Малику, что Пенкин хочет его видеть. Научный руководитель встретил Малика как ни в чем ни бывало и говорил с ним как всегда дружелюбно, спокойно и убедительно:

– Вы не переживайте, Ваш вопрос мы уже решили. Осталась еще одна работа, кроме Вашей. Через две недели будет новое заседание ученого совета. В этот раз Вашу работу пропустят, будьте уверены. Только надо, чтобы Вы извинились там же за этот коньяк и сказали, что Вы вовсе не имели намерений, таким образом оказать влияние на Семина. Вот он, Ваш коньяк. – Пенкин достал две бутылки из ящика стола. – Зюзин так испугался, что принес их мне обратно. Возьмите их, сами выпьете, зачем отдать их таким негодяям?