Текст книги "Большая книга психики и бессознательного. Толкование сновидений. По ту сторону принципа удовольствия"

V

Отсутствие у коркового слоя, воспринимающего раздражители, защиты от воздействия внутренних возбуждений, видимо, приводит к тому, что эти передачи раздражения приобретают большее экономическое значение и часто дают повод к экономическим нарушениям, которые можно сравнить с нарушениями при травматических неврозах. Самые мощные источники такого внутреннего возбуждения – так называемые влечения организма как репрезентанты всех проистекающих изнутри тела, возникающих внутри организма и перенесенных на душевный аппарат силовых воздействий, самый важный, равно как и самый непонятный элемент психологического исследования.

Наверное, не будет слишком смелым предположение, что импульсы, исходящие от влечений, по своему типу относятся не к связанным, а к свободно подвижным, стремящимся к отводу нервным процессам. Самое главное, что мы знаем об этих процессах, мы почерпнули из изучения сновидений. Причем мы обнаружили, что процессы в бессознательных системах коренным образом отличаются от процессов в (пред) сознательных системах, что в бессознательном катексисы легко могут полностью переноситься, смещаться, уплотняться, что могло бы давать только ошибочные результаты, если бы это происходило на предсознательном материале, и что проявляется в знакомых нам странностях явного содержания сновидения, после того как предсознательные следы дневных впечатлений подверглись переработке по законам бессознательного. Этот вид процессов, протекающих в бессознательном, в противоположность вторичному процессу, характерному для нашей обычной жизни в состоянии бодрствования, я назвал «первичным» психическим процессом. Поскольку все импульсы влечений оказывают воздействие на бессознательные системы, вряд ли будет чем-то новым утверждение, что они следуют за первичным процессом; с другой стороны, мало что требуется для отождествления первичного психического процесса со свободно подвижным катексисом, а вторичного процесса – с изменениями связанного или тонического катексиса по Брейеру. В таком случае задача более высоких слоев душевного аппарата состояла бы в связывании возбуждения, проистекающего от влечений, при достижении им первичного процесса. Неудача такого связывания вызвала бы поражение, аналогичное травматическому неврозу; только после произошедшего связывания принцип удовольствия (и его модификация в принцип реальности) мог бы беспрепятственно установить свою власть. Но до тех пор душевному аппарату предстояло бы сначала решить другую задачу – справиться с возбуждением или связать его, что хотя и не противоречит принципу удовольствия, но независимо от него и отчасти даже его не учитывает.

Проявления навязчивого повторения, описанные нами на примере душевной деятельности в раннем детском возрасте, а также событий в рамках психоаналитического лечения, в большой степени отличаются инстинктивным, а там, где они находятся в противоречии с принципом удовольствия, «демоническим» характером. В детской игре мы, кажется, понимаем, что ребенок повторяет даже неприятное переживание потому, что благодаря своей активности он более основательно справляется с сильным впечатлением, чем это возможно при пассивном переживании. Похоже, что каждое новое повторение совершенствует это самообладание, к которому он стремится, и даже в случае приятных переживаний ребенок не может удовлетвориться этими повторениями и будет непреклонно настаивать на идентичности этого впечатления. Предопределено, что эта характерная особенность впоследствии исчезнет. Острота, услышанная во второй раз, не производит почти никакого впечатления, театральное представление никогда не окажет во второй раз того воздействия, которое оно произвело в первый; более того, взрослого трудно заставить еще раз перечитать книгу, которая ему очень понравилась, вскоре после первого прочтения. Новизна всегда будет условием получения удовольствия. Ребенок же без устали будет требовать от взрослого повторения показанной ему или сыгранной вместе с ним игры, пока тот в изнеможении не откажется от этого, и если ему рассказали интересную историю, он снова и снова будет хотеть услышать эту историю вместо новой; он непреклонно настаивает на полной идентичности повторения и исправляет всякое изменение, которое позволяет себе рассказчик, даже если тот хотел заслужить таким способом одобрение ребенка. Причем здесь нет никакого противоречия принципу удовольствия; очевидно, что это повторение, обретение заново идентичности, само по себе означает источник удовольствия. И наоборот, становится ясным, что у анализируемого человека принуждение повторять в ситуации переноса события своего детства в любом случае выходит за рамки принципа удовольствия. При этом больной ведет себя совсем как ребенок, демонстрируя нам, что вытесненные следы воспоминаний о его очень давних переживаниях находятся у него в несвязанном состоянии и даже до известной степени не способны к вторичному процессу. Благодаря этому отсутствию связанности они также обладают способностью, присоединяясь к остаткам дня, образовывать фантазию-желание, которая изображается в сновидении. Это же навязчивое повторение очень часто выступает для нас как препятствие в терапевтической работе, когда в конце лечения мы хотим добиться полного отделения больного от врача, и можно предположить, что смутный страх у людей, незнакомых с анализом, которые боятся пробудить что-либо, что, по их мнению, лучше оставить спящим, – это, по существу, страх перед появлением такого демонического принуждения.

Но каким образом связаны между собой влечения и принуждение к повторению? Здесь напрашивается мысль, что мы напали на след некоторой общей, до сих пор четко не распознанной – или, по крайней мере, явно не подчеркивавшейся – характеристики влечений, быть может, даже вообще всей органической жизни. Влечение, следовательно, можно было бы определить как присущее живому организму стремление к восстановлению прежнего состояния, от которого под влиянием внешних мешающих сил этому живому существу пришлось отказаться, своего рода органическая эластичность, или – если угодно – выражение инертности в органической жизни[391]391
  Не сомневаюсь, что подобные предположения о природе «влечений» уже не раз высказывались.


[Закрыть].

Такое понимание влечений кажется странным, ибо мы привыкли усматривать в них момент, побуждающий к изменению и развитию, а теперь должны признать полностью противоположное – выражение консервативной природы живого. С другой стороны, нам вскоре приходят на ум примеры из жизни животных, которые, по-видимому, подтверждают историческую обусловленность влечений. Когда некоторые рыбы во время нереста отправляются в далекий и трудный путь, чтобы метать икру в определенных водоемах, удаленных на значительные расстояния от их обычных мест обитания, они, по мнению многих биологов, лишь возвращаются на старые места, где когда-то обитал их вид и которые они с течением времени сменили на другие. То же самое относится и к перелетам птиц; но от поисков дальнейших примеров нас вскоре избавит напоминание, что феномены наследственности и факты эмбриологии дают нам прекрасные доказательства органического навязчивого повторения. Мы видим, что зародыш живущего сейчас животного вынужден в своем развитии повторить – пусть даже в беглом сокращении – структуры всех тех форм, от которых происходит это животное, вместо того чтобы кратчайшим путем быстро прийти к своему окончательному внешнему виду. Мы можем лишь в весьма незначительной степени объяснить это обстоятельство механически и не вправе оставлять в стороне историческое объяснение. И точно так же далеко в историю мира животных простирается способность к репродукции, благодаря которой утерянный орган заменяется другим, полностью ему идентичным.

Конечно, нельзя не учитывать напрашивающегося возражения, что помимо консервативных влечений, вынуждающих к повторению, есть также другие – побуждающие к обновлению и прогрессу; впоследствии мы также должны будем включить это в свои рассуждения. Но прежде нам кажется заманчивым проследить все выводы из предположения, что все влечения стремятся восстановить прежнее состояние. Пусть то, что при этом получится, покажется «глубокомысленным» или прозвучит мистически, но мы-то знаем, что не заслуживаем упрека в стремлении к чему-то подобному. Мы хотим получить надежные результаты исследования или основанной на них идеи, и наше желание – лишь придать им характер достоверности.

Таким образом, если все органические влечения консервативны, приобретены исторически и направлены на регрессию, на восстановление прежнего состояния, то успехи органического развития мы должны отнести на счет внешних, мешающих и отвлекающих влияний. С самого начала элементарное живое существо не хотело бы изменяться, при неизменных условиях всегда повторяло бы лишь один и тот же жизненный путь. Но в конечном счете именно история развития нашей Земли и ее отношения к Солнцу должна была наложить свой отпечаток на развитие организмов. Консервативные органические влечения восприняли каждое из этих навязанных изменений жизненного пути и сохранили их для повторения; таким образом, они должны были создать обманчивое впечатление о силах, стремящихся к изменению и прогрессу, тогда как они просто-напросто стремятся достичь старой цели и старыми, и новыми способами. На эту конечную цель всякого органического стремления также можно было бы указать. Если бы целью жизни было некое состояние, прежде никогда еще не достигавшееся, то это противоречило бы консервативной природе влечений. Скорее всего, этой целью должно быть старое исходное состояние, в котором некогда пребывало живое существо и к которому оно стремится вернуться любыми окольными путями развития. Если мы примем в качестве не знающего исключений факта тот опыт, что все живое умирает в силу внутренних причин, возвращается к неорганическому, то мы можем только сказать: цель всякой жизни есть смерть, и, возвращаясь к прежней идее: неживое существовало раньше живого.

Когда-то под воздействием неких сил, которые пока еще совершенно невозможно представить себе, в неодушевленной материи были пробуждены свойства живого. Возможно, это был процесс, аналогичный и послуживший образцом другому процессу, который позднее привел к возникновению сознания в определенном слое живой материи. Напряжение, возникшее в неживой дотоле материи, стремилось прийти к равновесию; таково было первое влечение – влечение вернуться к неживому. Жившая в то время субстанция могла легко умереть, ее жизненный путь, вероятно, был короток, а его направление определялось химической структурой молодой жизни. Наверное, на протяжении долгого времени живая субстанция создавалась снова и снова и так же легко умирала, пока внешние определяющие воздействия не изменились настолько, что вынудили субстанцию, перед которой по-прежнему стояла задача выживания, к еще большим отклонениям от первоначального жизненного пути и ко все более сложным окольным путям для достижения цели смерти. Эти окольные пути к смерти, надежно закрепленные консервативными влечениями, дают нам сегодня картину жизненных явлений. Если придерживаться идеи об исключительно консервативной природе влечений, то к другим предположениям о происхождении и цели жизни прийти невозможно.

В таком случае так же странно, как и эти выводы, звучит то, что можно сказать о больших группах влечений, стоящих, по нашему мнению, за жизненными проявлениями организмов. Идея о существовании влечений к самосохранению, которые мы признаем за любым живым существом, удивительным образом противоречит предположению о том, что вся жизнь, определяемая влечениями, служит достижению смерти. С этой точки зрения теоретическое значение влечения к самосохранению, влечений к власти и к признанию существенно ограничивается; это парциальные влечения, предназначенные для обеспечения организму собственного пути к смерти и недопущения других возможностей возвращения к неорганическому состоянию, кроме внутренне ему присущих. Таким образом, отпадает загадочное, ни с чем не связанное стремление организма утвердить себя наперекор всему миру. Остается признать, что организм лишь хочет умереть по-своему; также и эти защитники жизни первоначально были пособниками смерти. При этом возникает парадокс – живой организм самым энергичным образом сопротивляется воздействиям (опасностям), которые могли бы ему помочь достичь своей цели жизни кратчайшим путем (так сказать, путем короткого замыкания), но это поведение характеризует как раз чисто инстинктивное стремление в противоположность интеллектуальному.

Но задумаемся – ведь этого не может быть! Совсем в другом свете предстают сексуальные влечения, которым в учении о неврозах отведено особое место. Не все организмы подчинены внешнему принуждению, побуждавшему их развиваться все дальше и дальше. Многим вплоть до настоящего времени удавалось удерживаться на своей низкой ступени; еще и сегодня живут если не все, то все же многие существа, которые, должно быть, аналогичны предшествующим формам высших животных и растений. И точно так же не все элементарные организмы, из которых состоит сложное тело высшего живого существа, проходят весь путь развития до своей естественной смерти. Некоторые из них, например зародышевые клетки, вероятно, сохраняют первоначальную структуру живой субстанции и через какое-то время отделяются от организма, наделенные всеми унаследованными и вновь приобретенными задатками влечений. Возможно, именно эти два качества и позволяют им существовать самостоятельно. Оказавшись в благоприятных условиях, они начинают развиваться, то есть повторять весь цикл, которому они обязаны своим существованием, и это завершается тем, что опять-таки одна часть их субстанции продолжает свое развитие до конца, тогда как другая в качестве нового зародышевого остатка начинает развитие с самого начала. Таким образом, эти зародышевые клетки противодействуют умиранию живой субстанции и достигают того, что должно показаться нам потенциальным бессмертием, хотя это, возможно, означает лишь продление смертного пути. Для нас необычайно важен тот факт, что эта функция зародышевой клетки укрепляется или вообще становится возможной лишь благодаря слиянию с другой клеткой, похожей на нее, но все же отличной от нее.

Влечения, заботящиеся о судьбах этих элементарных организмов, которые живут дольше отдельного существа, стремящиеся поместить их в надежное место, пока они беззащитны перед раздражителями внешнего мира, обеспечивающие их встречу с другими зародышевыми клетками и т. д., образуют группу сексуальных влечений. Они консервативны в том же смысле, что и другие, воспроизводя прежние состояния живой субстанции, но они консервативны в большей степени, оказываясь особенно устойчивыми к внешним воздействиям и, кроме того, еще в более широком смысле, сохраняя саму жизнь на долгие времена. Они, собственно, и есть влечения к жизни; в том, что они противодействуют намерению других влечений, по своей функции ведущих к смерти, проявляется противоречие между ними и прочими влечениями, значение которого уже давно было признано в теории неврозов. Это похоже на колебательный ритм в жизни организмов; одна группа влечений стремится вперед, чтобы как можно скорее достичь конечной цели жизни, другая группа на известном этапе этого пути устремляется назад, чтобы начиная с определенного пункта проделать путь снова и тем самым увеличить его продолжительность. Но даже если сексуальность и различие полов в начале жизни наверняка не существовали, то все же остается возможным, что влечения, которые впоследствии стали обозначаться как сексуальные, действовали изначально, и их противоборство с «влечениями Я» началось именно тогда, а не в какое-то более позднее время.

Но теперь давайте впервые вернемся назад, чтобы спросить, не лишены ли основания все эти умозрительные заключения. Действительно ли не существует, если не считать сексуальных влечений, других влечений как таковых, которые стремятся восстановить прежнее состояние, и нет ли таких влечений, которые стремятся к состоянию, еще никогда не достигавшемуся? В органическом мире я не знаю ни одного надежного примера, который противоречил бы предложенной нами характеристике. Разумеется, в мире животных и растений нельзя констатировать всеобщего влечения к высшему развитию, хотя фактически такое направление развития остается неоспоримым. Но с одной стороны, это, скорее, всего лишь вопрос нашей оценки, когда одну ступень развития мы объявляем более высокой, чем другую, а с другой стороны, наука о живых существах показывает нам, что более высокое развитие в одном очень часто достигается или возмещается за счет регресса в другом. Кроме того, существует достаточно видов животных, ранние формы которых позволяют нам говорить, что их развитие скорее приняло регрессивный характер. Более высокое, равно как и регрессивное, развитие может быть результатом влияния внешних сил, вынуждающих к приспособлению, и роль влечений в обоих случаях, возможно, ограничивается тем, что они закрепляют вынужденное изменение в качестве внутреннего источника удовольствия[392]392
  Ш. Ференци пришел к возможности такого же понимания другим путем («Ступени развития чувства действительности», 1913a, 137): «Если последовательно довести до конца этот ход мыслей, то нужно признать идею о наличии инерционной или даже регрессивной тенденции, господствующей также и в органической жизни, тогда как тенденция поступательного развития, приспособления и т. д. актуализируется лишь в ответ на внешние раздражители».


[Закрыть].

Наверное, многим из нас трудно будет отказаться от веры в то, что в самом человеке живет влечение к совершенствованию, которое привело его на современную высоту духовных достижений и этической сублимации и от которого можно ждать, что оно обеспечит его развитие до сверхчеловека. Но я лично не верю в существование такого внутреннего влечения и не вижу способа сохранить эту приятную иллюзию. Мне кажется, что все прежнее развитие человека объясняется так же, как и развитие животных, а наблюдаемое у небольшой части людей неустанное стремление к дальнейшему совершенствованию легко можно объяснить последствием вытеснения влечений, на котором и зиждется все самое ценное в человеческой культуре. Вытесненное влечение никогда не перестает стремиться к своему полному удовлетворению, которое состоит в повторении первого переживания удовлетворения; замещающих образований, реактивных образований и сублимаций недостаточно, чтобы устранить его сдерживающее напряжение, а вследствие расхождения между полученным и требуемым удовольствием при удовлетворении возникает побуждающий момент, который не позволяет останавливаться ни на одной из создавшихся ситуаций, а, по словам поэта, «вперед влечет неудержимо»[393]393
  Мефистофель в «Фаусте», I [4-я сцена], «Кабинет Фауста». – Прим. пер.


[Закрыть]. Путь назад к полному удовлетворению, как правило, прегражден сопротивлениями, сохраняющими вытеснение, и, таким образом, не остается ничего иного, как продвигаться в другом, пока еще свободном направлении развития, правда, без перспективы завершить процесс и достичь цели. Процессы при образовании невротической фобии, которая, по существу, есть не что иное, как попытка к бегству от удовлетворения влечения, служат нам образцом возникновения этого мнимого «влечения к совершенствованию», которое мы, однако, не можем приписать всем человеческим индивидам. Хотя динамические условия для него существуют повсюду, экономические условия способствуют возникновению этого феномена, по-видимому, лишь в редких случаях.

Однако следует в нескольких словах указать на вероятность того, что стремление эроса объединять органическое во все большие единицы заменяет не признаваемое нами «влечение к совершенствованию». Вкупе с воздействиями вытеснения оно могло бы объяснить феномены, приписываемые последнему.

VI

Наш предыдущий вывод, устанавливающий полную противоположность между «влечениями Я» и сексуальными влечениями, сводя первые к смерти, а последние – к продолжению жизни, несомненно, во многих отношениях не удовлетворит нас самих. Добавим к этому, что о консервативном или, точнее, регрессивном характере влечений, соответствующем навязчивому повторению, мы могли говорить, собственно, только в случае первых влечений. Ибо, согласно нашему предположению, влечения Я восходят к оживлению неживой материи и стремятся восстановить состояние неживого. Сексуальные влечения ведут себя совершенно иначе – очевидно, что они воспроизводят примитивные состояния живого существа, но цель, к которой они стремятся всеми возможными средствами, состоит в слиянии двух определенным образом дифференцированных зародышевых клеток. Если этого соединения не происходит, зародышевая клетка умирает подобно всем остальным элементам многоклеточного организма. Только при этом условии половая функция может продлевать жизнь и придавать ей видимость бессмертия. Какое же важное событие в ходе развития живой субстанции повторяется благодаря половому размножению или его предтече – копуляции двух индивидов среди одноклеточных? На это мы ничего ответить не можем и поэтому восприняли бы с облегчением, если бы все наши мыслительные построения оказались ошибочными. Тогда противопоставление влечений Я (к смерти) и сексуальных влечений (к жизни) отпало бы само собой, тем самым и навязчивое повторение тоже утратило бы приписываемое ему значение.

Поэтому вернемся к одному из затронутых нами предположений, ожидая, что его можно будет полностью опровергнуть. Основываясь на этой предпосылке, мы далее сделали вывод, что все живое в силу внутренних причин должно умереть. Мы так беспечно высказали это предположение именно потому, что оно таковым нам не кажется. Мы привыкли так думать, наши поэты подкрепляют нас в этом. Возможно, мы решились на это потому, что подобное верование дает утешение. Если суждено самому умереть и перед тем потерять своих любимых, то лучше уж подчиниться неумолимому закону природы, величественной αναγχη [необходимости], чем случайности, которой можно было бы избежать. Но быть может, эта вера во внутреннюю закономерность смерти – тоже всего лишь иллюзия, нами созданная, «чтобы вынести тяготы бытия»? [394]394
  Шиллер, «Мессинская невеста», акт I, 8-я сцена. – Прим. пер.


[Закрыть] Во всяком случае, эта вера не изначальна, первобытным народам идея «естественной смерти» чужда; они объясняют каждую смерть влиянием врага или злого духа. Поэтому для проверки этого верования обратимся к биологической науке.

Поступив таким образом, мы, возможно, будем удивлены тем, насколько мало согласия между биологами в вопросе о естественной смерти, да и само понятие смерти у них растекается. Факт определенной средней продолжительности жизни, по крайней мере, у высших животных, свидетельствует, разумеется, о смерти от внутренних причин, но то обстоятельство, что отдельные крупные животные и гигантские деревья достигают очень большого возраста, который до сих пор оценить невозможно, опять-таки сводит на нет это впечатление. Согласно прекрасной концепции В. Флисса (1906), все жизненные проявления организмов – конечно, также и смерть – связаны с наступлением определенных сроков, в которых выражается зависимость двух живых субстанций – мужской и женской – от солнечного года. Однако наблюдения, свидетельствующие о том, насколько легко и в какой степени под влиянием внешних сил могут измениться – особенно в растительном мире – во временном аспекте проявления жизни (ускориться или затормозиться), не укладываются в жесткие формулы Флисса и как минимум заставляют усомниться в единовластии установленных им законов.

Наибольший интерес вызывает у нас та трактовка, которую вопрос о продолжительности жизни и о смерти организмов получил в работах А. Вейсмана (1882, 1884, 1892 и др.). Этому исследователю принадлежит идея о разделении живой субстанции на смертную и бессмертную половины; смертная половина – это тело в узком значении слова, то есть сома; только она одна подвержена естественной смерти, зародышевые же клетки потенциально бессмертны, поскольку при известных благоприятных условиях они способны развиться в новый индивид или, выражаясь иначе, окружить себя новой сомой[395]395
  Weismann, 1884.


[Закрыть].

Что нас здесь привлекает, так это неожиданная аналогия с нашим собственным пониманием, к которому мы пришли совершенно иным путем. Вейсман, рассматривающий живую субстанцию с морфологической точки зрения, выявляет в ней составную часть, подверженную смерти, – сому, тело, – независимо от пола и наследственности, а также бессмертную часть, а именно зародышевую плазму, которая служит сохранению вида, размножению. Мы рассматривали не живую материю, а действующие в ней силы и пришли к разграничению двух видов влечений – одних влечений, которые хотят привести жизнь к смерти, и других, сексуальных, влечений, которые постоянно стремятся к обновлению жизни. Это выглядит как динамическое следствие морфологической теории Вейсмана. Но видимость многозначительного совпадения исчезает, как только мы обращаемся к решению Вейсманом проблемы смерти. Ибо Вейсман допускает различие смертной сомы и бессмертной зародышевой плазмы только у многоклеточных организмов, тогда как у одноклеточных животных индивид и клетка, служащая продолжению рода, не различаются[396]396
  Weismann, 1882, 38.


[Закрыть]. То есть он считает одноклеточные организмы потенциально бессмертными, смерть наступает только у многоклеточных. Правда, эта смерть высших живых существ – естественная, то есть смерть в силу внутренних причин, но она не основывается на исходных свойствах живой субстанции[397]397
  Weismann, 1882, 84.


[Закрыть], не может пониматься как абсолютная необходимость, обусловленная сущностью жизни[398]398
  Weismann, 1882, 33.


[Закрыть]. Смерть – это скорее свойство целесообразности, проявление адаптации к внешним условиям жизни, поскольку после разделения клеток тела на сому и зародышевую плазму неограниченная продолжительность жизни индивида стала бы совершенно нецелесообразной роскошью. С возникновением у многоклеточных этой дифференциации смерть стала возможной и целесообразной. С тех пор сома высших живых существ в силу внутренних причин к определенному времени отмирает, одноклеточные же остались бессмертными. И наоборот, размножение не возникло лишь с появлением смерти, скорее, оно представляет собой первичное свойство живой материи, как и рост, от которого оно произошло, и жизнь на земле с самого начала оставалась непрерывной[399]399
  Weismann, 1882, 84–85.


[Закрыть].

Нетрудно убедиться, что признание естественной смерти для высших организмов мало чем помогает нашему делу. Если смерть – это всего лишь позднее приобретение живых существ, то тогда влечения к смерти, которые восходят к самому началу жизни на земле, можно и не рассматривать. Тогда многоклеточные все же могут умирать по внутренним причинам, от недостатков своей дифференциации или несовершенства обмена веществ; для вопроса, который нас занимает, это интереса не представляет. Несомненно, такое понимание смерти и ее происхождения для привычного мышления человека также гораздо ближе, чем странное предположение о «влечениях к смерти».

Дискуссия, последовавшая за формулировками Вейсмана, на мой взгляд, ни в одном направлении ничего определенного не дала[400]400
  Ср. Max Hartmann, 1906; Alex Lipschütz, 1914; Franz Doflein, 1919.


[Закрыть]. Некоторые авторы вернулись к точке зрения Гёте (1883), который видел в смерти прямое следствие размножения. Гартман характеризует смерть не появлением «трупа», отмершей части живой субстанции, а определяет ее как «завершение индивидуального развития». В этом смысле смертны и простейшие, смерть всегда совпадает у них с размножением, но этим она в известной степени оказывается завуалированной, поскольку субстанция животного-родителя может быть непосредственно переведена в молодых индивидов-детей[401]401
  Hartmann, 1906, 29.


[Закрыть].

Вскоре после этого интерес исследователей обратился к экспериментальной проверке постулируемого бессмертия живой субстанции у одноклеточных. Американец Вудрафф выращивал ресничную инфузорию-туфельку, которая размножается делением на два индивида, и прослеживал это деление до 3029-го поколения, на котором он прервал свой опыт; каждый раз он изолировал один из продуктов деления и помещал его в свежую воду. Этот поздний потомок первой туфельки был так же свеж, как его прародительница, без каких-либо следов старения или дегенерации. Этим, если считать такие количества доказательными, казалось, было экспериментально подтверждено бессмертие простейших[402]402
  Об этом и следующем см. Lipschütz, 1914, 26, 52 etc.


[Закрыть].

Другие исследователи пришли к иным результатам. Мопа, Калкинс и др. в противоположность Вудраффу обнаружили, что и эти инфузории после определенного числа делений также становятся слабее, уменьшаются в размере, теряют часть своей организации и в конце концов умирают, если не подвергнутся определенному освежающему воздействию. Следовательно, после фазы возрастного распада простейшие умирают точно так же, как и высшие животные, в противоположность утверждениям Вейсмана, который считает смерть более поздним приобретением живых организмов.

В результате сопоставления этих исследований мы выделяем два факта, на которые, по-видимому, можно опереться. Во-первых: если эти организмы в момент, когда у них еще не проявляются возрастные изменения, способны слиться друг с другом, «копулировать» – после чего через некоторое время они снова разъединяются, – то они избегают старения, они «омолодились». Но эта копуляция, пожалуй, – лишь предтеча полового размножения высших существ; она пока еще не имеет ничего общего с увеличением численности, ограничивается смешением субстанций двух индивидов (амфимиксис по Вейсману). Однако освежающее влияние копуляции можно также заменить определенными раздражающими средствами, изменением состава питательной жидкости, повышением температуры или встряхиванием. Вспомним знаменитый опыт Ж. Лёба, который определенными химическими раздражителями вызывал в яйцах морского ежа процессы деления, обычно возникающие только после оплодотворения[403]403
  Этот эксперимент впервые был проведен в 1899 году, ср. Loeb, 1909.


[Закрыть].

Во-вторых: все же вполне вероятно, что инфузории приходят к естественной смерти вследствие своих собственных жизненных процессов, ибо расхождение между данными Вудраффа и других исследователей возникает из-за того, что Вудрафф помещал каждое новое поколение инфузорий в свежую питательную жидкость. Если бы он этого не делал, то наблюдал бы такие же возрастные изменения у поколений, как и другие исследователи. Он пришел к выводу, что этим организмам вредят продукты обмена веществ, которые они отдают окружающей жидкости, а затем сумел убедительно доказать, что только продукты собственного обмена веществ оказывают воздействие, ведущее к смерти поколения. Ведь те же самые организмы, которые непременно погибали, скопившись в своей собственной питательной жидкости, прекрасно развивались в растворе, перенасыщенном продуктами распада отдаленного родственного вида. Таким образом, инфузория, предоставленная самой себе, умирает естественной смертью из-за несовершенства удаления продуктов собственного обмена веществ; но, может быть, и все высшие животные умирают, в сущности, вследствие такой же неспособности.

Возможно, здесь возникнет сомнение, целесообразно ли было вообще искать решение вопроса о естественной смерти в изучении простейших. Примитивная организация этих живых существ, быть может, скрывает от нас важные условия, которые есть также и у них, но выявляются только у высших животных, у которых они нашли морфологическое выражение. Если мы оставим морфологическую точку зрения, чтобы встать на динамическую, то нам вообще может стать безразличным, доказуема или недоказуема естественная смерть простейших. Субстанция, впоследствии признанная бессмертной, никак не отделена у них от смертной. Силы влечений, стремящиеся перевести жизнь в смерть, могут действовать у них с самого начала, и все же их эффект может настолько перекрываться сохраняющими жизнь силами, что непосредственное доказательство их наличия становится очень сложным. Однако мы слышали, что наблюдения биологов позволяют сделать предположение о наличии таких внутренних процессов, ведущих к смерти, также и в отношении простейших. Но если даже простейшие оказываются бессмертными в понимании Вейсмана, то его утверждение, что смерть – это позднее приобретение, сохраняет свою силу лишь для явных проявлений смерти и не исключает гипотезы о процессах, ведущих к смерти. Наши ожидания, что биология с легкостью опровергнет гипотезу о влечениях к смерти, не оправдались. Мы можем продолжать обсуждать такую возможность, если у нас будут для этого основания. И все же поразительное сходство предложенного Вейсманом деления на сому и зародышевую плазму с нашим делением на влечения к смерти и влечения к жизни сохраняется и вновь приобретает значение.