Текст книги "Большая книга психики и бессознательного. Толкование сновидений. По ту сторону принципа удовольствия"

Ограничение: «поскольку оба желания совместимы друг с другом» – содержит указание на возможные случаи, в которых функция сновидения терпит фиаско. Процесс сновидения вначале допускается как исполнение желания бессознательного; если эта попытка исполнить желание настолько сильно потрясает предсознательное, что оно не может уже сохранить свое спокойствие, то это значит, что сновидение нарушило компромисс и уже не выполняет второй части своей задачи. В таком случае оно тотчас прерывается и заменяется полным пробуждением. Собственно говоря, и здесь тоже нет вины сновидения, когда оно, будучи обычно стражем сна, вынуждено выступить в качестве его нарушителя, и нам не нужно подвергать сомнению его целесообразность. Это не единственный случай в организме, когда обычно целесообразное устройство становится нецелесообразным и мешающим после того, как в условиях его возникновения нечто меняется, и тогда нарушение служит по меньшей мере новой цели – указать на изменение и активизировать против него средства регуляции организма. Разумеется, я здесь имею в виду случай страшного сна, и, чтобы не показалось, будто я уклоняюсь от этого свидетельства против теории исполнения желаний, всякий раз, когда на него наталкиваюсь, я постараюсь хотя бы в общих чертах разъяснить сновидения этого рода.

В том, что психический процесс, способствующий развитию страха, может быть тем не менее исполнением желания, давно уже для нас не содержится противоречия. Мы можем объяснить себе это явление тем, что желание относится к одной системе, Бсз, тогда как система Псз это желание отвергла и подавила[368]368
  Дополнение, сделанное в 1919 году: «Второй, гораздо более важный и глубокий момент, которому “непосвященный” также не уделяет внимания, следующий. Исполнение желания, конечно, должно было бы приносить удовольствие, но, спрашивается, кому? Разумеется, тому, кто имеет желание. Но о сновидце нам известно, что он поддерживает со своими желаниями совершенно особые отношения. Он отвергает их, подвергает цензуре, словом, не терпит их. Таким образом, их исполнение может принести ему не удовольствие, а только противоположное чувство. В таком случае опыт показывает, что это противоположное чувство, которое следует еще объяснить, проявляется в форме страха. Стало быть, в отношении к своим желаниям во сне сновидца можно сравнить лишь с существом, состоящим из двух людей, которые, однако, связаны между собой и имеют много общего. Вместо дальнейших рассуждений я приведу вам известную сказку, в которой вы обнаружите такие же отношения. Добрая фея обещает бедной супружеской паре, мужу и жене, исполнение их первых трех желаний. Они счастливы и собираются тщательно выбрать эти три желания. Но жена соблазняется запахом жареных сосисок из соседней хижины и желает получить пару таких сосисок. Через мгновение они уже здесь; таково первое исполнение желания. Муж сердится и в горькой обиде загадывает желание, чтобы сосиски повисли у жены на носу. Это тоже сбывается, и удалить сосиски с их нового места расположения невозможно; таково второе исполнение желания, но уже желания мужа; жене исполнение этого желания весьма неприятно. Вы знаете, что происходит дальше в сказке. Но поскольку оба, в сущности, составляют все-таки единое целое, мужа и жену, третье желание должно заключаться в том, чтобы сосиски оставили нос жены. Мы могли бы использовать эту сказку еще много раз в другой связи; здесь она служит нам лишь иллюстрацией того, что исполнение желания одного может привести к неудовольствию другого, если они между собой не согласны» («Лекции по введению в психоанализ»).


[Закрыть]. Подчинение Бсз системой Псз даже при абсолютном психическом здоровье не является полным; размеры этого подчинения определяют степень нашей психической нормальности. Невротические симптомы показывают нам, что обе системы находятся в конфликте друг с другом; они являются компромиссными результатами этого конфликта, которые на какое-то время кладут ему конец. С одной стороны, они обеспечивают Бсз канал для отвода его возбуждения, служат ему выходными воротами, но, с другой стороны, дают Псз возможность иметь определенную власть над Бсз. Поучительно, например, рассмотреть значение истерической фобии или страха пространства. Невротик не в состоянии один идти по улице, и это мы справедливо называем «симптомом». Попытаемся устранить этот симптом, вынуждая больного совершать то действие, к которому он считает себя неспособным. В таком случае возникает приступ страха, подобный приступу страха на улице, который стал для него поводом к развитию агорафобии. Таким образом, мы узнаем, что симптом был конституирован, чтобы предотвратить вспышку страха; фобия предстает перед страхом как своего рода пограничная крепость.

Наше обсуждение не сможет продолжиться, если мы не остановимся на роли аффектов в этих процессах, что, впрочем, возможно здесь сделать только отчасти. Итак, мы выдвигаем тезис, что подавление Бсз необходимо прежде всего потому, что предоставленное самому себе течение представлений в Бсз вызывает аффект, который первоначально носит характер удовольствия, а после процесса вытеснения – характер неудовольствия. Подавление имеет целью, но также и результатом предотвращение развития этого неудовольствия. Подавление простирается на содержание представлений Бсз потому, что именно содержание представления может послужить причиной неудовольствия. Здесь в основу положено совершенно определенное предположение о природе развития аффекта. Это развитие рассматривается как моторный или секреторный акт, иннервационный ключ к которому находится в представлениях Бсз. Благодаря контролю со стороны Псз эти представления, так сказать, зажимаются, а распространение импульсов, развивающих аффект, тормозится. Опасность, возникающая при прекращении катексиса со стороны Псз, состоит, следовательно, в том, что бессознательные возбуждения высвобождают такой аффект, который – вследствие ранее произошедшего вытеснения – может ощущаться только как страх, как неудовольствие.

Эта опасность возникает из-за предоставления свободы процессу снови́дения. Условия для ее осуществления заключаются в том, что произошли вытеснения и что подавленные импульсы желаний могут оказаться достаточно сильными. Следовательно, они всецело находятся за психологическими рамками образования сновидения. Если бы наша тема этим моментом – освобождением Бсз во время сна – не была связана с темой развития страха, то я мог бы отказаться от обсуждения страшных снов и избавить себя от всех им присущих неясностей.

Теория страшных снов относится, как я уже не раз говорил, к психологии неврозов. Указав на ее точку соприкосновения с темой процесса снови́дения, мы можем на этом остановиться. Разве что я могу сделать еще кое-что. Поскольку я утверждал, что невротический страх проистекает из сексуальных источников, я могу подвергнуть анализу страшные сны, чтобы выявить сексуальный материал в их мыслях.

В силу веских причин я откажусь здесь от всех примеров, которые в изобилии предоставляют мне невротические пациенты, и отдам предпочтение страшным снам малолетних.

У меня самого уже несколько десятилетий не было ни одного настоящего страшного сна. Из своего семи– или восьмилетнего возраста я помню одно такое сновидение, которое лет тридцать спустя я подверг толкованию. Оно было очень живым; мне снилась любимая мать с необычно спокойным, как у спящего человека, выражением лица; ее внесли в комнату и положили на кровать два (или три) человека с птичьими клювами. Я проснулся в слезах и своим плачем нарушил сон родителей. Необычно задрапированные, слишком длинные фигуры с птичьими клювами я заимствовал из иллюстраций к библии Филипсона[369]369
  «Иудейская библия», издание Ветхого Завета на иврите и немецком языке, Лейпциг, 1839–1854 (2-е изд. 1858). В Пятой книге Моисея, 4-я глава, в одном подстрочном примечании имеется изображение египетских божеств, некоторых из них с птичьими головами.


[Закрыть]; я думаю, это были боги с ястребиными головами с египетского надгробного барельефа. Кроме того, анализ дает мне воспоминание об одном невоспитанном мальчике, сыне дворника, который часто играл с нами, детьми, на лужайке перед домом; и я почти уверен, что его звали Филипп. Далее, мне кажется, что именно от этого мальчика я впервые услышал вульгарное слово, которое обозначает половой акт, а образованными людьми заменяется латинским словом «коитировать», имеющим, однако, довольно четкую аналогию с ястребиными головами. О сексуальном значении этого слова я, видимо, догадался по виду моего познавшего свет наставника. Выражение лица матери в сновидении было мною скопировано с лица деда, которого я тайком увидел в коме за несколько дней до его смерти. Стало быть, толкование вторичной переработки в сновидении гласило, что мать умирает; с этим согласуется и надгробный барельеф. В этом страхе я проснулся и не мог успокоиться до тех пор, пока не разбудил родителей. Я вспоминаю, что сразу же успокоился, когда увидел лицо матери, словно мне требовалось утешение: она не умерла. Однако это вторичное истолкование сна произошло уже под влиянием возникшего страха. Я был встревожен не потому, что мне приснилось, будто мать умирает; напротив, я истолковал сновидение в предсознательной переработке так потому, что мною уже владел страх. Страх же посредством вытеснения сводится к смутному, несомненно, сексуальному чувству, которое нашло свое выражение в зрительном содержании сновидения.

Одному 27-летнему мужчине, который уже больше года страдает тяжелым недугом, в возрасте между одиннадцатью и тринадцатью годами постоянно снился сон, сопровождавшийся чувством страха, будто за ним гонится какой-то человек с мотыгой; он хочет бежать, но словно парализован и не может сойти с места. Пожалуй, это хороший образец очень типичного и не внушающего подозрений в сексуальном отношении страшного сна. При анализе сновидец сначала вспоминает один относящийся к более позднему времени рассказ своего дяди о том, как ночью на него напал на улице какой-то подозрительный тип, и сам заключает отсюда, что, возможно, в то время, когда ему приснился сон, он слышал об аналогичном происшествии. По поводу мотыги он вспоминает, что однажды в тот же период жизни, выкорчевывая дерево, он поранил себе руку мотыгой. Затем он непосредственно переходит к своему отношению к младшему брату, с которым он часто жестоко обращался; в частности, он вспоминает один случай, когда он попал ему в голову сапогом и разбил ее в кровь, а мать сказала тогда: «Я боюсь, что когда-нибудь он его убьет». Остановившись, таким образом, на теме насилия, он вдруг вспоминает один эпизод, относящийся к девятилетнему возрасту. Родители поздно вечером вернулись домой и легли в постель, а он, притворившийся спящим, вскоре услышал тяжелое дыхание и другие звуки, показавшиеся ему жуткими, он мог даже догадаться об их положении в постели. Его дальнейшие мысли показывают, что между этими отношениями родителей и своим отношением к младшему брату он провел аналогию. То, что происходило между родителями, он обозначил для себя словами «насилие» и «драка». Доказательством такой точки зрения явилось для него то, что в постели матери он часто замечал кровь.

То, что половой акт взрослых кажется детям, которые его замечают, чем-то ужасным и вызывает у них страх, – это вывод, сделанный, я бы сказал, на основании повседневного опыта. Этому страху я дал следующее объяснение: речь идет о сексуальном возбуждении, которое недоступно их пониманию; это возбуждение отвергается, пожалуй, из-за того, что в него впутаны родители, и поэтому оно превращается в страх. В более ранний период жизни сексуальный импульс по отношению к родителю противоположного пола пока еще не наталкивается на вытеснение и выражается, как мы видели, свободно.

Я бы безо всяких сомнений применил это же объяснение и к столь часто встречающимся у детей ночным приступам страха с галлюцинациями (pavor nocturnus). Также и здесь речь может идти лишь о непонятных и отвергнутых сексуальных импульсах, при описании которых, вероятно, выявилась бы временная периодичность, так как усиление сексуального либидо может происходить как вследствие случайных возбуждающих впечатлений, так и в результате спонтанных, периодически активизирующихся процессов развития.

Мне недостает необходимого материала наблюдений, чтобы подтвердить это заявление[370]370
  Дополнение, сделанное в 1919 году: С тех пор этот материал в более чем достаточном объеме был предоставлен психоаналитической литературой.


[Закрыть]. И наоборот, детским врачам, похоже, недостает точки зрения, которая позволила бы понять целый ряд феноменов как с соматической, так и с психической стороны. В качестве курьезного примера того, как легко в ослеплении медицинской мифологией пройти мимо понимания таких случаев, я приведу один случай, обнаруженный мной в тезисе Дебаккера (1881) о pavor nocturnus.

Один тринадцатилетний мальчик слабого здоровья становился все более тревожным и рассеянным, его сон стал беспокойным и почти каждую неделю хотя бы раз прерывался тяжелым приступом страха с галлюцинациями. Воспоминания об этих снах всегда были очень отчетливыми. Так, он рассказывал, как на него кричал черт: «Теперь ты наш! Теперь ты наш!» – кругом пахло смолой и серой, а огонь обжигал его кожу. Проснувшись в страхе после такого сна, он вначале ничего не мог вымолвить, пока наконец к нему не вернулся голос, и тогда было отчетливо слышно, как он говорил: «Нет, нет, не меня, я ведь ничего не сделал», – или: «Пожалуйста, нет, я никогда не буду больше так делать!» Однажды он также сказал: «Альберт этого не делал!» Позднее он стал избегать раздеваться, потому что, по его словам, «огонь охватывал его только тогда, когда он был раздет». В то самое время, когда ему снились эти сны про чертей, грозившие подорвать его здоровье, его отправили в деревню. Он провел там полтора года, поправился, а затем, когда ему было пятнадцать лет, однажды признался: «Je n’osais pas l’avouer, mais j’éprouvais continuellement des picotements et des surexcitations aux parties, à la fin, cela m’énervait tant que plusieurs fois, j’ai pensé me jeter par la fenêtre du dortoir»[371]371
  «Я не осмеливался признаться, но я постоянно испытывал покалывания и чрезмерное возбуждение в половых органах; в конце концов это стало настолько меня нервировать, что я думал выброситься из окна спальни» (фр.). – Прим. пер.


[Закрыть].

В действительности нетрудно догадаться: 1) что мальчик в прежние годы мастурбировал, вероятно, это отрицал, и ему угрожали суровым наказанием за его дурную привычку. (Его признание: «Je ne le ferai plus»[372]372
  «Я не буду больше так делать» (фр.). – Прим. пер.


[Закрыть]; его отрицание: «Albert n‘a jamais fait ça»[373]373
  «Альберт этого не делал» (фр.). – Прим. пер.


[Закрыть]); 2) что под напором полового созревания у него снова пробудилось желание мастурбировать, но теперь 3) он стал бороться и сопротивляться, и в результате этой борьбы либидо оказалось подавленным и преобразовалось в страх, который впоследствии включил в себя также страх грозивших тогда наказаний.

Послушаем, однако, выводы нашего автора (ibid., 69). «Из этого наблюдения вытекает, что:

1) влияние полового созревания у мальчика со слабым здоровьем может вызвать состояние общей слабости и даже привести к весьма значительной анемии мозга[374]374
  Курсив мой.


[Закрыть];

2) эта анемия мозга является причиной изменения характера, демономанических галлюцинаций и очень сильных ночных, возможно, также дневных состояний страха;

3) демономания и самообвинения мальчика объясняются влиянием религиозного воспитания, полученного им в детстве;

4) вследствие продолжительного пребывания в деревне, физических упражнений и восстановления сил все эти явления по окончании пубертата исчезли;

5) наверное, наследственности и застарелому сифилису отца можно приписать предрасполагающую причину возникновения мозговых явлений у ребенка.

Заключительное слово: «Nous avons fait entrer cette observation dans le cadre des délires apyrétiques d’inanition, car c’est à l’ischémie cérébrale que nous rattachons cet état particulier»[375]375
  «Мы отнесли это наблюдение к разряду апиретического делирия, вызванного истощением, ибо это специфическое состояние мы связываем с церебральной ишемией» (фр.). – Прим. пер.


[Закрыть].

Отважившись на попытку глубже проникнуть в психологию процессов снови́дения, я взялся за трудную задачу, которая едва ли по силам моему искусству изображения. Воспроизвести одновременность столь сложной взаимосвязи при помощи последовательности в изложении и при этом при выдвижении любого тезиса казаться бездоказательным – слишком тяжело для меня. Этим я расплачиваюсь за то, что при изложении психологии сновидений не могу следовать за историческим развитием своих взглядов. Точка зрения на понимание сновидений была мне дана предшествующими работами в области психологии неврозов, на которые я здесь не могу и в то же время должен постоянно ссылаться, тогда как мне лично хотелось бы идти обратным путем и от сновидения перекинуть мост к психологии неврозов. Я знаю все трудности, возникающие из-за этого для читателя, но не знаю средства, как их избежать. Неудовлетворенный таким положением вещей, я охотно остановлюсь на другой точке зрения, которая, по-видимому, повысит ценность моего труда. Я выявил тему, в отношении которой в воззрениях авторов царили острейшие противоречия, как это было показано во введении в первой главе. При обсуждении проблем сновидения мы уделили внимание большинству этих противоречий. Лишь два высказанных мнения – что сновидение бессмысленно и что оно представляет собой соматический процесс – мы вынуждены были категорически опровергнуть. Что касается всех остальных противоречащих друг другу мнений, то их правоту хоть в каком-либо месте запутанной взаимосвязи мы признаем и можем подтвердить, что в них содержится нечто верное. То, что в сновидении продолжают существовать побуждения и интересы жизни в бодрствовании, в общем и целом подтвердилось благодаря обнаружению скрытых мыслей сновидения. Их занимает лишь то, что нам кажется важным и необычайно интересует. Сновидение не растрачивает себя по мелочам. Но мы признаем и обратное: что сновидение собирает индифферентные побочные продукты дня и может проявить большую заинтересованность дневными событиями не раньше, чем этого интереса в известной степени будет лишена работа бодрствования. Мы сочли это верным для содержания сновидения, которое путем искажения дает мыслям сна измененное выражение. Мы говорили, что в силу законов механики ассоциаций процесс снови́дения проще овладевает свежим или индифферентным материалом представлений, на который еще не был наложен запрет со стороны бодрствующей мыслительной деятельности, и по причинам цензуры он переносит психическую интенсивность с чего-то важного, но вместе с тем предосудительного на индифферентное. Гипермнезия сновидения и использование детского материала легли в основу нашего учения; в нашей теории сновидения мы приписали желанию, проистекающему из детства, роль незаменимой движущей силы при образования сновидения. Сомневаться в экспериментально подтвержденном значении внешних чувственных раздражителей во сне нам, разумеется, не приходило и в голову, но мы включили этот материал в такие же отношения с желанием во сне, что и сохранившиеся от работы днем остатки мыслей. То, что сновидение иллюзорно истолковывает объективный чувственный раздражитель, нам оспаривать не приходится; но мы добавили мотив этого толкования, остававшийся не проясненным другими авторами. Толкование происходит таким образом, что воспринятый объект становится безвредным с точки зрения нарушения сна и пригодным для исполнения желания. Субъективное состояние возбуждения органов чувств во сне, которое, по-видимому, доказано Трамбеллом Лэддом (1892), мы не считаем особым источником сновидения, но можем объяснить его регредиентным оживлением воспоминаний, стоящих за сновидением. Также и внутренним органическим ощущениям, которые многие кладут в основу объяснения сновидений, принадлежит, по нашему мнению, определенная, хотя и более скромная роль. Они предоставляют нам – в виде ощущений падения, парения, заторможенности – всегда готовый материал, которым работа сновидения в случае необходимости пользуется для изображения мыслей сна.

Утверждение, что процесс сновидения стремителен, мгновенен, кажется нам верным с точки зрения восприятия сознанием сновидения, содержание которого уже было заранее подготовлено; что касается предшествующих стадий процесса снови́дения, то мы сочли вероятным медленное, спокойное течение. По поводу загадки чрезвычайно богатого содержания сновидения, втиснутого в самое короткое мгновение, мы говорили, что речь здесь идет о привлечении уже готовых образований психической жизни. То, что сновидение искажается и коверкается воспоминанием, мы сочли верным, но не затруднительным, ибо это является всего лишь последней очевидной частью искажающей работы, совершаемой с самого начала образования сновидения. В ожесточенном и, похоже, непримиримом споре о том, спит ли ночью душевная жизнь или, как днем, располагает всей своей работоспособностью, мы признаем правоту обеих сторон и вместе с тем не можем считать ни одну из них полностью правой. В мыслях сновидения мы нашли свидетельства крайне сложной интеллектуальной работы с использованием почти всех средств психического аппарата; и все же нельзя отрицать, что эти мысли сновидения возникли днем, и, безусловно, следует допустить, что состояние сна душевной жизни все-таки существует. Таким образом, мы признаем теорию частичного сна; но особенность состояния сна мы усмотрели не в распаде психических взаимосвязей, а в настроенности психической системы, которая властвует днем, на желание спать. Отвлечение от внешнего мира сохранило свое значение и в нашем подходе; оно способствует, хотя и не в качестве единственного момента, регрессии изображения в сновидении. Отказ от произвольного управления течением представлений сомнений не вызывает; однако психическая жизнь не становится из-за этого бесцельной, ибо мы слышали, что после устранения желательных целевых представлений начинают царить нежелательные. Мы не только признали наличие слабой ассоциативной связи в сновидении, но и даже придали ей гораздо большее значение, чем можно было предполагать; однако мы обнаружили, что она служит всего лишь вынужденной заменой другой связи – правильной и осмысленной. Разумеется, мы тоже называли сновидение абсурдным; но примеры могли показать нам, насколько умно сновидение, притворяясь абсурдным. В вопросе о функциях, приписываемых сновидению, у нас нет никаких расхождений. То, что сновидение, словно клапан, разгружает психику и что, по выражению Роберта (1886), всякого рода вредности в результате представления во сне становятся безвредными, не только в точности совпадает с нашим учением о двояком исполнении желаний сновидением, но и даже в своей формулировке становится для нас более понятным, чем у Роберта. Свободное проявление душой своих способностей соответствует у нас предоставлению сновидению свободы посредством предсознательной деятельности. «Возвращение к эмбриональной позиции душевной жизни в сновидении» и замечание Хэвлока Эллиса (1899): «An archaic world of vast emotions and imperfect thoughts» – представляются нам удачным предвосхищением наших рассуждений о том, что примитивные, подавленные днем методы работы могут участвовать в образовании сновидения; утверждение Салли (1893): «Наши сновидения являются средством возвращения ранних последовательных стадий развития личности. Засыпая, мы возвращаемся к старым способам смотреть на вещи и размышлять о них, к импульсам и действиям, которые когда-то давно у нас преобладали» – мы могли бы в полном объеме сделать своим собственным; как у Делажа (1891), так и у нас, «подавленное» становится движущей силой снови́дения.

Роль, которую приписывает Шернер (1861) фантазии во сне, и сами толкования Шернера мы приняли в полном объеме, но должны, так сказать, отвести ей другое место в проблеме. Не сновидение образует фантазию, а наоборот, в образовании мыслей сновидения наибольшее участие принимает бессознательная деятельность фантазии. Мы остаемся обязаны Шернеру указанием на источник мыслей сновидения; однако чуть ли не все, что он приписывает работе сновидения, необходимо отнести на счет деятельности активного днем бессознательного, которая дает сновидениям не меньше импульсов, чем невротическим симптомам. Работу сновидения мы должны были отделить от этой деятельности как нечто совершенно отличное и гораздо более связное. Наконец, мы не только не отрицали взаимосвязи снов с душевными расстройствами, но и дали ей более прочное обоснование с новых позиций.

Благодаря тому новому, что содержится в нашем учении о сновидениях и обеспечивает, подобно единице более высокого уровня, его прочность, мы обнаруживаем, что самые разные и противоречивые выводы авторов включены в нашу систему; некоторые из них получили иную трактовку и лишь немногие были отвергнуты полностью. Но и наше строение пока еще не закончено. Не говоря уже о многих неясностях, с которыми мы столкнулись, проникая вглубь психологии, нас, по-видимому, поджидает еще одно новое противоречие. С одной стороны, мы допустили, что мысли сновидения возникают в результате совершенно нормальной умственной работы, но, с другой стороны, среди мыслей сновидения, а через них и в содержании сновидения мы обнаружили целый ряд отклоняющихся от нормы мыслительных процессов, которые мы затем воспроизводим при толковании снов. Все, что мы называли «работой сновидения», похоже, так далеко от процессов, которые мы считаем корректными, что самые резкие суждения авторов о низких психических результатах сновидения, пожалуй, должны показаться нам обоснованными.

Здесь, наверное, лишь путем дальнейшего продвижения мы сможем прийти к прояснению и преодолению затруднений. Я хотел бы остановиться на одной из констелляций, ведущих к образованию сновидения.

Мы узнали, что сновидение замещает множество мыслей, которые относятся к нашей жизни днем и совершенно логично друг с другом связаны. Поэтому мы не можем сомневаться в том, что эти мысли проистекают из нашей нормальной духовной жизни. Все качества, которые мы высоко ценим в своих цепочках мыслей и благодаря которым они характеризуются как сложные результаты работы высшего уровня, мы обнаруживаем в мыслях сновидения. Однако нет никакой надобности предполагать, будто эта мыслительная работа была осуществлена во сне, что серьезно поколебало бы наше прежнее представление о психическом состоянии сна. Скорее, эти мысли происходят от того, что происходило днем; получив толчок, они, незаметно для сознания, могут продолжиться, а затем после засыпания предстать в готовом виде. Если мы что и должны извлечь из такого положения вещей, то в лучшем случае это будет доказательство того, что самая сложная мыслительная работа возможна без участия сознания, что, впрочем, нам и так было известно из психоанализа истерических больных или людей, страдающих навязчивыми представлениями. Несомненно, что сами по себе эти мысли сновидения доступны сознанию; если днем мы их не сознаем, то это может иметь различные причины. Осознание связано с привлечением определенной психической функции, внимания, по-видимому используемого лишь в определенном количестве и способного отвлекаться от данного хода мыслей на другие задачи. Другой способ, с помощью которого такие цепочки мыслей могут скрываться от сознания, следующий. Благодаря нашим сознательным размышлениям мы знаем, что при использовании внимания мы следуем определенным путем. Если на этом пути мы наталкиваемся на представление, которое не выдерживает критики, мы прерываемся, допуская снижение катексиса внимания. По всей видимости, начатый и оставленный ход мыслей может затем продолжаться без участия внимания, если только в каком-либо месте он не достигает особенно большой интенсивности, которая заставляет обратить на себя внимание. Первоначальное отвержение мыслительного акта из-за его оценки сознанием как неправильного или непригодного для насущных целей может быть, следовательно, причиной того, что незаметно для сознания мыслительный процесс продолжается до самого засыпания.

Подытожим: такой ход мыслей мы называем предсознательным, считаем его совершенно корректным и полагаем, что им могут пренебрегать, а также его могут прерывать и подавлять. Скажем также открыто, в каком виде можно изобразить течение представлений. Мы полагаем, что от целевого представления вдоль по ассоциативным путям, избранным этим целевым представлением, перемещается определенная величина возбуждения, которую мы называем энергией катексиса. Ход мыслей, которым «пренебрегают», такого катексиса не получает; от «подавленного» или «отброшенного» его забирают назад; оба течения мыслей оказываются предоставленными их собственным возбуждениям. Катектированный целью ход мыслей при определенных условиях способен привлекать к себе внимание сознания, и тогда благодаря его содействию он получает «гиперкатексис». Наши допущения о природе и работе сознания мы поясним несколько позже.

Такой ход мыслей, возбужденный в предсознательном, может спонтанно угаснуть или сохраниться. Первый случай мы представляем себе таким образом, что его энергия диффундирует по всем исходящим от него ассоциативным направлениям и приводит всю вереницу мыслей в состояние возбуждения, которое длится какое-то время, а затем исчезает, по мере того как нуждающееся в отводе возбуждение преобразуется в бездействующий катексис. Если имеет место такой исход, то далее этот процесс никакого значения для образования сновидений не имеет. Однако в нашем предсознательном ждут своего часа другие целевые представления, проистекающие из источников наших бессознательных и постоянно активных желаний. Они могут овладеть возбуждением в предоставленном самому себе круге мыслей, установить связь между ним и бессознательным желанием, перенести на него энергию, присущую бессознательному желанию, и отныне «пренебрегаемый» или подавленный ход мыслей способен сохраниться, хотя благодаря этому усилению он все же не претендует на доступ к сознанию. Мы можем сказать, что ход мыслей, бывший до сих пор предсознательным, оказался вовлечен в бессознательное.

Другие констелляции образования сновидений следующие: предсознательный ход мыслей с самого начала связан с бессознательным желанием и поэтому наталкивается на отвержение со стороны господствующего целевого катексиса; или же бессознательное желание стало активным по другим (например, соматическим) причинам и безо всякого содействия пытается перенестись на психические остатки, не катектированные из Псз. В конечном счете все эти три случая совпадают в общем выводе, что в предсознательном совершается ход мыслей, который, лишаясь предсознательного катексиса, получает катексис от бессознательного желания.

Вслед за этим ход мыслей претерпевает ряд превращений, которые мы уже не считаем нормальными психическими процессами и которые дают результат, вызывающий у нас недоумение, – психопатологическое образование. Попытаемся теперь его выделить и сопоставить.

1). Интенсивности отдельных представлений во всем своем объеме становятся способными к оттоку и переходят с одного представления на другое, в результате чего образуются отдельные представления, наделенные большой интенсивностью. После того как этот процесс много раз повторяется, интенсивность всего хода мыслей в конце концов может оказаться сосредоточенной на одном-единственном элементе представлении. Это и есть феномен компрессии или сгущения, с которым мы познакомились при рассмотрении работы сновидения. На нем и лежит главная вина за странное впечатление от сновидения, ибо чего-либо аналогичного ему в нормальной и доступной сознанию душевной жизни мы совершенно не знаем. Также и здесь у нас есть представления, которые в качестве узловых пунктов или конечных результатов верениц мыслей обладают большим психическим значением; но эта ценность не выражается в каком-либо очевидном для внутреннего восприятия свойстве; поэтому то, что в ней представлено, отнюдь не становится интенсивнее. В процессе сгущения вся психическая взаимосвязь преобразуется в интенсивность содержания представления. Точно так же обстоит дело, когда некое слово в книге, которому я придаю особое значение для понимания текста, я прошу напечатать вразрядку или жирным шрифтом. В разговоре я произнес бы это слово громко, медленно и с ударением. Первое сравнение ведет непосредственно к примеру, заимствованному из работы сновидения (триметиламин в сновидении об инъекции Ирме). Искусствоведы обращают наше внимание на то, что самые древние в истории скульпторы следуют аналогичному принципу, выражая знатность изображенных людей размерами статуи. Царь изображается вдвое или втрое выше, чем его свита или поверженный враг. Произведения искусства римской эпохи для достижения этой же цели пользуются более тонким средством. Художник поместит фигуру императора посередине, придаст ей величественную осанку, с особой тщательностью будет совершенствовать его образ, положит врагов у его ног, но уже не будет изображать его великаном средь карликов. Между тем поклон подчиненного перед начальником до сих пор представляет собой в нашем обществе отголосок этого древнего принципа изображения.