Текст книги "Большая книга психики и бессознательного. Толкование сновидений. По ту сторону принципа удовольствия"

Мы знаем уже один превосходный пример такого обращения аффектов, служащего цензуре сновидения. В сновидении о «дядиной бороде» я испытываю огромное нежное чувство к своему другу Р., тогда как – и именно потому – мысли сновидения обзывают его дураком. Из этого примера превращения аффектов мы получили первое указание на существование цензуры сновидения. Также и здесь нет надобности предполагать, что работа сновидения совершенно по-новому создает этот противоположный аффект; обычно она находит его готовым в материале мыслей сновидения и попросту усиливает его благодаря психической энергии защитных мотивов до тех пор, пока он не становится пригодным для образования сновидения. В упомянутом сне о дяде противоположный нежный аффект, вероятно, проистекает из детского источника (как намекает продолжение сновидения), ибо отношения дяди и племянника из-за особого характера моих самых ранних детских переживаний стали для меня источником всех дружеских и враждебных чувств.

Прекрасным примером такого обращения аффекта служит сновидение, сообщенное Ференци (1916): «Одного пожилого господина ночью будит жена, напуганная тем, что он очень громко и безудержно смеялся во сне. Позднее мужчина рассказал, что ему приснилось следующее сновидение: “Я лежал в своей постели, в комнату вошел один мой знакомый, я хотел включить свет, но не смог, пытался сделать это снова и снова – все тщетно. Затем встала с постели моя жена, чтобы мне помочь, но и ей тоже ничего не удалось сделать; но, стесняясь предстать перед этим господином в неглиже, она в конце концов отказалось от этого и снова легла в кровать; все было настолько комично, что мне стало ужасно смешно”. Жена повторяла: “Что ты смеешься, что ты смеешься?”, но я только продолжал смеяться, пока не проснулся. На следующий день этот господин выглядел угнетенным, и у него болела голова – наверное, из-за того, что смеялся до упаду, думал он.

Если проанализировать, то этот сон выглядит не столь веселым. “Знакомый господин”, который входит в комнату, в скрытых мыслях сновидения является образом смерти как “великого неизвестного”. Накануне у пожилого господина, который страдает артериосклерозом, была причина задуматься о смерти. Безудержный смех возникает вместо плача и рыданий при мысли, что он умрет. То, что он не может больше включить, – это свет жизни. Возможно, эта печальная мысль связалась с предпринятой незадолго до этого неудачной попыткой полового сношения, при которой ничем не помогло ему и содействие жены в неглиже; он заметил, что его дела идут все хуже. Работа сновидения сумела превратить печальную мысль об импотенции и смерти в комичную сцену, а рыдания – в смех».

Есть класс сновидений, особо претендующих именоваться «лицемерными» и подвергающих теорию исполнения желаний трудному испытанию. Я обратил на них внимание, когда госпожа доктор М. Хильфердинг представила для обсуждения в Венском психоаналитическом объединении следующий сон из произведения Розеггера.

Розеггер (в «Лесной родине», 2-й том) в новелле «Уволен» рассказывает: «Обычно я вкушаю все радости безмятежного сна, но очень много ночей лишался покоя. Наряду со своей скромной жизнью студента и литератора, многие годы я, словно призрак, вел монотонную жизнь портного, от которой не мог избавиться.

Не то чтобы днем меня столь часто и живо занимали мысли о прошлом. Богоборцу и бунтарю, выросшему из филистера, есть чем заняться и помимо этого. Но и о своих ночных снах бесшабашный парень едва ли думал; только позднее, когда я приучился размышлять обо всем или же когда во мне снова начинал потихоньку заявлять о себе филистер, я задумался над тем, каким образом – если мне вообще что-либо снилось – я всякий раз оказывался подмастерьем у портного и почему в этом качестве уже долгое время я работал безо всякого вознаграждения в мастерской своего наставника. Когда я сидел возле него, шил или гладил, я всегда прекрасно осознавал, что, собственно говоря, это уже не моя забота, что как горожанин я должен заниматься другими делами; но у меня постоянно были каникулы, я всегда отправлялся в деревню и, таким образом, оказывался подсобным рабочим у мастера. Часто мне становилось не по себе, я сожалел о потерянном времени, которое мог бы использовать лучше и с большей пользой. Иной раз, когда что-нибудь получалось не так, я терпеливо сносил его брань; однако о вознаграждении никогда не было даже и речи. Часто, сидя сгорбившись в темной мастерской, я представлял себе, что заявляю об уходе с работы и увольняюсь. Однажды я даже так и поступил, но мастер не придал этому никакого значения, и на следующий день я снова сидел возле него и шил.

Как же радовало меня пробуждение после таких томительных и скучных часов! И тогда я решил: когда этот тягостный сон еще раз возникнет, энергично отбросить его от себя и громко воскликнуть: “Это всего лишь фантасмагория, я лежу в постели и сплю…” Но в следующую ночь я снова сидел в мастерской портного.

Так в жутком однообразии проходил год за годом. Однажды, когда мы, мастер и я, работали в Альпельхофере, том крестьянском селении, где я поступил в учение, мой мастер казался особенно недовольным моею работой. “Хотелось бы знать, где только твои мысли!” – сказал он и подозрительно посмотрел на меня. Я подумал, что самым разумным было бы встать, сказать мастеру, что я работаю на него лишь из любезности, после чего уйти. Но я этого не сделал. Я спокойно отнесся к тому, что мастер нанял еще одного ученика и велел мне освободить для него место на скамейке. Я отодвинулся в угол и начал шить. В этот же день был нанят еще один подмастерье, настоящий ханжа; это был богемец, который работал у нас девятнадцать лет назад и однажды на обратном пути из трактира упал в ручей. Он хотел сесть за работу, но для него не было места. Я посмотрел вопросительно на мастера, и тот мне сказал: “У тебя нет способности к портновскому делу. Можешь идти, ты уволен”. Меня охватил такой ужас, что я проснулся.

Через прозрачные окна в мое уютное жилище проникали предрассветные сумерки. Меня окружали предметы искусства; в стильном книжном шкафу меня ожидал вечный Гомер, исполинский Данте, несравненный Шекспир, прославленный Гёте – все величественные, бессмертные. Из соседней комнаты доносились звонкие голоса проснувшихся детей, ласкавшихся к своей матери. Мне казалось, будто я заново обрел эту идиллически сладостную, мирную, поэтичную и озаренную светом духа жизнь, в которой я так часто и глубоко испытывал мечтательное человеческое блаженство. И все же мне не давало покоя, что я не опередил моего мастера уведомлением, а получил от него отставку.

И как странно все для меня получилось: с той ночи, когда мастер “уволил” меня, я наслаждаюсь покоем; мне больше не снятся сны о давно минувшей поре, когда я работал у портного, такой веселой в своей непритязательности, но все же отбросившей столь длинную тень на мои последующие годы жизни».

В этой серии сновидений писателя, в свои юные годы бывшего подмастерьем у портного, трудно усмотреть господство исполнения желания. Все радостное относится к дневной жизни, тогда как сновидение как будто тащит за собой лишь призрачную тень окончательно преодоленного безрадостного существования. Собственные сновидения подобного рода предоставили мне возможность дать некоторое объяснение таких снов. Будучи молодым врачом, я долгое время работал в химическом институте, не сумев проявить требуемых там умений, и поэтому в бодрствовании стараюсь никогда не думать об этом бесполезном и, собственно говоря, постыдном эпизоде моей учебы. И наоборот, мне стал сниться повторяющийся сон, будто я работаю в лаборатории, делаю анализы, переживаю разные события и т. д.; эти сновидения так же неприятны, как сны об экзаменах, и никогда не бывают очень ясными. При толковании одного из этих сновидений я в конце концов обратил внимание на слово «анали», которое и дало мне ключ к пониманию. Ведь я стал теперь «аналитиком», делаю анализы, которые очень хвалят, правда, психоанализы. Теперь я понял: если я в дневной жизни горжусь подобного рода анализами, хочу похвастаться перед самим собой, каких я достиг успехов, то ночью сновидение изображает мне те другие неудачные анализы, гордиться которыми у меня не было никаких оснований. Это сны о наказании выскочки, подобные сновидениям портновского подмастерья, ставшего знаменитым писателем. Но каким образом в конфликте между гордостью парвеню и самокритикой сновидению удается встать на сторону последней и вместо недозволенного исполнения желания включить в свое содержание разумное предостережение? Я уже упоминал, что ответ на этот вопрос создает немалые трудности. Мы можем заключить, что основой сновидения послужила прежде всего высокомерная честолюбивая фантазия; но вместо нее в содержание сновидения попали ее заглушение и чувство стыда. Можно вспомнить о том, что в душевной жизни имеются мазохистские тенденции, которым мы могли бы приписать подобное превращение. Я не имею ничего против того, чтобы этот вид сновидений в качестве сновидений о наказании отделить от сновидений об исполнении желания. Я бы усматривал в этом не ограничение ранее представленной теории сновидения, а просто языковое выражение точки зрения, которой совпадение противоположностей представляется чуждым. Однако более детальное исследование таких сновидений позволяет выявить еще и нечто другое. В неясном вступлении к одному из моих сновидений о лаборатории я был именно в том возрасте, к которому относится этот самый безрадостный и неудачный период моей медицинской карьеры. У меня еще не было положения, и я не знал, как мне обеспечивать свою жизнь, но при этом я неожиданно обнаружил, что у меня есть выбор между несколькими женщинами, на которых я был должен жениться! Таким образом, я снова был молод, и, главное, была снова молода и она – женщина, разделившая со мной все эти тяжелые годы. Тем самым в качестве бессознательного возбудителя сновидения было распознано одно из непрестанно терзающих желаний стареющего мужчины. Хотя борьба между тщеславием и самокритикой, бушующая в других слоях психики, и обусловила содержание сновидения, но только более глубоко коренящееся желание молодости позволило ей проявиться в виде сновидения. Иной раз человек говорит сам себе в состоянии бодрствования: «Сейчас все хорошо, а когда-то были трудные времена; но как же тогда было прекрасно, ведь ты был еще таким молодым»[308]308
  Дополнение, сделанное в 1930 году: После того как психоанализ разделил личность на Я и Сверх-Я («Психология масс и анализ Я», 1921с), в этих сновидениях о наказании нетрудно распознать исполнение желаний Сверх-Я.


[Закрыть].

Другая группа сновидений, которые я часто обнаруживал у себя самого и обозначил как лицемерные, имеет своим содержанием примирение с людьми, дружеские отношения с которыми давно уже угасли. В таких случаях анализ постоянно выявляет повод, который мог бы заставить меня отбросить в сторону последний остаток уважения к этим бывшим друзьям и обходиться с ними как с посторонними людьми или врагами. Однако сновидение находит свое удовольствие в том, чтобы изобразить противоположные отношения.

При рассмотрении сновидений, которые рассказывает писатель, довольно часто можно предположить, что он исключает из описания детали содержания сновидения, воспринимаемые им как помеха и кажущиеся несущественными. В этом случае его сновидения представляют для нас загадку, разгадать которую при точной передаче содержания сна было бы не так сложно.

О. Ранк обратил мое внимание на то, что в сказке братьев Гримм о храбром портняжке или «Одним махом семерых» рассказывается совершенно аналогичное сновидение выходца из низов. Портному, ставшему героем и зятем короля, однажды ночью снится его прежнее ремесло; и принцесса, его супруга, у которой зародились подозрения, на следующую ночь ставит возле него стражников, которые должны услышать сказанное во сне и установить личность сновидца. Но портняжка предупрежден и знает теперь, как скорректировать сновидение.

Сложность процессов устранения, принижения и превращения, благодаря которым из аффектов, сопровождающих мысли сновидения, появляются аффекты сна, можно хорошо наблюдать при надлежащем синтезе полностью проанализированных сновидений. Я бы хотел обсудить здесь еще несколько примеров аффективных импульсов в сновидении, которые в нескольких из представленных случаев оказываются реализованными.

V

В сновидении о странном задании, данном мне старым Брюкке, препарировать свой собственный таз, я не испытываю ни малейшего ужаса даже в самом сне. Это – исполнение желания, причем не в единственном смысле. Препарирование означает самоанализ, проводимый мною, так сказать, через опубликование книги о сновидениях; которое на самом деле было для меня настолько неприятным, что я отложил печатание подготовленной рукописи больше чем на год. У меня появляется желание устранить это сдерживающее чувство, и поэтому в сновидении никакого ужаса [Grauen] я не испытываю. Но я бы с удовольствием избежал «Grauen» и в другом смысле; я уже изрядно поседел, и эта седина [Grau] волос также побуждает меня перестать колебаться. Мы ведь знаем, что в конце сновидения находит выражение мысль, что я должен предоставить детям прийти к цели после трудных странствий.

В двух сновидениях, в которых чувство удовлетворения переносится на первые мгновения после пробуждения, это удовлетворение в одном случае обусловлено ожиданием, что теперь я узнаю, что означает «это мне уже снилось», и, собственно говоря, относится к рождению первого ребенка, а в другом случае – убеждением, что сейчас произойдет то, что «предсказано предзнаменованием», и именно с таким чувством удовлетворения в свое время я приветствовал появление на свет второго сына. Здесь в сновидении сохранились аффекты, которые господствуют в мыслях сна, но, пожалуй, ни в одном сновидении дело не обстоит так просто. Если чуть-чуть углубиться в оба анализа, то узнаешь, что это не подлежащее цензуре удовлетворение получает подкрепление из источника, который должен бояться цензуры и аффект которого, несомненно, привел бы к разладу, если бы он не скрывался за аналогичным, но вполне допустимым аффектом удовлетворения из дозволенного источника, так сказать, не прокрадывался бы вслед за ним. К сожалению, я не могу сам подтвердить этого на примере сновидения, но пример из другой области пояснит мою мысль. Предположим следующий случай: возле меня находится человек, которого я ненавижу, из-за чего у меня возникает естественный импульс порадоваться, если с ним что-то случится. Но этот импульс противоречит моей моральности; я не решаюсь выразить это желание, и если затем с этим человеком действительно что-нибудь происходит, я подавляю свою удовлетворенность этим и вынуждаю себя к мыслям и выражениям сожаления. Каждому, наверное, приходилось бывать в таком положении. Но если случается так, что ненавистный человек, совершив проступок, вызывает вполне заслуженное неодобрение, тогда я вправе свободно выразить свое удовлетворение тем, что его постигло справедливое наказание, и в этом я буду единодушен со многими другими людьми, которые относятся к нему беспристрастно. Но я могу заметить, что мое удовлетворение оказывается более интенсивным, чем у других; оно получило подкрепление из источника моей ненависти, которая не могла проявить аффект из-за препятствий со стороны внутренней цензуры, а теперь, при изменившихся условиях, помех уже не имеет. Такое часто случается в обществе, где антипатичные люди или представители отвергаемого меньшинства оказываются в чем-либо виноваты. В таком случае их наказание соответствует обычно не их вине, а вине, помноженной на не имевшую доселе выхода антипатию, которая на них направляется. Те, кто наказывает, совершают при этом несомненную несправедливость, но осознать это мешает им чувство удовлетворенности, которое доставляет им устранение подавления, столь долго продолжавшегося в их душе. Хотя в таких случаях аффект правомерен по своему качеству, но не по своей интенсивности, а самокритика, успокоенная в одном пункте, слишком просто пренебрегает проверкой второго пункта. Когда двери вдруг оказываются открытыми, через них проходит больше людей, чем предполагалось пропустить сначала.

Только так можно объяснить – если этому вообще есть психологическое объяснение – бросающуюся в глаза особенность невротического характера, состоящую в том, что поводы, способные вызвать аффект, достигают эффекта, правомерного в качественном, но чрезмерного в количественном отношении. Излишек же проистекает из оставшихся бессознательными, до сих пор подавленных аффективных источников, которые могут установить ассоциативную связь с реальным поводом, а безупречный и дозволенный аффективный источник открывает высвобождению аффектов желанный путь. Это указывает нам на то, что мы должны учитывать не только отношения взаимного торможения между подавленной и подавляющей душевными инстанциями. Столь же большого внимания заслуживают и те случаи, в которых обе инстанции в результате взаимодействия и обоюдного подкрепления дают патологический эффект. Эти вскользь обозначенные нами принципы психической механики можно использовать для понимания аффективных выражений во сне. Чувство удовлетворения, проявляющееся в сновидении и, разумеется, тотчас обнаруживаемое в его мыслях, не всегда объясняется полностью одним только этим указанием. Как правило, в мыслях сновидения приходится искать второй его источник, который находится под давлением цензуры и под этим давлением должен давать не удовлетворение, а противоположный аффект. Однако благодаря наличию первого источника сновидения он становится способным избежать вытеснения своего аффекта удовлетворения и получает подкрепление из другого источника. Таким образом, аффекты в сновидении предстают образованными из нескольких притоков и сверхдетерминированными с точки зрения материала, который содержится в мыслях сновидения; в процессе работы сновидения аффективные источники, способные давать один и тот же аффект, соединяются для его создания[309]309
  Дополнение, сделанное в 1909 году: Аналогичным образом я объяснил необычайно сильное воздействие доставляющих удовольствие тенденциозных острот.


[Закрыть].

Некоторое понимание этих запутанных отношений можно получить благодаря анализу прекрасного сновидения, центральное звено которого образует фраза «Non vixit». В этом сновидении проявления аффектов различного качества соединены в двух местах явного содержания. Враждебные и неприятные побуждения (в сновидении это называется: «Охваченный какими-то странными эмоциями») перекрывают друг друга там, где я уничтожаю двумя словами своего друга-противника. В конце сновидения я необычайно рад, а затем с удовлетворением рассматриваю (признаваемую в бодрствовании абсурдной) возможность того, что есть ревенанты, которых можно устранить простым желанием.

Я еще не сообщал о поводе к этому сновидению. Он существенен и приводит вплотную к пониманию сновидения. От своего друга в Берлине (которого я назвал Фл.) я получил известие, что ему предстоит операция и что дальнейшие сведения о его самочувствии я могу получить от его родственников, живущих в Вене. Эти первые сообщения после операции не были радостными и вызвали у меня беспокойство. Я бы сам поехал к нему, но как раз в это время страдал болезненным недугом, доставлявшим мне муки при каждом движении. Из мыслей сновидения я узнаю, что опасался за жизнь дорогого друга. Его единственная сестра, с которой я никогда не был знаком, как я знаю, умерла в юные годы после непродолжительной болезни. (В сновидении: Фл. рассказывает о своей сестре и говорит: «Через три четверти часа она была мертва».) Должно быть, я подумал, что и его натура не намного устойчивее, и представил себе, как после гораздо худших известий я в конце концов все же отправляюсь к нему – и приезжаю слишком поздно, из-за чего я буду вечно себя попрекать[310]310
  Эта фантазия из бессознательных мыслей сновидения и есть то, что повелительно требует non vivit вместо non vixit: «Ты опоздал, его уже нет в живых». То, что и явная ситуация в сновидении нацелена на non vivit, отмечалось ранее.


[Закрыть]. Этот упрек, вызванный опозданием, стал центральным пунктом сновидения, но нашел свое выражение в сцене, в которой Брюкке, уважаемый в мои студенческие годы мэтр, упрекает меня страшным взглядом своих голубых глаз. Чем вызвано отклонение этой сцены, мы скоро увидим; саму сцену сновидение не может воспроизвести именно так, как я ее пережил. Хотя оно и наделяет другого голубыми глазами, но уничтожающую роль возлагает на меня; эта инверсия, по всей видимости, представляет собой продукт исполнения желания. Беспокойство о жизни друга, упрек, что я к нему не еду, чувство стыда (он, «оставаясь незамеченным», приехал – ко мне – в Вену), моя потребность оправдаться своей болезнью – все это вызывает ясно ощущаемую во сне бурю чувств, бушующую в этой области мыслей сновидения.

В поводе к сновидению было, однако, еще и нечто другое, оказавшее на меня совершенно противоположное воздействие. Вместе с неблагоприятными известиями в первые дни после операции я получил также напоминание никому обо всем этом не говорить, которое меня покоробило, ибо оно основывалось на неверии в мое умение хранить тайну. Хотя я знал, что эта просьба исходила не от моего друга, а объяснялась бестактностью или чрезмерной тревожностью посредников, упрек, скрывавшийся в ней, меня неприятно задел, потому что он не был таким уж безосновательным. Другие упреки, отличающиеся от тех, в которых «что-то есть», как известно, не задевают и не нервируют. Хотя к данному случаю это не относится, но когда-то, в гораздо более юные годы, в обществе двух друзей, которые к моей чести тоже называли меня своим другом, я понапрасну разболтал, что один из них сказал про другого. Я не забыл также упреков, которые мне пришлось тогда услышать. Одним из друзей, между которыми я посеял тогда семя раздора, был профессор Фляйшль, имя другого можно заменить на Йозеф, – именно так зовут появляющегося в сновидении моего друга и противника П.[311]311
  Для лучшего понимания сказанного следует упомянуть несколько фактов, сообщенных Бернфельдом (1944). С 1876 по 1882 год Фрейд работал в Венском физиологическом институте (в «лаборатории Брюкке»), руководителем которой был Эрнст Брюкке (1819–1892); двумя его ассистентами в то время являлись Зигмунд Экснер (1846–1925) и Эрнст Фляйшль фон Марксов (1846–1891), которые, следовательно, были старше Фрейда на десять лет. В последующие годы Фляйшль страдал тяжелым органическим заболеванием. В этом же институте Фрейд повстречался с Йозефом Брейером (1842–1925), в соавторстве с которым он написал «Очерки об истерии» (1895d); именно Брейер и есть второй Йозеф в этом анализе. Первым же – рано умершим «другом и противником» Фрейда – был Йозеф Панет (1857–1890), который стал преемником Фрейда в Физиологическом институте. – См. также первый том биографии Фрейда, написанной Эрнестом Джонсом (1960). – Прим. пер.


[Закрыть]

Об упреке в том, что я ничего не умею хранить в себе, свидетельствует в сновидении элемент «оставаясь незамеченным» и вопрос Фл., что именно я рассказывал о нем П. Включение этого воспоминания [о моей тогдашней болтливости и ее последствиях] переносит упрек в опоздании из настоящего в то время, когда я работал в лаборатории Брюкке, и, замещая второго человека Йозефом в сцене «уничтожения» во сне, я позволяю этой сцене изобразить не только упрек в опоздании, но и другой упрек, гораздо сильнее подвергшийся вытеснению, – упрек в том, что я не храню тайн. Работа сгущения и смещения в сновидении, а также ее мотивы становятся здесь очевидными.

Незначительная в настоящее время досада, вызванная напоминанием ничего не рассказывать [о болезни Фл.], получает, однако, подкрепление из источников, струящихся в глубине, и, таким образом, превращается в поток враждебных импульсов по отношению к любимым на самом деле людям. Источник, который обеспечивает подобное подкрепление, берет свое начало в детских переживаниях. Я уже говорил, что все мои теплые дружеские и враждебные отношения с ровесниками восходят к моим детским отношениям с племянником, старше меня на один год, в которых он был заводилой, а я очень рано научился обороняться. Мы были неразлучны и любили друг друга, хотя, как свидетельствуют люди постарше, нередко дрались и ябедничали. Все мои друзья в определенном смысле являются воплощениями этого первого образа, «туманного виденья, мне в юности мелькнувшего давно»[312]312
  Гёте, «Фауст», Посвящение. – Перевод Н. Холодковского. – Прим. пер.


[Закрыть], ревенантами. Сам мой племянник вновь появился в юные годы, и мы держались тогда друг с другом как Цезарь и Брут. Близкий друг и заклятый враг всегда оставались необходимыми потребностями моей эмоциональной жизни. Я научился снова и снова их создавать, и нередко детский идеал проявлялся настолько сильно, что друг и враг сливались в одном лице, разумеется, уже не одновременно и не в постоянно сменяющихся ипостасях, как это, наверное, бывало в первые годы детства…

Но то, каким образом при существующих взаимосвязях недавний повод к аффекту может использовать детские переживания, уступая им место с целью аффективного воздействия, я здесь прослеживать не буду. Это относится к психологии бессознательного мышления и найдет свое место при психологическом объяснении неврозов. Предположим в целях толкования сновидений, что возникает детское воспоминание или образуется фантазия следующего содержания: двое детей вступают друг с другом в спор из-за какого-то объекта – какого, для нас здесь не так важно, хотя воспоминание или иллюзия воспоминания имеет в виду совершенно определенный объект. Каждый утверждает, что пришел первым и потому имеет на него преимущественное право; дело доходит до потасовки, сила торжествует над правом; по намекам, имеющимся в сновидении, возможно, я понял, что был не прав (самостоятельно замечая свою ошибку); но на сей раз я оказываюсь сильнейшим, поле битвы остается за мной, побежденный спешит к отцу или деду, жалуется на меня, а я защищаюсь, по рассказам отца, известными словами: «Я побил его, потому что он побил меня». Таким образом, это воспоминание или, более вероятно, фантазия, возникшая у меня во время анализа сновидения – без дальнейшего ручательства, я сам не знаю как, – является средоточием мыслей сновидения, где скапливаются, словно на дне колодца стекающиеся воды, аффективные импульсы, господствующие в мыслях сновидения. Отсюда мысли сновидения текут следующими путями: «То, что тебе пришлось уступить мне место, совершенно справедливо; почему ты хотел вытеснить меня с моего места? Ты мне не нужен, я найду себе другого товарища, с которым буду играть» и т. д. Затем открываются пути, по которым эти мысли опять вливаются в изображение сновидения. В подобном «Ôte-toi que je m‘y mette», должно быть, я в свое время упрекал своего друга Йозефа [П.]. Он, будучи аспирантом, пошел по моим стопам в лаборатории Брюкке, но продвижение по службе там было медленным. Ни один из двух ассистентов не сдвигался с места, и молодежь теряла терпение. Мой друг, который знал, что время его жизни ограничено, и которого не связывали близкие отношения с вышестоящим коллегой, при случае выразил вслух свое нетерпение. Поскольку этот вышестоящий коллега [Фляйшль] был тяжело болен, желание, чтобы он освободил свое место, помимо значения: в результате повышения по службе – могло допускать и предосудительное побочное истолкование. Разумеется, за несколько лет до этого такое же желание занять освободившееся место было у меня еще более сильным; где бы в мире ни существовала иерархия и продвижение по службе, открыт путь для желаний, нуждающихся в подавлении. Шекспировский принц у постели больного отца не может избавиться от искушения посмотреть, идет ли ему корона[313]313
  «Генрих IV», часть вторая, акт IV, сцена 5.


[Закрыть]. Но сновидение, понятное дело, карает за это безнравственное желание не меня, а его[314]314
  Читатель, быть может, заметит, что имя Йозеф играет важную роль в моих сновидениях. За людьми, носящими это имя, вполне может скрываться мое «Я» в сновидении, ибо Иосифом звали также известного из Библии толкователя снов.


[Закрыть].

«Он был властолюбив, и я убил его»[315]315
  Слова Брута в драме Шекспира «Юлий Цезарь», акт III, сцена 2.


[Закрыть]. Он не мог подождать, пока другой освободит ему место, и за это сам был устранен. Эти мысли возникли у меня непосредственно после того, как я присутствовал в университете на открытии памятника, установленного другому. Таким образом, часть испытанного в сновидении удовлетворения означает следующее: справедливое наказание, ты его заслужил.

При погребении этого друга [П.] один молодой человек сделал показавшееся неуместным замечание: «Оратор говорил так, как будто мир теперь не сможет существовать без одного этого человека». В нем говорил протест правдивого человека, у которого скорбь была нарушена преувеличением. Но с этим замечанием связываются следующие мысли сновидения: незаменимых людей действительно не бывает; скольких я уже похоронил, но сам-то я еще жив, я пережил их всех, место осталось за мной. Подобная мысль как раз в тот момент, когда я боюсь не застать своего друга [Флисса] в живых, поехав к нему, допускает только такое развитие: я радуюсь, что переживу еще одного человека, что умер не я, а он, что место осталась за мной, как когда-то в воображаемой детской сцене. Это удовлетворение тем, что место осталось за мной, проистекающее из детских источников, покрывает бо́льшую часть аффекта, вошедшего в сновидение. Я радуюсь, что пережил другого, я выражаю это с наивным эгоизмом одного из супругов в анекдоте: «Когда один из нас умрет, я перееду в Париж». В своих ожиданиях я нисколько не сомневаюсь, что этим «одним» буду не я.

Нельзя не признать того, что толковать и сообщать свои сновидения – непростая задача, предполагающая преодоление себя. Приходится разоблачать себя как единственного злодея среди всех остальных благородных людей, с которыми вместе живешь. Поэтому я нахожу совершенно естественным, что ревенанты существуют лишь до тех пор, пока их терпишь, и что их можно устранить желанием. Стало быть, это и есть то, за что наказан мой друг Йозеф. Вместе с тем противники являются последовательными воплощениями моего друга детства; я, следовательно, испытываю удовлетворение от того, что постоянно замещал этого человека, да и теперь найдется замена тому, кого я боюсь потерять. Незаменимых людей не бывает.

Но где тут цензура сновидения? Почему не выдвигает она самого энергичного возражения против этих мыслей, исполненных самым отъявленным эгоцентризмом, и не превращает связанного с ними удовлетворения в тягостное чувство неудовольствия? Я думаю, потому, что другие безупречные мысли об этих же людях вызывают удовлетворение и своим аффектом покрывают чувства, проистекающее из запретного инфантильного источника. В другом слое мыслей, возникших во время того торжественного открытия памятника, я сказал себе: «Я потерял так много близких друзей – одни умерли, с другими разошлись; как хорошо все-таки, что я нашел им замену, что я приобрел друга, который значит для меня больше, чем все остальные, и которого я теперь, в том возрасте, когда дружеские отношения завязать уже нелегко, сохраню навсегда». Удовлетворение тем, что я нашел эту замену потерянным друзьям, я могу беспрепятственно перенести в сновидение, но за ним прокрадывается и удовлетворение враждебного свойства из детского источника. Несомненно, детские нежные чувства помогают укрепить нынешние, имеющие под собой основания; но и детская ненависть проторила себе путь в изображение сновидения.

Но, кроме того, в сновидении содержится явное указание на другой ход мыслей, который может завершиться чувством удовлетворения. Недавно у моего друга [Флисса] после долгого ожидания родилась дочка. Я знал, как он горевал по своей рано умершей сестре, и написал ему, что на этого ребенка он перенесет любовь, которую испытывал к сестре; эта маленькая девочка поможет ему наконец забыть о невосполнимой потере.

Таким образом, и этот ряд снова связывается с промежуточными мыслями скрытого содержания сновидения, откуда пути расходятся в самых разных направлениях: «Незаменимых людей не бывает. Есть только ревенанты; все, что утрачено, возвращается». И теперь ассоциативная связь между противоположными составными частями мыслей сновидения становится более тесной благодаря тому случайному обстоятельству, что маленькая дочка моего друга носит такое же имя, как и подруга моей юности, одного со мной возраста сестра моего самого давнего друга и противника. Я с удовлетворением услышал имя «Паулина» и, чтобы указать на это совпадение, заменил в сновидении одного Йозефа другим и счел невозможным устранить начальные звуки в фамилиях Фляйшль и Фл. Отсюда нить мыслей ведет к именам моих собственных детей. Я настоял на том, чтобы называть детей не модными именами, а в память о близких людях. Их имена делают детей «ревенантами». И наконец, разве не через детей мы получаем единственный для всех нас доступ к бессмертию?