Текст книги "В поисках своей планеты"

Еще мне было интересно наблюдать за работой этого устрашающего ведомства, что происходило особенно тогда, если начальник уезжал куда-нибудь по вызову, а я сидел в коридоре и ждал его. У меня создалось ощущение, что они все время за кем-то гонялись, кого-то ловили. Теперь в управлении почти все меня знали. Иногда меня даже окружали милиционеры, в основном молодые, декламировали строчки из моих стихов и интересовались моими новыми работами. Но наши беседы часто прерывались, ведь им все время нужно было торопиться куда-то, и эта их беготня не имела конца. Кого они только не приводили в управление: воров, проституток, побирушек, цыганок-гадалок, курящих дурман или подравшихся подростков, избившего жену мужа, неправильно перешедших улицу пешеходов, людей, слишком поздно гулявших по городу или слишком громко говоривших в позднее время, осквернителей памятников. Потом их, обычно, отпускали, правда, не всех. На лицах приходящих, вернее, приведенных, были страх и беспокойство, а на лицах уходящих – радость и облегчение. Однажды, придя к начальнику, как обычно, вечером, я заметил, что чай подает какая-та другая девушка. И эта тоже была красавицей – с распущенными длинными черными волосами, с большими карими глазами, но со смиренным, как у овечки лицом, к тому же худощавая и невысокая. Начальник, поймав мой удивленный взгляд, ответил на мой безмолвный вопрос и сказал, что предыдущая секретарша уволена за то, что в последнее время «допустила ряд грубых и непоправимых ошибок», и на ее месте теперь другая. Хоть начальник иначе назвал причину смены секретарши, я во всем догадался: та первая надоела ему как любовница, ему захотелось новой – свежей и нетронутой. Вот почему, подумал я тогда, люди, имеющие власть, не могут писать стихи. Мы, поэты, мечтаем о красавицах, но довольствуемся лишь тем, что созерцаем их красоту, а начальники просто используют все то, что очаровывает нас в женщине.

Как-то во время застолья начальник, прочитав мне в очередной раз свои улучшенные с моей помощью стихи – хотя они все равно оставались слабыми и неинтересными, – сказал мне, что хочет, чтобы мы стали с ним настоящими друзьями, все время помнили друг о друге и поддерживали связь. Я слегка улыбнулся и не ответил ему сразу. Может, он принял мое молчание за согласие и успел обрадоваться в душе, не знаю. Но я, опрокинув рюмку, другую, ответил ему так:

 
Начальник, тайны не сделаю из своего слова:
Я поэт от бога, ты же блюститель закона.
Говоришь, друзьями нам стать?
Можно ли сразу на двух струнах играть?
 
 
Гоняешься за людьми, чтобы их наказать,
Даже вину тех подчас не готов разбирать.
Я же всю жизнь таким посвятил,
Горе, страданья, печаль разделил.
 

В тот день начальник мне ничего больше не сказал, и мы продолжили застолье как обычно. Но когда я уходил, он холодно попрощался со мной, и не обнял меня, как делал всегда. Я понял, что задел его, задел даже сильно. Но я не мог поступить иначе. Я должен был высказать ему, что я о нем думаю. До этого он не раз говорил мне, что поможет напечатать мои стихи в литературных журналах и газетах, но надо, чтобы я писал о том, какую трудную, ответственную и почетную работу выполняет милиция, стоя на страже защиты жизни, благополучия и счастья людей. Он сам занялся бы хлопотами о публикации таких стихов, даже попросил бы своих начальников из министерства помочь напечатать их, вначале в газете, а потом вместе с другими стихами в виде книги. Я ему тоже ответил, что если бы мог сочинять стихи, которые не шли из моей души, то у меня давно вышло бы уже несколько книг. Он сделал вид, что принял мои высказывания без обид, как позицию поэта, и больше к этой теме не возвращался. Но вот после того как я прочитал ему свое последнее стихотворение, мне стало трудно застать его на работе. Несколько раз дежурный отправлял меня обратно, говоря, что он уехал по очень важному заданию и, может, в этот день назад не вернется. Мне все было ясно: он просто стал избегать меня после того как я высказал ему правду о том, что о нем думаю и кем его считаю. Как-то раз один из знавших меня молодых милиционеров любезно проводил меня до кабинета начальника, когда я сказал, что хочу увидеться с ним. В приемной теперь сидела совершенно другая девушка – стройная, с голубыми глазами и светлыми волосами; короткая юбка обнажала ее белые, красивые колени. Она вначале не обратила внимания на мое появление в приемной, также приняв меня за бродягу. Такие порой действительно приходили на прием к начальнику, но он никогда их не принимал, во всяком случае, я сам этого ни разу не видел. Когда молодой милиционер, подойдя к девушке, что-то шепнул ей на ухо, она, с изумлением взглянув на меня, встала и приоткрыла дверь кабинета начальника. Что именно она сказала, я не услышал, но, по-моему, она слишком долго объясняла тому, кто пришел. И это, думал я, из-за того, что она не знала меня и видела впервые. Молодой милиционер, попрощавшись со мной и юной красавицей, уже ушел, а я продолжал стоять в приемной и ждал, когда же меня пригласят в кабинет. Подойдя ближе к двери, чтобы показаться своему «другу», я услышал последнюю фразу, которую произнесла секретарша:

– Не знаю, говорит, что поэт… Дежурный тоже подтвердил… И хочет встретиться с вами. Да? Как скажете.

Повернувшись назад и обнаружив, что я стою чуть ли не за ее спиной, она снисходительно улыбнулась и сказала:

– Можете пройти в кабинет. Только ненадолго – начальник очень занят.

Я вошел в кабинет, готовясь поприветствовать любителя поэзии и почитателя моих стихов. Но, к своему большому удивлению, увидел за его столом совершенно другого человека. Этот был ростом еще выше, коренастый, с большими усами.

– Что тебе нужно? Говори скорее, у меня нет времени, – сказал начальник быстро.

Потом, заметив, что я немного ошарашен, продолжил:

– У тебя есть жалоба на кого-то? Расскажи быстро или напиши все как было, ничего не убавляя и ничего не прибавляя. Кто виновен, найдем и накажем. Быстрее… У меня совсем нет времени.

Я спросил про начальника, назвав его фамилию. Он даже рассердился:

– Ты к кому пришел, к нему или ко мне? Теперь я здесь начальник, не понял, что ли?

– Я его просто давно знаю, я к нему часто приходил в этот кабинет, – ответил я.

– А… – он пригладил рукой усы. – Это ты распивал с ним здесь по вечерам водку? – спросил он и усмехнулся. – К сожалению, я не любитель поэзии и твои стихи тоже никогда не читал. Есть дела поважнее. А твой друг переведен на другую работу в министерство, – новый начальник милиции издевательски улыбнулся, – в канцелярию… Там у него будет много времени писать стихи. Если у тебя нет больше вопросов ко мне, можешь идти, ты и так отнял у меня слишком много времени.

Так и закончились мои отношения с начальником милиции, ставшим впоследствии работником канцелярии в министерстве. Может, его перевели на эту работу из-за наших с ним встреч и совместного распития водки, не знаю. Я больше его не видел.

Поэт, сделав паузу, вновь достал из тумбочки бутылку, выпил все, что в ней осталось и произнес:

 
Будут ли помнить тебя потом,
Когда душа покинет эти пределы?
Ищущий славу, подумай о том,
Жизнь коротка – вот наши уделы.
 

Пока он рассказывал Абиду эту историю, кривоногая санитарка, дежурившая в ту ночь, несколько раз входила в палату, требуя крикливым голосом прекратить разговаривать и лечь спать. Сказала, что сутра будет врачебный осмотр. Доктор спросит у них обо всем, даже о том, как они спят. И еще она не уставала повторять поэту:

– Не пей, не пей больше, умрешь ведь…

А он ей не отвечал, только отворачивался в сторону.

Уже было действительно поздно, когда та же санитарка, опять с криком войдя в палату, в очередной раз призвала их прекратить разговаривать и лечь спать. И сама же сказала, что время уже четыре часа утра. А завтра доктор будет спрашивать и ее тоже, почему она разрешала больным бодрствовать так долго. У Абида уже закрывались глаза и его давно тянуло ко сну, и только желая слушать поэта, парень не давал себе уснуть. Теперь Джафар больше не разговаривал и уже лежал на кровати, не раздевшись и не постелив постель. Абид, встав, аккуратно разделся, повесил пижаму на изголовье кровати, поднял тонкое хлопковое одеяло и лег в постель.

Мысли о смерти не покидали его и за сегодняшний день, но общение с поэтом принесло ему какое-то облегчение.

Утром их подняла та же санитарка, дежурившая всю ночь, крича им, что скоро придет доктор осматривать больных, поэтому они должны быстро встать и привести себя в порядок.

Когда Абид, взяв полотенце и зубную щетку с пастой, которые он принес из дома, отправился в умывальню, то увидел ее дверь открытой. Внутри никого не было, и, войдя, он нашел в ней металлическую раковину с краном, а унитаз был расположен дальше. Здесь стояла страшная вонь, а кран не закрывался и из него все время тонким струей шла вода, от которой и, видимо, в самой раковине остались полосы, напоминающие ржавчину. А какой имел цвет унитаз, невозможно было понять: он весь был покрыт серыми липкими пятнами. Абид, закрыв рукой нос, худо-бедно умылся и почистил зубы, а потом вернулся в палату. Поэт все еще сидел на кровати и второпях старался спрятать новую бутылку со стаканом в тумбочке:

– Ах, это ты, я-то подумал, это дежурная опять вошла… Надо пойти немного свежим воздухом подышать, а то скоро доктор придет…

Когда Абид вместе с Джафаром вышел на улицу, на крыльце опять сидели одни мужчины, в разноцветных пижамах. В отличие от другого корпуса больницы, где Абид вчера просидел до наступления сумерек, здесь перевязанных, забинтованных и загипсованных не было. Рядом с дверью, как теперь заметил Абид, висела старая черная табличка, на которой все еще можно было прочитать: «Отделение внутренних болезней».

Вчерашний толстяк что-то громко рассказывал, остальные делали вид, будто внимательно его слушают, то кивая ему, то качая головой, выражая то согласие, то удивление, то возмущение от рассказанного им. Поэт сел на крыльце, на место, которое показал ему толстяк. Абид также, как бы неприятна ни была ему публика, от них далеко не ушел – ведь с минуты на минуту должен был появиться доктор – сев на противоположную часть крыльца. Один из больных, узнав у Абида, зачем он сюда пришел и отчего здесь лечится, рассказал ему, что здесь очень многое зависит от доктора, от того, как ты сможешь объяснить ему причину своей болезни. И нужно всегда, когда он приходит, быть на месте, а то доктор может разозлиться и отправить больного за непослушание домой. Все лекарства, которые будет назначать он сам или врач, к которому он направит, нужно принимать и выполнять все предписания. Это только к нему нужно обращаться как «доктор», ибо он является заведующим этим отделением, а другие просто врачи. Вдруг кто-то из больных, сидящих напротив, крикнул:

– Доктор идет!

Все сразу же умолкли, даже толстяк престал рассказывать свои небылицы. И скоро на дорожке, протянувшейся вдоль одноэтажного корпуса, показался человек лет сорока пяти, в тщательно накрахмаленном белом халате. Больные ждали, затаив дыхание, когда доктор дойдет до них, и, не успел он наступить на нижнюю ступеньку крыльца, все встали и, будто договорившись, разом громко сказали:

– Доброе утро, доктор!..

Доктор в ответ даже не поднял голову. Еще сильнее прижав подбородок к груди, он что-то тихо и небрежно бросил в сторону больных, медленно поднялся на крыльцо и вошел в здание. Прошло не так уж много времени, как на крыльце появилась старшая медицинская сестра отделения, и вызвала одного из больных к доктору, громко назвав его фамилию. Так прошли все друг за другом в ту самую комнату, куда она вчера приводила Абида, взяв из поликлиники. Когда к доктору пригласили Абида, он разволновался и немного даже испугался: вдруг доктор подтвердит его опасения.

– Проходи, садись, – сказал ему тот, когда Абид с тревожным видом остановился на пороге кабинета.

Доктор сидел за самым большим столом и, нацепив на нос очки, просматривал бумаги из папки, лежавшей перед ним. Абид узнал снимки, сделанные в рентгеновском кабинете и у невропатолога, и догадался, что доктор читает заключение врачей о нем. Старшая медсестра указала ему на стул, стоящий перед столом. Сама она сидела за другим столом, ближе к двери, как и в прошлый раз. А напротив доктора, за небольшим и старым столом с одной тумбой сидела та самая кривоногая санитарка.

– Они с поэтом всю ночь не спали и разговаривали до самого утра, сколько я ни делала им замечаний, – сказала она, увидев Абида.

– Нашел с кем разговаривать, – сказал доктор с видом человека, которому напомнили о чем-то неприятном.

– Сколько тебе лет? – спросил он у Абида.

– Шестнадцать…

– Шестнадцать… А где ты берешь столько болезней, а?! Хм… В твоем возрасте я и работал, и учился, помогал семье и не знал, что такое болезнь. Это вот сейчас от таких, как ты, этот поэт и других недоумков я испытываю разные недомогания. – Помолчав, он продолжал смотреть бумаги Абида, перекладывая их с места на места. – Головные боли, непродолжительные, острые… Резкие, кратковременные боли в области живота, по-видимому, вокруг желудка…

Потом доктор попытался рассмотреть рентгеновский снимок, протянул его к окну, на солнечный свет – только несколько узких лучей солнца проникали в этот кабинет – и буркнул, видимо, не разобравшись в них:

– Нужно эти снимки и заключения отправить еще раз к тем, кто их делал, и пусть все опишут более подробно. – После этого, приложив их к остальным бумагам Абида, положил папку на стопку, лежавшую на столе. – Можешь идти. Я думаю, тебе нужно в первую очередь окрепнуть. Я назначу тебе витамины. Поколют тебя витаминами, а там посмотрим. Все, можешь идти.

После этого доктор вновь обратился к старшей медсестре:

– Позовите следующего.

Джинны

Направляясь на улицу, Абид столкнулся в коридоре с седым мужчиной невысокого роста; этот худой и бледный человек был явно чем-то опечален.

Поэт, сидя на крыльце, что-то громко рассказывал, все молча слушали его, только изредка перебивая вопросами. Пока Абид размышлял, посидеть ли ему здесь, среди неприятных ему людей, – кроме поэта, конечно – или прогуляться по двору больницы, рядом появился тот самый мужчина, которого он только что встретил в коридоре. Тяжело дыша и вздыхая, он сел на ступеньку. Вскоре и сам доктор появился на крыльце. Больные тут же вскочили и приняли почтительный вид, ожидая, что скажет доктор. Доктор был чем-то недоволен, похоже он даже злился.

– Кого ко мне направляют?! – начал тот кричать. – Человек видит галлюцинации, а кто-то считает, что ему нужно лечить сердце. Где он, куда же он ушел? – доктор начал искать глазами кого-то среди больных, скорее всего, виновника своего недовольства, и остановил взгляд на том самом несчастном и бледном мужчине. – А ну, подойди ближе, пусть остальные на тебя посмотрят и послушают твой бред. Принеси мне стул! – крикнул он кривоногой санитарке, которая вышла вслед за доктором и стояла возле входной двери корпуса.

Санитарка принесла стул и поставила его возле крыльца, в тени небольшого дерева. А доктор, сев на него, велел тому больному:

– Я хочу теперь полностью послушать твой рассказ о джиннах.

Мужчина стоял и молчал, скрестив руки на груди и опустив голову.

– Так, где, говоришь, ты работаешь? – спросил доктор, желая расшевелить его.

– На водохранилище.

– И что ты там делаешь?

– Охраняю его, веду вокруг все хозяйство, регулирую приток и отток воды, слежу еще за леском, растущим там. – Мужчина, вроде, на самом деле оживился.

– Как это так?

– Это очень большое водохранилище, народ его вообще называет «озером». Весной, когда поднимается уровень воды в реке, протекающей сквозь этот водоем, я опускаю его задние ворота – он заполняется водой. Потом регулирую, подняв заслонки до такой высоты, чтобы объем втекающей и вытекающей воды был одинаков, и чтобы ее уровень в водохранилище не менялся. Передние ворота я никогда не опускаю, а задние поднимаю в начале осени, чтобы оросить поля. Тогда водохранилище мелеет и видно, как сквозь него течет речка…

Доктора, кажется, удивило, что мужчина так разумно и внятно рассказал о своей работе. Перебив его, он спросил:

– А как ты начал видеть джиннов и другие существа, про которых ты только что рассказал мне в кабинете?

Человек побледнел еще больше, провел ладонью по лбу и, понизив голос, сказал:

– Не я же один их видел. Мой покойный отец и его мать, то есть моя покойная бабушка, тоже часто видели джиннов и даже использовали их.

– Как это использовали? – спросил заведующий отделением, покачиваясь на стуле; несмотря на все его старания скрыть это, беспокойство доктора было заметно всем.

– Это бабушка научила отца, как с ними обращаться. Нужно в тот момент, когда ты обнаруживаешь, что перед тобой джинн в человеческом обличии, успеть сказать: «бисмиллах», то есть именем бога. После этого он сразу исчезнет, оставив человека, против которого джинн всегда замышляет недоброе. А если успеешь воткнуть ему в тело булавку, то он уже не сможет никуда уйти и оставить свой притворный облик. Поскольку сам джинн не может удалять вдетую ему булавку, он остается твоим рабом, пока не вынешь из него эту булавку обратно. А если вынешь, он исчезнет.

– Да, с тобой не соскучишься, интересные штучки он рассказывает, нет? – воскликнул с беспокойным смехом доктор, обернувшись к собравшимся.

Больные смиренно молчали, никто не осмелился ни подтверждать, ни отрицать сказанное доктором, наверное, не понимая до конца, верит ли всему этому он сам или подшучивает.

– Ладно, продолжай, видишь, как внимательно все слушают, – сказал доктор, явно недовольный молчанием окружающих.

– Когда я еще был ребенком, – продолжил охранник водохранилища, – отец однажды признал джинна в нашем сарае, в обличии пожилого мужчины, явившегося среди белого дня якобы одолжить у него несколько вязанок дров. Попросив его подождать, отец поднялся в дом, чтобы сообщить о приходе джинна бабушке – тогда она была еще жива, царство ей небесное. И взяв с собой булавку и еще тетрадь с молитвами для изгнания и смирения джиннов, они вместе спустились в сарай. Там бабушка начала читать молитву, стоя перед джинном, а отец воткнул ему прямо в грудь булавку. Джинн таким образом был порабощен и остался в том же облике мужчины. Он стал жить прямо в этом же сарае, там отец устроил для него ночлег. А днем он работал – и воду таскал из реки в ведрах, и дрова колол, и двор подметал. Мы дети на нем еще катались; у него не было возможности в чем-либо отказать, он должен был выполнять указания любого человека. А однажды, когда я катался на нем в очередной раз, после того как он закончил все работы по хозяйству, джинн вдруг обратился ко мне. Он был подо мной весь мокрый, дышал прерывисто, и спина у него была потерта как у объезженной лошади. Я все это чувствовал, сидя на нем, через его одежду, которая рвалась от старости; к тому времени он уже находился у нас более двух лет.

Итак, джинн вдруг заговорил – в другое время он, обычно, молчал и делал только то, что мы ему приказывали.

– Мальчик, мальчик, – стал он умолять меня, – вытащи из меня эту булавку, она так мучает меня, и ты не знаешь, как мне больно от нее все время. А я за это сделаю тебе очень хороший и дорогой подарок.

Я, зная по рассказам бабушки и отца, что, избавившись от булавки, джинн может исчезнуть, уйти, куда хочет, не соглашался, хотя почему-то впервые стал испытывать к нему жалость, ведь вид у него был старческий, измученный из-за этих двух лет тяжелой службы у нас. Но я все равно не хотел вынимать из него булавку, как вдруг он показал мне на невесть откуда появившуюся красивую деревянную лошадку на лугу. Джинн пообещал, что она достанется мне, если я выну из него булавку. Я, не удержавшись перед соблазном получить этот красивый подарок, согласился в конце концов. Он закричал от боли, когда я вытащил булавку, вошедшую глубоко в его тело. После этого я радостно побежал к лошадке, но увы ее там уже не было. Я осмотрел весь сад и двор, но эту красивую игрушку так и не нашел, чуть позже догадался, что и сам джинн исчез, убежал, обманув меня.

– А потом что было, то есть недавно, и почему ты здесь? – спросил доктор, проявляя нетерпеливость.

– Потом очень долго я их не встречал. И к тому времени, когда я, еще будучи очень молодым, начал работать на водохранилище, вовсе забыл о них. Бабушки к тому времени уже не было в живых, а из-за того, что я стал жить у водохранилища, в единственном домике около него, и с отцом стал очень редко встречаться, некому теперь было напоминать мне о существовании джиннов. До меня работал здесь человек до старости лет, а когда он умер, его семье пришлось переехать, чтобы освободить дом для нового охранника. По настоянию отца, чтобы не остаться здесь в одиночестве – до первой деревни от этого домика, в котором я и поныне живу с семьей, три километра расстояния, а до нашей пять – я женился на одной из своих односельчанок. Люди удивляются, как мы помешаемся в этом домике всей семьей. На самом деле домик не такой уж маленький, хотя со стороны кажется крохотным. А в действительности в нем есть четыре комнаты и еще веранда, куда я часто выхожу, чтобы наблюдать за происходящим вокруг озера. У меня скоро родились дети: мальчик и две девочки. Работа эта мне нравилась, хотя отцу моему казалось, что жить в стороне от людей не очень-то хорошо и может привести к тому, что я буду отвыкать от многих наших обычаев или попросту забуду их…

– Расскажи нам о том, как ты сталкивался с джиннами недавно, а не историю своей жизни, – недовольно прервал его доктор.

Мужчина, будто немного растерявшись от возмущения доктора, какое-то время молчал, потом медленно, более низким голосом продолжил:

– Со смертью отца мои отношения с нашей деревней были окончательно прерваны. Только иногда, очень редко, посещали меня братья. Живя у озера, я действительно немножко отвык от людей, и многое из того, что они делают, стало казаться мне странным и бессмысленным. Ниже моего дома расположен лес, а с других трех сторон озеро окружено необрабатываемыми землями. В это отдаленное место приезжают всякие люди, в основном на машинах; то девок привозят и пируют в лесу, то устраивают там выяснение отношений, а с заполнением озера начинают еще купаться. Все это противозаконно: кроме меня и членов моей семьи никто не имеет права ходить вокруг водохранилища, а купаться в нем строго запрещено. Вот я и хожу все время, хоть днем, хоть вечером там, делаю за сутки несколько кругов вокруг озера. Мне одному, конечно же, не справиться с этими людьми, приходящими сюда, бог весть, с какой целью.

За все это время, сколько я работаю на водохранилище, однажды в нем утонул подросток, еще один раз нашли труп мужчины. Мальчик, пытаясь нырнуть глубоко, попал в течение, ведущее в нижние ворота, и не смог вырваться. Его тело мы очень долго искали, пока наконец не обнаружили у нижних ворот и не вытащили оттуда; тело утонувшего зацепилось за бревно, попавшее туда, неизвестно откуда. А мужчина просто был убит ножом и брошен в воду; его опухшее тело обнаружили подростки, купавшиеся в озере. За эти два случая меня много раз вызывали в милицию и долго допрашивали, обвиняя в том, что я не уследил за людьми, приходившими на водохранилище, и не предотвратил эти два смертельных случая. Сколько я ни говорил, что одному не под силу отгонять людей от озера, меня даже никто не хотел слушать.

Толстый капитан, который к тому же очень злобный, после первого случая, вызвав к себе, ударил меня кулаком по лбу – а ручищи у него вон какие – отчего все вокруг меня будто потемнело, я чуть не потерял сознание. После второго случая дали мне под расписку охотничье ружье и пару пачек патронов к нему. Сказали всегда ходи с ним вокруг озера, увидишь людей, вначале предупреди, чтобы покинули территорию водохранилища, не послушают, стреляй один раз вверх, если и это не поможет, то потом прямо по ним. Легко, конечно, сказать, но стрелять в человека я никогда не смог бы, даже животных я жалею, убить не могу, поэтому никогда не охочусь. Я завел лошадь и стал ездить вокруг озера верхом. Однажды, когда я возвращался в сумерках, объехав озеро, вдруг почувствовал, будто кто-то сел на мою лошадь позади меня. Стало заметно тяжелее ехать, к тому же лошадь начала беспокойно ржать и вертеть головой. Мне стало страшно, что кто-то мог прыгнуть на лошадь, чтобы потом свалить меня и увести животное. Схватившись за ружье, я обернулся назад и заметил, будто что-то и видимое, и невидимое одновременно, но все-таки ощутимое, спрыгнуло с лошади… Это можно было сравнить с тенью.

Тут же стало ехать легко, лошадь успокоилась, и я скоро добрался до дома. Придя домой, я еще немного продолжал бояться, беспокоиться из-за пережитого. Волей-неволей я в ту ночь начал вспоминать все те истории с джиннами из моего детства и рассказы покойных отца и бабушки о них. Прошло тогда уже много лет, и я многое уже успел позабыть. Даже, пытаясь вспомнить тот случай с джинном, порабощенным отцом и бабушкой, на котором я катался, не мог понять, происходило ли это в действительности или же я находился просто под впечатлением рассказанного старшими. Прошло еще несколько дней, и я забыл об этом случае.

Однажды ночью, когда мне не спалось, я вышел из дому и отправился по привычке, в легкой домашней одежде, в сторону озера. Стояла теплая летняя погода, и, несмотря на такое позднее время, мне захотелось прогуляться вокруг, и я стал удаляться от дома. Я шел по берегу озера, тихого и смиренного, как знающая степень своей свободы лошадь, все больше оставляя позади свой дом. Вдруг мне послышалось, будто где-то играет музыка, даже кто-то еще поет к тому же. Я вначале подумал, что это, наверно, кто-то опять устраивает пир на берегу с присутствием женщин – включили магнитофон и развлекаются. Я пожалел, что не взял с собой ружья, и хотел было уже вернуться за ним. Потом сообразил, что даже с ружьем мне было бы не справиться с этой пьяной и разошедшейся оравой. Когда я даже имел при себе ружье, встретив кого-нибудь, всегда старался обращаться с ним мягко и уговаривал добровольно покинуть территорию водохранилища. А дети ходили купаться, иногда взрослые тоже, конечно же, в дневное время. Запретить это им было невозможно, разве, что они могли после этого пойти купаться в более глубоких и опасных местах озера. Поэтому летом, приходя в день по нескольку раз к купающимся, просил, чтобы они долго здесь не находились и отправлялись по домам, объясняя им, что из-за них власти могут наказать меня. Почти все меня понимали, часто слушались и уходили через какое-то время. Куда труднее было с праздной толпой – эти часто ничего не хотели понимать. Я в ту ночь, понимая свое бессилие перед развлекающимися людьми, хотел идти дальше своей дорогой, как вдруг увидел их впереди себя, всего в десяти шагах. Была ясная, лунная ночь, и я со своим неплохим зрением мог различать не только каждого из сидящих в кругу на земле, но и даже детали их одежды и понял, что играли на музыкальных инструментах они сами. Увидев незнакомца, они остановили музыку и пение, и стали внимательно разглядывать меня. Я старался сделать вид, будто даже не замечаю их и собрался уже пройти мимо, как вдруг услышал грубый и озлобленный мужской голос:

– Кто это?! Я что-то не помню такого человека…

В ответ прозвучал хриплый женский голос:

– Это Ибрагим, сын Мирзы.

– Ага! Тот самый? – удивленно спросил мужской голос.

– Да, тот самый, – ответил женский голос.

Каково же было мое удивление, когда я понял, что эти люди знают не только меня, но и моего покойного отца. Когда я поравнялся с ними, меня остановил тот самый мужчина, интересовавшийся мною:

– Ибрагим, куда же путь держишь так поздно?

– Да так, вышел прогуляться, да воздухом свежим подышать, – ответил я виноватым тоном из-за того, что помешал веселью людей.

– Что ж, проходи, сядь с нами, отведай из того, что мы едим да пьем, – сказал мужчина.

Мне хотелось бы в действительности удалиться от этого места как можно скорее, но я такой человек, что не могу отказать, когда меня о чем-то просят. И я сел к ночным посетителям, вернее, сел на голую землю рядом. Перед ними прямо на земле лежали разные кушанья и напитки.

– Налей ему вина! – приказал пригласивший меня человек рядом стоящему, более молодому мужчине, и тот, подняв огромный глиняный кувшин, налил в круглую и глубокую чашку вина и передал мне.

Потом из котла положили мне в неглубокой тарелке еду и поставили передо мной. Я пока никак не мог привыкнуть к этому неожиданному пиршеству и не трогал ни вина, ни еды. Я очень давно ни к кому не ходил, не бывал в гостях и уже забыл даже как вести себя в компании. А сами они ели и пили, не останавливаясь, играли и пели. У всех мужчин здесь были такие же длинные распущенные волосы, как и у женщин, и на них было мало одежды. Тогда я подумал, что это наверняка приехавшие из города музыканты, вспомнив слухи о легких нравах людей, занимающихся музыкой. Пригласивший меня мужчина все время смотрел на меня очень-очень внимательно, и при этом что-то говорил сидящим с ним рядом, большинство из которых были женщины. Мне, как каждому человеку, очень интересно слушать то, что обо мне рассказывают другие, и я напряг ухо, с целью уловить что-нибудь из того, что они говорили между собой. Тот мужчина, который по всей видимости был их главой, спросил своих людей:

– Это не тот самый, у которого каждую ночь рубят деревья в лесу, а потом заставляют его отвечать за это?

Кто-то из окружающих подтвердил сказанное им, а другие продолжали молчать. Тогда, взволнованный от услышанного, я взял слово и сказал:

– Вы знаете, я очень удивлен тем, что вы меня знаете, а я вас нет. Вы знали, как я понял, так же моего покойного отца, но, судя по всему, вы не жители наших мест, откуда-то издалека приехали. Теперь еще говорите о порубке деревьев. И это действительно происходит, если не каждую ночь, то очень часто, и из-за этого мне приходится слушать много упреков. Но удивляет меня больше то, откуда вам стало это известно?

Глава отдыхающей и пирующей компании сказал мне тогда:

– Ибрагим, очень многого ты еще не знаешь. Не знаешь еще и того, что это твой брат Тапдыг каждую ночь рубит эти деревья вместе с одним милиционером.

Чтобы взять кусочек и отведать из того, что мне положили на тарелку, я уже протянул было руку, но она у меня прямо замерла в воздухе, когда я услышал сказанное этим человеком. Я задумался, конечно же, мне не хотелось верить в это, что мой родной брат рубит деревья на моем участке, да еще с помощью какого-то милиционера. Как мог поступать так со мной мой родной брат? Если он это делал к тому же вместе с милиционером, то, где же оставался тогда закон? Так я на несколько минут задумался, пытаясь отгонять от себя плохие мысли о брате и блюстителях порядка. Потом потянулся было еще раз за едой к тарелке, но перед этим, как меня учила покойная бабушка, сказал: «бисмиллах». Рука моя тут же уткнулась в нечто мягкое; убрав руку, я разглядел лежащее на тарелке еще раз и обнаружил совсем другое в ней – это был навоз, самый обыкновенный лошадиный навоз. Тут я решил проверить и содержимое чашки – и тут оказалось, что в нее была налита вместо вина моча, опять то ли лошадиная, то ли коровья, а может даже козья – кто его знает. Я очень разозлился из-за наглости этих людей, которые, как я понимал, хотели просто разыграть меня и подшутить так подло надо мной. Я хотел было броситься к ним и потребовать объяснений. Но рядом никого уже больше не было.