Текст книги "Гипсовый трубач. Однажды в России"

Глава 64
Второй звонок судьбы

Вернувшись в свой номер, Андрей Львович снова стал готовиться к литературному подвигу. Пока, мучительно покряхтывая, закипал старый электрический самовар, писодей решил освежиться. Вода, попадавшая в рот, была железистой и солоноватой. Стоя под душем с закрытыми глазами, он невольно припомнил волнующие эпизоды совместных помывок с неверной, но изобретательной Вероникой. В результате струи, до того беспрепятственно сбегавшие по телу, натолкнулись на выросшую преграду и образовали своего рода небольшой водопад. Автор «Жадной нежности» усилием воли отогнал посторонние видения и до отказа открыл вентиль с синей кнопкой. Ошпаренный ледяной водой, он с воплем выскочил из-под душа, растерся махровой ветошью и, освеженный, вышел в комнату, готовый к трудовой усидчивости.

Крышка на самоваре, звеня, подрагивала, выпуская упругие облачка пара. Кокотов достал из чемодана баночку с «Мудрой обезьяной», налил в чайничек из провинции Кунь-Лунь кипяток и бросил туда два десятка болотного цвета комочков, развернувшихся вскоре в полноценные листики. Пока чай настаивался, писодей, включив ноутбук, открыл новый файл, назвал его «Гиптруб-2» и перетащил из отвергнутого тираном соавтором варианта выстраданный заголовок:

Дмитрий Жарынин, Андрей Кокотов

ГИПСОВЫЙ ТРУБАЧ

СИНОПСИС ПОЛНОМЕТРАЖНОГО

ХУДОЖЕСТВЕННОГО ФИЛЬМА

По мотивам одноименной повести

Андрея Кокотова

Андрей Львович налил «Мудрую обезьяну» в чашку, насладился волшебным ароматом, сделал глоток и взялся за синопсис. Первое предложение, посопротивлявшись, как старинная любовница, которую забыл поздравить с 8 Марта, вскоре сдалось под напором кокотовского таланта:

«В комнате, где советский достаток задержался, точно апрельский снег в московской подворотне, зазвонил старенький телефон, разбитый, склеенный и обмотанный скотчем…»

Писодей исправил подчеркнутые красной волнистой линией опечатки и, поразмышляв, немного улучшил текст в художественном направлении:

«В пустой комнате, где убогий советский достаток задержался, точно апрельский снег в глубокой московской подворотне, зазвонил старенький телефон, разбитый, склеенный и обмотанный скотчем, будто собранная из кусочков античная амфора…»

Но и этого взыскательному, как Флобер, автору показалось мало. Следующая редакция, после второй чашки «Мудрой обезьяны», расхаживания по комнате и разглядывания заоконной тьмы, выглядела так:

«В безлюдной комнате типовой советской квартиры, где убогий старорежимный достаток задержался, точно апрельская снеговая ветошь в глубокой московской подворотне, тихо, как мусорный котенок, заверещал старенький телефон, разбитый, склеенный и обмотанный скотчем, будто собранная из кусочков тонковыйная античная амфора…»

Закончив предложение, он проникся острой жалостью к будущим литературоведам и текстологам. Какая роскошь – мараные-перемараные черновики того же Пушкина! Там все восхитительно черкано-перечеркано и правлено-переправлено. В пять слоев! Каждый извив творческой мысли гения запечатлен на бумаге, каждое сомнение и озарение навек вцарапано гусиным пером. Какой простор! Анализируй, вникай, толкуй, домысливай, дотрактовывай до размеров монографии. А тут еще сбоку как бонус пририсована дамская ножка, на атрибутировании которой защищен не один десяток диссертаций. Да и вообще сложились две люто враждующие научные школы, названные по именам хозяек вдохновительных конечностей: «керновцы» и «вульфовцы». Впрочем, недавно согласно веяниям эпохи появилось новое, маргинально-предосудительное течение, считающее эту ножку не женской, но юношеской. А что останется потомкам от нынешних писателей? Ничего, кроме окончательных вариантов. Терзания черновиков, муки слова, сладостная неразбериха вариантов – все это навсегда исчезнет, растает, растворится в электронной бездне! Что они, будущие исследователи творчества Кокотова, смогут оспаривать, анализировать, толковать, домысливать? О чем будут писать монографии и диссертации? Жаль, слезно жаль! Впрочем, наука всесильна, и когда-нибудь научатся разыскивать в торсионных полях стертые, канувшие в электронные пучины черновики гениев, чтобы вернуть их человечеству и сделать достоянием доцентов.

Окрыленный этой перспективой, писатель продолжил труд с той внезапно нисходящей откуда-то легкостью, которая, впрочем, так же внезапно исчезает. Предложения сами выстраивались, точно вымуштрованные сводные батальоны на кремлевском параде. Оставалось лишь со строгостью отца-командира пройти вдоль буквенных шеренг, пеняя на неподтянутый ремень или несвежий подворотничок. Наученный горьким опытом, писодей не забывал нажимать «Shift-F12», сохраняя написанное:

«…Женщина, принимающая в ванной душ и скрытая от нас старенькой полиэтиленовой шторкой, едва сохранившей выцветшие контуры мировой политической карты прошлого столетия, не услышала за шумом воды тихого дребезжащего звонка. Но телефон не унимался: так долго, не получая отзыва, звонят обычно или сильно пьяные, или чем-то очень взволнованные люди. Наконец купальщица что-то уловила, отдернула шторку и прислушалась. А мы пока присмотримся к ней: она еще молода, красива и прекрасно сложена. По ее влажному глянцевому телу, узорно обтекая неизбежные выпуклости, скользит пенная вода, и ухоженная темная поросль меж сильных ног, наволгнув, стала чем-то похожа на хищное растение росянку…»

В этом месте Кокотов снова почувствовал неуместный отзыв плоти, вздохнул, встал, несколько раз прошелся, успокаиваясь, по комнате, хлебнул чая и продолжил:

«…Женщина с невольной грацией перешагнула край ванны, накинула на плечи старенький махровый халат и, босая, поспешила к телефону, оставляя за собой мокрые следы, которые тут же, как живые, дробясь, образовывали на лакированном паркете крошечные водные архипелаги. Достигнув телефона, она торопливо взяла трубку и, несмотря на поспешность, отозвалась тем глубоким, полным изящного достоинства голосом, который дурнушки вырабатывают годами, а красавицам дается просто так, от природы:

– Алло!»

Но тут, перебивая мысли, замурлыкала «Моторола». Садясь за работу, писодей не отключил телефон, ожидая возможного звонка Натальи Павловны, обещавшей ему: «Жду, жду, жду!»

– Алло! – замирая, но с нарочитой ленцой ответил автор «Кентавра желаний».

– Вы меня слышите? – вежливо спросил почти незнакомый девичий голос.

– Да, слышу, – разочарованно отозвался Андрей Львович. – Кто говорит?

Дальше произошло нечто непонятное: почти незнакомый голос начал убеждать кого-то: «Ну, давай, давай – скажи ему, скажи!» – «Нет, не могу…» – отказывался совсем незнакомый девичий голос. «Ты же сама этого хотела…» – «Потом… Не сейчас…» – «Почему же не сейчас?» – «Потому что он еще ничего не знает…» – «Так скажи ему ты, скажи!» – «Не могу… Это нехорошо…» – «А как хорошо? Бери трубку, ненормальная!» – «Нет, я не могу так… не могу…» – «Ну и дура, дура ты!»

– Это кто? – еще раз строго спросил писатель.

– Конь в пальто! Мы вам еще позвоним! – нагло ответил почти незнакомый девичий голос, и послышались короткие гудки.

Конечно, Кокотов был озадачен, но не очень. Нелепые звонки случались и прежде. Одно время ночь-заполночь трезвонил в хлам пьяный мужик и требовал срочно разбудить какую-то Нюсю. В первый раз он, кажется, и в самом деле ошибся номером, но писатель спросонья так забавно рассердился, что мужику понравилось, и он зачастил, измывался полгода, а потом вдруг исчез, видно, допился. Затем довольно долго донимали настырные клиенты авиакомпании «Крылья Икара», возмущавшиеся то отменой рейса, то задержкой вылета и грозившие добиться отзыва лицензии у «воздушных хулиганов». Потом Андрей Львович увидел в новостях сюжет про то, как единственный самолет, принадлежавший «Крыльям Икара», потерял в полете турбину и чудом сел на случайном поле, снеся попутно ветхий коровник – в результате погибло «около трех животных перспективной молочной породы». У злополучных авиаперевозчиков наконец отобрали лицензию – и звонки прекратились.

«Завтра же наберу оператора этого чертового “Билайна”!» – пообещал себе Кокотов, отлично зная, что не наберет: ругаться по телефону, в отличие от вероломной Вероники, он не умел. Немного успокоившись и восстановив творческий тонус с помощью «Мудрой обезьяны», писодей вернулся к синопсису:

«– Алло!.. – Трубка выскользнула из влажной руки, но женщина успела подхватить ее, предательски распахнув при этом халатик. – Алло!

– Юлия Сергеевна? – спросил развязный мужской голос.

– Да, это я…

– Передай своему уроду, что у него осталась неделя. Неделя. Поняла?

– Простите, это кто?

– Конь в пальто! Мы еще позвоним! – грубо ответил телефонный хам и дал отбой.

Юлия Сергеевна без сил опустилась на диван, телефонная трубка, оставшаяся в ее неподвижной руке, тихо плакала короткими гудками. Лицо женщины, еще несколько мгновений назад молодое, сильное, гордое, вдруг стремительно постарело и устало от жизни: взгляд погас, обозначились морщины у глаз, складка отчаяния прорезала лоб. Даже тело, такое прежде призывное и упругое, вдруг сделалось ненужно-тряпичным, как у любимой куклы, оставленной малолетней ветреницей…»

«Ненужно-тряпичным – это сильно! – мысленно похвалил себя автор. – И Набоков бы не побрезговал!»

С этими мобилизующими мыслями он снова возложил перста на алтарь клавиатуры, но теперь ему помешал местный телефон. В древней мембране задребезжал голос Жарынина – игровод был энергично пьян:

– Ну что, работаете, негритянище вы мой?!

– Работаю. А вы как? – холодно ответил «негритянище».

– Я? Бьюсь с расточителями русского единства! Только что взял Одессу! Новороссия почти уже наша. Сразу сделал русский язык государственным. На украинской мове теперь можно только петь!

– Поздравляю! – еще холодней отозвался Кокотов.

– Спасибо, коллега! Да, совсем забыл! Про «крепко сбитые кучевые облака» и «замученные кружки лимона» писать не надо. Про «маленькую беззащитную птичку» тоже не стоит! Синопсис должен быть прост и краток, как рапорт дебила. Никаких виньеток, миньеток и завитушек! Ясно?

– Ясно! – окончательно обиделся писодей. – Могли бы и не напоминать! Я же не напоминаю вам про «гавань талантов»!

– Ладно-ладно, – примирительно засмеялся режиссер. – Работайте! Помощь придет!

– Замовкны! – послышался пьяный бас Пержхайло. – Пый, гад! Б’емося за Луганськ!

Несколько минут писатель старался унять рвущуюся из сердца обиду и чуть не хватил кулаком в опасной близости от ноутбука. Особенно задело его оскорбительное в своей загадочности слово «миньетки». Но Андрей Львович быстро остыл. Во-первых, подумал он, если Жарынин до сих пор помнит про «крепко сбитые облака» и про «измученный кружок лимона», значит, кокотовская проза сильна, точна и незабываема. Во-вторых, кто мешает сохранить эту изумительную сцену про женщину под душем для новых сочинений? Никто. Повеселев, писодей открыл новый файл, назвав его «Гиптруб-3», скопировал туда написанное и довольно быстро упростил текст, даже получая удовольствие от воинствующего минимализма. Попутно ему пришла в голову великолепная идея: дочь Варвара, идя домой, покупает, повинуясь странному порыву, журнал с портретом своего биологического отца, которого никогда прежде не видела.

«Комната. Бедность со следами былого достатка. Звонит треснувший, обмотанный скотчем телефон. Красивая зрелая женщина принимает душ и не сразу улавливает звонок, а услышав, накидывает халат и спешит к телефону.

– Алло?

– Юлия Сергеевна? – спрашивает развязный мужской голос.

– Да!

– Передай своему уроду, что у него осталась неделя. Поняла?

– Это кто?

– Конь в пальто! Мы еще позвоним!

Короткие гудки. Женщина меняется в лице, устало садится на диван. Нет, она уже не молода, ей под сорок.

Входит дочь с покупками.

– Мама, можно телефон? – Набирает номер. – Макс, я дома. Уже соскучился? Я тоже.

Не слушая этот щебет, Юлия Сергеевна останавливает взгляд на глянцевом журнале “Умный рынок”, принесенном дочерью. На обложке портрет ухоженного мужчины и шапка: “Борис Козлов в бизнесе и дома”. Она листает журнал. Как всегда, мало слов и много фотографий. Вот Козлов ведет совет директоров в роскошном офисе. Вот играет на корте с президентом. Вот ныряет в теплом море цвета свежего тосола (подумав, Кокотов стер это сравнение, но запомнил на будущее). Вот он ужинает при свечах с женой Ксенией…

Юлия Сергеевна закрывает журнал и долго вглядывается в лицо на обложке. Дочь как раз заканчивает разговор.

– Варя, ты стала читать “Умный рынок”?

– Нет, мамочка, просто мне понравилось это лицо. Захотелось взять с собой…

– Чем понравилось?

– Не знаю… Ты что сегодня такая?

– Они опять звонили.

– А где папа?

– Пытается получить кредит в банке.

– Получит?

– Не знаю, не знаю…»

Но тут вновь подала голос тоскующая Сольвейг.

– О мой рыцарь! Что вы делаете?

– Работаю над синопсисом, – подавляя удушливый восторг, степенно ответил в трубку Кокотов.

– Наверное, я не вовремя?

– Нет, что вы! У меня как раз перерыв… на чай.

– Знаете, я, наверное, сегодня не приеду… – В голосе Обояровой зазвучали трагические ноты. – Придется ночевать в Москве. Мы с Эдуардом Олеговичем пишем новое заявление. Ах, как жаль! Мне с вами так интересно! Но звонил сам Гамлет Отеллович. Они теперь в прокуратуре все за меня. Торопят. Спасибо, спасибо, это все вы, мой спаситель! Как же я хочу отблагодарить вас…

– Ну что вы… – радостно смутился Андрей Львович.

– Я готовлю вам сюрприз.

– Какой?

– Роскошный!

– А все-таки?

– О, не торопитесь, не торопитесь, мой рыцарь, узнаете! До встречи, до встречи, и никогда не забывайте о том, что вы герой моих первых эротических фантазий! Целую, целую, целую…

– До встречи… – обнадеженным эхом повторил автор «Кандалов страсти».

После такого разговора он с четверть часа недвижно сидел, блаженно разглядывая в окошке луну, почти оранжевую, словно утиный желток. Наконец, очнувшись, писодей вернулся к синопсису и даже по инерции написал еще несколько фраз про Костю, который вернулся из банка с отказом и заплакал в отчаянии, но это сочинительство напоминало мучительное выдавливание из пустого тюбика последних миллиграммов пасты. Кстати, неверная Вероника язвила, что после бережливого Кокотова и мыши почистить зубы нечем. А когда Костя ни с того ни с сего набросился на Юлию и грубо овладел ею на полу, писатель понял: с творчеством на сегодня надо завязывать. Прощальные «целую, целую, целую», стремительно и бесчисленно размножаясь, будто опасные космические споры, заполнили все его сознание, вытеснив, изгнав оттуда остальные слова и даже мысли.

Но тут, к счастью, позвонил старик Мотыгин и вывел создателя семнадцати женских эротических романов из мечтательного ступора.

– Слушай, не хочешь больше писать для «Лабиринтов страсти» – не надо. Я понимаю, нельзя всю жизнь оставаться Аннабель Ли. Но есть другое предложение. За две недели надо сгондобить продолжение этой тянучки «Ничего, кроме мозга». Платят фантастически. Половину – под чернильницу!

– Но ведь это же проект Рунина, – возвращаясь на землю, отозвался Андрей Львович.

– Правильно!

– А что же он сам? – спросил Кокотов, унимая в груди щекотливое предчувствие легких денег.

– Он в депрессии, – вздохнул Мотыгин. – Отказался писать. Читатель ждет. Издатель бесится. Мерчендайзеры в панике. Мне поручили сбить бригаду. Пять человек уже есть. Если ты в игре, на твою долю достанется всего восемьдесят страниц. Тьфу! Неделя работы, но деньги большие!

– А что все-таки с Руниным? Влюбился?

– При чем тут это! Ты про ализонские руны слыхал?

– Не припомню…

– Тогда слушай!

Глава 65
Ничего, кроме мозга

История Владилена Рунина (в дописательстве – Чердынина) напоминала судьбу самого Андрея Львовича. Правда, в отличие от простолюдина Кокотова происходил Владилен из видного научно-исследовательского клана Чердыниных-Рунге, давшего стране двух академиков, пятерых членкоров, множество докторов, а также нескольких знаменитых диссидентов. Так уж сложилось: талантливые отпрыски клана занимались седой древностью. Не шибко способные ребята химичили помаленьку с новейшей историей: до девяносто первого славили, а после девяносто третьего клеймили большевиков. Ну, а совсем уж неудачные побеги родового древа отходили в правозащитную отрасль.

Высокоодаренный Владилен с университетской скамьи страстно увлекся мертвыми языками и поклялся расшифровать руны побужских ализонов – загадочного арийского народа, упомянутого вскользь отцом истории Геродотом. Руны были начертаны примерно в пятом веке до нашей эры на медной табличке, случайно обнаруженной в 1958 году в Кимрском краеведческом музее во время плановой инвентаризации. С тех пор множество ученых безуспешно бились над загадкой ализонских рун. Считалось, текст содержит сакральные знания, которые, будучи разъяснены, прольют свет на истоки и тайный смысл мировой цивилизации…

Объединив научные усилия со своим другом-однокурсником Сашкой Блиновым, Владилен на несколько лет с головой ушел в праиндоевропейские языковые пучины. И вот после упорных исследований молодые лингвисты пришли к смелому выводу: первое слово загадочного текста есть не что иное, как обращение, вроде нашего «Внимание!» или «Не проходите мимо!». Это яркое открытие легло в основу двух блестящих кандидатских диссертаций, и перспективных соавторов пригласили в штат Института лингвистических исследований (ИЛИ), где под пуленепробиваемым стеклом хранилась легендарная медная дощечка. Получая хорошее жалованье и регулярно выезжая за рубеж на научные конференции, друзья засели за докторские. Вскоре Чердынин женился на милой аспирантке Даше, получил трехкомнатную квартиру (дополнительные 20 кв. метров полагались за степень) и без промедления стал счастливым отцом, не переставая при этом биться над расшифровкой рун.

Но тут на мягких лапах демократии к безмятежному советскому народу подкрался крокодил капитализма. Науку, презрев, перестали финансировать. В ИЛИ сначала закрыли несколько исследовательских программ и лабораторий, затем перестали выдавать зарплату, потом начались увольнения, и наконец исчез сам институт, помещавшийся, как на грех, в старинном особняке, который приглянулся владельцу банка «Акведук» Гусёнычеву, в прошлом режиссеру-постановщику факельных шествий при горкоме комсомола. Знаменитую кимрскую табличку сперва передали на хранение в Эрмитаж, а вскоре, чтобы подзаработать денег, отправили в мировое турне, закончившееся прескверно. Дружественное скандинавское государство конфисковало реликвию в порядке компенсации за нефтяное пятно, оставленное в шестидесятые годы советской подводной лодкой, столкнувшейся в извилистом фиорде с американской субмариной. Кстати, Соединенным Штатам северные борцы за чистоту морей и океанов никаких претензий почему-то не предъявили…

Оставшись без места, зарплаты и рунического артефакта, Чердынин сник, затосковал, отошел от дел и лег на диван. А вот Блинов не сдался: чтобы прокормиться, он устроился грузчиком на Черкизон, но каждую минуту, свободную от перетаскивания китайских тюков, посвящал раздумьям над копией утраченной ализонской таблички. Иногда он наведывался к сподвижнику, лежащему на диване, и пытался вернуть его в науку, звал с собой на Черкизон, но тщетно: Владилена тошнило от малейшего мыслительного усилия. Родня забеспокоилась. Малоталантливый, но бойкий кузен, в прошлом преподаватель научного коммунизма, а теперь заместитель главного идеолога новой России Снуркова, выхлопотал родственнику, как видному ученому, приличный грант под специальное исследование сочинений Ленина. С помощью лингвистического анализа первоисточника требовалось немедленно доказать, что правое полушарие вождя, отвечавшее, по мнению мозговедов, за гуманизм и сострадание, было поражено сифилисом, подхваченным в цюрихском борделе, чем и объясняется изначальная бесчеловечность Советской власти. К чести Чердынина, от такого предложения он отказался и продолжал лежать, глядя в телевизор. Семья обнищала. Жена Даша для прокорма устроилась в парк – мести и драить троллейбусы, засвиняченные во время рейсов. Порой для развлечения она приносила угасающему супругу дешевые детективы, брошенные пассажирами под сиденья.

Читая эти цветастые покетбуки, Владилен изумлялся, насколько все они незамысловато одинаковые. Хорошо хоть сыщики немного отличались друг от друга. В одной книжке, например, преступления расследовала глуповатая домохозяйка. Улики сами падали ей буквально на дурную голову. В другом романе нити злодеяния распутывал частный детектив, уволенный из милиции за нездоровую честность, бросающую тень на профессию. В третьем криминальный клубок разматывала красотка оперативница, совсем запутавшаяся между мужем и любовником. Как написала забытая поэтесса Катя Горбовская: «Мечется баба меж двух мужиков, умная баба меж двух дураков…»

Бешеной популярностью пользовались сочинения, выходившие из-под пера некоего К. Ропоткина, которого никто никогда не видел, а на обложечных фотографиях он представал в затейливой венецианской маске. В его детективах события происходили в далеком прошлом, во времена царствования Александра III Благословенного, а сложнейшие уголовные головоломки, от альковного убийства до заговора бомбистов, разгадывал скромный письмоводитель дознавательной части Зяма Корчмарик, чудом вырвавшийся за черту оседлости и обреченный ввиду своей неправославности на бескарьерное прозябание. Однако начальство его конфиденциально ценило, иной раз приглашал на чай сам министр внутренних дел и просил: «Зям, ты уж, голубчик, поусердствуй, а то совсем мои архаровцы запутались!» Сведения о той отдаленной эпохе К. Ропоткин щедро черпал из школьного учебника истории, и это особенно интимно сближало его с читателями.

Однако многотомный Корчмарик в последнее время стал надоедать публике, и К. Ропоткин поручил расследование нескольких хитроумных дел дотошной слушательнице Бестужевских курсов Аглае Муромовой (в народе таких девиц называли «бестыжевками»). Она была наследницей богатого дворянского гнезда, но, начитавшись Чернышевского, по идейным соображениям сбежала из дома с гусарским поручиком, оказавшимся впоследствии мотом и подлецом. В свободное от посещений курсов и студенческих сходок время бывшая девица разоблачила подпольную черносотенную организацию, готовившую переворот под лозунгом «Россия – для русских!». А тайным покровителем заговорщиков оказался сам государь-император Александр Третий, страдавший зоологическим русофильством, что, в общем-то, довольно странно для урожденного немца. Судя по всему, со временем (романов эдак через десять) К. Ропоткин планировал свести и поженить Зяму с Аглаей, сделав расследование хитроумных злодейств семейным бизнесом этой милой пары.

И вдруг оцепеневшему лингвисту Чердынину пришла в голову удивительная мысль: а почему бы не зарабатывать на жизнь сочинением вот таких детективных романов? Дело хоть и непочтенное, но прибыльное. Можно быстро скопить деньжат и снова сесть за расшифровку рун, не ловя на себе нежные укоризны жены-труженицы. Но как придумать такого героя, такого сыщика, чтобы все сразу ахнули, переглянулись и запомнили? Казалось, возможные варианты давным-давно исчерпаны: от любознательных отроков до склеротических стариков, от приметливых школьниц до въедливых пенсионерок. А про милиционера, который приехал отдохнуть в родной городок, где орудует серийный убийца, – и говорить нечего. Владилен почти уже отчаялся, но однажды, глядя в телевизор, наткнулся на сюжет об офицере, взорванном коварными террористами и впавшем в неподвижное беспамятство.

И Чердынина осенило!

Так появился на свет Илларион Шкапов – аналитик Генштаба, тяжело раненный во время командировки в горячую точку и лишившийся почти всего: движения, слуха, зрения, обоняния, осязания… Подвижно-чувствительным остался лишь безымянный палец правой руки. Самоотверженная жена Маша, не бросившая Иллариона в беде, была убеждена: палец остался жив благодаря спасительному обручальному кольцу! Чтобы общаться с супругом, она самостоятельно изучила азбуку Морзе и, постукивая по чувствительной фаланге, рассказывала мужу-инвалиду обо всем, что происходит в квартире, во дворе, в городе, в стране, в мире… Так они и жили.

Но вот однажды в подъезде их дома случилось убийство: на ступеньках обнаружили застреленного разносчика телеграмм. У пострадавшего ничего не пропало, даже портмоне и мобильный телефон остались в кармане дорогого плаща фирмы «Барбери». Милиция только лениво развела руками. Маша, приглашенная следователем капитаном Дубягой на место преступления в качестве понятой, обо всем, воротясь домой, настучала мужу. Илларион, чей мозг, заостренный годами военной аналитики, изнывал без дела, выпытал подробности, а потом, обдумав полученную информацию, морзеобразно попросил супругу разъяснить кое-какие туманные детали странного преступления…

Маша, обрадованная, что муж снова заинтересовался внешней жизнью, задание выполнила. Убитый разносчик телеграмм оказался неким Подрамниковым, выпускником Школы живописи и ваяния имени Звияда Цинандали, великого русского монументалиста, трагически погибшего в Тегеране под обломками шестнадцатиметрового памятника аятолле Хомейни, подаренного мастером грандиозных форм иранскому народу в рассрочку. Памятник во время торжественного открытия варварски взорвали исламские фундаменталисты, случайно выяснившие, что этого бронзового колосса Цинандали год назад уже пытался под именем царя Давида всучить народу Израиля. Однако евреи сурово отклонили дорогостоящий гешефт, так как по каналам Моссада разузнали: на Украине монумент уже участвовал, правда, безуспешно, в конкурсе на лучший памятник князю Святославу – безжалостному погромщику несчастной Хазарии.

Сразу возник вопрос: зачем преуспевающий молодой живописец, чьи работы охотно покупали коллекционеры, стал разносить телеграммы? И тут Маша вспомнила: Ильмира, жена бизнесмена Хрустова, купившего целый этаж в их престижном доме, построенном Генштабом, часто выходила из подъезда с этюдником. Оказалось, она посещает платное отделение Школы живописи и ваяния, где проводят творческий досуг, учась правильно держать кисти и палитру, некоторые скучающие домохозяйки из обеспеченных семей. Сексологи пришли к выводу, что занятия живописью наиболее полно возмещают женщинам недостаток внутрисупружеских ласк.

Тогда Илларион выдвинул смелую версию: Подрамникова и Хрустову связывали близкие отношения, а разносчиком телеграмм художник устроился, чтобы, не вызывая подозрений консьержки, проникать в дом к возлюбленной. Ее муж, кстати, часто уезжал на гастроли: он был коммерческим директором и владельцем театра дрессированных кошек с характерным названием «Котовасия». В общем, все сходилось: молодого живописца убил ревнивый муж, застав любовников в минуту непристойности. Шкапов через Машу поделился своими соображениями с Дубягой, и тот радостно побежал докладывать начальству о раскрытии убийства. Словно подтверждая эту догадку, зародившуюся в оживленном мозгу Иллариона, Хрустов, несмотря на подписку о невыезде, скрылся и был объявлен в международный розыск.

Но что-то не давало Шкапову покоя, интуиция военного аналитика подсказывала: уж очень все просто получается. Вновь и вновь расспрашивал он жену, пока не всплыла одна пикантная подробность. Однажды, гуляя с собакой, Маша случайно подслушала, как Ильмира, садясь в «Лексус», резко упрекала мужа в холодности, а кошачий директор жалко оправдывался, мол, у него теперь одновременно два проекта и сил просто не остается. Ильмира же горько расхохоталась, заявив, что давно знает про дрессировщицу Стеллу – третий проект с четвертым номером бюста! Хрустов ответил, что он не против, если жена тихо заведет себе кого-то поприличнее и телесно успокоится. Все это явно не вязалось с версией о слепой вспышке ревности. И тогда Иллариона осенило: Подрамникова убила сама Ильмира, чтобы отомстить мужу за невнимание, навести на него подозрения органов, посадить и завладеть семейным бюджетом. Он сообщил об этом через Машу Дубяге, и капитан радостно побежал докладывать начальству о раскрытии убийства.

Ильмиру арестовали. Но что-то продолжало мучить мозг Иллариона, и он попросил Машу навести справки о бизнесе ушедшего в бега Хрустова. И вскрылась интересная вещь: дела у «Котовасии» в последнее время шли из рук вон плохо, зрительскую массу переманил новый театр «Кискадеры» под руководством талантливого дрессировщика Юлина, который предложил зрителям невиданные аттракционы кошачьей покорности. В результате «Котовасия» оказалась на грани банкротства, и Хрустов, чтобы удержать театр на плаву, заложил все имущество. Кроме того, он даже в коммерческом отчаянии отказал Стелле, а у той подходил к концу гарантийный срок силиконовых достоинств и требовались деньги на замену. О громком разрыве директора и дрессировщицы знал весь прогорающий театр. Итак, посадив мужа в тюрьму, Ильмира не получила бы ничего, кроме долгов и просроченных имплантов соперницы.

Тогда Шкапов как опытный аналитик решил вернуться к началу, он еще раз подробно расспросил пальцем жену о том, что она видела, будучи понятой, и что ей показалось странным. И Маша вспомнила: на щуплое тело убитого художника был надет огромный белый плащ, но ведь именно сбежавший Хрустов представлял собой тучного мужчину, растолстевшего в результате неправильного питания в ночных ресторанах. Кроме того, в момент убийства, достаточно точно определенный экспертами, шел сильный ливень со шквальными порывами ветра, и консьержка убежала к себе, в соседнюю «хрущёвку», чтобы снять белье, развешенное на балконе, а дверь генштабовского дома оставила открытой. Ильмира, вызванная из камеры на допрос, созналась, что дала мужнин плащ любовнику для непромокаемости. Илларион провел в раздумьях двое суток и пришел к неожиданному выводу: киллер ошибся, из-за плаща приняв Подрамникова за Хрустова, которому и предназначалась пуля! А выпустила ее, конечно, до глубины тела оскорбленная Стелла. Дрессировщицу арестовали, Ильмиру выпустили, а Дубяга побежал к начальству докладывать о раскрытии убийства.

«Но почему продолжает прятаться Хрустов? Кого он боится, если убийца в камере? – снова затомился сомнениями мозг Шкапова. – Странно! Очень странно!» А тут Маша вспомнила еще одну деталь: на ступеньках рядом с убитым художником лежала мертвая кошка, причем ворсистое лицо животного было искажено страшной предсмертной мукой. Это напоминало ухватки мафии, подбрасывающей возле трупа дохлую рыбу или собачью голову, разъясняя морально-нравственные мотивы совершенного убийства.