Текст книги "Большая книга психики и бессознательного. Толкование сновидений. По ту сторону принципа удовольствия"

Как правило, мы не в состоянии истолковать сон другого человека, если он не желает передать нам бессознательные мысли, скрывающиеся за содержанием сновидения, и этим серьезно затрудняется практическое применение нашего метода толкования сновидений[179]179
  Дополнение, сделанное в 1925 году: Тезис о том, что наш метод толкования сновидений становится непригодным, когда мы не располагаем ассоциативным материалом сновидца, требует дополнения: в одном случае наша работа по толкованию не зависит от этих ассоциаций, а именно тогда, когда в содержании сновидения сновидец использовал символические элементы. Строго говоря, в таком случае мы пользуемся вторым, дополнительным, методом толкования сновидений.


[Закрыть]. Однако в противоположность свободе человека индивидуальным образом по-особому обставлять свой мир сновидений и тем самым делать его недоступным пониманию других людей, существует определенное количество сновидений, которые снятся каждому в одинаковой форме. В их отношении принято считать, что у каждого человека они имеют одно и то же значение. Особый интерес эти типичные сновидения вызывают также тем, что предположительно у всех людей они проистекают из одинаковых источников, а поэтому кажутся особенно пригодными для того, чтобы разъяснить нам источники сновидений.

Итак, мы с особыми ожиданиями приступаем к испытанию нашей техники толкования сновидений на материале этих типичных снов, и только с большой неохотой признаемся, что именно на этом материале наше искусство не совсем подтверждается. При толковании типичных сновидений, как правило, мысли сновидца, обычно приводившие нас раньше к пониманию сновидения, отсутствуют, или же они становятся неясными и недостаточными, из-за чего мы не можем решить с их помощью свою задачу.

Откуда это проистекает и как мы устраняем этот недостаток нашей техники, будет показано в другом месте нашей работы. Тогда читателю станет также понятным, почему я могу рассмотреть здесь лишь некоторые сновидения из группы типичных снов, а другие намереваюсь обсудить в другом контексте.

Сновидение о том, что голый или плохо одетый человек находится среди посторонних, может и не сопровождаться чувством стыда и т. п. Но нас сновидение о наготе интересует только в том случае, когда человек испытывает в нем чувство стыда и смущение, хочет убежать или скрыться и при этом ощущает своеобразное торможение – не может сдвинуться с места и чувствует себя неспособным изменить неприятную ситуацию. Только в этой взаимосвязи сновидение является типичным; ядро его содержания может включаться в самые разные соединения или разбавляться индивидуальными примесями. В сущности (то есть в типичной форме), речь идет о неприятном ощущении стыда, о том, что человеку хочется скрыть – чаще всего при помощи локомоции – свою наготу, но сделать этого он не может. Я думаю, что большинству моих читателей уже доводилось бывать в такой ситуации в сновидении.

Обычно то, насколько раздет человек, не очень понятно. Можно услышать, как кто-то рассказывает, что был в сорочке, но это редко бывает четкой картиной; чаще всего эта ситуация настолько неопределенная, что в рассказе она воспроизводится в виде альтернативы: «Я была либо в сорочке, либо в нижней юбке». Как правило, дефект туалета не настолько существенен, чтобы оправдать связанное с ним чувство стыда. Для того, кто носит офицерский мундир, нагота часто заменяется противоречащей уставу экипировкой. «Я иду по улице без сабли и вижу, как приближаются офицеры, либо без галстука, либо на мне гражданские брюки в клеточку» и т. п.

Люди, которых стыдятся, – это почти всегда посторонние с неопределенно невозмутимым выражением лица. Никогда в типичных сновидениях не бывает так, чтобы другие выказывали недовольство или обращали на внимание на одежду, которая у самого человека вызывает смущение. Напротив, люди делают равнодушные или, как я это сумел подметить в одном особенно отчетливом сновидении, торжественно натянутые мины. Это дает пищу для размышлений.

Стыдливое смущение сновидца и безразличие людей создают противоречие, которое часто встречается в сновидении. Ощущению сновидца больше подходило, если бы посторонние люди на него с удивлением смотрели и посмеивались или возмущались. Однако я думаю, что эта непристойная черта устранена исполнением желания, тогда как другая, сдерживаемая какой-то силой, сохраняется, и в результате обе части плохо сочетаются друг с другом. У нас имеется одно интересное доказательство того, что сновидение в своей частично искаженной исполнением желания форме не нашло верного понимания. Это сновидение стало основой одной сказки, которая всем нам известна в изложении Андерсена («Новое платье короля»), а совсем недавно подверглась поэтической переработке Л. Фульдой[180]180
  Немецкий драматург, 1862–1939. – Прим. ред.


[Закрыть] в «Талисмане». В сказке Андерсена рассказывается о двух обманщиках, соткавших для короля драгоценное платье, которое, однако, могли видеть только добрые и верные подданные. Король выходит на улицу в этом невидимом платье, и, напуганные испытанием, все люди ведут себя так, словно не замечают наготы короля.

Последнее, однако, представляет собой ситуацию нашего сновидения. Пожалуй, не нужно особой смелости, чтобы предположить, что непонятное содержание сновидения дает повод к представлению о наготе, в котором вспоминаемая ситуация становится осмысленной. При этом она лишается своего первоначального значения и служит чуждым целям. Мы услышим, однако, что такое неверное понимание содержания сновидения со стороны сознательной мыслительной деятельности второй психической системы встречается очень часто, и это следует признать фактором окончательного формирования сновидения. Далее мы узнаем, что при образовании навязчивых представлений и фобий главную роль играет такое же неверное понимание – опять-таки в сфере той же самой психической личности. Также и относительно нашего сновидения можно сказать, откуда берется материал для иного толкования. Обманщик – это сновидение, король – сам сновидец, а морализирующая тенденция обнаруживает смутное знание того, что в скрытом содержании сновидения речь идет о недозволенных желаниях, ставших жертвой вытеснения. Взаимосвязь, в которой проявляются такие сновидения в ходе моих анализов у невротиков, не оставляет никакого сомнения в том, что в основе сновидения лежит воспоминание из самого раннего детства. Только в детстве было время, когда нас видели недостаточно одетыми наши родные, воспитатели, горничные и гости, и тогда мы не стыдились своей наготы[181]181
  Ребенок появляется, однако, и в сказке; там маленькая девочка вдруг восклицает: «Да ведь он же голый!»


[Закрыть]. У многих детей и в старшем возрасте можно наблюдать, что раздевание действует на них словно опьяняюще, вместо того чтобы вызывать у них чувство стыда. Они смеются, прыгают, хлопают себя по телу, а мать или кто-то другой, кто при этом присутствует, им выговаривает: «Фу, как не стыдно, так делать нельзя». Дети часто обнаруживают эксгибиционистские наклонности; едва ли можно пройтись по деревне в нашей местности, не встретив двух– или трехлетнего малыша, который бы не поднял перед прохожим, быть может, его приветствуя, свою рубашонку. У одного из моих пациентов сохранилось воспоминание об эпизоде из детства, когда ему было восемь лет. Однажды, раздевшись, перед тем как лечь спать, он захотел было отправиться в рубашке к своей маленькой сестренке в соседнюю комнату, но прислуга ему запретила. В рассказах невротиков о своем детстве раздевание перед детьми противоположного пола играет важную роль; бред параноика, будто другие наблюдают за ним, когда он одевается и раздевается, объясняется этими переживаниями; среди тех, у кого сохранилась перверсия, имеется класс людей, у которых инфантильный импульс возрос до симптома, – класс эксгибиционистов.

Это детство, лишенное чувства стыда, кажется нам впоследствии раем, а сам по себе рай есть не что иное, как массовая фантазия о детстве человека. Поэтому и в раю люди ходят обнаженными и не стыдятся друг друга до того момента, когда у них пробуждаются стыд и страх изгнания из рая; начинается половая жизнь и цивилизованная работа. В этот рай сновидение может переносить нас еженощно; мы уже высказывали предположение, что впечатления раннего детства (начиная с доисторического периода и примерно до исполнения полных трех лет) требуют воспроизведения сами по себе, возможно, независимо от их содержания, и что повторение их представляет собой исполнение желания. Таким образом, сновидения о наготе – это эксгибиционистские сновидения[182]182
  Дополнение, сделанное в 1911 году: Несколько интересных сновидений о наготе у женщин, которые без труда можно свести к инфантильному удовольствию от эксгибиционизма, но в некоторых отношениях отклоняются от обсуждаемого выше «типичного» сновидения о наготе, привел Ференци (Ferenczi, 1910).


[Закрыть].

Ядро эксгибиционистского сновидения составляют собственный образ, относящийся, однако, не к детству, а к настоящему времени, а также недостатки в одежде, которые из-за наслоения многочисленных более поздних воспоминаний о неглиже или под воздействием цензуры предстают в неясном виде; к этому добавляются люди, которых стыдится сновидец. Я не знаю ни одного примера того, чтобы во сне вновь появлялись действительные очевидцы тех детских эксгибиционистских поступков. Сновидение никогда не бывает просто воспоминанием. Как ни странно, те люди, к которым относился в детстве наш сексуальный интерес, не воспроизводятся ни в сновидении, ни при истерии, ни при неврозе навязчивости; и только при паранойе снова возникают образы зрителей и проявляется фанатичная убежденность – даже если они оставались невидимыми – в их присутствии. Те, кем они заменяются в сновидении, «многочисленными посторонними людьми», не обращающими никакого внимания на предлагаемое им зрелище, представляют собой желаемую противоположность тому конкретному, хорошо знакомому человеку, перед которым когда-то обнажался сновидец. Впрочем, «многочисленные посторонние люди» часто также встречаются в сновидениях в самых разных контекстах; в качестве желаемой противоположности они всегда означают «тайну»[183]183
  Дополнение, сделанное в 1909 году: Это же по понятным причинам означает в сновидении присутствие «всей семьи».


[Закрыть]. Нужно заметить, что при восстановлении прежнего положения вещей, происходящем при паранойе, учитывается это противоречие. Человек уже не находится в одиночестве, за ним, несомненно, наблюдают, но наблюдатели – это «многочисленные посторонние люди с неопределенно невозмутимым выражением лица».

Кроме того, в эксгибиционистском сновидении проявляется вытеснение. Неприятное ощущение во сне представляет собою реакцию второй психической системы на то, что отвергнутое ею содержание эксгибиционистской сцены все-таки проявилось в виде представления. Чтобы его избежать, эту сцену не следовало бы воскрешать в памяти.

Об ощущении заторможенности мы еще раз поговорим чуть позже. В сновидении оно превосходно служит тому, чтобы изобразить конфликт воли, отрицание. В соответствии с бессознательным намерением эксгибиционизм необходимо продолжить, в соответствии с требованием цензуры он должен быть прерван.

Связь наших типичных сновидений со сказками и другим поэтическим материалом, несомненно, не является ни единичной, ни случайной. Иногда проницательный поэтический взгляд аналитически распознает процесс превращения, инструментом которого обычно является сам поэт, и прослеживает его в обратном направлении, то есть сводит поэзию к сновидению. Один мой приятель обратил мое внимание на следующее место из «Зеленого Генриха» Готфрида Келлера[184]184
  Часть III, 2-я глава. – Прим. пер.


[Закрыть]: «Не желаю вам, дорогой Ли, чтобы вы когда-нибудь на своем опыте испытали чрезвычайно пикантное положение Одиссея, когда он, голый, покрытый лишь мокрой тиной, предстает пред Навсикаей и ее подругами! Хотите знать, как это происходит? Возьмем пример. Если вы находитесь вдалеке от родины и от всего, что вам дорого, бродите по чужбине, многое видели и многое слышали, а на душе у вас заботы и горе, вы чувствуете себя несчастным и брошенным, то ночью наверняка вам приснится, что вы приближаетесь к своей родине; она предстает перед вами в ярких сверкающих красках; навстречу вам выходят милые вашему сердцу близкие люди. И тут вы вдруг замечаете, что вы в оборванном платье, чуть ли не голый, покрытый лишь слоем грязи и пыли. Вами овладевает неописуемый стыд и страх, вы хотите прикрыться, спрятаться и просыпаетесь весь в поту. Это, с тех пор как существуют люди, является сновидением исполненного печалью, метающегося человека, и Гомер взял эту ситуацию из глубочайшей и извечной сущности человечества».

Глубочайшая и извечная сущность человечества, на пробуждение которой у своих слушателей, как правило, рассчитывает поэт, – это и есть те побуждения душевной жизни, которые коренятся в ставшем затем доисторическим периоде детства. Позади доступных осознанию и непредосудительных желаний безродного человека в сновидении прорываются подавленные и ставшие непозволительными детские желания, и поэтому сновидение, объективированное легендой о Навсикае, постоянно превращается в страшный сон.

Мое собственное сновидение о том, как я скачу по лестнице, а потом не могу сойти с места, – это тоже эксгибиционистский сон, поскольку обнаруживает его важные составляющие. Поэтому его следовало бы свести к детским переживаниям, а зная их, мы могли бы разъяснить, в какой мере поведение горничной по отношению ко мне, ее упрек, что я испачкал ковер, связано с тем положением, которое она занимает в сновидении. Я действительно могу дать желанные разъяснения. В психоанализе научаешься связь по времени заменять связью по существу; две мысли, внешне друг с другом не связанные, но непосредственно следующие друг за другом, относятся к некоему единству, о котором надо догадаться, подобно тому, как буквы а и б, которые я пишу друг подле друга, должны быть произноситься как слог: аб. Точно так же обстоит дело с последовательностью сновидений. Упомянутый сон о лестнице выхвачен из ряда сновидений, другие члены которого известны мне по их толкованию. Включенное в него сновидение должно относиться к тому же контексту. В основе других сновидений, составляющих один ряд, лежит воспоминание о няне, ухаживавшей за мной с младенческого возраста до двух с половиной лет, о которой у меня в сознании сохранилось смутное воспоминание. По сведениям, полученным мною недавно от матери, она была старая и некрасивая, но очень умная и трудолюбивая. Из анализа моих сновидений я могу сделать вывод, что она не всегда обращалась со мною ласково, и мне приходилось слышать от нее строгие слова, когда я был недостаточно понятлив в вопросах соблюдения чистоты и порядка. Таким образом, стараясь продолжить эту воспитательную работу, горничная в сновидении претендует на то, чтобы я относился к ней как к воплощению моей «доисторической старухи». Пожалуй, следует предположить, что ребенок, несмотря на строгое обращение воспитательницы, все же ее любил[185]185
  Другое толкование этого сновидения: в вольном переводе сплевывать (spucken) на лестнице, поскольку слово «бродить» (spuken) относится к тому, что делают духи, ведет к «esprit d‘escalie». Остроумие на лестнице [дух и остроумие в немецком языке обозначаются одним словом – der Geist. – Прим. пер.] означает недостаток находчивости. В нем я действительно могу себя упрекнуть. Или, быть может, няне не хватало «находчивости»?


[Закрыть].

Другой ряд сновидений, которые можно назвать типичными, – это сновидения о том, что умер кто-то из близких родственников: родители, братья или сестры, дети и т. д. Среди этих сновидений следует сразу же выделить два класса: сновидения, во время которых сновидец остается равнодушным и при пробуждении удивляется своей бесчувственности, и сновидения, во время которых человек испытывает сильнейшую боль из-за утраты и даже выражает ее горючими слезами во сне.

Сновидения первой группы мы можем оставить в стороне; они не претендуют на то, чтобы называться типичными. В ходе их анализа обнаруживаешь, что они означают нечто отличное от их содержания, что они предназначены для того, чтобы скрывать какое-то другое желание. Таково сновидение тетки, видящей перед собой в гробу единственного сына своей сестры. Оно не означает, что она желает смерти своему маленькому племяннику, а только скрывает, как мы узнали, желание по прошествии долгого времени снова увидеть любимого человека, того самого, которого она прежде, после такого же долгого времени, увидела у гроба другого своего племянника. Это желание, и являющееся собственно содержанием сновидения, не дает повода для печали, а потому и во сне человек не чувствует горя. Здесь можно отметить, что содержащееся в сновидении ощущение относится не к явному его содержанию, а к скрытому, что аффективное содержание сновидения не претерпело того искажения, которому подверглось содержание представления.

Иначе обстоит дело со сновидениями, в которых изображается смерть любимого близкого человека и при этом переживается болезненный аффект. Они означают – и об этом свидетельствует их содержание – желание, чтобы данный человек умер, а поскольку я могу ожидать, что чувство моих читателей и всех тех, кому снилось нечто подобное, будет протестовать против такого моего толкования, я должен попытаться дать этому как можно более убедительное обоснование.

Мы уже обсудили одно сновидение, из которого удалось узнать, что желания, изображаемые в сновидении как исполненные, не всегда являются актуальными. Это могут быть также расплывчатые, устраненные, перекрывающиеся и вытесненные желания, о существовании которых мы можем говорить только из-за того, что они снова проявляются в сновидении. Они не мертвы, как покойники, в нашем понимании, а подобны теням Одиссея, которые, напившись крови, пробуждаются к жизни. В сновидении о мертвом ребенке в коробке речь шла о желании, которое было актуальным пятнадцать лет назад и с тех пор признавалось открыто. Пожалуй, для теории сновидения далеко небезразлично, если я добавлю, что в основе самого этого желания лежало воспоминание из раннего детства. Еще маленьким ребенком – когда именно, установить точно нельзя – сновидица слышала, что ее мать, будучи беременной ею, впала в тяжелую депрессию и страстно желала смерти ребенку, находившемуся в ее утробе. Она лишь последовала примеру матери, когда выросла и сама забеременела.

Когда кому-нибудь снится, что его мать, отец, брат или сестра умирают, и этот сон сопровождается болезненными переживаниями, то я никогда не буду использовать это сновидение для доказательства того, что он именно сейчас желает им смерти. Теория сновидения не требует столь многого; она довольствуется выводом, что он желал – когда-нибудь в детстве – им смерти. Но я боюсь, что и это ограничение все еще не очень успокоит моих читателей; они могут столь же энергично оспаривать возможность того, что вообще когда-либо испытывали такие желания. Поэтому мне придется воссоздать часть исчезнувшей душевной жизни ребенка по признакам, по-прежнему проявляющимся в настоящее время[186]186
  Дополнение, сделанное в 1909 году: Ср. в этой связи «Анализ фобии пятилетнего мальчика» (1909b) и «Об инфантильных теориях сексуальности» (1908c).


[Закрыть].

Рассмотрим сначала отношение детей к своим братьям и сестрам. Я не знаю, почему мы предполагаем, что это отношение должно быть исполнено любви, ведь у нас есть масса примеров вражды между братьями и сестрами среди взрослых, и мы часто можем установить, что эта вражда существует еще с самого детства. Но вместе с тем есть много взрослых, которые нежно привязаны к своим братьям и сестрам, но в детстве находились с ними чуть ли не в постоянной вражде. Старший ребенок издевался над младшим, дразнил его, отнимал игрушки; младший питал бессильную ярость к старшему, завидовал ему и его боялся, или же его первые проблески стремления к свободе и правосознания были направлены против угнетателя. Родители говорят, что дети не переносят друг друга и ничего не знают о причинах этого. Нетрудно увидеть, что и характер «послушного ребенка» несколько отличается от того, каким мы хотим видеть взрослого человека. Ребенок абсолютно эгоистичен, он интенсивно ощущает свои потребности и бесцеремонно стремится к их удовлетворению, особенно по отношению к своим соперникам – другим детям, и в первую очередь по отношению к своим братьям и сестрам. Но мы не называем из-за этого ребенка «плохим»; он не ответственен за свои дурные поступки ни перед нашим суждением, ни перед законом. И это справедливо; ведь мы вправе надеяться, что еще в периоды жизни, которые мы причисляем к детству, у маленького эгоиста проснутся альтруистические импульсы и мораль, и, выражаясь словами Мейнерта (например, 1892, 169 etc.), вторичное Я напластуется на первичное и начнет его сдерживать. Пожалуй, моральность не возникает одновременно по всей линии, а продолжительность безнравственного периода детства у отдельных индивидов различается. Там, где развитие этой моральности отсутствует, мы обычно говорим о «дегенерации»; речь, очевидно, идет о задержке развития. Но и там, где первичный характер уже изменился благодаря последующему развитию, он может – по меньшей мере частично – вновь проявиться в результате заболевания истерией. Сходство так называемого истерического характера с характером «дурного» ребенка прямо-таки бросается в глаза. И наоборот, невроз навязчивости соответствует чрезмерной моральности, когда вновь проявляющийся первичный характер сталкивается с усиливающимися нагрузками.

Таким образом, многие люди, которые сегодня любят своих братьев и сестер и которые почувствовали бы себя опустошенными из-за их смерти, издавна носят в своем бессознательном злые желания по отношению к ним, способные реализовываться в сновидениях. Но особенно интересно наблюдать за поведением маленьких детей в возрасте трех лет или меньше по отношению к своим младшим братьям и сестрам. До сих пор ребенок был единственным; теперь ему говорят, что аист принес нового ребенка. Ребенок разглядывает новорожденного, а затем категорически говорит: «Пусть аист заберет его с собой»[187]187
  Дополнение, сделанное в 1909 году: Трехлетний Ганс, фобия которого является предметом анализа в ранее упомянутой публикации, крикнул в лихорадочном возбуждении незадолго до рождения своей сестры: «Но я не хочу иметь сестричку». Заболев через полтора года неврозом, он открыто признается в желании, чтобы мать во время купания уронила малютку и та умерла. При этом Ганс – очень добрый и ласковый ребенок; вскоре он полюбил и эту сестру и с особой охотой ей покровительствовал.


[Закрыть].

Я со всей серьезностью полагаю, что ребенок умеет оценивать, какой ущерб следует ему ожидать от пришельца. От одной знакомой дамы, которая сегодня находится в очень хороших отношениях со своей сестрой, младше ее на четыре года, я знаю, что в ответ на сообщение о ее рождении она поставила условие: «Но мою красную шапочку я все же ей не отдам». Если ребенок начинает сознавать этот ущерб лишь впоследствии, то его враждебность пробуждается в этот момент. Мне известен случай, когда трехлетняя девочка попыталась задушить в колыбели младенца, от дальнейшего присутствия которого она не ждала ничего хорошего. Дети в этом возрасте способны к сильнейшей ревности. Если же братик или сестричка вскоре и в самом деле исчезает, то ребенку вновь достается вся нежность родителей; но тут аист приносит нового ребенка. Разве не естественно, что у нашего любимца возникает желание, чтобы нового конкурента постигла та же судьба, что и прежнего, и в результате ему самому стало бы опять так же хорошо, как прежде, и как в промежуток между смертью первого и рождением второго?[188]188
  Дополнение, сделанное в 1914 году: Такие случаи смерти, пережитые в детском возрасте, могут быть в семье вскоре забыты, однако психоаналитическое исследование показывает, что они имеют очень большое значение для возникновения впоследствии невроза.


[Закрыть] Разумеется, такое поведение ребенка в отношении младших братьев и сестер в обычных условиях является простой функцией разницы в возрасте. При определенном интервале у старшей девочки могут уже пробудиться материнские инстинкты по отношению к беспомощному новорожденному.

Враждебные чувства к братьям и сестрам должны встречаться в детском возрасте гораздо чаще, чем это видят не очень наблюдательные взрослые[189]189
  Дополнение, сделанное в 1914 году: С тех пор было произведено большое количество наблюдений, касающихся первоначального враждебного отношения детей к братьям и сестрам и к одному из родителей; эти наблюдения изложены в психоаналитической литературе. Особенно верно и непосредственно изобразил эту типичную детскую установку из своего самого раннего детства поэт Шпиттелер (Spitteler, 1914): «Впрочем, там был еще второй Адольф. Маленькое существо, про которое говорили, что это мой брат, но я никак не мог понять, зачем он нужен; еще меньше я мог понять, почему с ним обращаются, как со мной. Для моих нужд достаточно было меня, так зачем же мне нужен был брат? Он бы не просто бесполезен, порой он даже мешал. Когда я сидел на руках у бабушки, ему тоже хотелось сидеть у нее на руках, когда меня катали в детской коляске, он сидел напротив и отнимал у меня половину места, из-за чего нам приходилось толкаться ногами».


[Закрыть].

Со своими собственными детьми, быстро появлявшимися на свет один за другим, я упустил возможность произвести подобные наблюдения; теперь я наверстываю упущенное со своим маленьким племянником, единовластие которого нарушилось через пятнадцать месяцев из-за появления соперницы. Хотя я слышу, что молодой человек ведет себя по отношению к сестренке по-рыцарски, целует ей руку и гладит ее, я все-таки убеждаюсь, что он, не достигнув еще двух лет, пользуется своим даром речи для того, чтобы раскритиковать кажущуюся ему совершенно излишней персону. Как только речь заходит о ней, он тут же вмешивается в разговор и произносит недовольным тоном: «Слишком ма (л) енькая, слишком ма (л) енькая!» В последние месяцы, после того как девочка благодаря прекрасному развитию лишилась такого презрительного к себе отношения, он обосновывает свой призыв не уделять ей так много внимания по-иному. По любому подходящему поводу он напоминает о том, что у нее нет зубов[190]190
  Дополнение, сделанное в 1909 году: В такие же слова трехлетний Ганс облачает уничижительную критику своей сестры. Он предполагает, что из-за отсутствия зубов она не умеет говорить.


[Закрыть]. О старшей девочке другой моей сестры у всех нас сохранилось воспоминание, как она, будучи в то время шестилетним ребенком, полчаса приставала к своим теткам с вопросом: «Не правда ли, что Люси еще ничего не понимает?» Люси была ее младшей на два с половиной года соперницей.

Сновидения о смерти брата или сестры, соответствующие усилившейся враждебности, я наблюдал, например, у всех своих пациенток. Я столкнулся лишь с одним исключением, которое легко можно было истолковать как подтверждение общего правила. Однажды во время сеанса я разъяснил одной даме такое положение вещей, которое, на мой взгляд, имело связь с разбиравшимся нами симптомом. К моему удивлению, она ответила, что ничего подобного ей никогда не снилось. Но тут же вспомнила другой сон, который вроде бы не имел с этим ничего общего, сон, впервые увиденный ею в четырехлетнем возрасте, когда она была в семье самой младшей, и затем не раз повторявшийся. Ватага детей, все ее братья, сестры, кузины и кузены, резвились на лугу. Вдруг у них появились крылья, они поднялись в воздух и улетели. О значении этого сновидения она не имела ни малейшего представления; нам нетрудно распознать в нем сон о смерти всех братьев и сестер в его первоначальной форме, почти не искаженной цензурой. Я осмеливаюсь предложить следующий анализ. После смерти одного из кузенов – в данном случае дети двух братьев воспитывались как родные братья и сестры – наша сновидица, которой тогда еще не было и четырех лет, спросила одного мудрого взрослого человека: «Что становится с детьми, когда они умирают?» В ответ она услышала: «У них появляются крылья, и они превращаются в ангелов». В сновидении, в соответствии с таким разъяснением, у всех братьев и сестер вырастают крылья, как у ангелов, и – что самое главное – они улетают. Наша маленькая «производительница ангелов» остается одна; подумать только, единственная из всей ватаги! То, что дети резвятся на лугу, с которого улетают, без сомнения, указывает на мотыльков, как будто ребенок руководствовался той же связью идей, которая подвигла древних людей снабдить Психею крыльями бабочки.

Возможно, кто-нибудь возразит: «Пожалуй, согласиться с наличием враждебных импульсов у детей по отношению к братьям и сестрам можно, но каким образом характер ребенка становится настолько плохим, чтобы желать сопернику или более сильным приятелям смерти, как будто все проступки можно искупить только смертной карой?» Кто так говорит, очевидно, не знает, что представление ребенка о смерти имеет мало общего с нашим представлением о ней. Ребенку совершенно неведомы ужасы тления, могильного холода, бесконечного «ничто», которое, как свидетельствуют все мифы о потустороннем мире, так плохо переносят в своем представлении взрослые люди. Страх смерти чужд ему, поэтому он играет с этим отвратительным словом и грозит другому ребенку: «Если ты еще раз это сделаешь, то умрешь, как умер Франц». При этом бедную мать пробирает дрожь – она, вероятно, не может забыть того, что больше половины рождающихся на земле людей умирает в детские годы. Даже восьмилетний ребенок, возвращаясь из естественно-исторического музея, может сказать своей матери: «Мама, я тебя так люблю. Когда ты умрешь, я сделаю из тебя чучело и поставлю здесь в комнате, чтобы всегда, всегда тебя видеть!» Настолько мало детское представление о смерти похоже на наше[191]191
  Дополнение, сделанное в 1909 году: От одного одаренного десятилетнего мальчика после внезапной смерти отца я, к своему удивлению, услышал следующее высказывание: «То, что папа умер, я понимаю, но почему он не приходит домой на ужин, этого я объяснить себе не могу». – Дополнение, сделанное в 1919 году: Дальнейший материал, относящийся к этой теме, содержится в редактируемой госпожой фон Хуг-Хелльмут рубрике «Душа ребенка» в журнале Imago, Zeitschrift für Anwendung der Psychoanalyse auf die Geisteswissenschaften [Bd. 1–7, 1912–1921].


[Закрыть].

«Умереть» – означает для ребенка, избавленного к тому же от сцен предсмертных страданий, то же самое, что и «уйти», не мешать больше оставшимся в живых. Он не различает, в результате чего возникает это отсутствие, – отъезда, увольнения, размолвки или смерти[192]192
  Дополнение, сделанное в 1919 году: В наблюдении одного психоаналитически образованного отца также улавливается момент, когда его четырехлетняя необычайно умственно развитая дочурка начинает видеть различие между «отсутствием» и «смертью». Девочка доставляла проблемы во время еды и чувствовала, что одна из служанок пансиона недружелюбно к ней относится. «Жозефина должна умереть», – сказала она отцу по этому поводу. «Почему именно умереть? – спросил отец укоризненно. – Разве недостаточно, если она просто уйдет». «Нет, – ответил ребенок, – тогда она снова придет». Для безграничного себялюбия (нарцизма) ребенка любая помеха – это crimen laesae majestatis, и чувство ребенка, подобно драконовским законам, за все такие проступки назначает только одно, не дозируемое наказание.


[Закрыть]. Когда в доисторические годы ребенка его няню увольняют, а через несколько лет после этого умирает мать, в его воспоминании, как раскрывает анализ, оба события находятся рядом друг с другом. То, что ребенок не очень сильно печалится по отсутствующим, к своей горечи приходится убедиться иной матери, когда, возвращаясь домой после долгого летнего путешествия, в ответ на свои расспросы слышит: «Дети ни разу не спросили о маме». А когда она действительно переселяется в «неизведанную страну, откуда не возвращается ни один путник», дети, похоже, первое время про нее забывают и только впоследствии начинают вспоминать о покойной.

Таким образом, если у ребенка существуют мотивы желать отсутствия другого ребенка, то ничего не мешает ему облечь это желание в форму желания смерти, а психическая реакция на сновидение о желании смерти свидетельствует о том, что, несмотря на все различия содержания, это желание ребенка все же не отличается от такого же желания взрослого.

Но если желание смерти братьям и сестрам объясняется эгоизмом ребенка, воспринимающего их как соперников, то как объяснить желание смерти родителям, дарующим ребенку любовь и удовлетворяющим его потребности, сохранения которых он должен был бы желать именно по эгоистическим мотивам?

К разрешению этой проблемы нас подводит знание о том, что сновидения о смерти родителей чаще всего касаются родителя одного пола со сновидцем, то есть мужчине, как правило, снится смерть отца, а женщине – смерть матери. Я не могу утверждать, что так бывает постоянно, но преобладание в указанном смысле столь очевидно, что оно нуждается в объяснении через момент всеобщего значения[193]193
  Дополнение, сделанное в 1925 году: Такое положение вещей часто маскируется возникновением тенденции к наказанию, которая в моральной реакции угрожает потерей любимого родителя.


[Закрыть]. Дело обстоит – грубо говоря – так, будто очень рано проявляются сексуальные предпочтения, будто мальчик в отце, а девочка в матери видят соперников в любви, устранение которых может принести им только выгоду.

Прежде чем отвергнуть это представление как неслыханное, также и здесь следует рассмотреть реальные отношения между родителями и детьми. Надо отделить пиетет, требуемый от этих отношений нашей культурой, от того, что фактически дает нам повседневное наблюдение. В отношениях между родителями и детьми имеется немало поводов для враждебности; существуют и самые разные условия для возникновения желаний, не выдерживающих цензуры. Остановимся сначала на отношениях между отцом и сыном. Я думаю, святость, которую мы признали за десятью заповедями, притупляет наши чувства в восприятии действительности. Мы не позволяем себе заметить, что большая часть человечества преступает четвертую заповедь. Как в высших, так и в низших слоях человеческого общества почитание родителей отступает на задний план перед другими интересами. Туманные сведения, дошедшие до нас из древних мифов и сказаний, дают безрадостное представление о власти отца и беспощадности, с которой он ею пользовался. Кронос пожирает своих детей, словно кабан приплод свиноматки, а Зевс оскопляет отца[194]194
  Дополнение, сделанное в 1909 году: Во всяком случае, в некоторых мифологических описаниях. Согласно другим мифам, только Кронос оскопил своего отца Урана. По поводу мифологического значения этого мотива см. статью Отто Ранка, 1909. Дополнение, сделанное в 1914 году: и 1912с, глава IХ, 2.


[Закрыть] и занимает его место владыки. Чем безграничней властвовал отец в древней семье, тем больше должно было быть оснований у сына как законного наследника занимать враждебную позицию, тем сильнее должно было быть его нетерпение прийти к власти после смерти самого отца. Даже в нашей буржуазной семье отец, отказывая сыну в самоопределении и в необходимых для этого средствах, способствует развитию естественной враждебности, скрывающейся в их отношениях. Довольно часто врачу приходится наблюдать, что боль из-за потери отца не может подавить у сына удовлетворенности в связи с обретенной наконец свободой. Каждый отец судорожно пытается сохранить остаток potestas patris familias[195]195
  Власть отца семейства (лат.). – Прим. пер.


[Закрыть], устаревшей в нашем современном обществе, и это хорошо знакомо всем поэтам – неспроста на переднем плане сюжетов Ибсена стоит вековая борьба между отцом и сыном. Поводы к конфликтам между дочерью и матерью возникают, когда дочь подрастает и обнаруживает в матери стража, ограничивающего ее сексуальную свободу; матери же зрелость дочери напоминает о том, что настало время отказаться от собственных сексуальных притязаний.