Текст книги "Гипсовый трубач. Однажды в России"

Днем раздался требовательный звонок в дверь, обрадованный Жора бросился отпирать, однако на пороге стояла не милиция, а снова азиаты, одетые как торговцы с Черкизона. Они долго плевали поэту в лицо, потом били по пяткам ракеткой, оставленной удравшей чемпионкой, затем отыскали доллары, зашитые, понятно, в диванную подушку, а для достоверности вынесли из квартиры плазменный телевизор, ноутбук и стереосистему. Отерев лицо, Алконосов истерически позвонил в отделение и выяснил, что наряд к нему давно едет, но в Москве страшные пробки…

Стражи порядка прибыли под вечер, долго исследовали заплеванную квартиру и заверили пострадавшего, что введен план «Перехват», поэтому налетчики непременно будут пойманы. После отбытия наряда Жора обнаружил пропажу двух тысяч долларов, полученных за текст государственного гимна, который, так сказать на вырост, заказала ему одна самолюбивая российская автономия. Эти деньги он, следуя рекомендациям специалистов, оставил на виду, в обычном почтовом конверте. Кроме того, исчез окованный серебром турий рог, подаренный поэту лично президентом Саакашвили за блестящий перевод ранее неизвестной главы «Витязя в тигровой шкуре», целиком посвященной извечной вражде русских и грузин.

Возмутившись, Жора нацепил все свои лауреатские значки и отправился в милицию требовать возврата похищенного и наказания «оборотней в погонах». Через трое суток, проведенных в обезьяннике, он написал заявление о том, что никаких налетов на его квартиру не было, и вернулся домой без значков, со сломанным ребром и полуотбитой почкой, но это не помешало ему удариться в многонедельный запой. По утрам, очнувшись, он долго вспоминал свое имя, а фамилия возвращалась к нему только после ста граммов водки с закуской.

И ведь было из-за чего запить! Деньги да имущество – дело наживное. Но случилось худшее: весть о профессиональной непорядочности Алконосова, едва не приведшей к войне между братскими народами, мгновенно облетела все лимитрофы и прочие территории, вожделеющие независимости. Заказов не стало. Иногда Жоре удается перехватить заказик на перевод любовных стихов, которые пишут азербайджанские оптовики своим славянским зазнобам, продающим товар в розницу прямо из контейнеров. Но платят Жоре не деньгами, а просроченными продуктами. Все это, конечно, сломило Алконосова, и если раньше он хотя бы иногда бывал трезв, то теперь с утра до вечера сидит в нижнем буфете ЦДЛ и ждет снисхождения от более успешных собратьев по перу. Впрочем, благодаря такому образу жизни он знает все про всех.

– Прямо как наш Пургач! – воскликнул Жарынин, выпуская струю дыма.

– Примерно. Потому-то я и обратился к нему с вопросом о «мопсах». За двести граммов «Путинки» и два бутерброда с колбасой он дал мне исчерпывающую информацию.

Оказалось, Алконосов тоже – «мопс». Однажды к нему за столик подсела Боледина, угостила выпивкой и предложила вступить в МОП, который тогда расшифровывался как Московская община писателей, ибо все три члена общины, Ведмедюк, Гавриилов и сама Боледина, были прописаны в столице, а Жора, снимая квартиру в Первопрестольной, так и оставался по паспорту туляком.

Охотно выпив, он тут же в буфете написал заявление. И МОП стал расшифровываться как Межрегиональная община писателей. Но на этом дело не закончилось. В Россию на побывку приехал поэт Лев Гулагский. Он эмигрировал еще из тоталитарного Советского Союза в свободную Америку и был немедленно посажен там в тюрьму за торговлю разбавленным бензином. Его тоже подпоили и приняли в МОП, который тут же превратился в Международную общину писателей.

Таким образом, МОП состоял теперь из пяти членов. Председательница общины Ведмедюк лет двадцать пять назад, учась в Литинституте, сочинила свою единственную повесть «Зассыха» – про девочку, страдавшую энурезом и оттого люто возненавидевшую Советскую власть. В повести усмотрели свежий социальный протест против Империи зла, тайком передали рукопись на Запад, там ее перевели на английский и выпустили в Бирмингеме тиражом пятьсот экземпляров. С тех самых пор Ведмедюк считается прозаиком с мировым именем и упорно работает над романом о половой связи Иисуса Христа с Марией Магдалиной. Она постоянно рассказывает о своем замысле в многочисленных интервью, ездит с лекциями по миру, получает массу грантов от солидных организаций, включая Минкульт, Фонд Сэроса и Всемирное братство Белой Богини, но пока еще не опубликовала из нового сочинения ни строчки. Недавно «Зассыху» хотели экранизировать, даже заказали авторше сценарий, но так и не нашли на главную роль подходящую актрису, которая согласилась бы беспрерывно мочиться перед кинокамерой. Впрочем, именно благодаря этому несостоявшемуся проекту община стала называться МОПС, так как теперь объединяет в своих рядах не только писателей, но и сценаристов.

Что же касается Болединой, то она вообще не имеет к литературе никакого отношения. Лет пять назад ее наняли секретарем-машинисткой с доплатой за влажную уборку помещения. Но однажды Ведмедюк, задумавшись об интимной жизни Спасителя, забыла на столе ключи от сейфа, и коварная поломойка немедленно похитила печать и уставные документы. Сложилось роковое двоевластие: легитимность у председателя, а уставные документы с печатью у секретаря-уборщицы. Работа МОПСа была парализована. После консультаций с юристами пришлось выбрать Боледину первой заместительницей и на очередной грант от фонда «Русский мир» купить ей кольцо с бриллиантом.

А вот Гавриилов, конечно, писатель, он сочиняет толстые книги о том, как Советская власть губила таланты высокими гонорарами, дачами, санаториями, творческими командировками, – и нет ей за это прощения! Солженицын перед смертью подарил ему свой том с теплой надписью, смысл которой счастливец от всех скрывает.

– Кстати, откуда вы знаете его отца? – снова прервав рассказ, поинтересовался Кокотов.

– Да ведь он работал главным цензором на «Мосфильме». Ох, и лютый мужик был! На обсуждении «Плавней» орал, что по мне Колыма плачет. А что сказал Алконосов по поводу «500 лучших писателей мира»?

– Сказал: если есть деньги – соглашайся. Ведь это уже третье издание. В первом есть статья и о Жоре – между Алигьери и Ахматовой. Конечно, ни в какую Библиотеку Конгресса справочник не попадает, но когда, еще будучи при делах, Алконосов предъявил, что входит в пять сотен лучших писателей всех времен и народов, заказчики актуальных эпосов накинули ему двадцать пять процентов. Вспомнив свое былое изобилие, Жора заплакал…

– Неужели в МОПСе состоят всего пять человек? – горестно спросил Огуревич. – Но откуда у них такие связи?

– Вы уверены, что у них есть связи? – хмыкнул режиссер.

– А фотография?

– Подумаешь, фотография! Мало ли каждый день в Москве официальных обжираловок, на которые забредают сильные мира сего!

– Помилуйте, Дмитрий Антонович, – вступился за директора Кокотов, – но на такую, как вы выразились, «обжираловку» еще надо попасть.

– Бросьте! У меня есть приятель. На своем домашнем принтере он изготовил конверт с надписью «Администрация Президента». И теперь, отрекомендовавшись спецфельдъегерем, проходит на любой самый закрытый прием. Иногда под видом шифровальщиц проводит с собой подружек. Кроме того, власть к писателям всегда относилась с симпатией, ибо никто, кроме них, не умеет так чутко менять политические взгляды согласно сквознякам в коридорах Кремля. МОПСов могли и в самом деле пригласить для протокола. Меня тоже иногда зовут как жертву советского произвола. Однажды заманили на прием по случаю Дня независимости России. Глупее праздника я не знаю! Вообразите Вашингтон, отмечающий салютом день отделения Техаса! Ну, я пошел ради интереса и не ошибся: это был пир пресмыкающихся! К сожалению, я сильно напился и надерзил страшно сказать кому. Больше меня не приглашают…

– Извините, Дмитрий Антонович, но вы сами себе противоречите, – усомнился Огуревич. – Если МОПСы не могут нам помочь – зачем они приезжали?

– А вы знаете, как в договоре обозначена их услуга?

– Не-ет.

– Вот послушайте: «Параграф 2.1. МОПС берет на себя проведение ряда организационно-финансовых мероприятий, направленных на укрепление хозяйственно-творческой и лечебно-профилактической базы ДВК “Кренино”». Вот как изысканно можно назвать передачу взятки судье Доброедовой!

– Но ведь в случае неудачи мы, как они выразились, «расходимся по нулям»? – пробормотал директор.

– Э-э, не скажите, Аркадий Петрович, ведь иногда, очень редко, в судах все же торжествует справедливость. И допустим, мы выигрываем процесс, а «мопсы» объясняют: это потому, что судье переданы пятнадцать коробок евроконфет. Проверить-то невозможно. В итоге они прикарманивают кондитерские изделия, а еще вы им ни за что ни про что отдаете десять комнат нашего богоспасаемого заведения. А под комнатки ведь по закону еще и землица полагается. Кстати, где вы возьмете евроконфеты? Учтите, уменьшать сосиски больше нельзя – мы не в блокадном Ленинграде!

– Даже и не знаю, – затомился труженик торсионных полей. – Но ведь если мы проиграем, они ни на что не претендуют.

– Не факт! Для этого я изучаю договор. Дайте мне сосредоточиться! – Режиссер пыхнул трубкой. – Аркадий Петрович, тяпните пока нутряной водочки, а вы, коллега, подумайте над нашим новым сюжетом. Кажется, он не безнадежен…

Воцарилось молчание. Огуревич закрыл глаза и ровно задышал – точно уснул. А писатель встал со стула, будто бы размяться, и невзначай приблизился к окну, чтобы получить в сердце новую стрелу разочарования: красный «Крайслер» не появился.

– Ну вот! Ну конечно! – рявкнул Жарынин так, что Огуревич проснулся, а Кокотов отпрянул от окна. – Вот, примечание к параграфу 6.2, в самом низу, крошечными буковками. А ведь Сен-Жон Перс предупреждал человечество: мелкий шрифт – орудие мошенников! Читайте вслух, торсионный вы простофиля!

– «…Если МОПС по одной из причин, перечисленных в параграфе 5.4, не сможет осуществить организационные и финансовые мероприятия, направленные на укрепление хозяйственно-творческой и лечебно-профилактической базы ДВК “Кренино”, в таком случае, учитывая понесенные затраты, МОПС получает двадцать пять процентов от вознаграждения, оговоренного сторонами в пункте 2.3», – громко прочитал Аркадий Петрович и в недоумении оглянулся вокруг, точно «мопсы» еще не ушли, а прятались где-то в кабинете.

– Понятно? Даже если они ничего для нас не сделают, вы отдадите им две комнаты и деньги назад не получите! – Режиссер сорвал с носа китайчатые очки и помахал ими в воздухе.

– Да, в самом деле жулики… – уныло согласился Огуревич. – Жаль…

– Почему же?

– Они обещали в качестве бонуса похлопотать, чтобы мою школу приняли в международную ассоциацию «Супербрейн», даже показали фотографию… Они сняты вместе с генеральным секретарем ассоциации Хаввой Дудник.

– Знаете, Аркадий Петрович, что я вам скажу, – вставая, холодно произнес Жарынин. – Прежде чем слиться со Сверхразумом, научитесь пользоваться обычными мозгами! Очень советую. Пошли, коллега! – Он обернулся к соавтору. – Перед ужином я хочу немного вздремнуть, а потом – работать, работать и еще раз работать! Или у вас другие планы? – Игровод колко глянул на писодея, изнывавшего от любовной неукомплектованности.

– Нет, – вздохнул Андрей Львович. – Я весь ваш.

Глава 62
Любовь и картошка

– Андрей Львович, вам не кажется, что котлеты стали еще меньше?

– Кажется…

Соавторы после ужина сидели в люксе. Жарынин выспался и теперь был бодр и энергичен, как отставной реформатор. О своей утренней похмельной оплошности, чуть не погубившей «Ипокренино», он, кажется, совсем забыл и, наслаждаясь, курил трубку с голубым фарфоровым чубуком. А вот Кокотов совсем сник и закручинился: к острой клеточной тоске по Наталье Павловне добавились тупые боли под ложечкой, возникшие из-за несвежей подливы, приготовленной еще к позавчерашним голубцам и добавленной на ужин к котлетам для видимой питательности. Но проспиртованному игроводу прогорклая подлива никак не повредила. Изрыгая клубы сизого дыма, он вещал:

– Ну, ничего, ничего! Расправлюсь с Ибрагимбыковым и займусь этим торсионным прохиндеем! Вот она, глумливая логика борьбы: чтобы одолеть крупного вора, приходится объединяться с мелким жульем! На чем мы с вами, коллега, остановились?

– На том, кто отец ребенка…

– Да-а, это вопросец! От кого родила наша красивая и загадочная Юлия? Она ведь у нас мать-одиночка, так?

– Одиночка, – с готовностью подтвердил автор «Преданных объятий».

– Вот и чепуха получается! – воскликнул режиссер, стукнув трубкой по столу так, что табак рассыпался искрами по полировке.

– Почему же – чепуха?

– Потому что красивая и загадочная женщина даже с тремя детьми обязательно кого-нибудь себе найдет, – объяснил Жарынин, сметая горящие крошки в пепельницу. – Я знал одну милую даму, которая три раза была замужем, в каждом браке рожала по ребенку – и ничего: с четырьмя детьми нашла себе нового мужа – депутата, между прочим!

– С тремя детьми, – поправил арифметичный писодей.

– Экий вы педант, Андрей Львович! Одного ребенка, девочку Ниночку, киску, она родила вне браков, по случаю, – понежневшим голосом разъяснил режиссер. – А может, подсунем Юльке мужа? Знаете, бывают такие жизнестрадальцы: больше всего на свете любят брошенных жен подбирать да чужих детей растить… О чем вы думаете?

– Я? М-м… А если наша Юлия никого себе не ищет? Она оскорблена, потрясена изменой любимого. Одиночество – ее ответ вероломству мужчин.

– Не ищет? Тогда ее найдут. Обязательно! – уверенно сказал игровод, засыпая свежий табак в новую трубку цвета спелого персика.

– Да, действительно, – согласился автор «Знойного прощания», вспомнив свою первую жену Елену. – Хорошо, допустим, она не одиночка, но вышла за мужчину, которого не любит. Так иногда бывает.

– Скажите лучше: иногда так не бывает. Обезлюбевший брак – драма миллионов. Ладно, об этом уже есть кино. Как зовут ее мужа?

– Максим, вы же сказали.

– Нет, Максим – отец ребенка. Как зовут мужа? Разница, надеюсь, понятна?

– Понятна. Николай?

– Нелюбимых мужей так не зовут.

– Василий?

– Так зовут сантехника, захаживающего к похотливой домохозяйке.

– Леонид?

– Это имя для гинеколога.

– Константин?

– Костя? Пожалуй… Да, Костя! Он ее боготворит, а она лишь позволяет себя любить. Знаете, есть такие женщины, обладая которыми не обладаешь, в сущности, ничем, кроме семейных обязанностей.

– Знаю. А дети у них есть?

– Конечно. Ниночка.

– Почему Ниночка?

– А вам жалко? Ниночка – и все тут. И вот что еще любопытно: такие женщины, как наша Юлия, обычно страстно, маниакально, до какого-то душевного искажения обожают своих детей. И чем меньше они хотели иметь ребенка, тем сильнее потом его любят! Знаете, у меня был роман с одной милой матерью-одиночкой. Люсей. Мы познакомились, когда я выгуливал Бэмби, моего несчастного Бэмби…

– Почему несчастного?

– А я вам разве не рассказывал?

– Нет…

– Однажды во дворе он увлекся текущими половыми вопросами, помчался за одной привлекательной сучкой и пропал без вести. Маргарита Ефимовна была в отчаянии, но утешилась, как и все женщины: теперь у нас очаровательный миттельшнауцер, и она души в нем не чает.

– Как зовут?

– Не важно. Так вот, Люся, увидев Бэмби, в ужасе подхватила ребенка на руки, и мне пришлось ей объяснять, что бояться надо не собак, а людей. Слово за слово – и я по типовой схеме пригласил ее в Дом кино на закрытый просмотр. На обратном пути она призналась, что никогда еще не встречала такого интересного человека, как я. Люся оказалась очаровательной постельной простушкой. И это было так мило, так диетично, ибо параллельно я ввергся в бурный роман с аспиранткой кафедры теории театра. Как всякая искусствоведческая дама, она обладала изысканно надломленной сексуальностью и устраивала мне в постели декадентские оргии. Подробности, учитывая ваше, коллега, состояние, скромно опускаю.

– А какое у меня состояние? – дрожащим от обиды голосом спросил Кокотов.

– Андрей Львович, крепитесь – помощь придет!

– Не надо!

– Придет. Кстати, Люся жила от меня через улицу в двухкомнатной квартире, а ребенка сдавала в детский сад на пятидневку. В общем, все условия. А чтобы легализовать наши отношения, я, последовав давним советам жены, купил кроссовки, спортивный костюм и начал бегать по вечерам. Возвращался через час-полтора, усталый и довольный. Подозрений никаких, ибо в моем возрасте мужчина после десятикилометровой пробежки и тридцатиминутного секса выглядит примерно одинаково. Идеальная связь, которую можно длить годами, но я выдержал только два месяца. Конечно, влюбленная женщина должна нести милый вздор, но если она все время рассказывает о том, как ее сыночек покушал, покакал, посмотрел или улыбнулся… Это невозможно! Последней каплей стал такой вот случай. Забежав к ней и сбросив кроссовки, я в поту трудился над ее женским счастьем, как шахтер-отбойщик над трудным угольным пластом, а Люся вдруг возьми и захихикай. «В чем дело?» – вскипел я. «Знаешь, Жарик, – сказала она, заливаясь смехом, – что сегодня учудил Кусик?» – «Что-о-о?» – «Представляешь, он показал пальчиком в свой горшочек и спросил: “Мама, а я тоже сначала какашкой был?” Какашкой, представляешь?»

– И вы расстались? Из-за одного слова? Эту историю вы хотели мне рассказать? – скривил губы автор «Сумерек экстаза», страдая от одиночества и скисшей подливы.

– Нет, другую… После этого к Люське больше не забегал. А вот почему рассталась Юлия с отцом ребенка?

– Пусть тоже расстанется из-за пустяка, глупого слова…

– Дорогой коллега, если вы хотите стать сценаристом, запомните: из-за пустяка расстаются в жизни. В кино, как и в криминалистике, должен быть серьезный мотив!

– Мотив? Может, он к ней, ну… охладел, что ли?

– Как Земфира к Алеко?

– Примерно, – кивнул писодей, вспомнив про Наталью Павловну, страстно обещавшую по телефону: «Жду, жду, жду!»

– Кокотов, о чем вы сейчас думаете?

– О мотиве! – твердо ответил писатель, продолжая мучительно соображать, куда же могла исчезнуть Обоярова.

– А вы никогда не задавались вопросом, почему Земфира охладела к Алеко, а не наоборот?

– Земфира? Она… К ней нельзя охладеть!

– Правильно, коллега, правильно! И наша Юлия не такая! Она из тех сложных и возвышенных женщин, в наготу которых не веришь до последнего момента, да и после момента тоже не веришь, хочется убеждаться вновь и вновь…

– Но тогда почему Максим ее бросил?

– Какой Максим?

– Мы решили, что отца ребенка зовут Максим.

– Лучше – Виталий.

– Но ведь я…

– Не надо лишних слов! Давайте рассуждать: он у нас кто?

– Не знаю, – пожал плечами писатель.

– А вот я знаю: он олигарх, пусть даже районного масштаба. Помните, на заре перестройки была такая повестушка «ЧП районного масштаба»? А потом еще и фильм сляпали! Серега Снежкин. Я заканчивал ВГИК, а он как раз поступил. Лихой, я вам скажу, фильмец. Помните?

– Помню, – сухо отозвался писатель.

(Кокотов, сказать по совести, не любил автора этой повести Юрку Полякова, с которым однажды в хлам напился в нижнем буфете Дома литераторов, а потом долго обнимался в знак вечной творческой дружбы. Андрей Львович сердечно считал его бездарным конъюнктурщиком и удачливым приспособленцем, пользующимся незаслуженным успехом у литературных дурочек.)

– Кстати, как его зовут?

– Кого?

– Нашего олигарха.

– Вы же сказали: Виталий.

– Да, но я назвал его так до того, как мы решили, что он будет олигархом.

– А это меняет дело?

– Решительно! Думайте!

– Семен?

– Нет, это имя для дамского портного.

– Марк?

– Вы еще скажите: Хаим!

– Может, Борис?

– Да, Борис. Это хорошо. Теперь зададимся вопросом, как он стал олигархом?

– Заработал, наверное…

– Ну конечно, купил в переходе у фарцовщика джинсы, потер пемзой, потом удачно перепродал – и так до тех пор, пока не скопил на Тюменский нефтяной консорциум!

– Тогда – украл?

– Нет, нам не нужен бандит в смокинге, наша Юлия не может полюбить такого!

– Значит, удачно женился.

– Умница! Папаша невесты, в прошлом опытный аппаратный мерзавец, сжег партбилет, как Марк Захаров, и принял демократию как родную. Он крутился возле вечно пьяного Ельцина и отхватил себе, скажем, алюминиевый комбинат. Нет, целую отрасль. Допустим, медеплавильную…

– Подождите, я уже ничего не понимаю. – Автор «Заблудившихся в алькове» схватился за голову. – Если Борис женился на дочери партократа, при чем тут Юлия?

– Объясняю: прежде чем жениться на дочери партократа, наш будущий олигарх сделал Юльке ребенка. Ясно? Или хотите подробностей?

– Не хочу!

– А вот я как будущий постановщик очень хочу подробностей, и по возможности мелких! Где Боря с Юлей познакомились? Кто они вообще?

– Может, однокурсники? – предположил писодей.

– Неплохо!

– Но тогда зачем вам мой «Гипсовый трубач»? Или он нам вообще теперь ни к чему? – с обидой спросил Кокотов.

– И не надейтесь! Гипсового трубача я вам не отдам. Нет! Он будет у нас стоять… будет стоять, как и у вас, в пионерском лагере, но опустевшем, осеннем… Там живут студенты. Они приехали на картошку, спят в детских кроватках под короткими одеяльцами, дурачатся… Но это уже взрослые люди с проснувшимися телами и пробуждающимися сердцами. Вы ездили в юности на картошку?

– Ездил.

– Ну и как?

– Я сильно простудился. И меня отправили домой.

– Какой же вы кисляй все-таки! А у меня самые лучшие воспоминания остались от тех времен! В сельпо продавались трехлитровые банки «белого крепкого», закатанные, как компот, жестяными крышками. А свежее бескорыстие горячего девичьего тела?! Проголодавшись, мы пекли в золе только что собранную в поле картошечку, пили вино из алюминиевых кружек, переглядывались, напоминая друг другу о случившейся нежности, и пели под гитару:

 
Вечер бродит по лесным дорожкам.
Ты ведь тоже любишь вечера.
Подожди тогда еще немножко,
Посидим с товарищами у костра[11]11
   Песня «Вечер бродит по лесным дорожкам», слова А. Якушевой.


[Закрыть]…
 

Именно там, на картошке, и зарождается любовь наших героев. Ах, как я это сниму! Малиновые осенние закаты, рябиновые грозди, случайные взгляды, внезапные касания, первый поцелуй, пахнущий дымком и дешевым вином… Все это мы возьмем из вашего «Гипсового трубача». А на последнем курсе Юлия и Борис решают пожениться. И вдруг к ним в группу переводят девицу, дочь того самого разбогатевшего при Ельцине партократа. Как мы ее назовем? Думайте, мне нужно имя разлучницы!

– Ирина?

– Нет. Ирина не может быть разлучницей. Ирина – это строгая жена, бьющая мужа по щекам.

– Виктория?

– Теплее.

– Ксения?

– Да, именно – Ксения! Она приезжает в институт на роскошной машине. Марка?

– «Крайслер»? – покраснев, предложил автор «Кандалов страсти».

– Дорогой мой, наша история начинается в те времена, когда подержанная «тойотка» с правым рулем казалась «Роллс– Ройсом». И вот наш Борис идет в институт, предвкушая встречу с Юлией, но вдруг замечает у ворот сумасшедшую тачку. Из нее выпархивает Ксения – загорелая девушка с молодой грудью, устремленной в прекрасное завтра. Конечно, проще сделать ее богатой дурнушкой, знаете, такой накрашенной игуаной от Диора. Но это, коллега, будет поддавком. А искусство не терпит поддавков! Нет, Ксюша у нас привлекательная, даже неглупая, но она из тех девиц, у которых в лице то же самое, что и в трусиках. По молодости это даже мило – заводит с пол-оборота, но с возрастом превращается в бедствие. У меня была одна такая подружка. И знаете, где она больше всего любила?..

– Меня это не интересует! – ответил писодей костяным голосом.

– Понимаю. Поговорим о Боре. Он у нас кто? Из какой семьи? Скорее всего, Боря честолюбив и беден…

– Как Лева?

– Умница, коллега! Отдадим Борьке биографию Левушки, отдадим вместе с мамой, которая трясется над ним, как моя Люська над своим Кусиком. Маму сыграет Ирка Купченко. Наш Борис красив, словно юный черт! Кудрявый, мускулистый, голубоглазый мерзавец. Ксения влюбляется в него без памяти, начинает делать глупости, нелепо навязываться, но ему нужна только Юля, он не замечает новую однокурсницу. Отчаявшись, Ксюша, а она привыкла к тому, что все ее желания мгновенно удовлетворяются, рассказывает о своем горе отцу, буквально рыдает у него на плече… В детстве папа дарил ей такие куклы, что подружки плакали от зависти. А в школьные годы привозил из загранки такие портфели и пеналы, что даже учителя сбегались посмотреть. Понимаете ход мысли, коллега?

– Еще бы! Она хочет, чтобы папа подарил ей Бориса, как куклу. Ну, вроде Кена, друга Барби…

– Верно! И этот прожженный повелитель «вертушек» поджидает нашего героя у ворот института, сажает в машину и делает предложение, от которого Борис не может отказаться. Ну, допустим, будущий тесть обещает прямо из-под венца отправить новобрачных на стажировку в Чикагскую высшую экономическую школу. Для бедного парня – это гарантия жизненной победы. Тогда, в девяностые, любого дебила с американскими корочками сразу министром назначали. Оттого мы теперь в такой общенациональной заднице, мой друг! Западничество для России – это способ геополитического суицида.

– Неужели – Сен-Жон Перс? – тонко уточнил Кокотов.

– Возможно. Теперь, конечно, ситуация улучшилась: чтобы сделать карьеру, достаточно родиться в Питере. Но вернемся к нашему герою. В нем борются два чувства: страсть к нашей Юлии и честолюбие. Он выбирает последнее. И знаете, кто подталкивает его к этому?

– Кто?

– Мать. Ирка Купченко! Она намыкалась в интеллигентной нищете и желает сыну другой судьбы. Наступает момент, когда Боря должен признаться во всем Юлии, которая как раз накануне поняла, что беременна, и хочет сообщить милому о его скором отцовстве. И вот они готовятся к роковому свиданию. Она, радостно смущенная, изнутри светящаяся грядущим материнством… Вы замечали, коллега, у беременных особенный взгляд?

– Замечал, я бы назвал его внутриутробным.

– Неплохо! Итак, она прихорашивается перед зеркалом, красится, ну, в общем, чистит зубным порошком тапочки…

– Какие тапочки? – оторопел писодей.

– А я разве вам не рассказывал?

– Не-ет.

– Ну что вы! Во ВГИКе у нас вел семинар Евгений Иосифович Габрилович. Великий Габр! Ему было за семьдесят, и, как многие старые люди, он жил прошлым, а в настоящее выходил, точно в булочную из своей антикварной квартиры. И вот однажды мы разбирали сценарий про современную советскую женщину-руководительницу. И Габр говорит автору: «Что это она у вас все руководит и руководит? Она же женщина! Покажите это! Покажите, как она собирается на свидание: накручивает волосы на папильотки, гладит чулки, чистит зубным порошком тапочки…» Мы рухнули, хохочем, а мэтр не понимает. Действие происходит в семидесятые, а зубным порошком белые спортивные тапочки чистили в тридцатые… Габр перепутал эпохи. С тех пор у нас это стало поговоркой…

– А что же Борис? – поинтересовался писодей.

– А он, изменщик, наоборот, страдает, мучается. Бреясь, старается не глядеть себе в глаза. Стыдно! Он смутно догадывается, что совершает, может быть, самую страшную ошибку в своей жизни. Но уже ничего не может поделать: свадьба назначена, гости приглашены, вызов из Чикаго лежит на комоде, политый счастливыми слезами Ирки Купченко. У вас, Андрей Львович, так бывало: вы понимаете, что делаете глупость, но остановиться не можете?

– Бывало… – вздохнул автор «Роковой взимности».

– У меня тоже. Много раз! Ах, как я это смонтирую, параллельно: мужчина и женщина собираются на свидание. Потом долго, возможно даже в рапиде, они едут навстречу друг другу. На ее лице играют блики великой тайны будущего материнства, и чем ближе она к месту встречи, тем светлее ее взгляд. А у него все наоборот: он мрачнеет, приближаясь к пункту своего неизбежного предательства. Кстати, где у них свидание?

– Может, у памятника Пушкину на Тверской?

– Кокотов, вернитесь из долин похоти к вершинам искусства, прошу вас! Наталья Павловна, конечно, приманчивая дама, но сегодня она к вам не приедет. Нет! У нее, очевидно с вашей помощью, случились сдвиги в бракоразводном процессе!

– Откуда вы знаете? – воскликнул писатель.

– Догадываюсь. А наша Юлия назначила Боре свидание, разумеется, у гипсового дудельщика. Видите, я помню о вас!

– Но ведь трубач в пионерском лагере!

– Кто вам сказал?

– Мы с вами так решили.

– Сейчас перерешим. У меня вот какое предложение: Боря и Юля – одноклассники, а гипсовый трубач стоит во дворе их школы, где они впервые и поцеловались. Так лучше, поверьте! Если все трое: Боря, Юля и Ксения – однокурсники, тогда нежные поползновения дочери партократа скрыть невозможно, да и Боря не будет на глазах у своей девушки безобразничать. Знаете, все-таки первая любовь! Другое дело, когда они после школы поступили в разные институты. Будущий олигарх, разумеется, махнул в финансовый, а наша героиня готовится стать педагогом и матерью, даже не подозревая о сопернице!

– А как же «картошка»?

– Что – «картошка»?

– Ну, малиновые закаты, случайные касания, зарождение чувства: «Не смотри ты так неосторожно, я могу подумать что-нибудь не то!»… – не без ехидства пропел писодей.

– Да, действительно жалко! Уходит колорит эпохи, замечательного времени, когда на несправедливость можно было пожаловаться в партком, в крайнем случае – в райком. И не надо было нанимать киллеров, не надо было тащиться в суд, чтобы за пятьдесят тысяч долларов доказать, что у тебя украли тридцать. Хорошо, очень хорошо, Андрей Львович, что мы прорвались к Скурятину, а то бы вы узнали, что такое русский суд – долгий и неправый!

– А может, перебросить их в стройотряд? – предложил Кокотов, невольно увлекшийся кройкой и шитьем судеб придуманных героев.

– Ну-ка, ну-ка – поподробнее! – потребовал игровод.

– Борис едет туда, чтобы заработать на свадьбу с Юлией. Она ведь тоже небогата, из потомственной педагогической семьи. Там-то он и сходится с Ксенией, которая специально увязалась за ним…

– Отлично! А сцену грехопадения на природе мы позаимствуем у Левы… Ксюха берет Борьку за руку и силой уводит в ночные клевера. Ах, как я это сниму! Вы молодец, что вернулись из долин… Но есть одна закавыка.

– Какая?

– Когда происходят события? В девяносто втором… – сморщив лоб, прикинул Жарынин. – Но в девяносто втором не было уже никаких стройотрядов, была дикая инфляция, а на свадьбу зарабатывали, возя товар из Кореи.

– А если в восемьдесят восьмом? – предложил писатель.

– Тогда вряд ли дочка партбосса рассекает на «Тойоте».

– Верно, даже Виктор Цой ездил на «Москвиче»…

– Да и черт с ней, с «Тойотой», а тем более с вашим Виктором Цоем! Никогда не понимал этих его «бу-бу-му-му». «Пачка сигарет». «Дайте перемен!» Получите! Хуже Цоя только Гребенщиков с Макаревичем. Ненавижу эти антисоветские гитарные посиделки на кухнях цековских домов! Ненавижу номенклатурных сосунков вроде Гайдара! Чтобы греть жопы не в Болгарии, а на Канарах, они разрушили великую страну и обобрали заслуженный народ, как раз когда впервые за столетия он начал жить более-менее прилично! Уроды! – Жарынин в раздражении отложил трубку в сторону.