Текст книги "Большая книга психики и бессознательного. Толкование сновидений. По ту сторону принципа удовольствия"

Сновидение начинается с названия станции; должно быть, возглас кондуктора не полностью меня разбудил. Я заменяю это название, Марбург, Голлтурном. То, что я с первого или, возможно, со второго раза услышал восклицание «Марбург», доказывается упоминанием в сновидении о Шиллере, который родился в Марбурге, пусть и не в Штирии[303]303
  Дополнение, сделанное в 1909 году: Шиллер родился не в Марбурге, а в Марбахе, о чем знает любой немецкий гимназист и о чем знал также и я. Это снова одна из тех ошибок, которые вкрадываются в качестве компенсации за умышленное искажение в другом месте и которые я попытался объяснить в «Психопатологии обыденной жизни».


[Закрыть]. В этот раз я ехал в очень некомфортных условиях, хотя и в первом классе. Поезд был переполнен, в купе, в которое я вошел, уже сидели господин и дама очень важного вида, которые не умеют себя вести или не сочли нужным хоть как-то скрыть свое неудовольствие, вызванное моим вторжением. На мое вежливое приветствие они не ответили; хотя мужчина и женщина сидели рядом (в направлении, противоположном движению поезда), женщина поспешила занять своим зонтиком место напротив у окна, прямо перед моими глазами. Двери они сразу закрыли, демонстративно заговорив об открытом окне. Наверное, по мне было видно, что я испытываю недостаток воздуха. Ночь была теплая, и в купе, закрытом со всех сторон, вскоре стало нестерпимо душно. По опыту своих поездок я знаю, что такое бесцеремонное поведение отличает людей, которые свои билеты вообще не оплачивали или оплатили только половину их стоимости. Когда пришел кондуктор и я предъявил свой дорогой билет, раздался надменный, чуть ли не грозный окрик дамы: «У моего мужа есть удостоверение». Она была внушительного вида с недовольным выражением лица, в возрасте, близком к тому, когда увядает женская красота; ее муж вообще не произнес ни слова и сидел безучастно. Я попытался уснуть. Во сне я учиняю страшную месть своим нелюбезным спутникам; трудно представить себе, какие оскорбления и ругательства скрываются за отрывочными фрагментами первой половины сновидения. После удовлетворения этой потребности дало о себе знать второе желание – сменить купе. Сновидение так часто меняет сцену, причем даже без малейшего повода к изменению, что едва ли было бы что-нибудь необычное в том, если бы вскоре я заменил своих попутчиков более приятными, взятыми из моих воспоминаний. Но здесь получается так, что что-то возражает против изменения сцены и считает необходимым дать ему объяснение. Как я попал вдруг в другое купе? Я ведь не мог вспомнить, чтобы я пересаживался. Имелось только одно объяснение: должно быть, я покинул вагон в сонном состоянии – редкое явление, примеры которого, однако, приводят невропатологи. Мы знаем о людях, которые предпринимают путешествия по железной дороге в сумеречном состоянии, ничем, однако, не выдавая своего ненормального состояния, пока на какой-то станции они не приходят полностью в себя, а затем сами удивляются пробелам в своей памяти. Именно таким случаем «automatisme ambulatoire» я и объясняю уже в сновидении то, что произошло со мной.

Анализ позволяет дать и другое истолкование. Попытка объяснения, которая так меня озадачивает, когда я приписываю ее работе сновидения, не оригинальна, а скопирована с невроза одного из моих пациентов. Я уже рассказывал в другом месте об одном высокообразованном и мягкосердечном в жизни молодом человеке, который вскоре после смерти родителей начал обвинять себя в преступных наклонностях и страдал от предохранительных мер, которые ему приходилось применять для защиты от них. Это был случай тяжелой формы навязчивых представлений при полностью сохранном рассудке. Сначала ему отбивала охоту к прогулкам по улице необходимость отдавать себе отчет в том, куда исчезают встречные прохожие; если кто-нибудь вдруг ускользал от его преследующего взгляда, у него возникало неприятное ощущение и свербела мысль, не мог ли он его «устранить». За этим, помимо прочего, скрывалась фантазия о Каине, ибо «все люди братья». Из-за невозможности справиться с этой задачей он отказался от прогулок и проводил свою жизнь, запершись в четырех стенах. Однако в его комнату через газеты постоянно попадали сообщения об убийствах, совершаемых в городе, и его совесть внушала ему в виде сомнения, что он и есть искомый преступник. Сознание того, что он уже несколько недель не покидал своей квартиры, какое-то время защищало его от этих обвинений, пока однажды ему не пришла в голову мысль, что он мог покинуть свой дом в бессознательном состоянии и, таким образом, сам того не ведая, совершить убийство. После этого он запер парадную дверь, передал ключ старой экономке и категорически запретил ей отдавать ему этот ключ даже по его требованию.

Таким образом, отсюда берет начало попытка моего объяснения, что я перешел в другое купе в бессознательном состоянии, – она в готовом виде была принесена в сон из материала мыслей сновидения и, очевидно, должна служить в сновидении отождествлению меня с личностью того пациента. Воспоминание о нем пробудилось во мне в результате напрашивающейся ассоциации. Несколько недель назад я совершил с этим мужчиной свою последнюю ночную поездку. Он выздоровел и сопровождал меня в провинцию к своим родственникам, которые пригласили меня к себе; мы заняли отдельное купе, оставили открытыми на ночь все окна и, пока я не лег спать, мило беседовали. Я знал, что причиной его заболевания были враждебные импульсы против отца, возникшие в его детстве на сексуальной основе. Таким образом, отождествив себя с ним, я хотел признаться себе в чем-то аналогичном. Вторая сцена сновидения действительно объясняется озорной фантазией, что мои стареющие попутчики вели себя со мной столь нелюбезно именно потому, что своим появлением я помешал их нежностям, которыми они задумали обменяться ночью. Эта фантазия восходит, однако, к сцене из раннего детства, когда ребенок, побуждаемый, вероятно, сексуальным любопытством, проникает в спальню родителей, но изгоняется оттуда властным окриком отца.

Я считаю излишним нагромождать другие примеры. Все они лишь подтвердили бы вывод, сделанный нами из уже приведенных примеров, что акт суждения в сновидении представляет собой лишь повторение некоего прототипа из мыслей сновидения. Чаще всего это неудачно пристроенное, введенное в неподходящий контекст повторение, но иногда, как в наших последних примерах, использованное настолько умело, что поначалу складывается впечатление самостоятельной мыслительной деятельности в сновидении. В дальнейшем мы обратимся к рассмотрению той психической деятельности, которая хотя, по-видимому, и не всегда содействует образованию сновидений, но, если содействует, стремится безупречно и осмысленно слить воедино элементы сна, несопоставимые по своему происхождению. Но перед этим нам кажется необходимым рассмотреть выражения аффектов, возникающих в сновидении, и сравнить их с теми аффектами, которые выявляет анализ в мыслях сна.

Своим проницательным замечанием Штиккер обратил наше внимание на то, что проявления аффектов в сновидении не допускают того пренебрежительного отношения, с которым мы, проснувшись, обычно отмахиваемся от содержания сновидения. «Если я в сновидении боюсь грабителей, то пусть разбойники и воображаемые, зато страх реален»; точно так же обстоит дело в том случае, когда я радуюсь во сне. Как свидетельствуют наши ощущения, аффект, пережитый в сновидении, отнюдь не менее значителен, чем такой же по интенсивности аффект, испытанный в бодрствовании, а своим аффективным содержанием сновидение еще энергичней, чем содержанием своих представлений, претендует на то, чтобы быть одним из действительных переживаний нашей души. Однако мы не принимаем его во внимание в бодрствовании, потому что не умеем психически оценивать аффект иначе, как во взаимосвязи с содержанием представления. Если же аффект и представление по своему характеру и интенсивности не совпадают, наше бодрствующее суждение оказывается сбитым с толку.

В сновидениях всегда вызывало удивление то, что содержания представлений не сопровождаются воздействием аффектов, которые мы бы сочли обязательными в бодрствующем мышлении. Штрюмпель (1877) утверждал, что в сновидении представления лишены своей психической ценности. Однако в сновидении можно наблюдать и противоположное явление, когда интенсивный аффект возникает в связи с содержанием, которое вроде бы не дает к этому ни малейшего повода. Я нахожусь в сновидении в ужасной, опасной, отвратительной ситуации, но не испытываю при этом ни страха, ни отвращения; и наоборот, в другой раз я возмущаюсь безобидными вещами и радуюсь какой-то безделице.

Эта загадка сновидения разрешается столь неожиданно и столь полно, как никакая другая, если мы перейдем от явного содержания сновидения к скрытому. Мы даже не будем заниматься ее объяснением, ибо ее больше не существует. Анализ показывает нам, что содержания представления подверглись смещениям и замещениям, тогда как аффекты остались незыблемыми. Поэтому неудивительно, что содержание представления, измененное искажением в сновидении, уже не соответствует оставшемуся сохранным аффекту; но и не возникает удивления, когда в результате анализа истинное содержание оказывается на своем прежнем месте[304]304
  Дополнение, сделанное в 1919 году: Если я не очень ошибаюсь, то первое сновидение, о котором я сумел узнать от своего 20-месячного внука, указывает на тот факт, что работе сновидения удалось превратить свой материал в исполнение желания, тогда как относящийся к нему аффект без каких-либо изменений проявился также и в состоянии сна. Ночью накануне того дня, когда отец должен был выступить в поход, ребенок, бурно всхлипывая, взывает: «Папа, папа – бэби». Это может означать только следующее: папа и бэби остаются вместе, тогда как плачем он признает предстоящее расставание. Уже в то время ребенок был вполне способен выразить понятие разлуки. Слово «прочь» (замененное своеобразно подчеркнутым, растянутым «о-о-о») было одним из его первых слов, и в течение нескольких месяцев до этого первого сновидения он всеми своими игрушками изображал это «прочь», что объяснялось очень рано сформировавшимся умением справляться с собой, позволяя матери уходить из дома.


[Закрыть].

В психическом комплексе, подвергшемся воздействию сопротивления цензуры, резистентным компонентом являются аффекты, и только он может подсказать нам верное направление. Еще более отчетливо, чем в сновидении, эта способность проявляется в психоневрозах. Аффект здесь всегда оправдан, по крайней мере, по своему качеству; и только его интенсивность может повыситься в результате смещений невротического внимания. Если истерик удивляется тому, почему он так сильно боится какого-то пустяка, или если мужчина, страдающий навязчивыми представлениями, недоумевает, почему из-за какой-то мелочи у него возникают такие мучительные угрызения совести, то оба они заблуждаются, считая самым важным содержание представления – пустяк или мелочь, – и они безуспешно борются, беря это содержание представления за исходную точку своей мыслительной деятельности. В таком случае психоанализ показывает им правильный путь, напротив, признавая аффект оправданным и отыскивая относящееся к нему представление, вытесненное путем замещения. При этом мы предполагаем, что аффективная связь и содержание представления не представляют собой того неразрывного органического единства, каким мы привыкли его считать, – обе части могут быть просто спаяны друг с другом, а потому их можно разъединить посредством анализа. Толкование сновидений показывает, что так действительно и бывает.

Сначала я приведу пример, в котором анализ разъясняет кажущееся отсутствие аффекта при наличии содержания представления, которое должно было вызвать аффективную связь.

I

Она видит в пустыне трех львов, один из которых смеется, но она их не боится. Затем, должно быть, она все же от них бежит, ибо она хочет влезть на дерево, но обнаруживает наверху свою кузину, учительницу французского языка и т. д.

Анализ добавляет к этому следующий материал. Индифферентным поводом к сновидению стала фраза из задания по английскому языку: грива – украшение льва [Löwe]. Ее отец носил бороду, которая, словно грива, обрамляла лицо. Ее учительницу английского языка зовут мисс Лайонс (lions – львы). Один знакомый прислал ей баллады Лёве. Вот и три льва; почему их надо бояться? Она прочитала рассказ, в котором за негром, подстрекавшим других к мятежу, охотятся с легавыми собаками, и, чтобы спастись, он влезает на дерево. За этим следуют отрывки воспоминаний юмористического характера, например, наставление, как поймать львов из журнала «Fliegende Blätter»: возьмите пустыню и просейте ее через решето, песок просеется, а львы останутся. Затем очень забавный, но не совсем приличный анекдот про одного служащего, которого спросили, почему он не постарается заслужить благосклонность своего начальника, на что он ответил: «Я постарался было влезть, но его заместитель был уже наверху»». Весь материал становится понятным, если учесть, что накануне сновидения эта дама принимала у себя дома начальника своего мужа. Он был очень любезен, поцеловав ей руку, и она совсем не боялась его, хотя он – очень «крупный зверь» и играет в столице роль «светского льва». Таким образом, этого льва можно сравнить со львом в комедии «Сон в летнюю ночь», под маской которого скрывается Миляга, столяр, и таковы все сны про львов, которых не боится сновидец.

II

В качестве второго примера я приведу сновидение той девушки, которая увидела во сне лежащим в гробу маленького сын ее сестры, но при этом, как я теперь добавлю, не испытала ни боли, ни печали. Из анализа мы уже знаем почему. Сновидение скрывало лишь ее желание снова увидеть любимого человека; по-видимому, аффект был направлен на желание, а не на его сокрытие. Поэтому для печали не было никакого повода.

Во многих сновидениях аффект все же сохраняет хоть какую-то связь с тем содержанием представления, которое заменило соответствующее ему. В других сновидениях ослабление комплекса продолжается. Аффект кажется полностью отделенным от соответствующего ему представления и находит себе какое-то другое место в сновидении, где он включается в новую взаимосвязь элементов сна. Это похоже на то, что мы уже узнали из рассмотрения актов суждения в сновидении. Если в мыслях сновидения имеется какой-нибудь важный вывод, то таковой содержит и сновидение; но вывод в сновидении может сместиться на совершенно другой материал. Нередко такое смещение происходит по принципу противоположности. Последнюю возможность я хотел бы обсудить на примере следующего сновидения, которое я подверг самому исчерпывающему анализу.

III

Замок на берегу моря, но затем он располагается не на море, а на берегу узкого канала, ведущего в море. Господин П. – губернатор. Я стою вместе с ним в большом трехоконном зале, перед которым, словно зубцы крепости, возвышаются стенные выступы. Я – морской офицер, прикомандированный к гарнизону. Мы опасаемся нападения вражеских военных кораблей, потому что находимся в состоянии войны. Господин П. намеревается уйти; он дает мне инструкции, как действовать в случае нападения. Его больная жена вместе с детьми находится тут же в крепости. Когда начнется бомбардировка, надо будет очистить большой зал. Он тяжело дышит и хочет удалиться; я удерживаю его и спрашиваю, как в случае необходимости послать ему донесение. В ответ он мне что-то говорит, но тут же падает мертвый. Наверное, я чересчур его утомил своими вопросами. После его смерти, которая не производит на меня никакого впечатления, я думаю о том, останется ли вдова в замке, нужно ли мне донести о его смерти главнокомандующему и будет ли в приказе мне поручено, как следующему по старшинству, командовать крепостью. Я стою возле окна и смотрю на проплывающие мимо корабли; по темной воде быстро мчатся купеческие суда, одни с несколькими трубами, другие с выпуклыми палубами (похожими на вокзальные здания в нерассказанном – предварительном сновидении). Затем возле меня оказывается мой брат; мы оба смотрим из окна на канал. При виде одного корабля мы пугаемся и восклицаем: «Военный корабль!» Однако оказывается, что это возвращаются те же суда, которые я уже знаю. Проплывает небольшое судно, комично обрезанное и оканчивающееся поэтому посередине своей длины; на палубе видны странные предметы, похожие на банки или жестянки. Мы кричим в один голос: «Корабль для завтрака».

Быстрое движение кораблей, темная синева воды, черный дым труб – все это вместе производит мрачное, гнетущее впечатление.

Место действия в этом сновидении составлено из воспоминаний о нескольких путешествиях по Адриатике (Мирамаре, Дуиньо, Венеция, Аквилейя[305]305
  Аквилейя, расположенная на несколько километров вглубь страны, соединена небольшим каналом с лагуной, где находится остров Градо. Эта северная часть побережья Адриатики до 1918 года принадлежала Австрии.


[Закрыть]). Непродолжительная, но необычайно приятная поездка вместе с моим братом в Аквилейю за несколько недель до сновидения еще была свежа у меня в памяти. Свою роль играют также морская война между Америкой и Испанией и с нею связанное беспокойство за судьбу моих родственников, живущих в Америке. В двух местах этого сновидения имеются аффективные проявления. В одном месте ожидаемый аффект отсутствует – здесь категорически подчеркивается, что смерть управляющего не производит на меня никакого впечатления; в другом месте, думая, что я вижу военный корабль, я пугаюсь и испытываю во сне все ощущения страха. В этом превосходно построенном сновидении аффекты размещены настолько удачно, что устранено любое явное противоречие. У меня нет никаких оснований пугаться смерти губернатора, и вполне естественно, что в качестве коменданта крепости я пугаюсь при виде военного корабля. Однако анализ показывает, что господин П. – это лишь замена моего собственного «Я» (в сновидении я являюсь его заместителем). Я – губернатор, который внезапно умирает. Мысли сновидения касаются будущего моих близких после моей преждевременной смерти. Ни одной другой неприятной мысли в мыслях сновидения нет. Страх, связанный в сновидении с видом военного корабля, нужно перенести оттуда сюда. Анализ, напротив, показывает, что область мыслей сновидения, из которых взят военный корабль, полон самых светлых воспоминаний. Год тому назад мы были в Венеции, волшебно-чудесным днем мы стояли у окна нашей комнаты на Рива Скьявони и смотрели на голубую лагуну, где в этот раз движение было гораздо более оживленным, чем обычно. Ожидалось прибытие английских кораблей, которые должны были торжественно встретить. Вдруг моя жена радостно, как ребенок, воскликнула: «Английский военный корабль!» В сновидении при тех же словах я пугаюсь; мы снова видим, что речь в сновидении происходит от речи в реальной жизни. Вскоре я покажу, что элемент «английский» в этой фразе тоже не оказался потерянным для работы сновидения. Таким образом, я курсирую здесь между мыслями и содержанием сновидения, обращая радость в страх; я должен лишь указать, что с помощью такого превращения я выражаю часть скрытого содержания сновидения. Однако этот пример доказывает, что работе сновидения дозволено выделить повод к аффекту из его связей в мыслях сновидения и где угодно вставить его в содержание сновидения.

Я воспользуюсь здесь случаем, чтобы подвергнуть более детальному анализу «корабль для завтрака», появление которого в сновидении столь бессмысленно завершает рационально построенную ситуацию. Концентрируя внимание на объекте сновидения, я задним числом вспоминаю, что этот корабль был черного цвета; со стороны своего срезанного конца он был похож на предмет, вызывавший наш интерес в музеях этрусских городов. Это была прямоугольная чаша из черной глины с двумя ручками; в ней стояли предметы, похожие на кофейные или чайные чашки; все вместе это чем-то напоминало современный сервиз для обеденного стола. Мы узнали после расспросов, что это туалет этрусской дамы с принадлежностями для румян и для пудры, и мы в шутку сказали, что было бы неплохо привезти такую вещь хозяйке дома. Следовательно, объект сновидения означает черный туалет, траур и непосредственно намекает на смерть. С другого конца объект сновидения напоминает сделанную из бревна лодку, νέχυς [ «мертвое тело»], как сообщил мне мой друг-лингвист, на которую в древние времена клали тело умершего и предавали его захоронению в море. С этим непосредственно связано то, что в сновидении суда возвращаются.

 
«Тихо, на спасенной ладье, в гавань вплывает старик»[306]306
  Шиллер, «Добавления к ксениям», «Ожидание и исполнение»; эти строки заключают аллегорию жизни и смерти.


[Закрыть].
 

Это возвращение после кораблекрушения [Schiffbruch], ведь «корабль для завтрака» [Frühstücksschiff] словно разломан [abgebrochen] посередине. Откуда же название корабль «для завтрака»? Здесь использовано слово «английский», которого мы лишили военные корабли. Завтрак = breakfast, нарушение поста [Fastenbrecher]. Нарушение [Brechen] опять-таки связано с кораблекрушением, а пост [Fasten] имеет отношение к черному туалету.

Однако у этого корабля для завтрака только название образовано сновидением. Сам предмет существовал, и он напоминает мне о самых радостных часах последнего путешествия. Не доверяя качеству продуктов питания в Аквилейе, мы взяли с собой провизию из Гёрца, купили в Аквилейе бутылку превосходнейшего истрийского вина и, пока небольшой почтовый пароход медленно плыл по каналу дель Мее, направляясь в расположенный в безлюдной лагуне Градо, мы, единственные пассажиры, пребывая в прекраснейшем настроении, устроили себе на палубе завтрак, который пришелся нам по вкусу, как никогда. Следовательно, это и был «корабль для завтрака», и именно за этим воспоминанием о самом беззаботном наслаждении жизнью сновидение скрывает печальные мысли о неизвестном и тревожном будущем.

Отделение аффектов от представлений, вызвавших их проявление, – это то, что сильнее всего обращает на себя внимание при образовании сновидения, но далеко не единственное и не самое главное изменение, которому они подвергаются на пути от мыслей сновидения к его явному содержанию. Если сравнить аффекты в мыслях сновидения с аффектами в сновидении, то сразу становится ясно: если в сновидении имеется аффект, то он имеется и в мыслях сновидения, но не наоборот. В целом, сновидение беднее аффектами, чем психический материал, из переработки которого оно возникло. Реконструируя мысли сновидения, я наблюдаю, как в них постоянно стараются заявить о себе самые интенсивные душевные побуждения, как правило, борясь с другими, им полностью противоречащими. Обратившись затем к сновидению, я нередко обнаруживаю, что оно бесцветно и не имеет интенсивной эмоциональной окраски. В результате работы сновидения на уровне индифферентного оказывается не только содержание, но и зачастую эмоциональный тон моего мышления. Я мог бы даже сказать, что работой сновидения осуществляется подавление аффектов. Возьмем, например, сновидение о монографии по ботанике. В мышлении ему соответствует страстная речь в защиту моей свободы, права делать то, что я делаю, и устраивать свою жизнь так, как мне самому кажется единственно верным. Возникшее из этого сновидение кажется равнодушным: я написал монографию, она лежит передо мной, снабженная цветными таблицами, к каждому экземпляру приложено засушенное растение. Все это напоминает тишину кладбища; не слышно и следа шума битвы.

Бывает, правда, и по-другому, когда в само сновидение могут войти проявления бурных аффектов; но сначала мы бы хотели остановиться на том неоспоримом факте, что очень многие сновидения кажутся индифферентными, тогда как в мысли сновидения никогда нельзя войти, не испытав глубокого волнения.

Дать здесь полное теоретическое объяснение этого подавления аффектов во время работы сновидения не представляется возможным; оно предполагало бы самое подробное рассмотрение теории аффектов и механизма вытеснения. Я позволю себе упомянуть здесь только две мысли. Освобождение аффекта я вынужден – по другим соображениям – считать центрифугальным процессом, направленным вовнутрь тела, аналогичным моторным и секреторным процессам иннервации[307]307
  Освобождение аффектов (хотя и направленное внутрь тела), рассматриваемое с точки зрения душевного аппарата, обозначается как «центрифугальное».


[Закрыть]. Подобно тому как в состоянии сна, по-видимому, не происходит передачи моторных импульсов во внешний мир, так и центрифугальное пробуждение аффектов может быть затруднено бессознательным мышлением во время сна. Аффективные импульсы, сопровождающие мысли сновидения, сами по себе очень слабые, следовательно, не могут быть более сильными и те из них, которые попадают в сновидение. В соответствии с этим «подавление аффектов» – это не результат работы сновидения, а лишь следствие состояния сна. Быть может, так оно и есть, но невозможно, чтобы все сводилось лишь к этому. Мы должны также вспомнить о том, что любое обладающее более сложной композицией сновидение оказывается компромиссным результатом столкновения психических сил. С одной стороны, мысли, образующие желание, вынуждены бороться с сопротивлением цензурирующей инстанции, с другой стороны, мы не раз наблюдали, что даже в бессознательном мышлении каждая часть мысли сочеталась со своей контрадикторной противоположностью. Поскольку все эти части мысли способны вызывать аффекты, то по большому счету мы едва ли ошибемся, если будем понимать подавление аффектов как следствие торможения, которое оказывают друг на друга противоположности, а также цензура, направленная против подавленных ею стремлений. В таком случае подавление аффектов будет вторым результатом цензуры в сновидении, тогда как первым ее результатом было искажение во сне.

Я хочу привести еще один пример сновидения, в котором индифферентный эмоциональный тон содержания сна можно объяснить противоречивостью мыслей сновидения. Я должен буду рассказать небольшое сновидение, ознакомление с которым у любого читателя, наверное, вызовет отвращение.

IV

Возвышение; на нем нечто вроде отхожего места; очень длинная скамья, на одном конце которой большое отверстие. Весь задний край покрыт испражнениями различной величины и свежести. Позади скамейки кустарник. Я мочусь на скамейку; длинная струя мочи смывает грязь, засохшие фекалии легко отделяются и падают в отверстие. Но на конце как будто остается что-то еще.

Почему в этом сновидении я не испытывал никакого отвращения?

Потому, как показывает анализ, что возникновению этого сновидения содействовали самые приятные мысли. При анализе мне тотчас приходит в голову мысль об авгиевых конюшнях, очищенных Гераклом. Этот Геракл – я. Возвышение и кустарник относятся к местности в Аусзее, где сейчас находятся мои дети. Я раскрыл детскую этиологию неврозов и благодаря этому уберег собственных детей от заболевания. Скамейка (исключая, разумеется, отверстие) – это точная копия мебели, которую мне подарила одна благодарная пациентка. Она напоминает мне о том, как уважают меня мои пациенты. И даже музею человеческих экскрементов можно дать радующее сердце истолкование. Эти экскременты, не вызывающие у меня во сне никакого отвращения, являются воспоминанием о прекрасной стране Италии, в маленьких городах которой, как известно, ватерклозеты устроены именно так. Струя мочи, смывающая все вокруг, – это явный намек на манию величия. Точно так же Гулливер тушит пожар у лилипутов; этим, правда, он навлекает на себя немилость крошечной королевы. Но и Гаргантюа, сверхчеловек мэтра Рабле, мстит аналогичным образом парижанам, садясь верхом на Нотр-Дам и направляя на город струю мочи. Книгу Рабле с иллюстрациями Гарнье я как раз вчера вечером перелистывал перед сном. И удивительно: снова доказательство того, что я сверхчеловек! Площадка на Нотр-Дам была моим излюбленным местом в Париже; каждый свободный вечер я обычно взбирался там на башни церкви между чудовищ и дьявольских гримас. То, что все фекалии так быстро исчезают под струей, относится к изречению: «Afflavit et dissipati sunt», которое я когда-нибудь использую в качестве эпиграфа к разделу, посвященному лечению истерии.

А теперь действенный повод сновидения. В жаркий летний вечер я читал лекцию о взаимосвязи истерии с перверсиями, и все, что я говорил, мне совершенно не нравилось, казалось лишенным всякой ценности. Я был уставшим, не испытывал никакого удовлетворения от своей тяжкой работы и стремился прочь от этого копания в человеческой грязи к своим детям и к красотам Италии. В таком настроении я отправился из аудитории в кафе, чтобы посидеть немного на воздухе и слегка перекусить, ибо аппетита у меня не было. Но со мной пошел один из моих слушателей; он попросил разрешения посидеть со мной, пока я выпью кофе, и начал читать мне панегирик: сколькому он от меня научился, он смотрит теперь на все другими глазами, я очистил авгиевы конюшни заблуждений и предрассудков в учении о неврозах, словом, я – великий человек. Мое настроение плохо подходило к его хвалебной песни; я с трудом подавил отвращение, ушел поскорее домой, чтобы избавиться от него, перелистал перед сном книгу Рабле и прочел рассказ К. Мейера «Страдания одного мальчика».

Из этого материала и возникло сновидение. Новелла Мейера затронула воспоминание о сценах из детства (ср. сновидение о графе Туне, последнюю часть). Дневное настроение, проникнутое чувством отвращения и пресыщенности, проявилось в сновидении в том смысле, что оно предоставило почти весь материал содержанию сна. Однако ночью возникло противоположное ему настроение энергичного и даже чрезмерного выпячивания себя, которое устранило первое. Содержанию сновидения пришлось принять такую форму, которая позволила бы в одном и том же материале выразить и манию самоуничижения и завышенную самооценку. В этом компромиссном образовании проявилось двусмысленное содержание сновидения, а результатом взаимного торможения противоположностей стал его индифферентный эмоциональный тон.

Согласно теории исполнения желаний, это сновидение было бы невозможным, если бы к чувству отвращения не добавилась хотя и подавленная, но исполненная удовольствием противоположная мысль о своем величии. Ибо неприятное не должно изображаться во сне; неприятное в наших дневных мыслях может попасть в сновидение только в том случае, если оно одалживает свое облачение исполнению желания.

Работа сновидения может обходиться с аффектами, сопровождающими мысли сновидения, также и несколько иначе, нежели допускать их или низводить до нулевой точки. Эти аффекты она может обращать в их противоположность. Мы уже познакомились с правилом толкования, согласно которому любой элемент сновидения при толковании точно так же может изображать свою противоположность, как и самого себя. Никогда нельзя знать заранее, что следует брать – то или другое; определяющим является только контекст. Очевидно, догадка о таком положении вещей проникла и в народное сознание; очень часто при толковании сновидений сонники поступают по принципу контраста. Такое превращение в противоположность становится возможным благодаря внутренней ассоциативной связи, которая в нашем мышлении соединяет представление о каком-либо предмете с представлением о его противоположности. Как и любое смещение, оно служит целям цензуры, но часто также становится инструментом исполнения желания, ибо исполнение желания состоит не в чем ином, как в замещении неприятной вещи ее противоположностью. Подобно представлениям о предмете, во сне могут обращаться в противоположность и аффекты, сопровождающие мысли сновидения, и вполне вероятно, это превращение аффекта, как правило, осуществляется цензурой сновидения. Подавление аффекта, равно как и обращение аффекта, также и в социальной жизни, продемонстрировавшей нам известную аналогию с цензурой сновидения, служит прежде всего притворству. Если я разговариваю с человеком, с которым должен так или иначе считаться, а мне хотелось бы выразить ему враждебные чувства, то для меня важнее скрыть от него проявления моего аффекта, нежели смягчить словесное выражение своих мыслей. Даже если я не разговариваю с ним невежливо, но сопровождаю свои слова взглядом или жестом презрения и ненависти, эффект, который я достигаю у этого человека, мало чем отличается от впечатления, которое возникло бы у него, если бы я без пощады прямо в лицо высказал ему свое презрение. Стало быть, цензура заставляет меня прежде всего подавлять свои аффекты, и если я хороший актер, то, притворяясь, продемонстрирую противоположный аффект: буду смеяться там, где мне хочется возмущаться, и буду ласковым там, где мне хочется уничтожить.