Текст книги "Белый рояль, чёрный туман"

Глава 38. Бабочки

Вeтa вышла из метро на станции «Автозаводская» и направилась к магазину «Медтехника». Там её ждали заказанные Мишей «бабочки».

Нет, не экспонаты коллекции охотника с сачком за представителями отряда чешуекрылых.

Проходя мимо витрины книжного магазина, она наткнулась глазами на портрет Набокова и вспомнила о «специализации» Набокова-энтомолога. Обычно-то писатели находят отдохновение от мук творчества в пьяном угаре кутежей или в потоке Любовей. А этот сидел в музее зоологии и препарировал бабочек и за ними же с упоением гонялся по Европе и Америке, – от тоски по родине убежать пытался. Только от себя не убежишь!

Потом мысли Веты перекинулись на «Бабочек» Шумана. Именно это произведение Алька недавно отыграла на концерте класса. Шуман использовал идею друга-стихотворца, что мысли поэта рождаются, как бабочки из куколок, и воплотил в своей музыке.

Тот же Набоков написал: «Мы – гусеницы ангелов…» Короче, мысли у некоторых людей сходятся.

«От класса Кречетова остались рожки да ножки, – вздохнула Вета, – все удрали к преподам со связями, с перспективами. Разлетелись, как бабочки. Се ля ви…»

Ждали её совсем другие «бабочки» – медицинские иглы с «крылышками» для фиксации на месте введения в вену, без которых Миша, как без рук – клиенты-то разные попадаются, и буйные тоже. Норовят выдернуть иглу из вены. А от «бабочки» с «крылышками» так просто не избавишься, на то они и придуманы умными людьми.

Ей, конечно, не в тему было ехать на противоположный конец Москвы с их конечной станции метро на севере столицы. Своей работы навалом. Писателей сейчас больше, чем читателей. Вот они с Риммой и организовали маленькое издательство. Всё подспорье – теперь только успевай отстёгивать ежемесячные банковские платежи за купленную по ипотеке квартиру.

Вета уже стояла на пороге магазина «Медтехника». И в этот момент в её сумочке завибрировал мобильник. – Да!

– Привет, – раздался мягкий обволакивающий голос, – это я, Жанна. Не узнала меня?

– Нет, не узнала, – сухо сказала Вета. – Что случилось?

– Знаешь, – продолжала Жанна бархатными обертонами, – вчера приехал Влад. Он продал аптеку.

– Продал аптеку? – опешила Вета.

«Врёт!» – не поверила она словам бывшей управляющей.

– Сегодня, – отчеканила Жанна.

– Не понимаю, – недоумевала Вета, – это же невыгодно – продавать аптеку среди лета, когда выручки падают…

– В общем, дело такое, – перебила её Жанна, – он получил за аптеку какие-то гроши и решил их пропить прямо сейчас. Ты же знаешь Влада – ему как в голову взбредёт!.. Разубеждать бесполезно. Боюсь, он надолго здесь застрянет. Может, ты приедешь, заберёшь его? А то я не знаю, что с ним делать, – он совершенно невменяемый, – Жанна явно рассчитывала на сочувствие Веты, будто стремясь вернуться в прежние времена их дружбы.

– Что, уже напился? – с недоверием спросила Вета. – Не может быть.

Она тут же вспомнила, что месяц назад Кречетов проходил обследование и ему строго-настрого запретили алкоголь. Он и не пил. Только скучный стал и всё приговаривал, что жизнь окончательно потеряла смысл. «Вот не пью уже месяц, а концертов всё нет и нет, – сокрушался он, как ребёнок, который по какой-то неведомой причине остался без новогоднего подарка от Деда Мороза. – Коньяк пить – хоть какое-то удовольствие. А то и концертов нет, и пить нельзя. Скукотища, тоска…»

– Угу, уже, – подтвердила Жанна. – Кажется, теперь уснул. А то всё песни распевал: «Бабочка крылышками бряк-бряк-бряк…» – передразнила Кречетова Жанна. Получилось похоже.

«И здесь бабочки», – с досадой поморщилась Вета.

– Почему ты не позвонила Мише? – спросила она.

Потом спохватилась:

– Почему бы вам с Владимиром не довезти его самим до вокзала на машине и не посадить в поезд? Он ведь к вам приехал. И дела у вас были общие, – взвинтилась Виолетта, вспомнив недавние аптечные разборки. – Да я с ним и не справлюсь в любом случае. Так что ехать мне в Светловодск незачем, – отрезала она.

– Я тебе звоню, потому что Влад попросил, – невозмутимо продолжала Жанна, – представляешь, умолял: «Скажи Ветке, пусть за мной приедет, сам я не доеду».

В словах её слышался подвох.

– Вот ещё новости, – рассердилась Вета. – Ребёнок, что ли? Доедет как-нибудь. Я тут вообще ни при чём, – и она отключила мобильник.

Звонок раздался снова:

– Я тебе ещё кое-что не сказала. Ты знаешь, мы ведь с Владимиром… Мы расстались. Да. Сразу, как вы с Михаилом закрыли аптеку. Как раз на день рождения Лизы. Так получилось, – окутывала Жанна подробностями Вету.

В ответ было молчание.

– Знаешь, я поняла, что всё это время любила другого человека, – разводила Жанна патетику. – Того, которого из армии не дождалась. Он ведь так и не создал семью, меня любил, – она помолчала в трубку, ожидая реакцию бывшей начальницы, но та будто в рот воды набрала. – А теперь мы вместе и счастливы, – доложила Жанна, – поэтому Кречетов здесь совсем не к месту.

– Понятно, – наконец отозвалась Вета. – Теперь всё понятно, – хотя ей с трудом верилось в легенду, рассказанную Жанной. Она ещё раз повторила:

– Понятно.

Потом в задумчивости добавила, что приедет. И нажала на разъединение связи.

Вечером следующего дня они долго сидели с Жанной в машине в ожидании поезда на Москву. Машина была новёхонькая «тойота» василькового цвета. Разговор не клеился. О чём говорить? Они чужие, почти враги. Кречетов спал на заднем сиденье. Его храп заполнял пустоту между бывшими подругами. «Может, хоть чуть-чуть протрезвеет», – тешила себя надеждой Вета.

Вчера она выехала из Москвы в Светловодск, едва успев на вечерний поезд. Дома остались: Аля в недоумении, Миша с застывшим вопросом в глазах. Всё время этой поездки Мишин взгляд периодически всплывал перед глазами, бередя душу.

– А где твоя «четвёрка»? – спросила Вета, готовясь услышать о свадебном подарке нового мужа Жанны.

– Стоит во дворе. Эту мне Кречетов купил, когда… поставил директором. Ты же знаешь, любит он пыль в глаза пустить. Я бы и на той работала. А ему лицо фирмы важно. К цвету моих глаз подбирал, – с жеманной улыбкой проговорила Жанна.

– Понятно, – выдавила из себя Вета.

На том разговор оборвался.

– А знаешь что, – заговорила после продолжительного молчания притворщица, – я всё равно тебя люблю. Мне очень жаль, что всё так получилось. Просто все сошли с ума. Эмоции захлестнули, никто не хотел никого понять.

– Я не верю ни одному твоему слову, – медленно проговорила Вета. – Это было предательство, настоящее предательство!.. – слёзы обиды, злость и противная, неподвластная уму женская ревность душили её.

– Ты можешь думать что хочешь. Главное, я сказала тебе то, что считала нужным. Я хочу, чтобы ты это знала, – глаза Жанны, казалось, стреляли синевой сквозь прищуренные веки. В глубине зрачков прыгали искры насмешки.

«За дуру меня считает, – наблюдала за бывшей подругой Вета, будто со стороны, – вот эта синева и подкупает… кажущейся безгрешностью. Скорей бы поезд пришёл, доехать и забыть. Разойтись навсегда. Никогда больше не видеть», – она отвернулась к окошку. На перроне оживилось движение – народ заспешил к поезду. Начиналась посадка.

Они ещё немного посидели, каждая со своими мыслями. Жанна мурлыкала модную песенку «Когда я буду кошкой…», подпевая хиту из приёмника, и перелистывала свежий глянцевый журнал с гламурными фото звёзд. С заднего сиденья доносилось теперь постепенно выровнявшееся дыхание тяжело спящего пианиста. Между тем пора было его будить.

Кречетов и впрямь был неуправляем. Вета не могла припомнить случая, когда бы видела его таким пьяным. «Напился, как в последний раз, навёрстывает упущенное. Ничто его не держит». Она вцепилась в рукав куртки горе-предпринимателя, делая вид, будто они идут под руку. Он с трудом сохранял равновесие, и они шарахались то вправо, то влево, натыкаясь на пассажиров и провожающих. Те в недоумении оглядывались на странную пару. Вета направляла Кречетова прямиком к штабному вагону.

В этой смене начальником поезда была Олеся – мама соседа Али по парте в начальных классах. Она частенько выручала Вету, когда надо было неожиданно ехать, а билетов в кассах регулярно не было – они скупались заранее «вахтовиками», курсировавшими на заработки в Москву.

Оптимистка и матерщинница Олеся никогда не унывала. Мужа её прирезали дружки в пьяной драке, и она зарабатывала одна на обучение сына, теперь первокурсника одного из московских коммерческих вузов. Однажды в поездке она рассказала Вете, как приобрела квартиру в московской девятиэтажке по договору, ухаживая за одиноким стариком.

– Представляешь, – рассказывала Олеся, беззлобно поругиваясь, – дом – полная чаша: китайские вазы фарфоровые, бронзовые подсвечники позапрошлого века. Картины… Хрусталь… Как деда не ограбили – поражаюсь. Он ведь когда-то директором огромного обувного магазина работал, жена его дома хозяйством занималась. Из дворян, прикинь? Чья-то внучка. Детей не было. Она раньше умерла. Он мне ещё её серёжки с бриллиантами хотел подарить. Но я не взяла. Как-то не по себе было. Потом какая-то племянница приезжала, четвероюродная со стороны жены, черти её принесли, – собрала весь антиквариат в узлы и увезла. Больше я её не видела. И тех серёжек тоже. Вот тогда пожалела, что они такой сволочи достались.

Вета слушала тогда этот рассказ, казавшийся ей неправдоподобным. Ведь все такие квартиры у пройдох-риэлторов заведомо на примете. Но как предприимчивая знакомая вышла на одинокого деда, спрашивать не стала.

Олеся встретила её, радостно улыбаясь, в тамбуре десятого вагона.

– Давно, давно не виделись, – закивала она головой Вете, исподволь оглядывая её попутчика. – Что, к нам? – утвердительно спросила она.

– Выручайте, Олеся, билетов в кассе нет, а ехать надо, – обратилась к давнишней знакомой Вета и глазами многозначительно показала на окончательно разомлевшего Кречетова.

– Да, вы-ы… ыручайте нас, – эхом повторил хмельной попутчик заплетающимся языком. – Ой, как же я хочу спать!.. – качнулся он выразительно, чуть не упав на выразительную грудь отшатнувшейся от неожиданности Олеси.

– Проходите, – сказала начальница состава деловито, – девятое купе свободно.

И вышла на перрон, пропуская в вагон безбилетников. О чём подумала сметливая Олеся, Вете было безразлично. Главное, что они в поезде и едут в Москву.

В середине ночи крепко уснувшая от усталости Вета вдруг проснулась. Кто-то звал её.

– Ветка, ты спишь? – донёсся сквозь стук колёс голос Кречетова. Белый мешок на соседней нижней полке зашевелился. Она приподнялась, машинально взглянула наверх – образцово заправленные верхние спальные места оставались нетронутыми, к ним никого не подсадили. – Вета, ты меня слышишь? – громко шептал зашевелившийся «мешок».

– Я сплю, – холодно ответила Вета, давая понять, что не рассчитывает на продолжение разговора.

Она снова легла и стала смотреть на веер отсветов, скользящий по стенкам купе, в надежде уснуть.

– Слушай, давай поговорим, – снова раздался голос с соседней полки, – я соскучился. Мы давно с тобой не разговаривали.

– Ну вот, как выпьешь, так тянет тебя на разговоры, – с досадой сказала Вета. – Был бы трезвый, молчал бы, наверное. Я спать хочу.

– Знаешь, я никогда не говорил тебе. Мне с тобой очень хорошо. Ни с одной женщиной мне так хорошо не было. Хотя были у нас с тобой только детские игры.

Он замолчал.

Сердце Веты запнулось и побежало. «Сейчас он скажет то, что я не хочу, не хочу слы-шать», – с тоскливым предчувствием подумала она.

За окном мелькали обугленные ночные пейзажи. «Это конец. Больше не будет и этого, – мелькали с той же скоростью мысли. – А что ты хотела? Чтобы он пришёл и сказал Мише: „Знаешь, Михаил, я люблю твою женуа? Ты с ума сошла. Он никогда, ни-ког-да так не скажет. Он ведь трус, как большинство мужчин. Для него Миша – непосильный соперник. Да он и не привык бороться за свои чувства. Ему легче отступиться и… утешиться коньяком».

На соседней полке ворочался Кречетов. Стук колёс располагал к размышлениям.

«И вообще, кто тебе сказал, что у него к тебе какие-то чувства? Чувства толкают на действия. Здесь же одни слова… Это розыгрыш, затянувшийся розыгрыш. А вот ты, похоже, влюбилась. Только признаться тебе в этом страшно. Ты ведь не так воспитана, чтобы пойти на измену. Боишься измены. И боишься уйти от Миши, потому что… потому что страшно шагнуть в неизвестность. Миша любит тебя. Он самый лучший, самый добрый, самый-самый. Ты не представляешь свою жизнь без него. Без Миши – пустота. Ты не можешь сделать ему больно. И ты уважаешь его. Ведь он справился с собой. Он жизнь поменял свою, твою и Алькину. Это дорогого стоит. Может, это и есть настоящая любовь? Только ты уже изменила ему, невольно изменила, потому что в голове у тебя мысли только о нём, о нём и о нём – безумные мысли о Кречетове. А что Кречетов?.. Зыбкость, неизвестность, непредсказуемость… Что ты для него!»

– Это тупик, Вета, – прозвучал, как приговор, голос с соседней полки. Протрезвевший Кречетов точно читал её мысли.

– У тебя Миша – золото. Он сделает для тебя всё, что ты пожелаешь. Он за тебя утонет, если надо. У тебя Алька. Счастье. Красавица, между прочим. Жалко, что я – старый козёл, а то бы посватался. Только за ученицами я не ухаживаю… принципиально. Хм-м…

Вета мысленно договорила за него: «С некоторых пор».

– Они, бывает, за мной ухаживают. Даже коньяк на день рождения дарят, – он запнулся. – Алька тебе внуков когда-нибудь родит. Ты нужна ей и Мише, – продолжил он тоном проповедника. – Твой путь ясно определён. Ну да, ты к тому же талантлива и движешься вперёд, чего-то достигаешь… Вот книжку издашь… Всё правильно. Зачем я тебе нужен? Я никогда не заработаю столько денег, как твой муж. Музыкой не получается, а другое не дано.

«Отповедь! Ещё один Онегин. Этого ты и боялась, голубушка. Мы, бабы-дуры, летим, как бабочки, к огню…» – тоска и отчаяние захлестнули Вету.

– А музыка? К-х-м!.. – решила она задать вопрос и поперхнулась. Ком в горле мешал говорить. В глазах проступали горячие слёзы. «Держись!» – одёрнула она себя сердито.

– Музыка… Я сделал достаточно в музыке… Другим хоть бы часть моих заслуг. Но это в прошлом, Вета! Не строй ложных надежд. Ничего, понимаешь, – ни-че-го! – больше не будет. Я уже не тот… я старею, душа стареет… Всё в прошлом… Там остался виртуозный романтик и его мечты.

– Но… как же жить? – Вета уже не скрывала безысходность.

– Жить, как обычные люди живут. Ходить на работу. Давать уроки. Просто жить…

То ли темнота располагает к откровенности, то ли разговор двоих дошёл до точки накала, только Вета уже не сдерживала захлестнувших её эмоций, и вопрос сорвался с языка, выдав хозяйку с головой:

– А если это любовь, Кречетов?

– Любовь… гм-м, – голос на соседней полке дрогнул от неожиданности. Но слабость была подавлена в самом зародыше. – Чувства никогда не возобладают над моим рассудком, – в купе повеяло арктическим холодом от этих слов. – Мне это не надо. Я живу… мне ближе законы математики. А любовь – это болезнь, хаос…

Он что-то ещё говорил, но Вета не слышала его. Злость и досада охватили её. Приговор их так и не развившимся отношениям был подписан и озвучен. Надо было принять его, не уронив собственного достоинства. Она чувствовала себя раздетой и беззащитной, как тогда на Казантипе. Противоречивые чувства раздирали её душу. Линия судьбы прочерчена, всё в её жизни уже сложилось. Бесконечно жаль, что так поздно пришло такое всепоглощающее чувство. Но Кречетов прав, это болезнь. Пройдёт. Отболит. Замуж она вышла по дружбе, по светлой дружбе. Это выше «высокой болезни» любви.

Глава 39. Первый концерт Шопена

Аля уже битый час ходила из одного угла класса в другой. Для разнообразия она накручивала круги вокруг роялей: то по часовой стрелке, то против. Руки в шерстяных перчатках – несмотря на задержавшееся в городе лето – были крепко сжаты в кулаки. Чёрное концертное платье делало её бледное напряжённое лицо ещё бледнее. Аля беспрестанно поглядывала на циферблат настенных часов: стрелки неумолимо приближались к решающему моменту. До выступления оставалось не больше получаса. Она уже разыгралась. Но хотя бы раз надо прогнать с Кречетовым в классе концерт дуэтом перед выходом на сцену. А его всё нет и нет. Вчера вечером они созванивались и обо всём договорились. Что могло измениться?

«Ну где же он?! Где!»

Вот сейчас отыграет парень из другого училища, потом её очередь. Аля прикусила губу от бессилия.

Дверь распахнулась. Аля подалась навстречу… Однако это оказалась всего лишь сияющая Ласточкина.

– А, это ты, Сонька…

– Ага! – выпалила Сонька, чмокнув подружку в щёку. – Ну? Как ты? – огляделась она, похлопала своими огромными ресницами. – Что, не приехал ещё? Господи, на какой телеге он едет?! Или решил добираться через Новые Выселки?

Аля тоскливо взглянула на подружку:

– Мне совсем не до шуток. Куда он запропастился? Может, позвонить?

– А ты ещё не позвонила? – всполошилась Ласточкина. – Звони немедленно! Все сроки дипломатии прошли!

Аля нерешительно взяла с рояля мобильник. Пошли длинные гудки. Трубку не брали.

– Только этого не хватало! – нахмурилась Аля. – Ничего не понимаю!

– Слушай, Алька! Если он не приедет, я могу сыграть партию оркестра. Запросто! – предложила Соня. Она уже полгода как подрабатывала концертмейстером в одном столичном театре.

Аля озадаченно посмотрела на подругу.

– А Розалия разрешит? В заявке на партии второго фортепиано Кречетов… Ты же знаешь Розалию, – Аля потёрла ладонями щёки. – Да там ещё в жюри полно консерваторских. Начнут придираться. Хотя…

– Вот именно, – подхватила Соня, – если он не приедет, выбора у нас нет. Выходим и играем. Поняла?

– Поняла, Сонька, – Аля посмотрела на подругу с благодарностью. – Но может, он всё-таки успеет? – она вновь с надеждой взглянула на часы. Стрелки передвинулись ещё на десять делений.

– Ладно, Алька, пошла я в зал, – понимающе кивнула Соня. – Если что, я наготове. На всякий случай ни пуха!.. – помахала она рукой.

– К чёрту!

Дверь за Соней захлопнулась. Аля села за рояль и машинально начала наигрывать побочную тему концерта. Не снимая перчаток. Холод неизвестности сковал её.

В это время в концертном зале училища, где слушали выступления участников музыкального фестиваля, возникло замешательство. Звучали начальные аккорды финала заявленного Первого концерта Чайковского, когда дверь, вопреки правилам хорошего тона, отворилась, и в зал осторожно протиснулась заместитель директора по учебной части – ухоженная дамочка бальзаковского возраста: стриженные под нулёвку пепельные волосы и ярко накрашенные губы в пол-лица, отливающие перламутром. Дама на цыпочках прокралась к столу членов жюри и, подобравшись сзади к Розалии Артуровне, что-то прошептала ей на ухо. На лице обернувшейся Розалии Артуровны отобразился всплеск негодования. Дамочка извинительно пожала плечами и так же на цыпочках, наклонив голову и глядя в пол, пробралась назад и выскользнула за дверь.

В жюри зашевелились и зашептались. Розалия Артуровна и председатель – дяденька с собранными в хвост седыми волосами – будто о чём-то заспорили. Вете с предпоследнего ряда всё было хорошо видно. Следующим номером должны играть Аля и Кречетов. Розалии Артуровне не сиделось – она в нетерпении поглядывала на сцену, постукивала карандашом по столу. Рядом отрешённо откинулся на спинку стула профессор Добрышев. Он вдумчиво слушал музыку, прикрыв глаза. И тут до Веты донёсся сдавленный шёпот: говорили, очевидно, по мобильнику за её спиной. Женский голос спрашивал: «…Передать что?., стоишь в пробке?., а что случи… что?! Да ты… ладно, ладно…» Потом раздались шорох и приглушённое постукивание каблуков. Вета обернулась – незнакомая особа с длинными льняными волосами пробиралась на выход. Что-то подсказывало Вете, что всё происходящее в зале каким-то образом связано между собой.

Наконец белобрысый парень за роялем придавил грудью последний аккорд своего концерта. Розалия Артуровна быстро поднялась и ещё раз обратилась к председателю жюри, что-то ему энергично объясняя. Тот уклончиво помотал головой, видимо, не соглашаясь. Публика расслабилась, зашевелилась. Председатель жюри объявил перерыв. Розалия Артуровна, гордо подняв царственную голову, быстро-быстро засеменила из зала. Сквозь слой пудры на её лице проступали красные пятна недовольства и раздражения.

Внутри директрисы кипело возмущение. Это её училище, она здесь законная хозяйка и не потерпит анархических настроений. И нечего тут права качать. Да пусть он хоть Бог за роялем, она не отступится от своего решения. И никто ей не указ. Даже уважаемый председатель жюри. Разумеется, зачем посвящать его во все нюансы? Он, похоже, не очень ей поверил, что ученица Владислава Кречетова, участник под номером двенадцать, Ольшанская, снимает своё выступление по причине плохого самочувствия.

– Ну не знаю, пусть таблеток напьётся, что ли, дайте ей что-нибудь… – посоветовал он.

Но Розалия Артуровна на это с готовностью добавила, что как-то всё не складывается – преподаватель девочки стоит в пробке и неизвестно, когда приедет. Председатель в недоумении её переспросил:

– Что, совсем некем его заменить? Кхм… Что там? Первый концерт Шопена? Может, мне этой вашей Ольшанской подыграть? – глядя прямо в глаза училищной самодержице, произнёс он укоризненно. И добавил:

– Странно всё это, уважаемая Розалия Артуровна, странно…

«Ну и пусть думает что хочет. Главное – двенадцатый номер не должен выйти на сцену», – успокоила она себя.

«Только через мой труп! – так она вчера сказала по телефону Кречетову. – Даже не пытайся приехать – всё равно играть не разрешу. Слышишь меня? В училище – ни ногой!»

А как она должна была поступить, если он не подчиняется никаким её распоряжениям? Ишь какой, все чётко следуют принятым правилам, он же – со своим уставом в её монастырь.

«Что это – ваша вотчина? Вы здесь руками водите, а я дело делаю». Совсем от рук отбился: «Прослушивание перед фестивалем? А мне оно на что? Оценить уровень моей подготовки? Ну вы загнули! С какой стати вы будете оценивать мой профессионализм?!» – говорит.

Розалия Артуровна снова и снова прокручивала в голове дерзкие выпады Кречетова по телефону. Выглядело это приблизительно так:

– Вы флейтистка, Розалия Артуровна, причём давно не выступаете, а я концертирующий пианист. Я не мальчик, чтобы играть на ваших прослушиваниях. Я не потерплю такого унижения!..

Она ему возьми и скажи:

– Влад, вы несёте околесицу! Вы пьяны!..

Тут он просто с цепи сорвался:

– Я – пьян?! А это вас, Розалия Артуровна, не касается! Хочу – пью, хочу – не пью.

Она ему:

– Ваш образ жизни…

Он даже не дал ей договорить:

– Мой образ жизни?.. Это моё личное дело, Розалия Артуровна! Это не имеет отношения к моим урокам с учениками. Вам ведь от меня нужны уроки, так ведь? Я их провожу. Что ещё?

Она только заикнулась:

– Я давно не слышала вас, Влад, меня беспокоит, не занижаете ли вы планку…

Как он просто заткнул ей рот:

– Я за свою ученицу ручаюсь. Она концерт играет лучше, чем студенты консерватории – гениально! Я-то знаю, что говорю! Вы не имеете права не допустить нас к фестивалю. У нас демократия!..

И всё это отвратительно наглым тоном.

«Нахал! – никак не могла успокоиться Розалия Артуровна, шагая по коридору. – Он ручается! Зато я за него – не ручаюсь! Что можно ждать от человека, ведущего такой образ жизни!» Самое досадное, что тогда в разговоре он был трезв как стёклышко. Хотя буквально на днях она, задержавшись в училище допоздна, столкнулась с ним в фойе и чуть не задохнулась от перегара. «Позор! Нет, он совсем, совсем опустился! Надо решать этот вопрос, немедленно…» – она влетела в приёмную, раздираемая справедливым возмущением.

– Розалия Артуровна! – подскочила ей навстречу секретарша Тоня. Осветлённые волосы сбились в бесформенный комок, глаза выпучены, как у бешеного кролика. – Тут вам Кречетов раз сто звонил. Телефон раскалился…

Из кабинета неслось жужжание мобильника. Розалия Артуровна устремилась на звук, махнув секретарше рукой:

– Ко мне никого не пускать!

На мобильнике значились двенадцать не отвеченных вызовов. «Совсем обалдел, – негодовала Розалия Артуровна, – кто он такой, чтобы так беспардонно названивать мне, своему начальнику?! – Розалия Артуровна в сердцах перебросила стопку бумаг на столе с одного угла на другой. – Ну ничего, я поставлю его на место…»

Она подошла к приоткрытому окну, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Под окном на лавочке в беседке сидел Кречетов. Опухшее лицо, мятая рубашка, свалявшиеся волосы. Видно, он провёл бурную ночь. В одной руке у него дымилась сигарета, в другой он держал мобильник. Под лавочкой стояла бутылка. Он то прикладывался к бутылке и отпивал несколько глотков, то раздражённо нажимал кнопки мобильного телефона и поглядывал на окна. Розалия Артуровна брезгливо поморщилась, задёрнула занавеску и отступила вглубь кабинета.

«Вот видишь, голубчик, моя взяла, посиди теперь, покури, – удовлетворённо хмыкнула она. – Никуда не денешься, плясать будешь под мою дудку. Даром что я флейтистка», – саркастически подумала Розалия Артуровна.

Она села за стол и набрала номер Кречетова. Но ничего не успела сказать. Негодующий голос ворвался в ухо Розалии Артуровны оглушительным тайфуном:

– Розалия Артуровна! – сдувал её с места напор строптивого пианиста. – Почему я не могу зайти в училище?! По какому праву меня не пускают?! Я же пришёл на работу, между прочим! И что это за приказы – сидеть и не показываться, пока не отыграет тринадцатый номер? Почему мне ваши распоряжения передают ваши подчинённые? Шантаж какой-то! Моя ученица должна, – слышите, должна сыграть концерт! У неё есть все шансы выйти в лауреаты!..

Розалия Артуровна, слушая эту тираду, невольно отстранила мобильник от уха на расстояние вытянутой руки. Выждав удобный момент, она вставила ядовитым тоном:

– Можешь ехать домой, Влад. Твоя Ольшанская… у неё поднялась температура… Она отказалась от участия… и не будет играть на фестивале. Не будет!

Розалия Артуровна отключила связь и перевела дух. Потом встала из-за стола, подошла к настенному зеркалу в резной позолоченной раме. Подарок деда-художника одного из студентов, живущего где-то то ли в Италии, то ли в Испании, обладал уникальной особенностью – зеркало отражало только её достоинства. Дама подправила линию губ помадой карамельного цвета и пропела своему отражению: «То-о-реа-дор, сме-еле-е-е в бой…» Скоро она вышла из кабинета, одарив неожиданной улыбкой секретаршу Тоню. Та удивлённо вскинула густо накрашенные ресницы вслед переменившейся в настроении начальнице.

Директриса шествовала по коридору, довольная собой. Перерыв закончился. Но она не спешила к началу второго отделения – участник под номером тринадцать мало её интересовал. И потому она решила заглянуть в буфет, чтобы в спокойной обстановке выпить чашечку кофе.

Вета сидела в зале и думала об услышанном по мобильному телефону разговоре. В это время в класс, где Аля вымеряла метры, считала шаги и минуты, зашла незнакомка – тонкие черты лица, стройная фигура, длинные льняные волосы.

– Вы Аля? – спросила она. – Меня зовут Екатерина. Я давнишняя приятельница вашего преподавателя. Он пригласил меня послушать ваше выступление.

– Здравствуйте… – удивилась Аля.

– Мне позвонил… Владислав Александрович. Он не может сейчас разговаривать с вами… Он просил передать, что сильно задерживается и не знает, успеет ли к вашему выступлению… Он едет в такси и попал в пробку…

– Как же так?! – вырвалось у Али. – Столько готовиться к фестивалю и не сыграть!.. Я вам даже спасибо не сказала… извините… – спохватилась она. – Что же теперь делать?

– Кто-нибудь может сыграть вторую партию концерта вместо Кречетова? – спросила Екатерина.

– Может, только, боюсь, нас со сцены погонят, – огорчённо призналась Аля, – моей подружки нет в списках участников.

– Моё дело – сторона, но если есть шанс, лучше сыграть, – сказала Екатерина. – Ты сама-то как думаешь?

– Конечно, я хочу сыграть концерт, – утвердительно кивнула Аля. – И это очень важно!.. – она осеклась. – А вы не знаете, одиннадцатый номер уже отыграл?

– Заканчивает. Так что решай быстрей, – Екатерина улыбнулась ободряюще. – Ну, я пошла. Удачи!

Аля осталась одна. Вдохнув и выдохнув восемь раз, как учат йоги, она схватила мобильник и ключ, быстро закрыла класс и помчалась вниз по лестнице. Она перескакивала через ступеньки, обгоняя финальные аккорды концерта Чайковского, и на ходу отбивала Соне эсэмэску: «Выходи. Будем играть». И налетела на подружку, которая спешила по лестнице вверх, ей навстречу:

– Алька! Ты представляешь! – задыхалась Соня. – Я только что видела Кречетова! Он сидит во дворе в беседке…

– В беседке?! – Аля опешила. – А как же… мне сказали…

– Аль, плевать уже, мы ничего не можем сделать, нас уже объявили, – оборвала её Соня и за руку поволокла за собой – лестница, фойе, артистическая, сцена…

– С утра даже маковой росинки не… – Розалия Артуровна не успела дожаловаться уютной буфетчице Неле, хлопотавшей возле кофеварочной машины. Странные звуки достигли её сознания: из зала через фойе плыли прозрачные темы Первого концерта Шопена. Не веря самой себе, чутким ухом она уловила знакомые аккорды – нет, ей не почудилось: кто-то играл начало Концерта Шопена. Причём играл восхитительно. Она задумчиво развернулась и, забыв про мечту о дымящемся на столике с накрахмаленной скатертью крепком кофе, как заворожённая, пошла в обратном направлении к залу.

– Куда же вы?

Буфетчица Неля застыла с чашкой в руках и долго провожала Розалию Артуровну сострадательным взглядом, покачивая головой с гладко зачёсанными волосами: «Совсем заработалась, бедная».

Розалия Артуровна двигалась навстречу неизвестности. Звуки музыки Шопена явно не вязались с программой, которую выставил участник под номером тринадцать. «У него – «Первый» Мендельсона, я точно помню, или я так устала, что путаю Шопена с Мендельсоном, ми минор с соль минором…» Как назло, фойе, где обычно кто-нибудь да сидел на диванчике, было пусто. «Даже спросить не у кого, – что там за перевёртыши». Пришлось дожидаться паузы у дверей в зал. Наконец она приоткрыла дверь… и тут же её захлопнула.

Хорошо, что никто не заметил, как вытянулось всегда слегка надменное лицо Розалии Артуровны. Тяжело дыша и обмахиваясь носовым платком, выхваченным поспешно из рукава блузки, двинулась она неровной походкой в сторону своего кабинета. В ушах шумели водопады, в глазах плыли радужные круги, тело сотрясала мелкая дрожь: «Негодница! Как она посмела! Как посмела!..» – пульсировало в голове потрясённой директрисы.

В это время секретарша Тоня собралась было перекурить и выпорхнула из приёмной. А тут!.. Тоня едва успела подбежать и подхватить под руки оседавшую на мраморную плитку училищного фойе Розалию Артуровну, которую покинуло сознание. Потом Розалия Артуровна с трудом могла вспомнить, как она оказалась у себя в кабинете на диванчике. А душный запах нашатыря и квадратные от испуга глаза помощницы ещё долго преследовали её при упоминании о фестивале. С тех пор она невзлюбила Первый концерт Шопена для фортепьяно с оркестром, принёсший ей столько неприятностей.