Текст книги "В поисках своей планеты"

Абид представил себе, как он прогуливается вместе с Жале где-то на природе и читает ей стихи «великих», «гениальных» поэтов. Жале слушает, радуется, волнуется. Она счастлива: чувства наполняют ее нежную грудь, в ее глазах неземное блаженство. Абид тоже безмерно счастлив. Они вместе парят и парят над землей. Какая высокая, необыкновенная духовность! Главное, Жале все это видит и понимает, какой великий человек ее любит. А Абид вместе с Жале поднимаются еще выше, и там он открывает ей свою душу. Абид представлял все это себе; носился по комнате, воображая, как он водит Жале за руку по небу. Он делился с Жале всеми своими мыслями. Она с восторгом слушала его, широко раскрыв свои прекрасные карие глаза, восхищалась его глубокими знаниями. Вдохновленный этим Абид еще горячее рассказывал ей о жизни, о мире, о земле, о людях, о себе, наконец. Чем больше он рассказывал, тем больше убеждался в своей исключительности.

Он продолжал парить в небесах, стоял намного выше всех без исключения людей. Вот, пусть теперь все видят, какой он Абид в самом деле! А Жале не отрывала от него глаз, все больше и больше восхищалась своим возлюбленным, глубокие чувства светились в ее прекрасных глазах. Вот какая эта любовь, такой любви не испытывала, наверное, еще ни одна женщина к своему возлюбленному. Абид был счастлив от этих мыслей, он чувствовал себя на седьмом небе. Такая девушка, как Жале, его любила, для него не было счастья выше.

Жале, Жале, Жале… Он часами думал о ней. Ему даже стало легче жить. Его прежние заботы были забыты, теперь он все время мысленно разговаривал с Жале. Он объяснял ей все, что делал и зачем. Жале была теперь в курсе всей его жизни. Она слышала все его разговоры, видела каждый его поступок, следила за тем, как он делал уроки, как ел, как общался с родителями и братьями. Теперь он старался, чтобы все его поступки были красивыми. А стараться приходилось часто. Особенно если мать или братья грубо говорили с ним. Тогда ему было нелегко найти этому оправдание. Абид объяснял их грубость то недоразумением, то их невежеством, то непониманием того, с кем они имеют дело. Но они все равно поймут потом… А Жале слушала его и во всем с ним соглашалась. Она была счастлива, что ее возлюбленный такой умный и талантливый. Она открыто гордилась им. Другие девушки, наверное, завидовали Жале. Ей повезло – она любит именно Абида, и он тоже любит ее! Надо же, он, Абид, такой необычный, неповторимый, гениальный, любит Жале! Как можно было не завидовать ей? Абид, который к любовным приключениям других относился с иронией, а женщин по большому счету даже не замечал, мечтая об аскетической жизни, снизошел до того, что полюбил эту девушку! Но что ж, пускай. Все великие люди имели, в конце концов, и возлюбленных, и подруг, и жен и даже любовниц. Значит, и Абид может полюбить Жале и быть неравнодушным к учительнице русского языка. Он может себе это позволить. Главное при этом, чтобы он не выходил за пределы начертанного им жизненного пути и оставался на одинаковом уровне со всеми гениями мира.

Теперь Жале была человеком, который все это понимал. Быть рядом с гением – какая честь выпала ей! Но Абид был простой, скромный и не хотел открыто ставить себя выше других. Он подавлял в себе осознание собственной исключительности и превосходства над другими. Нельзя же так явно, так наглядно демонстрировать, что ты лучше других. Нужно держаться так, будто ты тоже такой же, как остальные люди. Но сам ты знаешь, что ты другой, ты выше, ты лучше, умнее и интеллигентнее. Тем более незачем показывать свои достоинства людям, не умеющим их ценить. Их можно и нужно показывать там, где это понимают. При этом нельзя относиться к простым, неграмотным людям свысока. Этого гении никогда не делали. Нужно сочувствовать простым, неодаренным людям, помогать им.

Рядом с Жале Абид чувствовал себя превосходно: еще никто и никогда не восхищался им так. Рядом с ней его озаряли еще более глубокие мысли, он находил даже ответы на трудные вопросы, которые грузом лежали в уголках его сознания. Он становился активнее, жизнерадостнее и счастливее. Его самочувствие и настроение улучшались. Только иногда ему все же хотелось уйти от ее контроля и побыть одному. В одиночестве тоже были преимущества, которых он лишался при Жале. Ведь даже с Жале он не хотел делиться некоторыми из своих сокровенных мыслей.

Тем временем Самир и Жале разговаривали между собой все чаще и чаще. Абид делал вид, будто все это его не касается.

Только вот куда более неожиданное произошло потом. Рамиг был одним из тех парней, который дружил со всеми в классе. Трудно было сказать, что его все любили, но он мог находить со всеми общий язык, даже с Абидом. Полноватый и небольшого роста Рамиг – последний ребенок в семье – был к тому же избалованным. Все считали, что именно мать его балует, много кормит, от того-то он и толстый. Рамиг был еще немного картавым и говорил как-то сладковато, что было, скорее всего, еще одним показателем его избалованности. Этот мальчик, который вроде не должен был особенно рассчитывать на успех у девушек, вдруг стал как бы тоже ухаживать за Жале. Это вызвало в классе огромное любопытство, но никто не стал в открытую обсуждать это. Однако появление у Жале нового ухажера не могло не вызвать ревность у Самира. После этого весь класс часто становился свидетелем выяснения отношений Самира с Рамигом. Самир, хоть пару раз и жаловался Абиду на Рамига, но не раскрывал ему суть своих разговоров с соперником. Как-то так получилось, что Абид начал сближаться с Рамигом. Может, ему хотелось узнать суть его отношения к Жале? Абид не мог говорить тому, что он тоже любит Жале, и только со стороны, с неописуемой болью в душе, продолжал наблюдать за происходящим. Рамиг рассказал ему о том, что, в отличие от Самира, он не собирался жениться на Жале. Зачем вообще так рано жениться? Он хотел просто погулять с Жале, поскольку сама она не возражала, чтобы ее кто-то тискал в своих объятиях. Эти слова Рамига, которым он никак не хотел верить, ранили Абида еще больше. Ему не хотелось верить, что Жале могла оказаться такой легкомысленной. Но теперь Рамиг, которому не терпелось похвастаться своими новыми приключениями, часто подходил к Абиду и рассказывал, как развивались его отношения с Жале и соперничество с Самиром; рассказывал охотно, до мелких подробностей. И Рамига как-то не удивляло то, что Абид – тихий, скромный, мало с кем общавшийся, лучший ученик в классе – вдруг так заинтересовался его любовными похождениями. В лице Абида он нашел слушателя, которого живо интересовали его приключения.

Однажды Рамиг рассказал Абиду о том, как он выяснял отношения с Самиром за школой. Он всего один раз ударил Самира кулаком в живот, а тот тут же согнулся пополам и начал умолять Рамига о пощаде, напоминая об их родстве, хоть и далеком. Абиду было очень неприятно это слышать, слова Рамига его задели. Как-никак он сидел за одной партой с Самиром, который к тому же испытывал к Жале более искренние чувства и имел к ней более чистые намерения. Но поскольку Самир отступил в этом любовном соперничестве с Рамигом, можно было предположить, что Рамиг не врал.

А тем временем отношения между Рамигом и Жале воспламенялись. Они, уже никого не стесняясь, уединялись часто в углу класса на переменах или же вместе уходили после окончания занятий из школы. Одноклассники, живущие неподалеку от Жале, рассказывали, что видят Рамига теперь часто в пределах ее дома по вечерам. Зачем Рамиг так часто теперь появлялся в тех краях, всем было ясно: он встречался по вечерам с Жале. Абид эти слухи воспринимал с болью, но продолжал также успешно таить свои чувства к ней. Что касалось Самира, то он ходил теперь мрачный и несчастный в эти дни, не скрывая свои страдания. С другой стороны, было непросто понять, что же послужило причиной того, что он уступил в соперничестве с Рамигом. По многим данным Самир превосходил своего соперника: был на две головы выше его, имел более интересное и выразительное лицо, происходил из более обеспеченной семьи, которая была готова ради одного единственного сына на очень многое. И к тому же он первым начинал ухаживать за Жале, которая ответила ему взаимностью и вроде готова была в последствии, как хотели того сам Самир и его семья, стать его женой. Но почему же он уступил так позорно в соперничестве? Самир не смог устоять перед вызовом, брошенным ему Рамигом, который нагло, без всяких правил, стал добиваться при всех Жале. Жале, почуяв напористость Рамига и поняв, что он в этом соперничестве более силен, повернулась к Самиру спиной и стала девушкой Рамига, который только и хотел, чтобы использовать ее для удовлетворения своих вожделений, а потом гордо рассказывать об этом другим мальчикам. Самое удивительное и трагическое было для Абида другое: неужели сама Жале не догадывается о нечистых намерениях Рамига, поддаваясь ему?

Самир был избалован и, несмотря на высокий рост и крупное тело, был неловким, трусливым, нерешительным и неспособным защищать себя. Все это вместе сыграло для него роковую роль в соперничестве. И одного удара оказалось достаточным, чтобы Самир начал так позорно умолять этого негодяя о прощении и уступил ему любимую девушку, которая после этого окончательно потянулась к Рамигу. Может, Рамиг рассказал Жале тоже о своей победе и унизительной просьбе Самира не бить его больше? Может, это стало причиной того, что она так решительно отвернулась от него, не желая иметь дело с таким трусливым, слабым парнем? Ведь Рамиг мог бы запросто рассказать ей эту историю, чтобы окончательно увести ее от Самира. Вообще-то, сам Рамиг тоже не отличался особой смелостью, несмотря на свои вес и силу. Абид был однажды свидетелем того, как его избил один низкорослый и наглый парень. А ведь Рамиг мог бы дать ему сдачи, но собственная избалованность и трусость не дали ему сделать это. Только по сравнению с Самиром он был менее трусливым и изнеженным, что и позволило ему одержать над ним верх.

Разговоры Рамига о Жале, какими бы они тяжелыми и отвратительными ни были, все равно притягивали Абида. Может, он хотел узнать о настоящей Жале больше, или ему доставляли удовольствие собственные страдания? Рамиг, принимая сближение Абида с ним за интерес к собственной персоне, все охотнее рассказывал ему о своих встречах с Жале, которые происходили теперь, по его словам, почти каждый вечер. Рамиг стал даже рассказывать ему о том, как он овладевал ее губами, а потом, расстегнув кофту, вытаскивал груди, которые долго целовал и мял.

Абиду удавалось вести себя так, что Рамиг и в дальнейшем ничего не подозревал о его отношении к Жале. Хотя каждая интимная подробность рассказанного Рамигом о его встречах с Жале ранила душу Абида еще больше, а иногда до того ему становилось больно, что он пытался даже убедить себя, что эта девушка, о которой рассказывает Рамиг, вовсе не Жале, а какая-та другая. На такое она ведь не могла бы пойти, чтобы дать себя использовать в целях удовлетворения животной страсти. Нет, Жале не была способна на это. Эта какая-та другая девушка, другая, другая…

Абид старался и дальше не допускать мысли, что все рассказанное Самиром о Жале действительно касалось ее. Он убеждал себя теперь денно и нощно, что такое распутство с Жале – с этим прекрасным, невинным существом – никогда не могло бы произойти. Сколько он ни пытался, не мог себе представить ее с расстегнутой кофтой, с обнаженными грудями, которые она могла бы позволить целовать и мять Рамигу. Подобные сцены Абид видел только в фильмах, и то в каких-то зарубежных. Нет, с Жале такое не могло бы никогда иметь место! Она даже не могла бы позволить, чтобы ее губы кто-то целовал, не то, что груди. Нет, нет, это невозможно. Абид не мог даже представить себе, что Жале тоже раздевается, купается голой или просто ходит по надобности в туалет. Он не мог верить, что все это свойственно ей тоже. У нее, по его представлениям ничего такого не было, она жила по-другому, другой жизнью, не похожей на жизнь остальных. Иначе как она могла бы быть его возлюбленной?

Абид продолжал сидеть вместе с Самиром за Жале и ее подругой. По-прежнему он старался вести себя так, будто никакого отношения к Жале не имеет и ничего о ее свиданиях с Рамигом не знает. Жале, казалось, не догадывалась ни о чем, хотя она каждый раз беспокойно оглядывалась на них, когда замечала, как Рамиг что-то долго и воодушевленно рассказывает Абиду. Только, возможно, из-за того, что Абид имел славу отшельника в классе, которого ничего в жизни кроме учебы не интересовало, Жале трудно было поверить в то, что он стал бы обсуждать с Рамигом подробности ее свиданий с последним.

С другой стороны, Абид все же порой разочаровывался в Жале, старался забыть ее, не думать о ней, о такой неверной, к тому же, получается, даже легкого поведения девушке. Для Абида было очень больно так думать о Жале, о своей любви, но простить ей то, что она так легко могла отдаться Рамигу, этому пустому и глуповатому юноше, он не мог.

Чтобы забыть ее, теперь он старался больше думать об учительнице русского языка, нередко вспоминал Симу и в своих мыслях разговаривал с обеими. Но, нет, не так уж просто было забыть Жале и заставить свое сердце отвернуться от нее: временами ее образ появлялся перед его глазами вновь.

С другой стороны, Абид утешал себя тем, что многие гении все-таки воздерживались от любви и были равнодушны к женщинам. И он должен был вести себя так, чтобы его жизнь и поведение не противоречили жизни, взглядам и поведению гениев, не выходить за рамки, которые он сам себе начертал. Это были прекрасные моменты в его жизни, когда он так же действовал и так же думал, как один из признанных гениев. Если Абид, по его представлениям, мог думать так, как один из великих философов, и вести себя как тот, то он чувствовал себя на самой вершине блаженства и счастья. Даже разговаривая с кем-то, он держался опять как один из известных и признанных гениев, и манеры его даже становились при этом похожими на манеры того гения, как он их себе воображал. В это время Абид чувствовал себя самим собой, но с манерами и мыслями одного из известных философов.

А вдруг откуда-то…

Абид никогда прежде не придавал значения тому, что называется родиной: какая разница, весь мир его родина; он может жить в любой стране, и любая страна мира с ее культурой ему так же дорога, как и та, в которой он родился. А вообще, какую культуру он считал своей, если был уверен, что ему принадлежит вся мировая культура? А нельзя ли было жить так, чтобы не принадлежать кому-либо, чему-либо, какому-нибудь народу, какой-либо стране, а просто быть человеком, свободным человеком и ощущать полноту жизни без ограничений, барьеров? Вот только так можно было почувствовать себя тем человеком, которым Абид хотел стать.

Теперь мысли о том, принадлежит ли он к конкретной культуре или же культуре человечества, не оставляли его в покое. Его изначальные представления о себе и мире будто начали разрушаться. Он согласен был даже принадлежать к культуре Азербайджана, которую он считал богатой и интересной, хотя и не такой признанной как, например, французская. Абид полагал, что нельзя ни в коем случае считать один народ хуже другого, на это нет никаких оснований. Только вот принадлежать к некоторым из них куда престижнее, чем к другим. Одни народы известны, у них великая история, перед их деятелями искусств поклоняются все другие народы мира, а у других нет столь известных личностей. То есть все предпочли бы принадлежать к известному народу и свысока относиться к другим, малоизвестным. А разве не это является самым важным, каков сам человек и что он из себя представляет? Вроде все говорили, что так оно и есть, и это есть самое важное и ценное. Только все первым делом всегда интересовались тем, кто какую имеет национальность. Абид раньше считал, что это предрассудки, от которых нужно избавиться, но теперь понял, что ни за что в жизни не хотел бы быть, допустим, цыганом. И дело не в том, что к цыганам он относился плохо. Наоборот, их танцы и песни, своеобразный, кажущийся более свободный образ жизни привлекали его. Только вот он не помнил, чтобы из цыган вышел хоть один гениальный ученый, в любом случае он никогда об этом не слышал. Значит, тогда и он не мог бы стать гениальным, если родился бы цыганом.

В середине января Абид с матерью были в гостях у Симы. Сима не прошла летом в педагогический институт. Но она, хотя порой можно было заметить в ее глазах разочарование, не упала духом и с рвением готовилась поступать туда будущим летом.

Вернувшись от Симы, Абид опять загрустил: жизнь вдруг показалась ему неинтересной, его ужасала мысль о жалкой участи человека, который вынужден жить как все другие люди.

Абида вновь начали мучить головные боли, он иногда, часто во время уроков, испытывал очень сильные спазмы головы, после которых к нему вновь возвращались мысли о возможной скорой кончине. К концу января тревоги Абида усилились: его беспокоили теперь как прежние мысли о смерти из-за болезней, так и то, что он не станет гениальным философом.

Однажды мальчишка из параллельного класса, которого Абид случайно задел, грубо оскорбил его в школьном коридоре на глазах у одноклассников. Абида очень удивило это незаслуженное оскорбление. Он хотел как-то ответить ему, однако смешался и не нашел слов. Сидя на уроке, Абид старался забыть оскорбление, как делал всегда, если сталкивался с чем-нибудь неприятным. Только, несмотря на все усилия, не переставал думать о том случае, и оскорбительные слова продолжали кружиться у него в голове. Абид не мог уснуть всю ночь; никак не мог забыть те оскорбительные слова и будто что-то жгло его изнутри.

Утром, проснувшись, он понял, что вчерашнее происшествие колючей занозой сидит в его душе. Его мысли все еще были заняты этим; он повторно вспоминал злую выходку того парня. Не прошло и то неприятное, жгучее ощущение в груди: будто у него тлел там небольшой костер. Абид старался не обращать на это внимания и пытался опять заниматься своими делами. Только он не мог избавиться от того жгучего ощущения в области сердца: это никак не проходило. Абид целый день боролся с этим неприятным ощущением, только оно никуда не девалось. Когда он вышел прогуляться, оно все еще прочно сидело где-то рядом с его сердцем. На следующий день тоже ничего не изменилось. Вокруг сердца продолжало что-то гореть: тихо, но постоянно. С другой стороны, начали беспокоить его вещи, на которые он прежде не обращал никакого внимания. Теперь он все чаще вспоминал неприятные эпизоды из своей жизни, когда чувствовал себя задетым и оскорбленным кем-то. Абиду хотелось забыть произошедшее и опять вернуться в свой мир, как это уже бывало много раз. Только теперь это никак не получалось. Даже по сравнению с тем, как это было у него с переживаниями о возможной скорой смерти, мысли последних дней, не отстающие от него, были куда более тяжелыми, к тому же унизительными и очень-очень неприятными. Откуда-то вылезали крайне отрицательные чувства, о существовании которых он прежде не имел даже представления.

Новое, не знакомое прежде состояние мучило его уже третий день подряд. Абид винил во всем того мальчишку из параллельного класса: если бы тот не вел себя столь агрессивно, то он не мучился бы теперь так сильно. Что ж, еще немножко подождать, и все опять пройдет. Однако состояние Абида не менялось. Теперь только плохое всплывало в его памяти, и все чаще и чаще. Это мучило его, мешало ему думать о чем-то другом или же сосредоточиться на занятиях.

Вернувшись из школы, Абид отправился погулять; он так плохо себя чувствовал, что не мог оставаться дома. Он прошелся и немного посидел под деревьями. Его опять сжигала изнутри и недавняя обида, и прошлые огорчения. Он никак не мог успокоиться, из-за этого даже не мог долго сидеть и поэтому встал и пошел домой.

На четвертый день состояние Абида даже ухудшилось – неприятное жжение, так же, как и неприятные мысли не оставляли его. Наоборот, они даже усилились. Абид гнал все это из головы, но, к его удивлению, они возвращались вновь и вновь. Такая ситуация была ему уже знакома – такое было, когда его одолевали мысли о смертельных болезнях. Только тогда он не испытывал унижений, а боролся со страхом и старался убедить себя в том, что его жизни ничего не угрожает. А теперь в его голове возникали именно унизительные мысли, обиды давних лет, огорчения детства, о которых он давно уже забыл. Куда-то делось его прежнее чувство превосходства над людьми. Какие-то невидимые стрелы все время пронзали его голову и несли с собой все низкое, что имелось у людей: самые примитивные суждения, враждебность по отношению к другим, придирчивость к каждой мелочи. Абид никогда прежде не мог поверить, что он, презиравший такие вещи, сам окажется в их плену.

Окружающие не замечали, что творилось в эти дни с Абидом. Для многих его нынешнее поведение ничем не отличалось от прежнего, ведь Абид всегда был замкнутым и нелюдимым.

Прошла уже неделя, а состояние Абида не улучшалось, наоборот: все тот же жар в груди, борьба с мрачными мыслями, лезущими в голову, воспоминания об обидах и унижениях, сожаления о них и попытки убедить себя в том, что всего это на самом деле не было.

Абид чувствовал себя все хуже и хуже. Если при недомоганиях, вызывающих у него страх перед болезнями, он хоть и испытывал грусть, волнение и сожаление о своей возможной скорой кончине, только все равно мог продолжать думать. Теперь же ему становилось все труднее думать, заниматься уроками и размышлять. Поток самых неприятных, болезненных и унизительных ощущений продолжал атаковать и душить его. Откуда же все это бралось? Абида это удивляло: он даже не подозревал, что в душе человека таится столько ужасного, грязного и, главное, непонятного. Находя нечто знакомое, но забытое из своего прошлого, он удивлялся, что оно целехонько и никуда не делось.

Абид был прежде убежден, что, предавая забвению нечто нежелательное и неприятное, он этим побеждал его, даже уничтожал. Только каким-то образом все эти давние обидные случаи, унизительные воспоминания, уже давно забытые им, опять начали всплывать на поверхность из небытия. И чем дальше, тем больше. Абид с ужасом обнаруживал их друг за другом, которые, превращаясь в мысли, роились теперь в его голове. Абид убеждал себя в несостоятельности и ложности этих мыслей. Ведь иначе не могло быть. Если мать когда-то ругала его, маленького ребенка, называя его никчемным, потом же она не делала этого, хотя Абид никогда не видел от нее особой ласки и тепла. Отец был человеком более мягким и теплым, чем мать, только это мало что меняло.

Это тяжелое, мучительное состояние длилось у Абида уже три недели, и он вдруг почувствовал, как меняется окружающий его мир. Страх, переживания, болезненные ощущения теперь стали постоянными и не прерывались ни на минуту. Прежде Абид мог хоть как-то отогнать их от себя и предаться приятным мыслям. Теперь это стало невозможно.

Абид это почувствовал однажды во время еды, когда держал в руке кусок хлеба. Вдруг ему показалось, что он хлеба больше не чувствует, то есть не может воспринимать его как прежде. Он трогал хлеб, переворачивал, крутил и вертел его в руке, но ничего не испытывал. Нет, он что-то ощущал, только еле-еле, словно через слой ваты. Будто теперь между хлебом и Абидом стояла какая-то преграда, которая намного уменьшала ощущение от него.

Теперь будто все радостное, приятное покинуло его, и он остался с одними тяжелыми думами и переживаниями. Он старался меньше думать, все чаще пытаясь ограничить себя, чтобы нежелательные мысли и эмоции не проникали в него.

Стоя однажды в коридоре школы вместе с одноклассниками, Абид опять испытал очень тяжелые чувства: на дворе стоял холодный и пасмурный февральский день, ни снега, ни дождя не было, но погода тем не менее была очень мрачной. В окне он видел небо, покрытое серыми тучами. Эта тоскливая серость вызывала в душе глубокое, очень глубокое уныние, страх, безнадежность и боль. Серые, угрюмые тучи притягивали его, всасывали в себя, наполняли его нутро гнилой, вязкой и съедавшей его изнутри материей. Он пытался сопротивляться, но нечто цепко держало его за горло и не давало двигаться, а главное, думать. Его неудержимо утягивало куда-то в глубь, в темную, страшную и бездонную пропасть. И при этом он ничего не мог поделать – ему было не за что ухватиться, чтобы удержаться, и он летел, летел дальше в бездну.

Вдруг Абиду стало казаться, будто все находящиеся рядом предметы и люди – как окна, стены, полы и потолок коридора, так и его одноклассники – меняют свои формы, он чувствовал как его покидает контроль: будто он входит в какое-то другое пространство, нечто размазанное, неконтролируемое, примитивное, стирающее полностью прежнего Абида, его мысли, убеждения, поведение. Абид, собрав всю свою силу, пытался удержаться. Ему это вроде удалось, хотя с большим трудом.

Теперь состояние Абида все чаще напоминало то, которое он однажды пережил в коридоре школы: нечто холодное, серое, вязкое и бездонное заполняло его нутро. Выхода из этой бездны он не видел, да и непонятно, в каком направлении следовало двигаться. Абид чувствовал, как в его душе многое разрушалось, превращалось в пепел. Казалось, там у него по-прежнему горел огонь и сжигал все, что было накоплено там. Теперь это стало его постоянным, неизмененным состоянием. Иногда откуда-то всплывали прежние красивые чувства, Абид с жадностью бросался к ним, но через короткое время они вновь улетучивались. Абид старался доказать себе, что он все тот же самый человек, который собирался стать философом и жил высокими и красивыми чувствами. Но тут же на него вновь наваливались страхи, неуверенность и сомнения, вслед за ними приходили мысли, что он самый низкий, недостойный и никчемный из людей. Так он думал, когда сталкивался с унижениями или слышал о себе плохие отзывы. Часто он ни о чем не мог больше думать, кроме этих унижений. Он убеждал себя, что все не так, люди его не понимали и ошибались, ничего того, что обижало его, попросту нет. Иногда ему удавалось уверить себя в этом, но ненадолго.

В школе тоже никто не замечал, что происходило в последнее время с Абидом. Он продолжал посещать уроки и все еще считался лучшим учеником класса, пусть даже не по всем предметам. Только вот дома ему с трудом давались уроки: готовиться как прежде он теперь не мог. Воспоминания о собственных унижениях не оставляли его и во время чтения. Он продолжал бороться, старался гнать эти мысли, убрать их, что ему отчасти действительно удавалось. Только сосредоточиться было все равно очень трудно. И чтение, и подготовка к урокам теперь стали для него сплошным мучением, в отличие от прежнего. Как бы удивительно ни было, но его страдания во время чтения и занятий теперь только усиливались. Он еле находил в себе силы, чтобы выучить домашнее задание или же решить задачу. Во время занятий он мечтал в основном об одном: как можно быстрее закончить подготовку к урокам и найти себе более легкие занятия, чтобы отвлечься от неимоверных страданий. Безусловно, это сказывалось на качестве его подготовки к урокам. К счастью, он уже успел накопить столько знаний, что даже никто – ни учителя, ни одноклассники – пока не замечал, что Абид уже не тот. Он по-прежнему хорошо отвечал на уроках, очаровывая и тех и других, но о том, что происходило у него в душе, никто, конечно, не догадывался, да он сам об этом никому не рассказывал. Трудно было представить, что о своих переживаниях и нынешнем безрадостном, мучительном и унизительном состоянии, сопровождающем его повсюду, можно было рассказать кому-то. Как можно было описать, передать это другим, Абид даже не знал. К тому же он боялся, что его все равно не поймут, осмеют, даже могут объявить сумасшедшим. Что с ним происходило и почему, Абид не мог понять и объяснить даже самому себе. Он верил, что это состояние однажды пройдет, и он станет опять таким же, каким был прежде. Только стремление Абида уменьшить свои страдания все чаще приводило его к бессмысленным занятиям. Теперь он очень часто что-нибудь жевал, когда находился дома, если даже не хотелось есть, мог долго смотреть телевизор, даже передачи, которые его совсем не интересовали. Его стало тянуть ко всему легкому, незатейливому, к увеселительным занятиям, он начал даже употреблять спиртное и тянуться к табаку. Всего несколько месяцев назад подобное показалось бы ему совершенно невероятным: курить и пить он считал занятиями бесполезными и вредными.

Когда Абид начал курить и пить водку, у него появились новые знакомцы, а в доме, еще не зная о новых привычках младшего сына, стали удивляться, почему он теперь так часто и долго пропадает на улице. Куря и выпивая, Абид забывался, на время отвлекался от своих страданий, хотя потом все начиналось снова. Только теперь у Абида было куда податься от страданий: табак и водка. А еще новые «друзья», которые делали это вместе с ним. Этих ребят он и прежде знал, только раньше особенно не общался с ними, обходя их стороной, считая их слишком примитивными и агрессивными. Да и какой интерес могли они представлять для Абида, если вообще не читали книг и, говоря более простым языком, были двоечниками. Те, в свою очередь, с большим удивлением отнеслись к появлению Абида в собственных рядах. Вначале даже пытались смеяться над ним, но через какое-то время успокоились и стали привыкать к нему. Это было похоже на появление домашнего белого голубя среди стаи диких серых голубей. Такое, конечно, бросается в глаза даже со стороны. Но люди со временем ко всему привыкают, и появление Абида в новой среде постепенно перестало казаться чем-то кощунственным. Что касалось его самого, то он понимал, что находится среди чуждых и неинтересных ему людей. Но это было лучше, чем оставаться дома, не зная, что делать с обрушившимися на него болезненными мыслями и страхами.

В семье через какое-то время все-таки поняли, что Абид начал курить и пить. К этому все отнеслись очень плохо и начали травить Абида, особенно братья, хотя сами они давно и курили, и пили. Абиду, как братья талдычили ему, делать это было еще рано: он должен был вначале окончить школу, а потом поступить в институт. А вот став студентом, он уже мог бы себе позволить и курить, и пьянствовать. Все это было задумано, естественно, не братьями Абида, а родителями. Что касалось братьев, то они вели себя как стражники родительских планов в отношении Абида и не хотели позволить младшему брату нарушать их. Самый старший из братьев должен был еще в прошлом году пойти в армию, но родители смогли отсрочить ему призыв, чтобы он отправился этой весной на военную службу вместе со средним братом.