Текст книги "Ищу тебя"

Дэйзи, заглядывая хозяину в глаза, тихонько скулил.

– Что, гулять хочешь? Ну, пойдём.

На улице было довольно холодно. Он отпустил Дэйзи, а сам сел на скамейку, лицом к арке, откуда должна появиться Вика, но её всё не было. На душе стало совсем паршиво… Дэйзи, чувствуя настроение хозяина, не носился, как обычно по двору, а, сбегав за кустики, примостился у его ног и тихонько сидел, шевеля хвостиком. Вернувшись домой, Николай вымыл Дэйзи лапы, вытер их мохнатым полотенцем. Пёсик тыкался мордочкой в его грудь, пытался лизнуть лицо. «Какая всё-таки умная псина, всё понимает», – в очередной раз восхитился Николай.

Наконец, часов в десять, щёлкнул замок.

Вика, оживленная, румяная с мороза, налетела на него, как вихрь, начала тормошить, целовать….

– Прости, котик. Девчонки уговорили зайти в кафе, у Лерки день рождения…

– Могла бы предупредить, – оттаивая под её ласками, пробурчал Николай.

– Я звонила, ты не отвечал. Ну, прости, я больше не буду…

Николай, с любовью глядя на неё, думал: «Ну, за что мне такое счастье привалило на старости лет! Неужели она меня любит?»

– Как я люблю своего папика, – словно угадав его мысли, ворковала Вика. – А ты меня любишь? Ты соскучился по своей киске?

Сердце его таяло от нежности.

Ночью он проснулся от визга Дэйзи. Спросонья он ничего не мог понять. Вика, взлохмаченная, сердитая, ногой вытолкнула собачку за дверь и с громким стуком захлопнула её.

– Что случилось, малыш?

– Да что он опять лезет на постель, тварь такая!

– Ну, ладно тебе, что тут такого, он так привык…

– Пусть отвыкает! Терпеть не могу собак!

– Успокойся, солнышко. Будем закрывать его в кладовке или на кухне. Хорошо?

– Или я или он! – Вика демонстративно отвернулась к стенке и скоро ровно задышала.

А Николай никак не мог заснуть. Вика с первых дней невзлюбила собаку, предлагала оставить её у Кати. Зачем она им? Как зачем, робко возражал Николай, это ведь благодаря Дэйзи они познакомились. И вообще, если бы не Дэйзи, неизвестно, что с ним бы стало. Нет, он не мог оставить его. Дэйзи принёс ему счастье и удачу!

Вика смирилась, но собакой совершенно не занималась. Если Николай задерживался на работе допоздна, то собака оставалась без прогулки и не кормленной.

А в последнее время Вика всё чаще стала заводить разговор о том, чтобы собаку кому-нибудь отдать. Николай отмалчивался, а если возражал, она сразу надувала губки: конечно, тебе собака дороже меня. А у меня аллергия на шерсть. Хотя никакой аллергии и в помине не было.

Он любил Дэйзи, но Вика! Его радость, его счастье, его подарок судьбы! Он готов был положить весь мир к её ногам! А тут всего-навсего собака. Может, правда, отвезти Дэйзи к Катерине?.. Нет, это невозможно. Он ни разу за два года не видел ни её, ни детей. Хотя по детям первое время скучал, особенно по сыну. Но Вика заполнила его целиком – молодая, горячая, красивая! Он смотрел на её лицо и не мог налюбоваться. Ему не верилось, что всё это наяву. Он боялся закрыть глаза – вдруг откроет, а её нет, исчезла…

Дэйзи радостно повизгивал, прыгал вокруг хозяина, охотно подставлял шею, когда тот застёгивал поводок. Это означало, что они едут на прогулку. Хорошо бы в лес, или на озеро! Дэйзи любил носиться по мелководью, поднимая тучи брызг, или играть на поляне с хозяином, приносить ему брошенную в кусты палку. Хозяин ласково трепал его по загривку, а Дэйзи в порыве восторга облизывал его лицо и был счастлив!

Но сегодня они ехали по какой-то незнакомой дороге. Хозяин был хмурый и неразговорчивый. Дэйзи подумал, что тот на него за что-то рассердился и заискивающе ловил взгляд хозяина в зеркале. Но хозяин отводил взгляд и продолжал хмуриться.

Ехали они сначала по асфальту, затем свернули на просёлочную дорогу. Дэйзи всё ждал, что покажется гладь озера или знакомый лесок, но вокруг было заросшее сорняками поле. Наконец, показался какой-то городок, совсем не похожий на их родной город. Хозяин остановил машину и, уронив голову на руль, долго оставался в таком положении. Дэйзи начал повизгивать, ему хотелось в туалет, но хозяин, кажется, совсем забыл о нём. Потом он включил двигатель и резко тронулся с места. Они долго ехали по кривым грязным улочкам, потом остановились у какого-то одноэтажного здания. Хозяин открыл дверцу, и Дэйзи с радостным визгом выскочил на улицу. Облегчившись, он хотел было снова залезть в машину, но хозяин взял его за поводок и повёл за собой. Они зашли во двор, заставленный пустыми ящиками, коробками, бочками. Дэйзи догадался, что это был магазин, потому что в дверь то и дело заходили люди, и выходили обратно с тяжёлыми пакетами и сумками – в одной из них Дэйзи углядел сосиски и уронил слюну. Сосиски он очень любил. Хозяин привязал его к металлической ограде и приказав: «Сидеть!», тоже зашёл в магазин. Дэйзи обрадовался – сейчас хозяин купит сосисок. Ничего, что они сырые, он так проголодался, что согласен и сырые съесть.

Но время шло, а хозяин всё не появлялся. Дэйзи занервничал, порывался куда-то бежать, но короткий поводок не пускал. На улице быстро темнело, Дэйзи замёрз, начал поскуливать, потом громко залаял – сейчас хозяин услышит и вернётся. В воздухе ещё витал его запах, и Дэйзи с удовольствием втягивал его своим чутким носом… Но вот в магазине погасили свет, из двери вышла толстая тетка, закрыла дверь и пошла к воротам. Дейзи остался один.

В домах погасли огни, на небе стали видны звёзды. Они были большие и яркие, Дэйзи никогда не видел таких в городе. Он вспомнил свой двор, скамейку, где они всегда сидели с хозяином, и загрустил. Где же он, почему так долго не приходит?.. Изредка мимо магазина проезжали машины, и он тотчас же вскакивал, натягивая поводок и радостно взлаивая, но ни одна из них не остановилась… Дэйзи стало страшно… Он поднял голову, и, глядя на незнакомые звёзды, громко завыл. Звёзды равнодушно смотрели на него из чёрной бездны. Хозяин не появлялся. Дэйзи свернулся клубочком, пытаясь согреться. Он представил себе светлую комнату, мягкий коврик, хозяина, сидящего в кресле и ласково гладившего его по блестящей шёрстке, и вздохнул… Ничего, Дэйзи подождёт… Хозяин обязательно вернётся за ним… Он обязательно вернётся…

Марусина любовь

Под вечер снег стал синим, а тени от кустов – фиолетовыми. Наступила такая тишина, что даже негромко сказанное слово на другом краю деревни слышалось, как будто человек находился рядом.

Маруся торопливо бежала по пологому склону к реке. Снег весело поскрипывал под валенками, казалось, что её кто-то догоняет. Она несколько раз даже оглянулась, но никого не было. Хорошо зимой – не надо шагать каждый день по километру до плотины, чтобы перебраться на другой берег, где находилась ферма. Когда-то давно, когда Маруси ещё не было на свете, какие-то умные головы решили создать водохранилище на небольшой речке, в которую впадала их речушка. Навезли земли, камней, построили плотину. Исчезли в округе все болотца, откуда вытекали бесчисленные ручьи. И все они обмелели, а некоторые и вовсе высохли.

Их речка, делившая деревню ровно на две части, тоже почти пересохла, неоткуда было брать воду для полива огородов, высохли небольшие болотца-озёра, где по вечерам громко квакали лягушки и водилась рыба… Тогда сделали и на этой речке запруду. Постепенно накопилась вода, но весной воды в реке прибавилось, и она пошла через плотину, а потом рванула мимо плотины и, так как поток был сильным, то образовалась промоина. Промоину снова запрудили, а следующей весной всё повторилось, и образовалась ещё одна промоина. Это место на реке, с несколькими рукавами, стало похоже на дельту Волги на географической карте. И если раньше деревенские жители ходили на другой берег через мостик, то теперь не стало ни мостика, ни какого-либо другого перехода… Примерно в километре от бучила, так называли теперь это место, построили ещё одну плотину, и люди были вынуждены преодолевать немалое расстояние по грязи, в зной и холод…

Разбежавшись, Маруся прокатилась по гладкому льду, счастливо засмеялась и выбралась на другой, крутой, берег. Настроение было хорошее, и она радовалась этому, наконец-то ушли все горести и печали…

Сердце больше не сжималось в тоске. Обида развеялась как дым… А казалось, что после предательства Юрки и жить будет невозможно. Ждала его два года, письма писала каждый день, а он… Приехал в деревню с молодой женой… опозорил Марусю на весь свет. Свадьбу сыграли, и он укатил в город, а она осталась со своим горем, со своим позором. Подруги злорадствовали, хотя в глаза-то и высказывали сочувствие, а парни смеялись, предлагали развеять грусть-тоску… Да и какие это парни! Пьянь одна, нормальные-то давно из деревни разбежались. В клубе как глянешь – с души воротит. Или совсем пацаны остались, но и те норовят полапать в тёмном углу…

Две подружки в город уехали учиться. Звали и её с собой, да куда она от матери уедет. Мать больная, в колхозе работать не может, кто ж её будет содержать, да и хозяйство жалко бросать. С детства привыкла Маруся ко всякой живности. Особенно корову любила. Вот и в доярки пошла из-за этого.

Уже совсем стемнело, зимой день короткий, с ноготок. Показались низкие, крытые соломой коровники, сладко пахнуло силосом. Ей нравился это запах, перемешанный с запахом молока, теплых коровьих тел. В помещении было душно, но она привыкла, и не замечала духоты. Коровы, завидев её, замычали, стали вытягивать шеи из загородок.

Она прошла по рядам, ласково гладя их, приговаривая что-то… В родильном отделении было тепло, там находились три коровы, которые, как ожидалось, должны были отелиться сегодня ночью. Маруся налила им в поилку воды, подбросила сена, но коровы ни есть, ни пить не стали, лежали, тяжело вздыхая и глядя огромными грустными глазами, словно прося о помощи…

Она вернулась в каморку для дежурных, в которой стояла узкая железная кровать с панцирной сеткой. Когда дежурство было спокойным, удавалось даже поспать часок-другой, но сегодня, видно, ночь предстоит беспокойная…

Она закрыла дверь на крючок, легла на кровать, укрывшись телогрейкой, и скоро задремала…

В дверь кто-то тихо постучал… Она подняла голову: может, показалось? Стук повторился, уже громче. «Кто там?» – хотела спросить Маруся, но вдруг догадалась, кто это. «Ни за что не открою», – подумала Маруся. Она боялась этого человека, боялась его то тяжёлых, то ласковых взглядов, его как бы нечаянных прикосновений… Вот и сегодня, когда подходила к коровнику, он за углом распрягал лошадь. Бросив распрягать, он преградил ей дорогу, но Маруся увернулась, сердито окинув его взглядом. Чего ему от неё надо? Ведь он уже старый, почти сорок лет. Как не стыдно ему! И ведь все вокруг всё видят, смеются, наверно, над ней.

Стук становился всё настойчивее. Маруся, сжавшись в комочек, молчала.

«Маруся, открой, это я, Егор. Открой, не бойся», – послышался глухой голос. Она не отвечала. – «Открой, а то дверь выломаю!» – Он подналёг на дверь, и она стала поддаваться. Наконец, хлипкий крючок выскочил, и дверь распахнулась.

– Не подходи, дядь Егор, – Маруся, натянув до самого подбородка телогрейку, забилась в угол кровати. – Не подходи, а то закричу!

– Ну и кричи, кто услышит-то! – Егор тяжело опустился на кровать. – Чего ты меня боишься, я ведь по-хорошему хочу.

– Совести у тебя нет. Ведь ты мне в отцы годишься, – Маруся вжалась в угол, а он придвигался всё ближе. – Тетка Нюра у тебя болеет, а ты…

Егор поднялся, подошёл к двери, приладил на место крючок и накинул его на петлю.

Деревня Марусина, как и тысячи других многострадальных российских деревень, испытала на себе все реформы, нововведения, укрупнения, разъединения и прочие издевательства. Испокон веков здесь сеяли рожь, ячмень, пшеницу и подсолнухи. Неподалеку находился маслозавод, и, сдавая семечки, колхоз имел не только свежее растительное масло, но и неплохой доход в деньгах. Потом наступила пора «царицы полей», все поля заняли под неё, оставив почему-то только подсолнухи. Поле начиналось сразу за огородами и простиралось далеко, до самого районного центра, куда вела полевая дорога. Жители деревни слегка опасались ходить по этой дороге, окружённой со всех сторон подсолнечником и кукурузой – неизвестно, кто там может поджидать одинокого путника. К тому же, рядом находилось деревенское кладбище. Матери строго-настрого запрещали детям забираться в эти места, а сами, если бывала какая нужда, ходили в район по двое-трое. Время от времени вспыхивали слухи о каких-нибудь страшных происшествиях, правда, в соседнем районе, или в другой области, потом снова всё утихало, до новых, леденящих кровь рассказов.

Вот и тракторист Санька Провкин ехал однажды под вечер на своем «Беларусе», и вдруг видит: мелькнули среди качающихся чёрных подсолнечных шляпок с золотыми венчиками какие-то тени, вроде, чьи-то головы. Две, однако, головы-то, рассказывал Санька односельчанам. Началась паника, бабы засветло загоняли ребятишек домой, не пускали мужиков, собравшихся к соседям поиграть в карты. Самые смелые во главе с Санькой рискнули наведаться в подозрительное место. А там – целое лежбище, подсолнухи, вырванные с корнем, уже засохшие, земля притоптана и телогрейка лежит, и половик полосатый, домотканый… Долго гадали, может, с тюрьмы кто сбежал, здесь прячется, а может, ещё кто пострашнее… Несмотря на яркий солнечный день, ребятам стало холодно, и они поспешили убраться из этого загадочного места. Слухи, один другого страшнее, загуляли по деревне. Дошло до районных властей, милиционеры несколько ночей караулили на противоположной стороне, в кукурузе, но так никто не появился… Милиционеры уехали, а кое-кто из жителей ещё не раз видели вроде бы женщину, идущую по дороге, в сторону кладбища, и после этого стали ездить в район обходной дорогой.

А Маруся не боялась ни кладбища, ни опасностей, которые могли поджидать её в зарослях. Почти каждый вечер, как только стемнеет, уходила она за огороды, в это укромное местечко в подсолнухах, где ждал её Егор…

Поставив ведро с молоком на крыльцо, она устало разогнула спину, вздохнула. В избу заходить не хотелось. Пахло весной, хотя кругом ещё лежал снег. С каждым днем он всё больше оседал, становился тёмным и рыхлым. Днём солнышко пригревало совсем по-весеннему, уже кое-где появлялись проталинки, и оттуда тянуло горьковатым запахом разбросанных тут и там щепочек – здесь они с матерью обычно кололи дрова. Маруся любила это время года, когда до весны ещё не так близко, а уже что-то накатывает, что-то грезится, предчувствуется…

Мягкий толчок в живот вернул её к действительности. Она, склонив голову и улыбаясь, прислушалась – не толкнёт ли ещё раз. Эти мягкие нежные движения внутри были приятными, наполняли всё её существо радостью… Спокойный, наверно, будет, не то, что первый. Тот, бывало, без конца брыкался, спать не давал. Маруся, вспомнив о старшеньком, Мишутке, снова улыбнулась. И сейчас такой же беспокойный, ни минуты на месте не сидит, скачет как белка с ветки на ветку. И в кого только такой уродился! Она снова засмеялась про себя. Ох, деревенские бабы много бы дали за то, чтобы узнать – в кого. Когда она родила Мишку, что только не говорили, не придумывали… Уж косточки-то ей перемыли, будь здоров. Слёз она тоже немало пролила, а теперь не нарадуется на сыночка…

Скоро вот ещё один будет. А может, дочка родится. От этой мысли сладко защемило сердце – так хотелось девочку… Опять разговоры пойдут по деревне – кто да что. Многие, наверное, догадываются, а может, и нет. В деревне ничего утаить нельзя, а вот им с Егором как-то это пока удавалось. При мысли о Егоре снова тёплая волна прошла по телу Маруси. Привыкла она к нему, чего уж говорить. Маруся даже самой себе не могла признаться, что любит его. Не принято у них в деревне про любовь говорить. Даже молодежь вроде бы стесняется этого слова, а уж в её-то случае… Сначала он люто его ненавидела, проклинала, а потом, после рождения сына, вдруг почувствовала, что он стал ей родным и близким. Ведь кроме него никто не пожалел, никто не утешил её, когда она поняла, что ждёт ребенка. «Не плачь, – говорил он, я же вас не брошу, помогать буду». – «Как же я теперь, – плакала Маруся, – позор-то какой. Кто меня теперь с ребёнком возьмёт!» – «Ты, Марусь, пойми, – Егор ласково обнимал её, – не могу я жену бросить, больная она. Что люди скажут». – «А что про меня скажут? – рыдала Маруся. – Откуда ты взялся на мою голову, проклятый!»…

Егор и вправду помогал: то дров привезёт, то деньжонок подкинет, то огород вспашет. Чтобы никто ничего не заподозрил, пахал огороды всем, кто попросит…

Маруся собиралась на работу. Эх, жалко, через речку, по льду нельзя перейти – лёд стал уже рыхлый, опасно. Придётся идти на плотину, а уже тяжело стало ходить, на седьмом-то месяце. Пока всех коров подоишь – спину не разогнуть. Хотели её в родильное отделение перевести, да работать некому, пришлось здесь дорабатывать до декрета.

Управившись с дойкой, она устало разогнула спину, стала собираться домой – опять почти километр по рыхлому снегу шагать. Ну, ничего, недолго осталось. Остальные доярки жили на этой стороне, ей одной приходилось ходить в такую даль.

На улице было уже темно. Маруся не боялась ходить ночью одна, но иногда на ум приходили страшные рассказы про волков, и она торопилась пройти самые опасные места – два оврага, впадающие в речку. Вдруг она заметила две чёрные точки, двигающиеся ей навстречу. Она похолодела: волки! Ноги стали ватными. Всё, конец, сейчас разорвут…

Точки приближались, и она увидела, что это не волки, а люди. Маруся перевела дух, но тут ужас с новой силой охватил её – в двух парнях она узнала сыновей Егора. Что они здесь делают? Неужели узнали?.. Парни подходили к ней, она уже различала их недобрые взгляды, и испугалась ещё больше. В руках одного их них была длинная палка с гвоздём на конце, а у второго лопата. Ну, всё, мелькнуло в голове, сейчас убьют и закопают, и никто не найдет до весны, а там вешняя вода унесёт и – прощай, белый свет. А как же сыночек, Мишутка, как же он один будет…

Парни остановились.

– Ну, что, попалась?

– Вы чего, ребята? – голос её дрожал, колени подкашивались.

Старший, Иван, замахнулся палкой, она отпрянула и чуть не упала. Второй, Степка, пнул её в бок, она громко вскрикнула и прикрыла живот руками. Степан продолжал наносить ей удары, но она все ещё держалась на ногах и повторяла прерывающимся голосом: «Ребята, не надо, не надо, что вы делаете…»

До деревни было метров пятьсот, светились огоньки, Маруся даже видела окна своего дома, но ни одной живой души не было на улице. Никто не поможет.

Старший замахнулся палкой, она, сама не сознавая, что делает, распахнула полы старого пальтишка и, выставив вперед большой живот, закричала: «На, бей, бей, убивай! Ну, что же ты?» Иван, опустив палку, смотрел на неё ненавидящим взглядом. «Да бей, Ванька, чего ты?» – Степан снова пнул Марусю, но Иван, оттолкнул его и, бросив: «пошли», зашагал прочь, от Маруси. Степка, матерясь, побрёл за ним…

Ночью начались схватки. Она кое-как добрела до соседей, попросила вызвать фельдшера. К утру родилась семимесячная девочка. Ну, ничего, выходила, вон какая растёт красавица. Опять работа для бабьих языков – кто да что, да как…

После рождения дочки Надюшки Маруся расцвела, округлилась, голову носила гордо – если кто и хотел над ней посмеяться, то натыкался на такой надменный взгляд, что сразу охота отпадала. Многие мужики деревенские заметили Марусю – так она стала хороша собой. Бабы злились и приписывали ей то, чего никогда не было, ревниво следили за своими мужьями, подкарауливали Марусю, но так и не узнали точно, кто ей ребятишек-то смастерил…

Кое-кто, конечно, догадывался, шептались по углам, что, мол, Егор это, видел их кто-то, но: не пойман – не вор. Старший, Мишка, был белобрысый, с курносым носом, на Марусину родню не походил, но и на Егора тоже – Егор был черноволосый, курчавый, нос с горбинкой. А девочка родилась – вся в Марусю, так что бабы-сплетницы опять остались с носом. Вот и сегодня, стоило ей подойти к магазину, как они все разом повернулись к ней, в упор разглядывая её и дочку. Маруся старалась не замечать их любопытных взглядов, отошла в сторонку. До открытия магазина оставалось ещё минут пятнадцать, но каждый старался прийти пораньше, новости послушать, да быстрей отовариться – всех ждали дома бесконечные деревенские дела. Народу собралось много. Поодаль кучковались алкаши, с нетерпением ожидавшие открытия.

Вдруг все, как по команде, замолчали. Маруся подняла голову, и краска залила её лицо – к магазину, тяжело опираясь на палку, подходила жена Егора, Нюра. Она давно болела, на улицу почти не выходила, и многие уже забыли, как она выглядит. Нюра подошла к крыльцу, тихо поздоровалась, отыскала глазами Марусю и направилась к ней. Бабы расступились, давая ей дорогу. Нюра остановилась в двух шагах от Маруси, та застыла на месте, крепко прижав к себе дочку, но Нюра ничего не сказала и не сделала, она просто стояла и смотрела. Бабы, затаив дыхание, следили за происходящим. Заскрипела дверь в магазине, продавщица выглянула – можно заходить, но никто не сдвинулся с места, все ожидали, что будет дальше. Вдруг Нюра нагнулась, протянула иссохшую руку к девочке и погладила её по головке. Она что-то тихо сказала Марусе и, повернувшись, пошла прочь от магазина.

Осенью Нюра умерла. Маруся по доброте душевной жалела Нюру, даже поплакала, а на похороны не пошла, не решилась. Она была виновата перед бедной женщиной, но так сложилось, что же теперь делать… Она вспоминала встречу с ней возле магазина, слова, сказанные ею тогда: «Потерпи… Скоро я умру…» Марусе было нестерпимо стыдно, и она ненавидела в этот момент и себя, и Егора.

Через полгода Егор женился. Привез из соседней деревни молодую, крепко сбитую деваху. Вся деревня ахнула. Кто злорадствовал, а кто и жалел Марусю, уже забыв, что безжалостно судили её – русские бабы отходчивы. Костерили Егора почём зря, советовали Марусе подать на алименты – теперь уже ни для кого не было секретом, что дети от него.

Маруся отмалчивалась. Работала, как каторжная, тянула ребятишек. Мишка уже ходил во второй класс, подрастала Надюшка. Егора встречала часто – в деревне да на ферме как не встретиться, мимо друг друга не пройдёшь. Но не разговаривали. Как и не было ничего между ними. Плакала поначалу Маруся, уж как плакала, только её слез никто не видел. Егор, сразу после женитьбы, как-то вечером подстерёг её: «Марусь, ты не обижайся, так надо было. Сыновья сказали, если женюсь на тебе – они меня больше отцом не будут считать…» Она прервала его: «Женился – живи!», – повернулась и ушла, и с тех пор старалась обойти его стороной.

Со временем страсти улеглись, молодая жена Егора, женщина, в общем-то, неплохая, прижилась в деревне. Сыновья уехали в город, переженились, до отца им не было никакого дела. Жизнь в деревне бала тихой, размеренной. Иногда случались те или иные события и происшествия, на какое-то время будоражащие общественность, а потом снова: посевная, уборка, покос – и так до бесконечности. Зимой деревня впадала в спячку.

В один из вечеров Маруся, управившись со скотиной, поставила на стол ужин, да так и застыла, глядя в тёмное окно. Надюшка уже спала, Мишка где-то шляется, надо приструнить, а то совсем распустился… Рано ему ещё, в двенадцать лет, гулять… Был бы отец… Но она тут же отогнала от себя эти мысли. Нету отца, так чего об этом думать… За окном послышался скрип снега – явился, сейчас я ему задам, паршивцу! Она уже схватила веник, чтобы отхлестать его, но… на пороге появился Егор, с заиндевевшими бровями и усами – на улице был приличный морозец.

– Разве так гостей встречают? – без улыбки сказал он, кивая на веник.

– А тебя сюда никто не звал, – сердито ответила Маруся, хотя сердце у неё от неожиданности готово было выпрыгнуть из груди.

– Не звал, – согласился Егор.

Помолчали. Громко тикали ходики на стене, в горнице пробормотала что-то во сне Надя.

– Чего явился? – холодно спросила Маруся.

– Соскучился.

– Да что ты?! – Маруся усмехнулась. – Соскучился! Ай-я-яй! А как же молодая жена-то?.. А ну, пошёл отсюда!

– Не могу я больше, Марусь! У меня все мысли о тебе… Домой не хочу идти! Она баба хорошая, а я не могу…

– Ты что, жаловаться сюда пришё? Ошибся адресом.

– Маруся! – он поднялся и пошёл было к ней, но она выставила перед собой веник:

– Не подходи.

Он посмотрел на неё долгим взглядом и вышел. Залаяла соседская собака, тут же откликнулись ещё несколько, потом снова всё стихло. Она лежала без сна, болело сердце, было жалко себя и Егора, душила обида на него. Ничего не исправить. Горячие слёзы текли по лицу, скапливались в горьких складочках у губ, образуя маленькие солёные озера.

По полу зашлёпала босыми ногами Надюшка, залезла к матери на кровать, свернувшись клубочком, устроилась у неё под мышкой и сразу засопела. Маруся вдыхала в себя запах дочки, ощущала её тепло, и уже не было ни слёз, ни воя ветра за стеной, ни обиды на Егора – ничего. «Спи, солнышко моё, спи», – шептала она, слегка касаясь губами мягких волосиков дочки, и, затаив дыхание, смотрела в тёмный угол, на оставшуюся от матери икону, истово повторяя про себя: «Господи, Господи, дай моей деточке счастья, дай ей счастья…»

За печкой, мучаясь от бессонницы, затянул свою песню сверчок.

Время-то как лети-и-т, думала Маруся, махая тяпкой, как заведённая, не успеешь оглянуться – год прошёл. Давно ли Мишу в армию провожала, а уже к концу служба идёт, пишет, скоро дембель. Маруся засмеялась: слово-то какое придумают. У них, молодых, всё не так, как у родителей: и музыка – одни «бум-бум», и танцы – не танцы, а дрыгалки какие-то. Надя вон в институт поступила, на этого, как его, программиста будет учиться. Кто такой программист, Маруся не представляет. Ну, им виднее. Да, дети растут, она стареет, не заметила, как жизнь пролетела. А чего хорошего видела-то? Ничего. Да, если подумать, то и у других так же, а то ещё хуже. В каждой избушке свои погремушки. У неё, слава Богу, дети хоть хорошие выросли, а кругом посмотришь – Господи, помилуй!

– Мань, – над изгородью появилась голова соседки, – ты слыхала, Егор-то…

Сердце ёкнуло – неужели умер?

– Нет, ничего не слыхала. А что с ним? – боясь услышать ответ, спросила она дрожащим голосом.

– Да удар его хватил, говорят, прямо по дороге шёл-шёл, да и свалился.

– Небось, пьяный был, – сердито сказала Маруся. Сердилась она на себя. Сколько можно, стоило услышать его имя, сразу в дрожь бросает. Болит внутри до сих пор.

– Да нет, вроде бы не пьяный. Петровна рассказывала, лицом почернел, страшны-ы-ы-й! Увезли в больницу, в районную. Нинка на почту приходила, сыновьям его телеграммы отбила: приезжайте, отец при смерти. Не знаю, приедут ли, нет ли.

Соседка ещё что-то говорила, но Маруся не слушала. Перед глазами стоял Егор – постаревший, какой-то весь скукоженный, жалкий. Она встретила его как-то под вечер, на стыке двух оврагов, когда возвращалась с фермы. Меня, что ли ждал, подумала она тогда, иначе чего бы он здесь делал, в такое позднее время? «Как живёшь, Маруся?» – «А тебе какое дело до моей жизни, – враждебно ответила она, – ты в своей разбирайся». – «Зря ты так, Марусь. – Она молчала. – Как там Михаил служит?» – «Служит да и служит». Вспомнил, злилась она, конечно, сын теперь взрослый, чего ж не спросить. А как она с двумя детьми мучилась, расстила одна, он не спросит. Она, понимала, что несправедлива, ведь Егор много раз предлагал свою помощь, но она и слышать не хотела. Гордая была. Да какая там гордость, обида жгла… Так и не поговорили тогда толком.

Весь вечер Егор не выходил у неё из головы. Она вспоминала всю свою жизнь, и вдруг подумала, что самые-то светлые денёчки связаны у неё с ним. Болыне-то не выпало ей женского счастья… Эх, Егор, Егор… Сколько она слёз пролила из-за него! И сколько ещё прольёт… Выживет ли? Старый ведь уже…

Выжить-то Егор выжил, да много ли в том радости? Полная неподвижность – ни рукой, ни ногой шевельнуть не может. Привезли, сердешного, из больницы – нате, родные, мучайтесь. Слава Богу, хоть язык не отнялся – с трудом, но понять можно, доносили Марусе всезнающие соседки. Жалела она Егора, по-бабьи, как жалеет всякая русская женщина попавшего в беду, жалеет даже преступника, совершившего страшное злодейство… Ребятам своим – сыну и дочке – написала, что отец тяжело болен. Сын ответил: «Мать, ты у нас одна. Отца у нас нет. Что заслужил, пусть получает». Дочка вообще ничего не ответила. Маруся подивилась такому суровому ответу, не обратив внимания на более важные слова в письме сына. Он писал, что не хочет возвращаться в деревню, предлагают ему остаться служить по контракту, деньги обещают платить хорошие. Как дошло до Маруси, что сыночка своего она не скоро увидит, так и зашлась в рыданиях. Видно, доживать ей век одной, а она-то размечталась: женится, внуков нарожают…

По деревне разнёсся слух, что Нина, жена Егора, уехала на родину, к матери своей, и вот уже два месяца от неё ни слуху, ни духу. За Егором сестра его двоюродная ухаживает, такая же старая, как и он сам. Написала она письмо Нинке, та ответила: не вернусь. Написала она сыновьям, Ивану да Степану. Приехали. Посмотрели. Надо старика в инвалидный дом определять. К себе ни тот ни другой взять не могут, квартиры маленькие, да и работают они, кто за ним будет ходить!

Сходили к главе администрации, пусть, мол администрация купит дом отцовский… А его куда же, спросил тот. К себе заберём, ответили сыновья, постеснявшись всё же в открытую сказать, что определили старика в инвалидный дом. Глава обещал подумать. С тем и уехали, оставив парализованного отца на старую тётку…

…Вечером, когда в большинстве домов уже погасли огни, Маруся открыла ворота и выкатила заранее приготовленную тачку, на которой возила с огорода картошку да капусту, положила на неё старый матрас и застелила его одеялом. На улице было довольно прохладно, похрустывал под колёсами ледок, лёгкий морозец щипал лицо. Маруся огляделась – никого – и покатила тачку к дому Егора, в котором она до этого ни разу не была…

За печкой пел сверчок. Полная яркая луна заглядывала в незашторенное окно. Громко тикали часы. Марусе не спалось. Вымытый, накормленный Егор спокойно дышал во сне. Господи, думала Маруся, хорошо-то как! Вот лежала бы одна в пустом доме, ждала, когда старость совсем одолеет, а там… И никому-то она была не нужна… А тут живой человек рядом, она ему нужна. Любит он, когда Маруся рядом. Первое время всё пытался прощения просить, плакал, да она прикрикнула на него: нечего тут сырость разводить. Что тут винить кого-то, такая судьба выпала… Зато хоть на старости лет, да вместе. Помоет его, покормит, книжку ему почитает, телевизор вместе посмотрят… Егор то плачет, то благодарно улыбается, а она всё строжится, не в привычке у деревенских женщин всякие сюсюканья.