Текст книги "Гипсовый трубач. Однажды в России"

Глава 70
Убить человека

– Почему-у-у?! – Кокотов взвыл так, словно впервые услышал, что все люди смертны.

– В нашей истории чего-то не хватает, – спокойно объяснил игровод.

– Обиды на вечность? – чуть не заплакал писатель.

– Вы напрасно иронизируете!

– Но почему не хватает? Чего?!

– Не знаю, но чувствую. Талант – это когда чувствуешь, как не должно быть. И не смотрите на часы – вы на похороны не опаздываете. Давайте-ка разбираться! Итак, они проснулись в шале. Вы хорошо себе представляете, что такое тридцатисемилетняя женщина утром в постели? Жена не в счет, она верный соратник по совместному старению и заслуживает сострадательной нежности. Но любовница! Знаете, у меня была подобная история…

– Я не хочу, не хочу больше ваших историй! – истерически простонал писодей.

– Не хотите – не надо, – пожал плечами Жарынин. – Тогда вообразите: Боря смотрит на нашу Юлю глазами богатого человека, изнуренного юными длинноногими девами, готовыми ради денег на то, что и маркизу де Саду в голову не приходило. Зачем ему Юля? Он лениво предложит открыть на ее имя счет. Она гордо откажется. Они оденутся, стараясь не глядеть друг на друга, и вернутся каждый в свою жизнь.

– А как же гипсовый трубач?..

– На хрена, скажите, в этой ситуации нужен ваш гипсовый трубач? Вот и получается: ни трубача, ни катарсиса! Нет, чего-то не хватает. Какого-то взрыва…

– Может, Ксения?

– Кто?

– Жена Бориса.

– Ксения? Допустим, она алкоголичка, давно лишенная мужниной ласки. Обычная история в богатых домах. Ну и что?

– Она узнает про свидание в шале, врывается и…

– Откуда узнает?

– Ей сказал кто-то из охранников…

– Значит, она спит с охранником. Неплохо, а главное – типично. Так ей и надо! Вы хотите, чтобы она ворвалась и отлупила Борю зонтиком, как моя жена?

– А что, Маргарита Ефимовна била вас зонтиком? – оживился Кокотов.

– Била. Как-нибудь расскажу. А может, вы хотите, чтобы Ксюша присоединилась к ним третьей? Экий же вы, однако, Вуди Аллен!

– Ничего я не хочу. Это вы от меня все время чего-то хотите! Вы мозгоед!

– Вот видите, даже новое слово придумали. Это хорошо. Вас нужно чаще сердить – тогда с вами можно работать.

– Мне надо идти! – нервно объявил писодей, вскакивая со стула.

– А в чем дело?

– Ни в чем. Мне надо!

– Хорошо, идите! Зачем мне такой соавтор? Прощайте навсегда!

– Прощайте! – Андрей Львович метнулся к выходу. – Я вам не раб!

– Не раб – а следовательно, плохой писатель!

– С чего это вы взяли? – замедлил бегство автор «Кандалов счастья».

– Хороший писатель – раб замысла, как верно заметил Сен-Жон Перс. А вы раб своих гормонов. Вот вы кто! Кстати, дверь я запер.

– Когда?

– Когда вы мочили полотенце и звонили Лапузиной.

– Зачем? – вопросительно застонал Андрей Львович, дергая ручку.

– Затем, что вы неблагодарный! Я прислал вам свою лучшую женщину, думал: успокоитесь, вернетесь в творчество. Я ошибся! Что вы суетитесь, как обнадеженный девственник?! Думаете, не вижу? Вижу! Дурашка…

– Я не дурашка!

– Ладно, не дурашка. Вернитесь и заодно захватите пивка!

Кокотов, понимая, что гибнет, в ярости распахнул холодильник, схватил две «Крушовицы» за горлышко и пошел на Жарынина, как последний боец на немецкий танк. Режиссер ждал его с обнаженным клинком.

– Пейте, пейте, пейте!

– Спасибо, мой друг. – Игровод сорвал пробку и, счастливо всхлипнув, запрокинул бутылку.

А несчастный писатель вдруг почувствовал почти непреодолимое желание выхватить из руки тирана кинжал и воткнуть в отвратительно мечущийся под бурой щетинистой кожей кадык. Желание зарезать режиссера было настолько повелительным, что он левой рукой придержал преступно шевельнувшуюся правую. Писодей живо вообразил, как, нанеся удар, будет потом долго сидеть рядом с алебастровым трупом, распростертым на кровавых простынях. Через какое-то время, не дождавшись соавторов на ужин, зайдет с подносом Регина… Нет, лучше Валентина Никифоровна. Увидев труп с кинжалом в горле, она дико закричит, обрушит поднос с тарелками и убежит звать на помощь. Примчится ошарашенный Огуревич, станут потихоньку заглядывать в номер самые смелые и любопытные старички. Не дождавшись у дальней беседки, придет и Наталья Павловна. Через головы перешептывающихся ветеранов она будет смотреть на Кокотова огромными, потрясенными глазами, полными восхищенного отчаяния. Наконец приедет наряд. Милиционер, похожий на опера из «Улиц разбитых фонарей», спросит:

– Ваша работа?

– Моя.

– Фамилия?

– Свиблов.

– Не лгите.

– Кокотов.

– Это другое дело. Будем явку с повинной оформлять?

– Если можно…

– Конечно, можно. Мотив?

– Личная неприязнь.

– Конкретнее!

– Он назвал меня «дурашкой».

– Не верю. Вы не дурашка, вы убийца! Скажите лучше правду!

– Он не пускал меня на свидание к любимой женщине!

– А вот теперь верю! – кивнет опер, с интересом глянув на Наталью Павловну, все еще стоящую у дверного косяка. – Вы бы шли домой, гражданочка!

– Я найму лучших адвокатов! – крикнет она, теснимая участковым. – Я буду ждать!

– О чем вы опять задумались?

– Об убийстве… – сознался автор «Роковой взаимности».

– О каком еще убийстве? – не понял режиссер.

– Обыкновенном…

– Так-так-так. – Жарынин, снова приоживший после пива, забарабанил пальцами по тумбочке. – Убийство. А что – неплохо! Включаем мыслеройные машины и двигаемся в этом направлении. Кого-то должны убить. Это хорошо. Это правильно. Но кого? Юлию жалко. Костю не жалко, но зачем? Варя молодая еще. Детей в кино вообще убивать нельзя. Ксения и так скоро умрет от пьянства. Остается – Борис. Кто и за что его убивает? Думайте!

– Знаете, Дмитрий Антонович, у меня есть одна идея. Я готов ее вам изложить завтра утром. Могу письменно, – веско произнес Кокотов, ощущая в голове сосущую пустоту, какая обычно бывает в голодном желудке.

– Почему же не сейчас?

– Мысль должна дозреть. И если вы дадите мне сегодняшний вечер на размышления…

– Не дам! – Игровод посмотрел на соавтора с иронией строгого родителя, ведающего все простодушные хитрости своего младенца. – Что вы мне врете, как депутат избирателю? Думайте! Немедленно! Вслух. Ну!

– Но это еще очень сыро… – соврал, борясь за свое счастье, писодей и снова незаметно посмотрел на часы: было уже почти шесть.

– Ничего, что сыро. Валяйте!

«Господи, – подумал раздавленный Андрей Львович. – За что, за что мне все это? Чем страдать с этим пьяным самодуром, лучше сочинять вместо Рунина чепуху про мозг Иллариона! И сюжет беременная студентка, верно, неплохой придумала… Стоп, Андрюша, стоп! – Сам к себе, да еще с особенной маминой интонацией, он обращался редко, только в минуты страшного волнения или вынужденного мужества. – Тихо! Только не спугни, Андрююша!..»

И тут случилось чудо: из этого мысленного вопля, точнее сказать, «мыслевопля», мгновенно, точно яркий бумажный букет из сухонького кулачка фокусника, выскочила вся история убийства Бориса до последних мелочей. Казалось, Кокотов ее вынашивал не один день.

– Видите ли, Дмитрий Антонович, – начал писодей, стараясь придать голосу эпическое спокойствие. – Если наш Борис – олигарх, значит, у него есть враги. Isn’t it? – от страшного напряжения он перешел на английский, которого почти не знал.

– Of course! – подтвердил игровод. – Недаром Сен-Жон Перс говаривал: богатство – главная улика! Ну и что с того?

– Бориса хотят убить.

– За что?

– Не важно.

– Кто?

– И это не важно! – Кокотов почувствовал себя Жарыниным. – Хотят – и все тут!

– Верно. Богатство – вызов нравственности! Ведь есть же, согласитесь, какой-то предел обогащения? Скажем, десять миллионов евро.

– Пять, – поправил экономный литератор.

– Хорошо, пять. Куда больше? Надо создать Всемирную чрезвычайную комиссию по борьбе с аморальным богатством (ВЧК БАБ), которая вместе с «фискалами» будет отслеживать рост состояний, и как только лимит превышен, на дом к оплошавшему нуворишу выезжает специальное подразделение «Омега-Минус», тихо снимает охрану, входит в кабинет: «Вы такой-то?» – «Да, в чем дело?» – «Вы нарушили мондиальный закон “О пределах личного обогащения”». – «Нет, это ошибка! Меня подставили…» – «Ошибка исключена!» – «Я вызову адвоката!» – «Не надо адвоката! – И бац в лоб из “макарова”. – Честь имеем!» А утром портретик в газетах с наставительной надписью: «Он не умел считать деньги!» А как сосчитаешь? Особенность бизнеса в том, что никогда до конца не знаешь, сколько у тебя денег. Но ВЧК БАБ знает. Весь мир, коллега, изменится невероятно! Вообразите: едва только ваши накопления приблизятся к роковой черте, вы начнете нервничать, не спать ночами, соображая, как избавиться от опасных излишков и не получить пулю. Жена будет рыдать, прося не покупать ей новую шубу, любовница – в ужасе отшатываться от дареных бриллиантов. Ведь все считается, все – до карата и норковой спинки! А сами вы станете метаться из одного детского дома в другой, умоляя принять добровольные пожертвования, чтобы отправить соответствующую справку в ВЧК БАБ. Цунами благотворительности захлестнет человечество. Черная Африка наестся досыта. За редкими, как розовые фламинго, нищими будут гоняться толпы миллионеров, плача и требуя: «Возьми миллион, будь человеком!» В каждом мусорном контейнере легко отыщется два-три нераспечатанных банковских брикета. Люди снова потянутся к станкам, кульманам, в поля и огороды, возвращаясь к счастью низкооплачиваемого труда… Зачем рисковать жизнью ради денег, когда можно встретить румяную зарю с косой в руках по пояс в росе? Ну, как вам?

– Занятно, – сухо отозвался Кокотов. – Но прошу вас больше меня по пустякам не перебивать!

– Извините, коллега, замечтался.

– Итак, Бориса хотят убить, и, конечно, не одноклассники. Он кому-то мешает, очень мощной структуре. Возможно, власти…

– Это вы бросьте! Нашей власти мешает только народ.

– А если он решил пойти в политику, в Кремль? – предположил писодей.

– Посадят за неуплату налогов. Нет, его хочет убрать конкурент!

– Согласен. И тут начинается самое главное. Конкурент должен найти исполнителей, очень серьезных.

– Самые серьезные – это «Киллвипсервис». Кстати, обратите внимание, каков язык этих ханжей англосаксов! Словно нарочно приспособлен к тому, чтобы красоты речи не отвлекали от зарабатывания денег. Попробуйте-ка то же самое сказать по-русски – получится: «Служба ликвидации особо влиятельных особ». Ну кто обратится в такую фирму?! Никто. Другое дело – «Киллвипсервис». Так и хочется кого-нибудь заказать!

– Слово… – пробормотал Кокотов.

– Какое слово?

– «Служба ликвидации особо влиятельных особ» – сокращенно «СЛОВО».

– Гениально! Малая Никитская. Доходный дом начала двадцатого века, давно избавленный от коммуналок и выкупленный под офисы. Рядом с тяжелой дубовой дверью дюжина золотых табличек, а среди них затерялась скромнейшая, с деликатными буковками: ЗАО «СЛОВО». Небольшой офис на четвертом этаже, куда поднимает старинный лифт с кованой решеткой в стиле ар-нуво. В офисе обстановка дружной частной редакции: молодые интеллектуалы сгрудились над столом, заваленным фотографиями Бориса, газетными вырезками, журналами с его интервью. Есть там и «Умный рынок», который принесла домой Варя. Первое впечатление – они срочно готовят к печати книгу о нашем герое. Или же собирают на него досье, чтобы продать конкурентам. Они, кстати, так его и называют: «наш герой». «А что там наш герой? Что нового у нашего героя?» До самого последнего момента мы не догадываемся, что это убийцы. И только…

– Может быть, вы откроете дверь и выпустите меня? – сварливо перебил обиженный писатель. – Я вам, кажется, здесь совсем не нужен!

– Молчу, молчу!

– Значит, главная задача убийц – выманить Борю в такое место, где он окажется беззащитен, а охрана беспомощна. И ребята из «СЛОВА», тщательно изучая его жизнь с самого детства, узнают и про Юлию, и про их первую любовь…

– А может, нам вообще снять фильм про первую любовь? – мечтательно перебил Жарынин, открывая последнюю бутылку пива. – Знаете, от того, как обошелся человек со своей первой любовью, зависит, в сущности, его судьба. Если предмет желания остался холоден и недоступен, мужчина потом всю жизнь суетливо добивается женщин, панически боясь отказа. Если первая любовь оказалась взаимной, подхватила, понесла, но постепенно иссякла и отпустила, мужчина потом спокоен, уверен в себе и срывает женщин по обочинам жизненного пути, как травинки для чистки зубов. Если же первая страсть по какой-то причине оборвалась на взлете, в момент самых разгоряченных иллюзий, он возвышенно страдает, свято веря, что потерял главное в жизни, лишился единственного возможного счастья. Прерванная любовь – это прекрасно! Как раз наш случай.

– А если первая любовь окончилась браком? – осторожно спросил Кокотов.

– Это самое неприятное. Искусство такого не прощает. Сколько талантов погубил ранний счастливый брак! Но извините, я снова вас перебил!

– Я уже почти все сказал. Убийцы хотят выманить Бориса с помощью Юли. Но как заставить нашу печальницу позвонить изменщику? Очень просто: они втягивают Костю в провальный бизнес, дают денег на открытие частной дефектологической школы, а потом включают счетчик и подсказывают: пусть твоя жена брякнет своему разбогатевшему другу юности. Они уверены: встретившись, бывшие любовники обязательно пойдут к гипсовому трубачу. Разумеется, ребята из «СЛОВА» не требуют: ты, мол, нам его вымани, а мы убьем. Объясняют иначе: нам надо с ним серьезно поговорить, а он недоступен, окружен охраной.

– Неплохо, коллега! А если усложнить? Костя догадывается, что Бориса хотят убить, и в нем просыпается мстительное чувство неудачника, который вырастил неродную дочь и двадцать лет имел в постели обломок чужой любви. А?

– Возможно…

– И вот после «Золотого трепанга» наша парочка едет к гипсовому трубачу.

– А в шале они уже не едут?

– Нет. Теперь все гораздо серьезней. Юля хочет признаться Борису, что Варя – его дочь.

– Она же не хотела!

– Слушайте, Кокотов, Пушкин не отвечал за свою Татьяну. Почему я должен отвечать за Юльку? Не хотела – и вдруг захотела. Что вы, женщин не знаете?! Но сказать она ничего не успела. Они вышли из бронированного джипа, охрана, конечно, оцепила школьный сад, но влюбленные только успели подойти к гипсовому трубачу и взяться за руки… Раздался страшный взрыв. Тр-ра-ах! Под пьедестал была заложена бомба, как под Кадырова, помните?

– А я думал, снайпер…

– Снайпер убьет только Борьку, а мне надо, чтобы погибли оба.

– Зачем?

– Не понимаете?

– Не понимаю.

– Они не смогли быть вместе в жизни, но соединились в тротиловом огне. Навсегда. А концовка знаете какая?

– Теперь не знаю.

– Мы снова видим их роковое свидание двадцатилетней давности. Юля, почуяв измену, стремительно уходит прочь, но Борис ее догоняет, обнимает… И она, не выдержав, оттаяв, признается: «У нас будет ребенок!» Он подхватывает ее на руки и кружит, кружит вокруг гипсового горниста, который трубит в ночное небо гимн любви, верности и материнству. Но я сниму так, чтобы до конца никто так и не понял… Что это было? Предсмертная греза, реальность или потустороннее воздаяние, когда душам разрешено исправить только одну, но самую большую земную ошибку? И они ее исправляют! Уф-ф-ф… Кокотов, я вами доволен!

– Неужели?!

– Да, вы заслужили краткосрочный отпуск. Сегодня гуляйте, а завтра садимся писать поэпизодный план. Ступайте! Нет, стойте, налейте мне на прощанье! – Игровод кивнул на бутылку с веткой укропа. – И не лезьте к ней сразу! Лапузина очень непроста! А лучше, друг мой, женитесь на Вальке! Вам уступлю. Такой женщины вы нигде не найдете: чистоплотная, преданная, страстная… Ну, сами же теперь знаете! Сен-Жон Перс говаривал: «Женское одиночество – это Клондайк». А как она готовит сациви с кедровыми орехами! Просто фантастика!

– Я подумаю… – пообещал счастливый писодей и поднес соавтору рюмку трясущимися от радости руками.

Глава 71
Изгнание из люкса

Вырвавшись от соавтора, Кокотов чуть не зашиб дверью Огуревича, который с суицидальной решимостью во взоре топтался возле люкса, не осмеливаясь войти. Его щеки, обычно крепкие и мускулистые, дрожали, как потревоженный студень, а глаза удивительным образом смотрели сразу во все стороны.

– У себя? – скорбно спросил директор.

– Не совсем! – хихикнул Андрей Львович.

В предвкушении свидания им овладело шкодливое ребячество, переходящее в нервную дрожь.

– Что же делать?!

– А что случилось?

– Меделянский вернулся. Это его люкс, – жалобно доложил торсионный скиталец и осторожно добавил: – К тому же Дмитрий Антонович не справляется…

– Вот оно что! Ну, тогда я бы на вашем месте, прежде чем войти, заглянул в будущее. Мало ли! У него в трости спрятан кинжал! – совершенно серьезно сообщил писодей и, внутренне хохоча, бросился в свой номер.

Нервно сверяясь с часами, он быстро оделся именно так, как и мечтал в неволе, заменив в последний миг черную сорочку на голубую. Облагородившись струей нового одеколона, автор «Кентавра желаний» уже через несколько минут молодыми скачками мчался к дальней беседке, вспугивая стайки ветеранов, потянувшихся к ужину. Суровый Агдамыч (он вымогал у организма алкоголь, сидя на скамье имени Бабеля) с удивлением посмотрел вслед писателю, который бежал, как индеец, с одеялом на плече.

Все: и закатное красное солнце, и бронзовые купы деревьев, и зеркальные потемки прудов, и летящий под ногами крапчатый асфальт, и черная колоннада парка, и серно-желтые поганки на полусгнивших колодах – все промелькнуло перед Кокотовым в один миг, как жизнь – перед внутренним взором самоубийцы. Ровно в 18.30 он, тяжело дыша и держась за сердце, стоял у дальней беседки.

Это было старинное сооружение, уцелевшее еще со времен железнорукого штабс-капитана Куровского. Конечно, беседку с тех пор не раз ремонтировали и подновляли: крышу, например, соорудили из зеленого ондулина, потолок зашили белым сайдингом, а лавки и перила сработали из свежих, плохо ошкуренных досок и брусков. Лишь кое-где сохранилось старое заслуженное дерево. Но контуры строения все-таки сберегли признаки того дачного модерна, который перед революцией со всех сторон, доходя до Сокольников, окружал Москву.

Писодей вспомнил, как в детстве Светлана Егоровна повезла его на новоселье к школьной подруге, получившей отдельную квартиру у станции Лосиноостровская. Сойдя с электрички, они заплутали в новостройках, ища нужный дом, и, свернув от трамвайных путей в переулок, вышли вдруг на дачную улицу, немощеную, с носатыми чугунными колонками вдоль дороги, с большими оживленными лужами, оставшимися с весны. По сторонам, за заборами пенилась лиловая и белая сирень, ветвились яблоневые сады и высились один краше другого деревянные дачные терема. Дома были дивные: с затейливыми башенками, резными балконами, изысканными мезонинами, просторными верандами, витражными окнами. На маковках и коньках крутились флюгерные петушки и русалки, а из-за штакетин вслед прохожим смотрели интеллигентные люди с тяпками в руках.

Пройдя дачный поселок насквозь, они вышли наконец к дому подруги – длинному и нелепому, как упавший набок небоскреб. Спустя лет пять (чаще не получалось) Светлана Егоровна снова отправилась навестить одноклассницу и снова взяла с собой подросшего сына. На месте волшебного дачного островка торчали бело-синие жилые башни, похожие на гигантские пакеты молока, поставленные в ряд. Лишь немногие кусты сирени да одинокие старые яблони посреди газонов напоминали, что еще совсем недавно здесь существовал сказочный деревянный городок…

Кокотов огляделся, но долгожданной Натальи Павловны не обнаружил ни в беседке, ни поблизости. Для достоверности писодей решил перечитать счастливую эсэмэску – ведь он, затерроризированный режиссером, мог и перепутать час свидания. На светящемся экране обнаружился новый конвертик, присланный, наверное, в то время, когда автор «Полыньи счастья» не чуя ног мчался к месту встречи. Он торопливо распечатал мессидж:

О мой рыцарь! Замешкалась с сюрпризом. Еду, еду, еду! Буду после семи. Почему женщины всегда опаздывают к счастью? Н.О.

Осознав прочитанное, писодей пришел в восторг – оттого, что встреча все-таки состоится, и в отчаяние – оттого, что ждать еще долго. Чтобы скоротать время, он решил осмотреть местность и с этой целью взошел на подгнивший пол беседки. Как водится в таких приютах уединения, колонны, сиденья, перила были испещрены предосудительными надписями и рисунками. Судя по малограмотному простодушию, большинство похабных артефактов оставила сельская молодежь, лазающая сюда в поисках нехорошего отшельничества. Но некоторые строки, полные тихой скорби по уходящей жизни, были явно начертаны насельниками Дома ветеранов. Попадались даже стихи, и в некоторых угадывалась мастеровитая муза Верлена Бездынько:

 
Незаметно дни идут,
Как вода сквозь невод.
Мой неутомимый уд
Превратился в «неуд».
 

На сиденье белела вырезанная ножом надпись, такая свежая, что не обтерлись еще острые древесные заусенцы:

ЗЛАТА + САВВА = ЛЮБОВЬ

Речь шла, конечно же, о позднем чувстве, соединившем циркачку Злату Воскобойникову и старого чекиста Савелия Степановича Ящика. Возможно, выковыривая лезвием эту сердечную клятву, надо думать, последнюю в своей жизни, он и опоздал на интервью к Имоверову. Продолжая осмотр, Кокотов внезапно оторопел и отпрянул, подавив приступ рвоты: в углу нагло свернулся омерзительный крендель внушительных размеров. Не веря глазам своим, писодей осторожно тронул подсохшее безобразие мыском кроссовки, надеясь затолкать его поглубже под сиденье, но только проломил корку. Из свежей глубины выглянул потревоженный зеленый жучок и снова исчез, зато вокруг, в полном соответствии с народной мудростью, повеяло нужником. Ну какое, какое романтическое свидание может быть в такой атмосфере? Мозг, изнемогая, напрягся в поисках выхода и нашел его! Для разминирования беседки требовалось всего несколько лопухов, но росли они возле дороги, метрах в двухстах от беседки.

Прикинув направление, Кокотов двинулся напрямик через парк, разводя руками желтеющий ольшаник и спотыкаясь о гнилые пеньки, покрытые мхом и мелкими трилистниками кислицы. Кое-где в траве вспыхивали оранжевые ягоды ландыша да попадались кучки фиолетовых рядовок. Местные старички, промышляющие грибами, не брали их, считая поганками. Неожиданно впереди показался незнакомец в красной болоньевой куртке, но, осторожно приблизившись, писатель понял: это всего лишь полутораметровый клен с ослепительно пунцовыми узорчатыми листьями.

Андрей Львович различил впереди дорожную насыпь, а под ней огромные лопухи, но не заметил рабицу, натянутую на бетонные столбы, которые он принял в сумраке за березовые стволы, и в результате с разбега воткнулся в металлическую сетку носом. Убедившись, что кожа не содрана и кровь не идет, писодей двинулся вдоль ограды, ища неизбежный проход, ибо заборов без дырок не бывает. И точно: у самой земли обнаружился разрыв сетки, достаточный для проползновения. Переживая за свои новые джинсы и пуловер, Кокотов уже было припал по-пластунски к почве, как вдруг услышал шум.

На обочине стояли две машины. Джип, в котором приезжал давеча Ибрагимбыков, писатель узнал сразу, а вот вторую тачку, будучи автомобильным невеждой, идентифицировать не сумел, сообразив лишь, что стоит она недешево. Разговаривали двое. Голоса показались ему знакомыми, Андрей Львович присмотрелся и узнал Ибрагимбыкова с Дадакиным. Разобрать слова он не мог, но по жестам догадался, что рейдер и помощник Скурятина торгуются. Чтобы услышать, о чем же они спорят, автор «Сумерек экстаза» решил подобраться ближе, но, подлезая под сетку, неловко хрустнул сухими ветками малины и приник к траве, пахшей грибной осенью.

Поднять голову он отважился, когда услышал, как хлопнула дверца автомобиля. Дадакин сел в машину и выставил из окна на прощание лапку, которую Ибрагимбыков благодарно пожал. Значит, договорились! Едва помощник отбыл, рейдер вынул телефон и кому-то позвонил. Через несколько минут показалась иномарка, явно дожидавшаяся поблизости. Она остановилась возле джипа, но водитель не вышел, а лишь опустил темное стекло. Ибрагимбыков почтительно склонился и стал неслышно докладывать о результатах переговоров. Смышленый писатель сразу догадался: в машине сидит босс.

Дождавшись, когда автомобили уедут, Кокотов спустился в кювет и, обстрекавшись крапивой, сорвал три больших лопуха.

«Ну, дела! – думал он, неся их над головой, как Робинзон Крузо самодельный зонтик. – Снюхались! Вот так они нашей конституционной стабильностью и управляют!»

Честно говоря, поначалу он хотел все бросить и помчаться с черной вестью к игроводу. Но во-первых, из-за этого могло сорваться свидание с Натальей Павловной. Во-вторых, такую обидную информацию лучше доложить режиссеру, когда он окончательно протрезвеет. В-третьих, все эти дни жестокий соавтор так мучил безответного Андрея Львовича, что ему захотелось придержать тайну, ощутив себя на время значительнее и осведомленнее Жарынина.

Размышляя таким образом, Кокотов с помощью лопухов привел гигиеническое состояние беседки в соответствие с ее высоким предназначением. Однако, любуясь чистотой, он вдруг с ужасом почуял, что, несмотря на брезгливую осторожность, гнусный запах непостижимым образом впитался в его одежду. Взвизгнув от ужаса, писодей метнулся переодеваться. Ветераны испуганно сторонились, когда мимо них вихрем отчаяния проносился Андрей Львович. Влетев в номер, писатель выпрыгнул из одежды, вскочил под душ и вылил на себя почти весь имевшийся шампунь. Затем, едва обтершись полотенчиком, он оделся во все чистое. Запачканные новые джинсы и кроссовки пришлось поменять на старые: не до пижонства! Опшикавшись с ног до головы одеколоном «Москино» и спрятав флакон в карман, автор «Преданных объятий» глянул на часы и заспешил.

По пути, сам не зная зачем, он заскочил в люкс, но игровода там не нашел. Татьяна, подрабатывавшая уборщицей, приводила в порядок номер. В санузле вместо геополитической шторки висела свежая розовая занавеска.

– А где Дмитрий Анатольевич?

– Съехал…

– Как?!

– Так! Ох и скандалил же!

– А куда?

– Где и был, – глумливо сверкнула золотым зубом официантка.

…Режиссер, смежив очи, лежал в своем прежнем маленьком номере, укрытый до подбородка одеялом. Над ним, как мраморные девы скорби над саркофагом крестоносца, пригорюнились Регина Федоровна и Валентина Никифоровна.

– Спит? – шепотом спросил писодей.

– Спит! – подтвердили обе, одновременно приложив указательные пальцы к губам.

– Не сплю! – молвил Жарынин, открывая мутные глаза страстотерпца. – Коллега, почему от вас так плохо пахнет? – с мукой на лице спросил он. – Если бы не благородный привкус тлена, можно подумать, вы надушились арабским самопалом за два доллара…

– Это «Москино»! – обиделся Андрей Львович.

– Не уверен…

Дамы с шумом втянули воздух и тоже с сомнением покачали головами, причем Валентина Никифоровна смутилась оттого, что однажды близкий ей мужчина пользуется дешевым одеколоном.

– А знаете, кого я видел на дороге, возле старой беседки? – мстительно спросил поруганный Кокотов.

– Зачем вы ходили к старой беседке?

– Не важно! – гордо ответил Андрей Львович, уловив на лице отведанной бухгалтерши удивление.

– Ну и кого же вы видели? – утомленно полюбопытствовал игровод.

– Иб-ра-гим-бы-ко-ва… – после мхатовской паузы по слогам произнес писодей.

– Что-о?

– И знаете с кем?

– С кем?

– С Дадакиным! – гордо объявил писатель и торопливо добавил: – Был еще третий, главный… Кто – не знаю. Он не выходил из машины.

Лица женщин вытянулись так, словно широкоэкранный фильм вдруг загнали в обычный формат. Но режиссер, вопреки ожидаемому, не закричал, не вскочил с постели, не схватился за трость с кинжалом. Он лишь бессильно закрыл глаза и некоторое время лежал молча.

– Что они там делали? – наконец тихо спросил игровод.

– По-моему, торговались…

– О чем?

– Не расслышал. Но главный, кажется, остался доволен.

– Кругом подлость, и предательство, и измена… – зажмурившись от слез, прошептал Жарынин. – Что ж… Кровь врага – нектар возмездия!

– Дима, не надо! – в один голос воскликнули верные бухгалтерши.

– Это Сен-Жон Перс, девочки. А вы, коллега, бегите, вас, наверное, ждут! Я должен обдумать эту новость.

Кокотов ринулся к месту свидания, прыгая через ступеньки и оставляя за собой в воздухе реактивный одеколонный след, на лету убивавший прощальных осенних комаров. В аллее было безлюдно. Ветераны ужинали. Солнце ушло за горизонт, и там, где оно скрылось, плыли, угасая, длинные сине-розовые облака. Летевшую под ногами серую асфальтовую полоску все теснее обступала черная лесная зелень. Белесые мощи борщевиков удивленно смотрели вслед душистому спринтеру.

Но в беседке никого не оказалось. Чуть отдышавшись, Кокотов с трудом отыскал на темном полу влажное пятно из-под нехорошего кренделя и достал из кармана флакон. От смеси двух антагонистических запахов писодей расчихался, но вдруг заметил непонятную фигурку, стоявшую на одеяле, которое, уходя за лопухами, он перекинул через перила. Приблизившись, Андрей Львович узнал фаянсового горниста – такие трубачи и барабанщики во времена его детства рядами стояли на полках сувенирных отделов. Бывший вожатый взял фигурку, поднес к глазам и рассмотрел, насколько позволяли сумерки, посеребренные луной. Да, это был он: ультрамариновые штанишки, рука, упертая в бедро, гордо вскинутая голова, крошечный горн, отливающий мрачной позолотой…

По телу писателя поползли мистические мурашки.

– Опаздываете, мой герой!

Автор «Жадной нежности» резво оглянулся и обмер: возле беседки стояла Обоярова, тоже одетая во все пионерское: белую блузку с рукавами-фонариками и синюю юбку-плиссе, не скрывавшую круглых коленей. Голые, с ямочками, ноги были обуты в бордовые туфельки с поперечными ремешками. На голове красовалась лихо заломленная пилотка-испанка, а на груди, вздымавшейся от волнения, лежал, раздваиваясь, алый галстук.

– Ну, как вам мой сюрприз? – спросила она.

– Потрясающе! А где вы взяли горниста?

– Купила в магазине ненужных вещей. Теперь у нас с вами все как тогда!

– Как тогда… – эхом повторил он.

– Дайте же мне одеяло! – взмолилась Наталья Павловна. – Я не думала, что будет так холодно. Какой странный запах! У вас новый одеколон?