Текст книги "Царствие благодати"

Глава двадцать вторая

Падуя, 1518 год

«Обезьяны! – не произнес, а прямо-таки выплюнул слово мессер Алессандро. – Обезьяны!»

Цирюльник и мальчик сидели на лавке в той же комнате, где незадолго до этого съели свой завтрак – черный хлеб и ветчину. Мессер же расхаживал перед ними взад-вперед. Он только что вернулся домой после утренней прогулки. Как обычно, в голове его теснились мысли, которые ему обязательно нужно было высказать, прежде чем он отправится отдохнуть. Временами это оказывались возвышеннейшие идеи и всеобъемлющие проекты, иногда – ропот и возражения. Последние редко относились к Галену из Пергамона, великому знатоку человеческого тела, но сегодня настал и его черед быть опровергнутым. Мессер даже не снял свой новый бархатный желто-охристый плащ с расшитой цветами грудью и горностаевым воротом. Плащ этот совсем недавно принесли от портного, и предназначался он только для утренних прогулок и выступлений с кафедры. Сейчас он развевался вокруг мессера подобно осенним листьям, взвихренным ветром. Мальчику и цирюльнику ничего иного не оставалось, как слушать не перебивая. Гален и внутреннее устройство человеческого тела всегда были темой, зажигавшей румянец на щеках мессера и заставлявшей его брызгать слюной во время речи, но не от гнева.

– Господь мой создатель! Обезьяны!

Мальчик никогда раньше не видел обезьян. Уличные мальчишки могли без умолку болтать о торговце, который прошлым летом брал с собой на площадь целых трех. Было это до того, как они с цирюльником приехали в Падую. Тот торговец сшил для обезьян шляпы, и они разыгрывали целое представление – изображали ремесленников с разными инструментами. Их прогнали с площади после того, как одна из обезьян своим молотком ударила по голове какого-то маркграфа. Беднягу спасла только высокая шляпа, купленная им в тот же день. Удивительное дело, но тот же знатный человек с севера Германии, находившийся здесь в качестве студента, перекупил у торговца его обезьян, когда тот больше не смог с ними развлекать публику. И из-за того, что он с ними сделал, мессер Алессандро теперь расхаживал из угла в угол и сердился.

Хоть мальчику и не довелось ни разу увидеть живую обезьяну, он рассматривал рисунки, которыми другие дети разукрасили стены домов в квартале. Рисованые обезьяны напоминали длинноруких людей. А еще однажды в книге, привезенной мессером с Востока, он нашел картинку с изображением обезьяны, выполненную более искусным художником, чем соседские сорванцы. На ней было ясно видно, что обезьяна – это зверь с густой шерстью и большими глупыми глазами. Об этом-то и рассуждал мессер, расхаживая по комнате и помахивая перед собой пером, как будто он что-то пишет на воздухе.

– Бессловесная тварь, ни в чем с человеком не сходная. Разве можем мы по ним судить о тайнах человеческого тела?

Тайны человеческого тела. Да, он возвращался к этому предмету снова и снова; мальчик знал, как мессер любит это выражение, – быть может оттого, что больше остальных в этих тайнах преуспел. Для него еще многое оставалось неясным, но все же к тайнам тела он сам, с позволения сказать, был причастен. Из того, о чем он теперь говорил с пылающим лицом, шагая из угла в угол, следовало, что ему были ведомы вещи, о которых Гален и не подозревал.

Знаменитое учение Галена об анатомии преподносилось как основа основ, и не только в самой академии Галена, существовавшей в незапамятные времена на окраине блистательного города Пергамона, но и всеми последующими школами, изучавшими человеческие внутренности, – врачебной школой в Салерно, всяческими университетами и даже здесь, в Падуе, где сам мессер Алессандро и преподавал.

Много раз слышал мальчик, как мессер излагает учение Галена. С кафедры мессер не моргнув глазом именовал прямую кишку rectum, то есть «прямая», забывая упомянуть, что у человека она не прямая, а извилистая – поскольку так учил Гален. А теперь на столе мессера Алессандро очутились эти обезьяны, так как мстительный северогерманский маркграф, купив безработных зверей, почти год держал их у себя в кабинете, а затем преподнес в дар медицинскому факультету университета, где они попали под искусные ножи цирюльника и мессера Алессандро. Не на потеху публики, а ради долгих ночных студий обезьяньей анатомии.

Мальчику в тот вечер присутствовать не разрешили. Он очень расстроился – ведь это была последняя возможность увидеть обезьян. Мессеру же этот сеанс открыл глаза. Он, конечно, знал: Гален познавал анатомию, вскрывая животных. Внезапное озарение мессера заключалось вот в чем: он увидел, что строение обезьян сильно отличается от человеческого, и потому обезьяны не годятся, чтобы на их примере изучали анатомию человека. Он оказался сражен новой идеей, мальчик все понял. Мессеру не терпелось кричать об этом прямо с кафедры. О том, что это у обезьян rectum, но не у человека. Однако он этого не сделал, а продолжал тайком размышлять, делясь своими мыслями только с избранным кругом – с коллегами и студентами, которым особенно доверял, с цирюльником. Мальчик слышал своими ушами, что в величайших медицинских школах по всему христианскому миру преподают одно и то же: строение тела человека схоже с телом обезьяны. В иных университетах сомнения в учении Галена, возглашающего последнюю истину о строении человека, сочли бы святотатством; нет, хуже – ересью, а попытки найти надежные доказательства неправоты Галена могли привести смельчака на костер инквизиции.

Не таковы были нравы в Падуе, покорной мудрому правлению Венеции. Законы могущественного торгового города, напротив, вменяли в обязанность каждому практикующему врачу по меньшей мере раз в год присутствовать на вскрытии казненного преступника. В Падуе каждый год имели место хотя бы два анатомических представления. Многие из них сопровождались разъяснениями мессера Алессандро. Во время последнего такого вскрытия, состоявшегося на дому у одного благородного господина, рассечения выполнял цирюльник, новый доверенный помощник мессера.

На официальных вскрытиях мессеру не полагалось стоять возле трупа. Ему отводилась роль лектора, объясняющего происходящее с кафедры. Мальчик понимал: именно здесь начинается глубокая трещина, раскалывающая ум мессера, поскольку возле кафедры источником мудрости являлся Гален, а возле трупа – собственные глаза. Цирюльник мог свободно разглядывать то, чего Гален никогда не видел, в то время как взгляд мессера был прикован к писаниям знаменитого врача древности, словно заключенный, брошенный в рукописную темницу.

Однако на каждое официальное вскрытие приходилось по меньшей мере пять неофициальных. Некоторые из них мальчик наблюдал своими глазами на чердаке мессера Алессандро и сам помогал доставать для них тела. На этих вскрытиях мессер мог себе позволить самому работать скальпелем. На чердаке он увидел собственными глазами, ощутил собственными пальцами, унюхал собственным носом, как бесконечно мало известно нам о нас самих.

Подозрение, что Гален кое в чем серьезно ошибался, мало-помалу перерастало в уверенность. Наконец, вскрыв трех диких обезьян, мессер понял, в чем заключается самая большая ошибка Галена. Человек превосходит животных не только своими свершениями, не только духовностью. Наши органы столь же возвышенны. В теле человека происходит много такого, в чем нельзя разобраться, исследуя обезьяну.

Завтра свершится небывалое. Мессер давно имел такое желание, но долго не мог решиться. Он пригласил только ближайших друзей – в первый раз во время вскрытия мессер собирался собственноручно препарировать труп на глазах у зрителей. Вскрытие проводили неофициально, поэтому труп они должны были раздобыть сами.

Анатомический театр являлся его собственным изобретением. Мессер долго вынашивал мечту о подобном сооружении. Замысел складывался постепенно, из ментальных образов и маленьких умозрительных набросков. В конце концов он смог нарисовать все целиком – оставалось только отнести рисунки Альфонсо, зодчему.

По воле мессера театр возвели на заднем дворе его падуанского дома. Он представлял собой круглый амфитеатр с тремя рядами скамей. Скамьи располагались друг над другом, и даже с самого дальнего ряда зрители хорошо видели сцену. Крыша у театра отсутствовала, чтобы глазу, следящему за исследованием тела, помогал дневной свет. В центре установили вращающийся стол и на него укладывали труп. Сооружение построили целиком из дерева.

По этому поводу мессер заметил:

– Такие строения должно возводить в камне. И место им на главной городской возвышенности, со скамьями для сотен зрителей. Не подобает анатомическому театру прятаться на заднем дворе, как наша простая постройка.

Алессандро снял с себя плащ и посмотрел на мальчика и цирюльника. Взгляд выражал прежнее спокойствие. Умные глаза вновь стали такими, какими мальчик их знал.

– Вчера вечером Альфонсо завершил свой труд, – сказал он. – Дело за трупом. После заката будет и он.

За городской стеной по дороге в Венецию, в часе езды на двуколке, находилось то, что местные жители с мрачной двусмысленностью называли Кладбищем невинных. Его и кладбищем-то назвать было трудно – просто кусок земли, огороженный каменной стеной. Сюда свозили бедняков, скошенных чумой в те годы, когда она так свирепствовала, что городские погосты при церквях уже не могли приютить всех мертвецов. Здесь же хоронили казненных преступников, самоубийц и всех остальных, чья душа почему-либо оказалась обречена на вечные муки.

В округе обреталось множество бродячих собак и воронов. Если кому занадобится человеческий труп – лучшего места не найти. Могилы копались неглубокие, сторожа – ненадежные, меток негусто. Мальчик уже наведывался сюда вместе с цирюльником. Своей ученостью мессер Алессандро во многом был обязан этому месту.

Не всегда случалась такая удача, что они находили целый труп. Но велика была у мессера жажда знаний, и потому довольствовалась она и костями без плоти, связанными одними сухожилиями, и одним-двумя мускулами, по случайности оставшимися на своем месте. Вместе с цирюльником мальчик очищал от гнили скелеты разлагающихся трупов. Однажды они раздобыли лопатку, плечо и кисть, на которой не хватало пальцев, и еще ногу. Увидев добычу, мессер в ту же ночь отправил их назад на поиски грудной клетки. На следующий день они, стараясь быть незамеченными и выбирая каждый раз новую дорогу, свозили кости в дом мессера Алессандро, так что под конец у него оказался почти целый скелет.

Вдвоем сидели они на стене, окружающей Кладбище невинных, каждый со своей лопатой, и болтали ногами, а солнце садилось у них за спиной. Цирюльник насвистывал песенку, которую они выучили в Германии. В ней пелось про лентяя, который ленился-ленился, да и заснул, а проснувшись, обнаружил, что заживо похоронен. Мальчик прислушивался к ночи.

Наконец они заметили, как к калитке за углом подкатила двуколка. Им было видно, как ходят задвижки. Оба спрыгнули со стены и остались стоять снаружи. Солнце пряталось за горизонт, темнота вступала в свои права. Они слышали, о чем разговаривают копающие с другой стороны стены. О казни.

Служанку приговорили к смерти за то, что она до смерти забила своего собственного ребенка, которого прижила неизвестно с кем. Ходили слухи, будто обрюхатил ее сынок хозяина, богатого местного торговца. Так или нет, а сегодня после обеда ее повесили на городской площади, и теперь два могильщика, болтая о пустяках и не обращая никакого внимания на труп, рыли могилу, глубокую ровно настолько, насколько им позволяла их куцая совесть. Им потребовалось не так уж много времени, и под конец разговор крутился вокруг жены одного из них, которая – «точно тебе говорю» – раздобыла на рынке знатного петуха. Главный вопрос заключался в том, куда его теперь пустить: на бои или на развод?

Когда могильщики наконец закончили и свою болтовню, и свою отвратительную работу, цирюльник с мальчиком услышали через стену, как запирается калитка и исчезает в ночи скрипучая телега.

Стену возводили не для защиты кладбища от расхитителей могил, а только для того, чтобы спрятать их от глаз прохожих, поэтому она была лишь немногим выше цирюльника. Легко перемахнув через ограду, они нашли место, где могильщики закопали труп. Оба знали: то, что они ищут, лежит неглубоко, долго копать не придется. Они не перекидали и дюжины лопат земли, как наткнулись на упругую плоть.

Цирюльник велел мальчику встать на колени и завершить остальную работу руками. Мальчик начал с того конца, где, по их мнению, находилась голова. Когда он разгреб рыхлую землю, показалось белое как мел лицо. Раскрытые глаза засыпало черной землей. Кожа была гладкой и холодной. Черные волосы сливались с окружающим мраком. Мальчик просунул руку ей под шею и приподнял голову. Мгновение он сидел, поддерживая руками мертвую голову, будто хотел ей что-то сказать. Долго смотрел на бледно-голубые губы. Его вдруг охватила печаль, равной которой он никогда прежде не испытывал, оказываясь рядом с трупом.

– Что ты застрял? Продолжай копать, – раздраженно поторопил его цирюльник.

Мальчик повиновался. Очистил от земли грудь, живот, бедра и ноги. Потом они подняли ее из могилы.

Чтобы перетащить труп через стену, понадобился трос. Цирюльник стоял снаружи и тянул за трос, пропущенный в подмышки тела, а мальчик толкал ноги. Наконец тело было переброшено за стену и крепко привязано к двуколке. Путь до города предстоял тряский. Прежде чем стегнуть осла, они закрыли ее покрывалом. Пока цирюльник закрывал ей лицо, мальчик смог его разглядеть. Служанка походила на его мать, которая осталась там, в Тронхейме. Мальчик задумался о том, заметил ли это сходство цирюльник.

На следующий день мальчику разрешили вымыться в бадье мессера Алессандро и натереть кожу самым лучшим оливковым маслом. После того как он высох и надел сухую и чистую одежду, его допустили к мессеру Алессандро в рабочий кабинет. Они уселись на два мягких стула по разные стороны стола. Мальчик все еще думал про обезьян торговца и поэтому вспомнил и другие истории об обезьянах, которые мессер ему рассказывал.

– Пожалуйста, расскажите об обезьяне из Александрии. – Мальчик потянулся к яблоку.

– Да-а, обезьяна из Александрии. – Мессер потер рукой гладко выбритый подбородок. Этим утром цирюльник славно потрудился, и у мессера был такой же гладкий подбородок, как у мальчика. Мессер взял сушеную фигу и стал пристально ее рассматривать, а потом положил в рот. Мальчик не сводил с него глаз затаив дыхание. Все, что делал мессер, выглядело таким глубокомысленным, будто даже малейшее движение руки имело тайное значение, пока непонятное мальчику. «Но однажды я пойму, – подумал он. – Придет день, и я сам буду думать так же». Он восхищался мессером. Не то чтобы он совсем не уважал цирюльника, но цирюльник его пугал. Не раз в немецком кабаке случалось мальчику видеть его норов. Цирюльник оправдывался тем, что у него внутри слишком много желтой желчи, и время от времени принимал снадобья из лекарственных трав и белого хлеба для обуздания внезапных приступов гнева. Ничего не помогало. В первый же праздник после лечения он мог затеять очередную драку. Правда, на мальчика он ни разу руки не поднял.

Но не только свирепость цирюльника его пугала. Мальчик видел, как цирюльник забавляется с другими мальчиками не старше его. В те разы, когда они снимали на постоялом дворе две комнаты, мальчик получал одну для себя, а в другую цирюльник приводил какого-нибудь сорванца. Свой счастливый талисман, своего спутника цирюльник и пальцем не трогал – таков был уговор. Но что теперь, когда счастье нашлось? Можно ли по-прежнему полагаться на цирюльника? Мальчик не знал. Но был убежден: можно положиться на мессера Алессандро. Он верил не доброму сердцу мессера, хотя и чувствовал теплое отношение с его стороны. Мальчик рассчитывал на его ум. От человека, всеми прочими частями тела которого правит голова, всегда знаешь, чего ждать. На мессера можно положиться, как полагаются на надежный аргумент.

– Тебе нравится история про обезьяну из Александрии, верно?

Мальчик кивнул.

– И не напрасно, – сказал мессер Алессандро. – В этой истории сокрыта удивительная мудрость. Я сам видел эту обезьяну. Обезьяну из Александрии. Обезьяну, которая умела писать все буквы греческого алфавита. Неделю пробыл я в этом городе, столь великом в прошлом, а теперь померкнувшем. В этом городе в незапамятные времена была собрана вся мудрость мира. Там я отыскал несколько необычайных книг. Немало беседовал я и с городскими медиками, которые первенствуют во многих областях и блестяще говорят по-гречески, хотя все они арабы и евреи. От одного из них я и услышал об искусном ремесленнике и торговце по имени Киншар Переписчик. Родом он был из Багдада, но жил в Александрии. У этого Переписчика наверняка имелись книги из тех, которые хранились в знаменитой старинной библиотеке еще до пожара. А ты меня знаешь, – сказал мессер таким тоном, что мальчик почувствовал гордость – он хорошо знает мессера, – ты меня знаешь. Я во что бы то ни стало должен был повидать этого Переписчика. Через несколько дней посланный слуга сообщил мне, когда состоится встреча. К сожалению, с книгами меня постигло разочарование. Все они оказались недавними списками, ни одного старше нескольких десятилетий. Я все-таки приобрел несколько хороших копий с трактатов Архимеда, которых у меня еще не было и где, по моему мнению, могло быть хоть несколько слов, действительно принадлежащих Архимеду. И все-таки, зайдя к Переписчику, я не зря потратил время. Он показал мне свой скрипторий. Это был один из лучших скрипториев, какие мне случалось видеть во время путешествий. В нем трудилась дюжина человек, и книг там изготовили не меньше, чем в городе у моего друга, книгопечатника Мануция.

Городом мессер Алессандро называл Венецию. Вот как много мальчик уже знал о мессере.

– Но не поэтому встреча с Киншаром Переписчиком навеки запечатлена в моей памяти. Виной тому первейший его писец, обезьяна по имени Александр.

– Обезьяна? – засмеялся мальчик, как будто слушал эту историю в первый, а не в десятый раз.

– Совершенно верно, обезьяна, – подтвердил мессер, отправляя себе в готовый рассмеяться рот еще одну фигу. Он продолжил: – Обезьяна была непростая. Она умела писать. Зверь брал перо и писал на больших листах бумаги крупные корявые буквы в ряд, одну за другой. Он знал все буквы греческого алфавита и расставлял их по бумаге так, будто писал слова и предложения. Представь себе: он даже научился время от времени оставлять промежутки между буквами, точно это слова. Знаков препинания он не освоил, точек и запятых не различал, а о гениальном изобретении Мануция, о точке с запятой, в той стране не знали даже сами переписчики. И все же обезьяна писала. Но, оставаясь зверем, не разумела, что пишет, поэтому распоследний пьяница на генуэзской верфи мыслит яснее, чем она. Обезьяна просто выводила буквы одну за другой, без смысла и порядка. Каждый день Александр сидел в скриптории и писал, являя остальным переписчикам образец прилежания. И в один прекрасный день произошло чудо. Или не чудо, поскольку Киншар Переписчик убедил меня, будто это событие с необходимостью должно было произойти. Как он говорил, если взять достаточно много обезьян и заставить их достаточно долго писать буквы в ряд, то одна из них обязательно напишет что-нибудь разумное, рано или поздно. Если же взять бесконечно много обезьян, которые бесконечно пишут буквы в ряд, то где-то среди чепухи ты найдешь и повторение работ Платона, и стихи Горация. От этой мысли захватывает дух.

Обезьяна Киншара Переписчика написала только одно разумное предложение. Но, как я понял позднее, предложение очень хорошее. Понимание зрело долго. Теперь это своего рода мой символ веры.

– И что же написала обезьяна? – спросил мальчик, с волнением и радостью ожидая вновь услышать загадочные слова.

– «Центр Вселенной везде, а предел – нигде», – произнес мессер Алессандро на звенящем греческом. – Таковы были слова обезьяны. Киншар дал мне взглянуть на них собственными глазами. Он повесил исписанный обезьяной лист высоко на стену, и каждый мог сам во всем убедиться. Я уже видел, как пишет обезьяна, и ни на мгновение не усомнился в том, что слова на бумаге писаны ее рукой.

Они немного посидели молча.

– Это моя самая любимая история, – наконец произнес мальчик. А про себя добавил: «Правдива она или нет».

Затем мессер почти час читал ему вслух из «Физики» Аристотеля. Он читал по-гречески плавно и напевно, и мальчик понимал его с пятое на десятое. «Это язык ангелов, – думал он. – Мы, смертные, в силах понять лишь малую его часть. Но от этого он не становится менее истинным и достоверным». Мальчик брал яблоки с блюда, стоящего между ними на столе, и ел, уносясь мечтами в непостижимый мир Аристотеля. Мир более достоверный, чем его собственный.

Через час мессер отложил от себя книгу, поднялся, подошел к мальчику и погладил его по волосам.

– Ты загадочный и мудрый мальчик, – сказал он. – Понимаю, почему цирюльник взял тебя с собой. – Он постоял еще немного, глядя на мальчика, а потом сказал: – Ну а теперь пойди поиграй.

В этот день мальчик не пошел играть, хотя знакомые ребята сделали мяч из свиных потрохов и затеяли игру, в которой победителю причиталась пригоршня изюма.

Вместо этого он бродил в одиночестве и думал. Слоняясь по улицам, он дошел до площади. В лужах плавал мусор, оставшийся вчера после казни.

Мальчик размышлял о том, почему мать отослала его с цирюльником. «В моем сыне сидит дьявол» – так она сказала. Это правда? И что тогда делать? А в цирюльнике тоже сидит дьявол? Разве могут такие люди когда-нибудь найти счастье?

Труп, который они вчера привезли, уже лежал на вращающемся столе в анатомическом театре. Цирюльник и мессер Алессандро долго совещались и решили: поскольку труп достаточно свежий, его можно оставить под тем же покрывалом, что и ночью. Мессер уже имел печальный опыт работы со старыми, разлагающимися трупами – обильно выделяемая ими липкая трупная жидкость, происходящая, очевидно, от смешения и порчи четырех жизненных соков, наполняла зал вонью, и читать лекции становилось просто невозможно.

Мальчик по-прежнему верил: Солнце движется по небу, – хотя мессер объяснял ему, что на самом деле все по-другому.

– Это мы движемся мимо Солнца, а не наоборот, – говорил мессер. И каждый раз добавлял: – Это истина, и, я уверен, в один прекрасный день, совсем скоро, кто-нибудь осмелится и напишет об этом книгу. Но остерегись говорить об этом священнику, если тебе дорога жизнь.

Но мальчик все равно думал, что это Солнце движется по небу, и даже вообразить себе не мог, будто люди когда-нибудь будут иначе смотреть на устройство небес, как бы сведущи они ни стали. «Иногда наша ученость превосходит нас самих», – думал он.

В тот день чем выше забиралось на небо солнце, тем сильнее мальчика тянуло к театру. Он знал: театр заперт на замок, на чудесный замок кузнеца Анджело, который никому не под силу взломать. Но где лежит ключ, он тоже знал. В кабинете мессера, на блюде для фруктов. Среди яблок.

После седьмого часа он уже не мог утерпеть. Ему обязательно нужно ее увидеть. В конце концов он вернулся домой в то же время, что и всегда. В его приходе не было ничего странного. В этот час хочется есть, а голод не щадит и академика в трудах его, поэтому на стол обычно выставляли еду. Но сегодня слуги не накрывали стол. Они сказали мальчику, что мессер Алессандро и цирюльник обедают в таверне, в городе, вместе с теми, кто будет сегодня присутствовать на вскрытии. Затем они всей толпой пойдут в театр, пока солнце еще высоко и ярко светит, облегчая глазам их работу. Однако для него оставили несколько вареных яиц, немного копченого мяса и миску свежих овощей.

Поев, он пробрался в кабинет мессера. Ключ оказался на своем месте. Он взял его и вышел в сад. Никто из слуг ни в чем его не заподозрил – он часто там играл. Иногда садился у пруда и смотрел на кувшинки. Ему казалось, что плывущие по воде листья напоминают сердца. А жадно разевающие рты карпы словно пытаются ухватить эти сердца и разорвать в клочья. В этот раз он прошел мимо пруда и обогнул новенький анатомический театр. В лучах солнца свежая древесина отливала золотом. Он подошел к плотно закрытой на знаменитый замок двери. Из дома его никто не мог видеть – вход в театр загораживали два оливковых дерева и стена из красного кирпича, идущая вокруг сада. Ключ легко скользнул в скважину и повернулся.

Открыв дверь, он на миг застыл на пороге. Посмотрел вниз. Под ногами была сырая глина. Запах тления он почувствовал, еще когда находился снаружи. Войдя в театр, он залюбовался тем, как солнечный свет заполняет внутреннее пространство.

На столе, окруженная солнечным сиянием, подобная божественному видению, лежала она. Теперь он видел еще яснее, чем раньше, – она совсем как мама. Зачарованный – да, его словно влекли чары, над которыми не властен ни Бог, ни дьявол, – он подошел к столу. Ее лицо казалось белее бумаги. «Как снег», – подумал мальчик и вспомнил северные зимы. Белое как снег, который засыпает город и каждую зиму скрывает темный и нескладный мир людей, – у мамы было такое же. Холодная кожа женщины – это сама зима. Он коснулся ладонью ее щеки. Провел рукой по сухой ледяной коже на шее, между грудей и по животу. Внизу живота – иссиня-черные волосы, похожие на перепутанные ветви деревьев в лесу. Его рука замерла, он стоял и тяжело дышал. Он думал о мужчинах, которые приходили к матери в постель, пока не появился цирюльник. Приходили они после того, как он уехал с цирюльником? Или мама пускала их только из-за него?

Тень за спиной затуманила его мысли, как взбаламученный ил холодную чистую воду. Он не слышал ни звука, только вдруг заметил тень, которая словно обступила его со всех сторон. В то же мгновение цирюльник хищно впился ногтями ему в плечо. Мальчик отдернул пальцы от трупа и поднял глаза. Цирюльник смотрел на него так, как никогда прежде. Это был не тот взгляд, каким цирюльник, упившись пивом, смеривал противников в немецких кабаках. Теперь в его глазах плескалась невиданная злоба, точь-в-точь как мальчик себе воображал. На него глядел сам дьявол.

Цирюльник взял его за шею и крепко сжал. Не ослабевая хватки, вывел мальчика из театра. И отпустил, только когда они оказались за его пределами.

– Это еще не конец, – бросил цирюльник, запирая дверь.

Мальчик опустился на землю, не в силах разобраться в своих ощущениях. Болела шея, и все. Мальчик удивлялся, что взгляд цирюльника не очень-то его напугал. Все случилось точно так, как он себе и представлял.

Снова встав на ноги, он пошел и сел на скамейку возле пруда. Некоторое время спустя из двери дома вышел мессер Алессандро и прошествовал к театру. Его сопровождала целая свита жадных до зрелища студентов, врачей и знатных господ. Проходя мимо, мессер ему улыбнулся с несколько отсутствующим видом. Мальчик кивнул, но не ответил на улыбку.

Скоро все вошли в театр.

В усадьбе у мессера Алессандро были богатые и изобильные огороды, птичник и множество деревьев, на которых зрели оливки и персики. Утопающий в зелени сада дом побелили известью, а между домом и прудом с карпами располагался сарай, где слуги хранили свои инструменты. Ведь для ухода за таким хозяйством нужно много всего – например большая приставная лестница.

Когда мессер Алессандро и его шумная свита исчезли внутри анатомического театра, мальчик пошел в сарай и взял лестницу. Она оказалась большой и тяжелой, а мальчик – маленьким и легким, и тащить ее по тропинке от сарая к театру было невообразимо тяжело. Еще труднее – поднять один конец лестницы и прислонить к стене театра, но кто хочет, тот добивается, как не раз говаривал цирюльник. Лестница весит столько, сколько весит. А ему нужно наверх. Взгляд цирюльника его напугал, но не смог остановить, и он начал карабкаться вверх по лестнице.

Забравшись на самую верхнюю ступеньку, он встал на цыпочки: только так ему хватало роста, чтобы заглянуть за край стены. С его места анатомический театр был виден как на ладони.

Представление шло полным ходом. Мальчик сразу понял: по сравнению с виденными им раньше вскрытиями кое-что изменилось. Медик работал скальпелями лично. Алессандро как раз склонился над трупом, чтобы взрезать живот. Всякое правильное вскрытие начинается с маленького надреза в утробе. Мессер называл эту точку непосредственно под пупком центром кожи.

Мальчик посмотрел на цирюльника, стоявшего рядом с мессером. Взгляд его все еще был темен, но мальчик сомневался, что мысли цирюльника обращены к произошедшему между ними. Мальчик прожил с ним бок о бок два года, не расставаясь ни на день, и хорошо его знал. Он догадывался, в чем причина. Самолюбие. Цирюльник страдал от того, что вынужден уступить свои ножи другому. Мальчик мог подробно разглядеть каждый из них. Ножи лежали там, внизу, блестящие и обоюдоострые. Кто-то аккуратно и красиво разложил их на белой скатерти маленького столика, стоящего возле трупа. Сегодня роль цирюльника сводилась к тому, чтобы подавать мессеру ножи, которые тот просил. Из хирурга его низвели в подавальщики. Он будет наблюдать за вскрытием с близкого расстояния, будет даже причастен к нему, но мальчик уже понял: для цирюльника в отличие от большинства людей вскрытие – это не развлекательное зрелище. Суть вскрытия для него заключалась в рассечениях, в порезах, в дроблении костей. Это захватывающее и поучительное приключение пальцев. Танец ножей. Если что и стоило труда, так это ощущение вспарываемых ножом тканей, а не возможность увидеть скрытое под ними. Уязвленное самолюбие и зависть разглядел мальчик во взгляде цирюльника, покорно стоящего за спиной своего учителя.

Вскрытие длилось пять часов, пока не наступила темнота. Мальчик спустился с лестницы, когда они приступили к голове и глазам. Он не хотел видеть, как будет уничтожено ее лицо. Он пошел к себе и лег спать. Заснув, он видел сны, от которых свербило в носу.

Когда вечером дверь в его каморку рывком отворилась, мальчик не сразу сообразил, что сон кончился и в его каморку ломится явь. Цирюльник воспользовался его замешательством. Он прыгнул вперед и рукой зажал мальчику рот.

– Что ты делал с трупом, щенок? – прошептал он.

Мальчик не мог ответить – цирюльник слишком плотно стиснул его губы.

– Все, все осквернено. Труп предназначен для ножей. Всегда только для ножей. К нему не прикасаются так, как ты прикасался. Что на тебя нашло? Твоя мать говорила, будто в тебе сидит дьявол. Долгое время я думал, что она ошибалась и на самом деле это ангел-хранитель, но, похоже, она все-таки оказалась права.