Текст книги "Белый рояль, чёрный туман"

Но это было потом. А в то время, когда директор училища приходила в себя на кожаном диванчике в кабинете, переполненный концертный зал утопал в гипнотических гармониях Шопена.

Слышал их и Кречетов, по-прежнему пребывавший на выселках в беседке. У него оставалось немного времени придумать, как выпутаться из паутины, сплетённой Розалией Артуровной, и как оправдаться перед ученицей, оказавшейся в роли «девочки для битья» в роковом столкновении мнений начальства и подчинённого. Вопрос – что сказать Але, чтобы… Короче, как выкрутиться, ведь не он же весь этот спектакль придумал.

На эти размышления наползала другая, вязкая, тяжёлая и въедливая, как битум, всё подминающая под себя мысль: где взять деньги, чтобы расплатиться с банком, который сыплет и сыплет проценты. Вся жизнь его превратилась в перебрасывание денег с одной банковской карты на другую в жестокой необходимости платить долги.

Кречетов крепко выругался и допил остатки пива, плескавшиеся на донышке бутылки, снова вспомнив, как Жанна услужливо подсовывала ему документы на оформление продажи аптеки в юридической фирме в Светловодске. Он в них даже не смотрел – голова болела нещадно, настроение паршивое, этот проклятый бизнес полжизни отнял. Он был уверен, что Жанна сама всё сделает как надо. А когда стал разбираться, было поздно. Владельцем аптеки стала… Жанна. Она просто переписала аптеку на себя, зная, что в бумагах он ни черта не смыслит. А хмырь, прикинувшийся покупателем, оказался подставой. Да не просто подставой, а тем самым бойфрендом, первой любовью, которого Жанна из армии не дождалась когда-то. А теперь у них всё срослось.

Ловко она обвела его вокруг пальца. Бросила ему под ноги откупные в одну десятую от стоимости аптеки. Купюры рассыпались по полу. Он собирал эти проклятые бумажки по всему офису, а она хохотала над ним. Такого не забыть. Убил бы её, если бы не… да «бы» мешает. Ещё сидеть за неё… «Дурак! Осёл! Чёртова аптека! Чёртова блондинка!» – злоба душила Кречетова.

Он докурил последнюю сигарету, дослушал Концерт Шопена и, совершенно обозлённый тем, что ему нашли замену так быстро, ринулся брать штурмом вход в училище. Он намеревался проскочить в двери вместе с входящими или выходящими. На удивление, дверь оказалась не заперта. Охранник как ни в чём не бывало кивнул ему приветственно головой и уткнулся в газету, будто не он битых два часа удерживал позиции по обороне объекта от нападения. Кречетов хмыкнул и, задрав голову, направился в свой рояльный класс. Продолжались слушания, в фойе было пусто, только в конце коридора возникла и растворилась тщедушная фигура Лёши Филимонова, вызвав у него оскомину. Да ещё двое – парень и девчонка – прошли в обнимочку и удивлённо проводили его взглядами:

– Здрассте…

Кречетов равнодушно кивнул. Ему было всё равно: он лихорадочно разыгрывал в уме сцену встречи с Алей.

К этому времени она переоделась и собирала ноты. Вета в ожидании дочери стояла у приоткрытого окна. Внезапно распахнулась дверь, и вместе со сквозняком в кабинет влетел запыхавшийся Кречетов. На ходу он вытаскивал ноты из обшарпанного портфеля.

– Сейчас твоя очередь? – шумно дыша, спросил Кречетов, не глядя на ученицу. – Прости, эти пробки!..

И услышал:

– Владислав Александрович! Вы опоздали. Моя очередь уже прошла.

– Как! Уже?! – выразил удивление Кречетов. – А времени сколько? И что теперь делать? – он с размаху плюхнул портфель на ближайший рояль, и округлившиеся его глаза уставились вопросительно на Алю.

Дальнейшее было ещё более неожиданным.

– Владислав Александрович! Я всё равно сыграла концерт! С Соней, – отчеканила ученица. – А вы… Вы… Как вы могли такое допустить? – Аля негодовала. – Как вы могли так поступить со мной? Вы же знали, как это важно для меня! Всё это похоже… на предательство.

На секунду зависла мёртвая тишина. Казалось, было слышно, как смыкались и размыкались белёсые ресницы окаменевшего Кречетова и как в нервном тике дёргался правый угол его верхней губы. Потом разразился ураган:

– Я? Я?!.. Я же ехал, я же приехал!.. И как ты смеешь?! – выходил из себя оскорблённый Владислав Александрович. – Да кто ты такая?! Ты хоть понимаешь, что говоришь? Ты!.. Ты обвиняешь – меня! – в предательстве?! Ты?! Чтобы я своим преподавателям говорил что-то подобное! Да я бы умер на месте! Да ты просто… наглая!.. – метался он между роялями и Алей.

И в этот момент музыкант увидел Вету, застывшую у окна.

Потоки гнева иссякли так же неожиданно, как прорвались. Он сказал ни к селу ни к городу:

– Вета, привет.

Лицо Кречетова залила краска, точно застали его за каким-то постыдным занятием, как в детстве, когда он таскал у бабушки шоколадные конфеты до праздника из тайничка в кладовке.

Вета еле слышно прошептала: «Привет…»

Аля, решив, что инцидент исчерпан, подхватила сумку и направилась к двери, скомандовав на ходу:

– Мам, пошли!

Виолетта поспешила вслед за дочерью. Это было спасение. Но и бегство. Спасение от стыда за подставившего себя «Бога за роялем». Бегство, потому что ей нестерпимо хотелось обернуться, увидеть глаза Кречетова, вернуться, обнять, погладить по голове, пожалеть, как маленького ребёнка, спросить: «Что с тобой, милый, ты не заболел?»

Но Аля вела себя решительней, чем она. Казалось, Первый концерт Шопена совершил переворот в её сознании. Буквально на глазах она повзрослела. Выходя из дверей, она бросила Кречетову, бестолково перебиравшему вывалившиеся из портфеля на рояль ноты:

– Вы прекрасный музыкант, Владислав Александрович, но после того, что сегодня произошло, я больше не смогу у вас учиться.

И они вышли из класса. Круто настроенная Аля, а за ней – так и не проронившая ни слова, будто замороженная, Вета.

В фойе их ждали. О чём-то пылко рассуждала Соня, ей в ответ согласно кивала льноволосая Екатерина. Увидев Алю, Соня бросилась к ней:

– Алька! – тормошила и целовала она подружку в пылающие щёки. – Всё здорово! Правда ведь, Виолетта Сергеевна? – Соня готова была делиться радостью со всем белым светом.

– Конечно, Соня! Вы были лучше всех, – согласилась Вета.

– А я как раз шла тебя поздравить, – обратилась к Але Екатерина. – Молодчина! Концерт был превосходный! – она привлекла одной рукой за плечи Соню, другой – Алю. – Вы, девчонки, победили! Что бы там ни решило высокое жюри!

А «высокое жюри», посовещавшись, и под давлением пунктуальной формалистки Розалии Артуровны, через авторитет которой нельзя было перешагнуть, вынесло решение: выступление участника под номером двенадцать не зачесть ввиду нарушения Положения о фестивале.

Вину возложили на застрявшего в пробке преподавателя Кречетова.

Это было изощрённое унижение для амбициозного музыканта. Но возмутительно обошлись и с его талантливыми ученицами. Для них эта история вылилась в упущенные возможности выступать с концертами на родине и в других странах. А он не смог защитить их права. И настроил их против себя. Плохо вышло. Хуже не бывает.

Глава 40. «А мне летать охота!»

После злосчастного фестиваля в училище Кречетов написал заявление на увольнение. Чтобы им командовала такая мерзкая баба?! Ни-ко-гда! Нет, такого он не допустит! И раз уж нашла коса на камень, он уйдёт, не дожидаясь, пока Розалия проведёт собрание училищных «шестёрок» и устроит голосование.

Голосование! Его уже тошнит от этого слова. Он ещё не очухался от голосования в консерватории, когда его кандидатуру на должность доцента мусолили так и эдак и прокатили с перевесом в один голос.

«Вам надо подумать… – занудливый голос профессорши из комиссии до сих пор свербит в ушах ушным червём, – почему в очередной раз предпочтения отдаются не вам, хотя все, безусловно, признают ваш неординарный талант…»

И так до кислой отрыжки.

Не только его, конечно, мусолили. Но там шёл такой молодняк, что стыдно было рядом находиться. За каждым из этих сынков и дочек стоял кто-то, кто пропихивал, кто имел влияние на решение комиссии. А за ним только Добрышев.

Ну что Добрышев? Он за себя-то постоять не может, мягкотелый интеллигент. Хорошо, что жена у него пробивная, всё на себя взяла по жизни. Его карьера на ней и держится. Таким жёнам памятники при жизни ставить надо.

А сейчас вообще на Добрышева рассчитывать не приходится. Какая-то сволочь донесла ему, что лучший его ученик, то есть он, Кречетов, ввязался в скандальные концерты. Что это, мол, позор для консерватории. Короче, Добрышев понаслушался и впал в депрессию, а теперь вот ещё и с инфарктом в больницу угодил после истории с фестивалем. Хотя по всем канонам туда должен был угодить он, Кречетов. Но, наверное, их поколение утверждавшихся в смутные девяностые смотрит на подобные происшествия свысока и даже несколько пренебрежительно. Во всяком случае, он, Кречетов, плевать хотел на так называемое общественное мнение и в особенности мнение этой Розалии.

А вот Добрышев – советский человек, старой закваски, чувствительная натура. Пересуды толпы для него равносильны прилюдному раздеванию.

Теперь жена Добрышева считает его, Кречетова, чуть ли не главным виновником болезни Маэстро. А разве он виноват, что концерты классической музыки оплачиваются разве что аплодисментами? И что эта мымра возомнила себя в училище самодержицей? Ему самому что, жизнь – сахар? Ну почему всё это происходит именно с ним, с Кречетовым?!

На самом деле происшествие на фестивале породило множество слухов. В музыкальных кулуарах судачили о персонажах, задействованных в этой из ряда вон выходящей истории. Во время антракта многие заметили сидевшего во дворе угрюмого Кречетова. Ни от кого не скрылось странное отсутствие директрисы. И что жюри попыталось выяснить, – почему, мол, за вторым роялем та, что в списках не значится, на что продвинутый председатель по-царски махнул рукой: «Да пусть играют, ведь пианистка в списке участников».

Родилась пикантная версия, что Кречетова и его ученицу связывали некие интересные отношения: мол, он ей симпатизировал, а она не с восторгом отнеслась к его порывам, и, мол, он решил ей отомстить и не явился вовремя на выступление, сославшись на сломанный квартирный замок.

Такие слухи ходили среди любителей покопаться в чужом белье, но большинством были приняты скептически. Мало кто хоть что-нибудь знал о частной жизни Кречетова.

Обстановка вокруг скандального пианиста сложилась нервозная, его имя трепали в музыкальных кругах все кому не лень.

Его давно не видели в костюме. Зато он был замечен в носках разного цвета. Но самое страшное было другое. Он был возмутителем спокойствия. Он мог во весь голос заявить на экзаменах, игнорируя присутствие высокого жюри: «Это невозможно слушать!» – и действительно, слушать «это» было невозможно. Если он рычал: «Это неталантливо!» – то это было чистой правдой. И все это понимали.

Его реплики срабатывали, как детонатор, – вспыхивали и разгорались споры, вдруг оказывалось, что есть мнения, отличные от непоколебимого суждения Розалии Артуровны. А это хозяйке совсем не нравилось.

В этой версии было больше правды, потому что все знали, что у директорши есть любимчики и изгои. Если это были студенты, то первых она ставила в концерты. Остальным милостиво разрешала: «Учитесь, деточки». Преподаватели же знали, как легко потерять милость начальства и что Розалия Артуровна ярлыки клеит намертво. Все знали, что бунтаря-горлана Кречетова в её сердце вытеснил покладистый молчун с тихими успехами Тимофей Ипполитов.

А кто-то из завистников его таланта говорил: «Да пьяница он! Надоело. Вот Розалия и пошла на таран!»

* * *

Как известно, время уносит всё. Воспоминания о прошлых победах на музыкальных конкурсах не заряжали больше Кречетова, как бывало раньше. Рана от поражения на конкурсе Чайковского засела на дне души вечно ноющим старым шрамом. На уход жены он научился смотреть глазами философа. Вот только минувшая эпоха аптечного бизнеса выматывала реальным шлейфом банковских долгов за призрак предприятия, уплывшего в руки обладательницы глаз цвета неба в черёмуховые холода.

Происшествие на фестивале отдалило от него Ольшанских. Только-только стали зарастать травой забвения развалины совместного бизнеса, а тут уход Али. И к кому! К середнячку Тимоше!.. Это же уму непостижимо!

Поступок ученицы он воспринял как оскорбительный удар – она посмела им пренебречь! Им, Владиславом Кречетовым!.. Оставаться в училище означало бы принять поражение. Это уж точно вариант не для него!

Вскоре после происшествия на фестивале произошло ещё одно событие, ставшее для Кречетова испытанием – умер его любимый дед. Он искренне горевал, потому что дед был ему самым близким человеком в их семье. С уходом деда он лишился тыла и моральной опоры в жизни.

Неизменным оставалось удовольствие от коньяка и досада от отсутствия концертов. Иногда, погружаясь в расслабляющее блаженство вечерней дозы горячительного, он анализировал, где дал промах, от которого жизнь его покатилась по такому сценарию. Как ни пытался он себя оправдать, а приходил к одному и тому же – назойливой мысли об отступничестве. «Чему тебя учили, Кречетов? – спрашивал сам себя Влад. – Учили играть классическую музыку. Куда ты влез? А чёрт знает куда… Денежки тебя поманили. Сбился ты, парень, с пути…»

Сделка с Беленьким означала полный обвал его судьбы: всё покатилось вниз. Не сядь он тогда в машину Лёнечки, всё сложилось бы иначе. Да, наверное, было бы невероятно трудно начинать всё сначала, скатившись с Олимпа, но то был единственно верный путь. А он купился. Велико искушение денег, особенно когда их негде взять, при том, что он не привык себя ограничивать в расходах. Хитёр в своём ремесле Беленький. Как Искуситель – возникает в самую что ни на есть роковую минуту, когда Влад слаб, растерян и… беден. Знает Лёнечка, что отказаться дружок не сможет от его «спасительного» предложения.

Леонид Беленький шёл в ногу со временем.

– Слышь, Кречетов, я свой «рэнджровер» на «майбах» сменил, вот только вчера, – хвастался он по мобильнику, – может, прокатимся?

В другой раз он сообщал, что наконец закончил отделку купленного на Крите особняка и приглашает Влада на новоселье, а заодно и деньжат подзаработать в концерте «Блэк Фога».

– Самые крутые концертные залы мира готовы нас принять! – разворачивал Лёня перспективы перед изголодавшимся по концертам пианистом.

Кречетов злился и, что греха таить, завидовал размаху расторопного приятеля. Он раздражался, когда на улице или в транспорте натыкался взглядом на чудиков с наушниками, монотонными движениями головы и носком ботинка отбивающих ритмическое остинато. Он мог с вероятностью на девяносто девять целых девяносто девять сотых быть уверенным, что эти ребята – Лёнькины реальные или потенциальные клиенты.

Он всё время думал об этом.

«Лёнькины идеи живут и побеждают. Разве может классика этому противостоять?! И я тоже в этом участвую… Ну и что? А что я должен? Да играть на рояле я должен! Играть, играть, играть!.. Насколько хватит сил… Везде, где есть рояль… – неистовствовал Кречетов в порыве просветления. – А сам я в кого превратился?! И кто виноват? Лёнечка? Сам и виноват, слабак бесхарактерный… Волю тренировать надо, волю! А Лёнька что – он обет верности классической музыке не давал и меня за собой на узде не тянул».

Кречетов давал себе отчёт в том, что происходит, и в том, что может дальше случиться, но поддавался обстоятельствам и давлению сильного, заражающего прагматической целью успеха преуспевающего приятеля.

Критический запал Кречетова быстро заканчивался, как только от слов надо было переходить к делу. Тут им овладевала беспомощность: «С чего начать?..» Потом опутывали сомнения: «И что из этого получится?..» В растерянности припадал он к единственному своему утешителю – бутылке – с мыслью, что как-нибудь само всё разрулится. Как только, так сразу…

Жизнь его стала пресной и однообразной. Даже возможности побомбить ночами он был лишён – возвращения прав ещё ждать и ждать. Да и саму машину пришлось сдать в аренду дальнему родственнику, чтобы вырученными деньгами оплачивать часть кредита.

Призрак аптеки в аренду он сдать не мог. Случился период, когда кредиторы так прижали задолжавшего Кречетова, что ему вновь стали сниться сны с погонями и падением в пропасть, дна которой не видно из-за жутких испарений. Пришлось увеличить дозу алкогольного «снотворного», но это помогало ненадолго. Просыпался он после нездорового сна в поту и с чувством обречённости.

В конце концов он сделал последнее, что могло спасти от полного финансового краха – продал рояль, который стоял, как музейный экспонат, в квартире матери, там, где они жили когда-то в детстве с дедом. Он выиграл его на одном из первых своих конкурсов. Белый рояль – памятник блестящему старту к музыкальному Олимпу.

Продал по цене хорошего пианино. И на том спасибо, что купили.

Тогда же и с матерью поцапался.

– Только через мой труп!.. – загораживала собой семейную реликвию Аделаида Витальевна.

Ничего не оставалось, как сгрести матушку в охапку, чтобы освободить место для рабочих. Аделаида Витальевна была безутешна.

– Вот уж и рояль не нужен стал… – стонала она, пока рабочие разбирали инструмент. Потом начала поминать дела давно минувших дней:

– С твоей женитьбы всё и началось. Говорила же, она голубых кровей, не чета тебе! Кто б меня слушал!

Когда рояль выносили, зарыдала в голос, обращаясь к иконе Богоматери:

– Пресвятая Богородица! Образумь его, пусть мой сын чего-то достигнет в этой жизни! Помоги ему!..

Когда за рабочими закрылась дверь, Аделаида Витальевна запричитала:

– Что ты без рояля?! Пустое место, ничто! Другие вон… играть не умеют, а на афишах красуются… Всю жизнь на тебя положила! И вот дождалась!.. Выброшен на обочину за ненадобностью…

– Ладно, мам, скучно! – Кречетов поморщился и поторопился уйти в надежде ещё долго здесь не появляться. Чтобы не слышать правду о себе.

Быть востребованным, выходить на сцену в свете прожекторов, поражать музыкальными интерпретациями, ловить ответный восторг слушателей…

Мечтать становилось всё труднее. Вместо этого длинной чередой шли тоскливые от безделья дни.

И никаких сдвигов.

Проснувшись как-то раз после очередного запоя, Кречетов вдруг остро ощутил, что жизнь проходит. И её, жизни, остаётся всё меньше. С неприятным чувством он оторвал себя от дивана и поплёлся в ванную. Из зеркальной мути на него смотрел опухший тип неопределённого возраста.

«И это – я?!» Он замахнулся было кулаком на отражение, но смалодушничал, побоялся порезаться осколками. И пошёл на кухню – закурить. За окном было серо и уныло, под стать настроению. Он выкурил сигарету, но лучше не стало. «Скукотища!» – зевнул Кречетов и включил чайник.

– «Живу я, как поганка…» – пробубнил он.

И в это самое мгновенье его осенило. Концерт! Он сделает необыкновенный концерт! Концерт, которым он убьёт сразу двух зайцев. Во-первых, займётся делом, и все увидят, какой он классный исполнитель. Во-вторых, он проучит Лёньку и поклонников его музыки. Пусть узнают, почём фунт лиха. «Они у меня попляшут!» – возбуждённо размешивал сахар в кружке с кофе Кречетов. «Хотите острых ощущений? – мысленно передразнил он рекламу. – Нате вам – ловите кайф!»

– Я тебя, Беленький, выведу на чистую воду, – проворчал Кречетов вслух, отпивая кофе, – забудешь про свой музон от лукавого.

И Владислав азартно кинулся осуществлять задуманное.

Площадку пусть сам Беленький найдёт – куда денется! Хиты всё равно будут звучать Лёнькины, хоть и в его, кречетовской, обработке. А вот тут понадобятся дедовы тетрадки. Давно он в них не заглядывал. Даже забыл про их существование. А Лёнька не забыл, болтал об этих тетрадках и об акустическом – звуковом, значит – оружии ещё в первый день их встречи… А он, олух, пропустил мимо ушей! А этот музыкальный фокусник экспериментирует… Играет с огнём!

Вспомнились Кречетову «ушные черви», донимавшие Костю-гитариста – тот чуть психом не стал, – и собственную мучительную разбитость после выступлений, такую, что забывал, какое время года на дворе… Вспомнились и истории газетчиков о странном поведении меломанов после концертов. Всплыло лицо казантипского опера Игорька… Дыма без огня не бывает.

Надо нервы пощекотать зарвавшемуся приятелю. Чтоб не только Владу всё только плохо и плохо. Придётся повозиться. Но даже это не так сложно, как другое: склонить Беленького к участию в совместном предприятии. Он ведь печётся о своём здоровье! Именно поэтому, а не от великой скромности, избегает своих концертов. Что-то надо придумывать.

Пришлось ещё раз навестить мать, чтобы порыться в дубовом книжном шкафу деда. Его не выбросили из-за неподъёмной тяжести. Покорёженные временем тетрадки в дерматиновом переплёте отыскались в самом дальнем углу.

Он лихорадочно перелистывал ломкие листы дневников деда, напевая: «А мне летать, а мне летать, а мне летать охота!..»

Аделаида Витальевна украдкой выглядывала из кухни и качала головой: «Совсем, бедняга, умом тронулся! Горе мне!..»

События разворачивались, цепляясь одно за другое.