Текст книги "Ищу тебя"

Салима

– ЗДРАВСТВУЙ, – голос звезды был похож на шорох трущихся друг о дружку мелких кристалликов льда, – как живёшь?

– Живу, – нехотя пробормотала Салима и отвернулась.

Звезда мигнула несколько раз, то ли обиженно, то ли осуждающе, и, не дождавшись ответа, гордо засияла во всём своём великолепии.

Из-за балконной двери доносилась музыка, весёлые голоса, смех, мелькали тени. Молодежь всё никак не могла угомониться – свадьба была в самом разгаре. У молодых сил много. А она вот устала. Быстро теперь устаёт. А когда-то тоже была легкая на подъём, неутомимая в работе… Всё ушло… Как живу! Ты же знаешь, как я живу, что спрашивать… От тебя никуда не скроешься, всё видишь с такой высоты…

Салима подняла глаза – звезда была на своем привычном месте. Она всегда была на месте – зимой, летом, и десять, и пятьдесят, и восемьдесят лет назад… Даже когда тучи закрывали небо, она знала, что звезда где-то там, ждёт просвета, чтобы встретиться с ней, Салимой.

«Состарилась Салима», – думала звезда, глядя на сухонькую седую старушку, одиноко сидящую на балконе. Хотя, по меркам звезды, сто лет – совершенный пустяк, один миг. Она помнила её совсем маленькой девочкой, ковыляющей на толстеньких кривоватых ножках по земле, и нескладным подростком, и юной гибкой девушкой с двумя длинными, как змеи, чёрными косами, спускающимися чуть ли не до щиколоток… Она помнила её свадьбу и её красивого жениха – молодого батыра с ярко-голубыми глазами. Звезда удивлялась – ведь в этих краях очень редко встречались голубые глаза… Совсем недавно счастливая Салима мчалась на быстроногом скакуне по степи, и хотела, чтобы молодой батыр скорей догнал её и посадил впереди себя на украшенное бисером седло…

Время близилось к полночи. Звезда в это время всегда становилась огромной, ярко-зелёного цвета, с золотыми короткими лучиками. Среди звёзд эта была самой яркой, самой знакомой и самой привычной. Она появлялась раньше других, когда день нехотя покидал землю, оставляя за собой шлейф заката, и была вначале едва заметной. Как тогда… давно…

Салима помнит этот вечер, как будто он был вчера. На землю спускался тихий вечер, горели костры, вкусно пахло дымом и варёным мясом. В огромных котлах варилась баранина, усталые люди ждали ужин. Уже несколько дней шла стрижка овец, и вокруг высились целые горы белой мягкой шерсти. Её расстилали на земле и утаптывали, чтобы не унесло ветром. Ребятишки, младшие братья и сестрёнки Салимы, с визгом кидались на эту мягкую постель, катались по ней, ссорились и мирились. Несыпбала, младшая жена отца, играла с маленьким сыном, Бекбулатом. Мальчик весело смеялся, кидал тугой, сваляный из шерсти мячик, мать, тоже смеясь, догоняла мячик и вкладывала в ручки сына, а он опять кидал. Пылал закат. На чистом высоком небе уже появилась звезда. Салима не знала, как её название, просто Звезда и всё.

Несмотря на тихий, светлый вечер, на душе было почему-то неспокойно. Она взяла на руки своего сына, такого же синеглазого, как отец, и пошла в степь. Муж её, Олжас, догнал их. «Скоро вырастешь, станешь батыром», – высоко подкидывая малыша, приговаривал он. Потом поцеловал его, вернул матери и пошёл назад, к загону. Салима тоже поцеловала сына в то же место и долго глядела вслед мужу. Многие батыры предлагали за неё богатый калым, но она выбрала синеглазого пастуха Олжаса, не побоялась гнева отца… Салима была дочерью старшей жены отца, любимицей, и он многое прощал ей.

Небо на западе становилось тёмным. Странно… Ведь оно всегда темнеет на востоке, и ночь настигает солнце, и накрывает его своим пологом. А сейчас тёмная туча наползает на алое полотнище заката… Может, надвигается пыльная буря, страшная степная буря, сметающая всё со своего пути? Салима повернула назад. Она ушла довольно далеко, и теперь ей надо было торопиться, чтобы скорей укрыться от ветра и песка.

Чёрная туча приближалась, догоняла её. Салима вдруг поняла, что никакая это не туча, а пыль, поднятая лавиной всадников, с гиканьем и свистом летящих к стойбищу. Салима добежала до края расстеленной шерсти и забилась под неё, дрожа от страха. Слышались выстрелы, крики, ржание лошадей. Топот копыт раздавался совсем рядом, казалось, что сейчас тяжёлые копыта растопчут её и ребёнка, но каким-то образом ни одна лошадь не наступила на них. Сколько это продолжалось, она не знает. Наконец, всё стихло, но Салима ещё долго не могла заставить себя выползти из укрытия. Заплакал ребёнок, она покормила его и выбралась из-под шерсти… Было уже утро. Низкое, серое небо висело над степью, густые клочья дыма плотно закрывали солнце. Стояла тишина. Ни голосов людей, ни блеяния овец… Догорали юрты, шипели головешки от вылитой из котлов похлёбки. Валялись распоротые бурдюки с водой. Пахло гарью и кровью. Вокруг лежали тела убитых. Она пошла по кругу.

Вот отец – разрубленный почти пополам, вот братья… По мёртвым лицам уже ползали мухи… Везде лужи крови. В одной из луж лежал Олжас, широко раскрытыми синими глазами смотрел в небо.

Салима обошла стойбище вокруг – ни одной живой души. Вдруг она услышала детский плач, доносившийся как будто из-под земли. Она прислушалась – может, показалось? Нет, точно, ребёнок плачет. Она пошла на плач. В одном месте шерсть поднималась бугорком, оттуда и доносилось тихое поскуливание. Она разрыла шерсть и увидела младшую жену отца, мёртвую, с раздробленной головой. Под ней лежал её годовалый сынишка…

К стойбищу уже слетались птицы, слышался клёкот, хлопанье крыльев. Мелькали какие-то серые тени…

– Ажеке[1]1
  бабушка, бабуля.


[Закрыть], ты что здесь одна сидишь? – внучка Лида обняла её горячими руками. – Пойдём в комнату, ты же совсем закоченела.

– Мне не холодно, милая. Ты иди, я ещё посижу.

Салима поцеловала внучку. Дай ей Бог счастья! Она вздохнула: все ждут счастья, да не ко всем оно приходит. Внучка хорошая выросла, уважительная, умная. Закончила училище, работает в городе фельдшером. Там и жениха себе нашла. Сначала бабушка Салима была очень недовольна – русский, неужели своих парней мало! Не любила она русских. Конечно, среди них много хороших, добрых, но те, которые отняли у нее всё, были очень плохими людьми, хуже зверей. И невольно она всю свою ненависть переносила на всех остальных.

Весь род ополчился на Лиду: мыслимое ли дело – выходить замуж за русского! Нельзя идти против установленных веками правил и законов. Семья, род – это для мусульманина главное. В первую очередь – родители, братья, сёстры, родственники, а потом уже ты сам. Но Лида как будто позабыла эти законы, да и время теперь было другое. Мать долго уговаривала дочку, потом, отчаявшись, взяла ружьё – лягу на пороге, и только через мой труп сюда войдёт этот парень. Бабушка Салима, приехав из далекого аула, ругалась и грозила клюкой.

Но когда впервые увидела жениха, высокого, широкоплечего, в новенькой военной форме с лейтенантскими погонами и – синеглазого, её давно окаменевшее сердце немного отмякло. «Как тебя зовут, сынок?» – «Бурунтай», – отвечал жених, хотя на самом деле его звали Владимиром. Значит, уважает парень их народ, раз так назвался… Пусть будет Лидочка счастливой. А что русский… Что ж! Теперь всё перемешалось… И жених хорош! Нравится он бабушке Салиме, хоть она и не признается никому в этом. Не такой у неё характер. Не привыкла она проявлять свои чувства. Всё в себе держит. Люди давно утомили её. Никто ей не нужен, одиночество не тяготит её. Нет в сердце любви. Там одна холодная зола.

Даже дети не радуют. Вот у Расыи их восемь, а ни к кому не прикипела сердцем, разве только к Лидочке. Да и своих не шибко-то баловала. Дети умирали, едва родившись. Много детей родила Салима, а в живых осталось пятеро. Все разъехались кто куда, одна Расыя живёт здесь, в районном центре. Только одно название – районный центр. Грязь кругом, пыль, чахлая трава, выжженная солнцем, глинобитные домишки. Дочери, как многодетной, дали квартиру в кирпичном доме, на пятом этаже. Вода холодная и горячая, свет, газовая плита на кухне, а всё равно душа не лежит. Тесно тут, хочется на волю, в степь…

Да куда теперь, стара стала Салима, одной не прожить. Дочь всё время недовольная, ругается, что не хочет старуха получать пенсию – тридцать семь рублей! Немалые же деньги, вон сахар теперь какой дорогой, да и обуть-одеть всех надо. Упёрлась, старая, и всё тут: ничего не возьму от «этих». Так ни разу и не получила пенсию. Не любит она власть, и ничего от этой власти не хочет. Не нужна ей их пенсия. Пусть подавятся. Лучше бы мужа и брата вернули… Сгинули оба без следа, уже после войны. За что, про что, никто не знает. И где теперь их могилы – тоже. Муж всю жизнь с овцами в степи, кому он чего плохого сделал? Прямо из степи забрали – занимался вредительством, сказали… А брат! Молодой, красивый, даже жениться не успел. Война помешала. Хотела Салима, чтобы брат у неё был, да видно, не судьба. Нет брата. Посадили на десять лет, тоже за вредительство. Да так и пропал совсем. Она уже и не помнит, каким он был. Маленького помнит, а взрослого – нет.

Закрыты глаза Салимы. «Наверно, дремлет», – думает звезда. Салима не дремлет. Второй день бредёт она, спотыкаясь и падая, по бескрайней выжженной степи. Хочется пить. Вокруг мёртвая степь, даже сурков не видно. Лишь высоко в небе кружит коршун, высматривая добычу. Маленький брат уже не плачет, нет сил. Ротик его обведён по краям белой каёмкой. Умрёт скоро. Воды нет, молоко пропало. Утром она собрала в ладошку немного росы, смочила ему губки, но этого мало. Роса быстро высохла под палящими лучами безжалостного солнца.

И снова ночь. Небо усыпано звёздами, но Салима их не видит. В развалинах саманного дома всю ночь шуршат скорпионы. Что-то холодное и скользкое ползёт по её ногам. «Наверно, змея», – равнодушно думает Салима. Она не может уснуть от усталости, наклоняется к братику: жив ли? Жив, дышит… Она согревает его своим дыханием и тихонько напевает. И песня её похожа на плач шакала.

А наутро снова бесконечная, неприветливая степь. Малыш молчит. Она не знает, живой он или уже умер, она не знает даже, жива ли она сама. Иногда у горизонта появляется вода – целое озеро холодной, чистой воды. Волны неторопливо бегут одна за другой, на их гребнях сверкают солнечные блики. Но Салима никак не может дойти до этой воды, вода исчезает. Мираж…

Она идёт наугад, сама не зная, куда. Сил больше нет, но она идёт. Она хочет, чтобы у неё был брат. Его надо спасти! Он вырастет, и у него родятся дети, а потом у них родятся свои дети, и так будет долго-долго, и их род на земле не исчезнет никогда… Как хочется пить… Острый камень оставляет на руке только глубокую царапину, нет силы вонзить его глубже. Наконец, появляется капелька крови – её крови. Она давит на ранку, и кровь медленно течёт по руке. Она пугается: вдруг вся вытечет, и скорее прижимает личико братика к ранке. Он никак не хочет просыпаться, его уже почти нет на этой земле, но вдруг губки его делают чуть заметное движение, и он начинает сосать…

К вечеру на них набрёл пастух, перегонявший стадо на новое пастбище. Немолодой, одинокий и добрый, он полюбил мальчика, а Салиму взял в жёны.

Не скоро пришла в себя Салима, всё виделись ей реки крови, голубые глаза мужа, выклеванные хищниками, детский жалобный плач. Но время взяло своё. Боль постепенно утихала, тяжёлая жизнь не давала распускаться и лелеять своё горе. Рождались дети. Мальчики. Девять мальчиков родила Салима. И все девять умерли. Каждый из них доживал до года и умирал.

Салима и её муж поехали к старику, жившему в глухом ущелье, и, как говорили люди, умевшему предсказывать будущее. Почему дети у них умирают? Поговорил старик с ними по отдельности, потом дал им по два прутика – короткий и длинный каждому – и сказал: «Спите отдельно. Что приснится, друг другу не рассказывайте, а приезжайте ко мне». Сделали, как он велел. Приехали, каждый по отдельности рассказал старику, что во сне видели. А видели они, что остались у них только короткие прутики, длинные куда-то подевались. И сказал им старик: «Ступайте. Больше дети у вас умирать не будут». И точно, больше не умирали, но рождались с тех пор только девочки. И ни одного ребёнка не было больше с голубыми глазами, как у того, первого…

Салима вздохнула. Ей показалось, что вместе с нею вздохнула и звезда. Что ж, она ведь тоже, наверно, помнит ту ночь и то утро, когда её взору представилась страшная картина. Тучами кружились над побоищем чёрные птицы, рвали мёртвые тела шакалы, совершенно не обращая на Салиму никакого внимания – наслаждались богатым угощением. Горела степь, чёрный дым закрывал полнеба. Что же ей делать?.. Надо идти к людям, но куда? В какую сторону? Дети плакали, она боялась оторвать их от себя, хоть руки уже онемели от тяжести. Двоих ей не унести, у неё не хватит сил, она просто потеряет их где-нибудь в степи, или все они умрут от голода и жажды. И она, и сын, и брат. Надо взять сына и уходить. А маленького брата оставить здесь, рядом с его матерью. Он скоро умрёт, он не будет долго мучиться… Она взяла сына и пошла в степь, но, услышав крик ребёнка, не выдержала и повернула назад. Малыш ползал по мёртвой матери и надрывался от крика. Она не может его оставить, он же единственный живой из всей её семьи… Если он умрёт, у неё никогда больше не будет брата. Ни брата, ни сестры – никого… Как же ей жить на земле одной? Она роняла то одного, то другого ребёнка, сил больше не было. Дети кричали, она падала на жёсткую, как проволока, траву, потом опять поднималась и шла дальше. И вдруг поняла, что никуда она не идёт, а кружит вокруг сгоревшего стойбища… Салима опустилась на тёплую шерсть и долго лежала, не шевелясь. Солнце было уже высоко, становилось жарко. Она хотела покормить детей, но молока не было ни капли. Найти бы кусок лепёшки или глоточек воды… Она пошла к сгоревшим юртам, надеясь найти воду и пищу, и снова увидела мёртвого мужа. Вместо глаз у него были кровавые раны. Стервятники, отлетевшие от него при её появлении, тут же вернулись обратно, они не боялись её. В одном из распоротых бурдюков сохранилось немного тёплой грязной воды, она напоила детей этой водой и они, наконец-то, заснули.

Её сынок спал, обиженно скривив пухлые губки, на мгновение приоткрывал свои синие глазки и снова закрывал их. Она долго разглядывала каждый его пальчик, ножки, ручки, каждую складочку на его тельце. Он спал, и она как будто задремала. И увидела, как её сын, большой, сильный, красивый, идёт ей навстречу, а на руках у него его сын – её внук. Светит яркое солнце, цветёт ковыль, поют птицы…

«Спаси брата», – вдруг сказал чей-то голос. Она испуганно огляделась, но вокруг никого не было. Конечно, она спасёт брата. И сына спасёт. Она сильная. Нельзя оставлять братика, он же ведь умрёт здесь один, или его растерзают шакалы. И тогда род их прервётся… Но что же делать – нет ни молока, ни воды, ничего… Брата надо оставить здесь… Она не сможет унести двоих… Или… оставить сына? Нет, нет! Её сын, с голубыми, как у отца глазами, её ребёнок, тёплый, ласковый, ещё не научившийся ходить… Лучше ей умереть! «Ты ещё молода, ты родишь себе сына, много сыновей, а брата у тебя уже не будет, – снова услышала она голос. – Тебе нужен брат. Он сохранит род».

Она очнулась и взяла сына на руки. Долго смотрела на него, потом тихонько поцеловала в глазки, пригладила волосики, туго запеленала его в свой большой белый платок и положила на мягкую постельку из шерсти. Потом взяла маленького брата и, не оглядываясь, пошла в степь. Через какое-то время она всё-таки оглянулась и увидела, что над тем местом, где спал сын, уже кружатся чёрные птицы, и побежала назад. Нельзя, чтобы его синие, как у отца, глазки клевали птицы. Она побродила по пожарищу, нашла огромный закопчённый казан для плова, и, с трудом дотащив его до сына, накрыла ребёнка этим казаном… Теперь не страшно, теперь птицы до него не доберутся. И шакалы тоже. Не бойся, сынок. Здесь тебя никто не тронет…

Город спал. На улице не было ни души. Тихо шелестели листья тополей. Слышался какой-то шорох, как будто сталкивались друг с другом мелкие кусочки льда. Салима подняла глаза и – не увидела звезду. Ушла, не прощаясь, как всегда. Придёт ли снова?

Занимался серый рассвет. Наступал ещё один, ненужный ей, день.

Горбушка ржаного

До отхода поезда оставалось минут сорок, и Валентина пожалела, что так рано приехали на вокзал. Лучше бы с братом подольше пообщались, за неделю так и не наговорились. Не виделись тридцать три года, жизнь разбросала по разным городам и весям. Хорошо, хоть на её, Валентины, юбилей смог приехать. Радость встречи омрачалась их общей старостью – расставались довольно ещё молодыми людьми, а теперь вот с трудом узнали друг друга. Восемьдесят – это не сорок, не пятьдесят, и даже не шестьдесят, когда ещё ощущаешь себя сильным, здоровым, всё умеющим и понимающим в жизни и даже привлекательным, что немаловажно для женщины. И когда ещё много чего впереди.

Неделя прошла в юбилейных хлопотах, в застольях, в бесконечных звонках – к удивлению Ивана у сестры оказалось много друзей и знакомых, и все они стремились поздравить её, сказать добрые слова и пожелания.

Он был рад за сестру, что она и в таком преклонном возрасте окружена друзьями и не чувствует себя одинокой. Но побыть наедине, поговорить, повспоминать толком не удалось. Было ощущение, что многое не успели сказать друг другу, но сейчас, в шуме и гаме зала ожидания, говорить по душам было бесполезно. А доведётся ли ещё когда повидаться – неизвестно. Скорее всего, вряд ли. Брат младше её на четыре года, тоже уже под восемьдесят. Живут в разных концах страны, добраться из-под Москвы в Сибирь и раньше было непросто, а что уж говорить сейчас… Валентина тихонько поглаживала руку брата, неотрывно смотрела на него, словно старалась запомнить каждую морщинку на его лице. Она понимала, что, скорее всего, видит брата в последний раз. Хотелось плакать, но она сдерживала себя.

Иван высвободил свою руку и поднялся: «Пойду, подышу свежим воздухом, а то уж очень душно». Он направился к выходу, и к нему тотчас же подбежал цыганёнок, стал дёргать за куртку, что-то выпрашивая. Брат полез в карман, достал кошелёк, и тут же его окружили несколько чумазых ребятишек, загалдели, кто-то даже пытался выхватить кошелёк из его рук. Он дал им какие-то деньги, но они не отставали, так и выскочили всей гурьбой за ним на улицу.

Валентина с неприязнью смотрела им вслед. Маленькие, а такие наглые, бессовестные, не отцепишься от них. Она не любила и боялась цыган и старалась избегать их, где бы то ни было. Встретив на улице одетых в разноцветные юбки, галдящих, крикливых цыганок, она всегда старалась перейти на другую сторону. И хоть была женщиной доброй, всех жалела и всем помогала, цыганам никогда не подавала милостыни и грубо отшивала пытающихся погадать ей.

В детстве они с братом до дрожи боялись цыган. Ходили страшные слухи, что цыгане крадут детей, потом варят из них мыло и продают на базаре. И когда за околицей их деревни вырастали шатры и кибитки, они старались из дома не выходить. Цыганки в сопровождении чумазых, в лохмотьях, ребятишек ходили по деревне, выпрашивая хлеба, молока, любых продуктов. То и дело между ними и селянами возникали скандалы – то у одного, то у другого пропадали куры, гуси, в общем, от них всегда ждали каких-нибудь пакостей. Они появлялись обычно в начале зимы, жили в деревне до наступления весны, и как только сходил снег, снимались с места и уезжали в неизвестном направлении. С наступлением холодов опять за деревней горели костры, по улицам ходили страшные, худые, оборванные цыганки. Сердобольные деревенские женщины давали им что-то из своих скудных запасов, некоторые пускали погреться, но в основном все боялись и не любили непрошеных гостей.

Бабушка Дарья, у которой жили Валюха с Ванюшкой, жалела несчастных, но дать им было нечего, сами едва сводили концы с концами. От предложения погадать всегда отказывалась. Узнать о сыне, пропавшем без вести на войне, хотелось, но боялась услышать страшную правду, так хоть надежда жила, что он объявится. Сын пропал в сорок первом и с тех пор никакой весточки от него, ничего. Жена его, мать Вали и Вани, погибла под бомбёжкой в Ленинграде, а ребятишек, еле живых, вывезли через Ладогу.

Бабушка была уже старенькая, в колхозе не могла работать, никакой пенсии, никакого пособия на детей не получала, так что перебивались с хлеба на квас. Да и хлеба-то никогда вдоволь не ели. Изредка бывая в райцентре, она приносила оттуда внукам гостинец – буханку чёрного ржаного хлеба. «Лисичка на дороге встретилась, дала хлебушек, говорит, отнеси ребятишкам, уж очень хорошие, послушные у тебя внуки», – рассказывала бабушка. Хлеб был холодный с мороза, пахучий и необыкновенно вкусный, никогда больше Валентина не пробовала такого. В основном питались картошкой, если уродится. Шел третий год после окончания войны, случился неурожай, всюду свирепствовал голод. Многие старики в деревне поумирали от голода, отдавая последний кусок детям или внукам. Бабушка ходила по деревне, побиралась, но чаще всего возвращалась домой с пустыми руками. Дети, опухшие от голода, всё больше лежали на печке, на чуть тёплых кирпичах, укрывшись разным тряпьём. Хорошо, что летом заготовили много кизяков, а то может быть и замёрзли бы – морозы стояли небывалые, а дров вообще не было, многие топили соломой, а от неё какое тепло.

В избе было темно, на стёклах толстый слой инея. Дети дышали на стёкла, пытаясь сделать проталинки и выглянуть через них на улицу, но не получалось, сколько ни дыши. Утром соскабливали ножом намерзший за ночь снег, а к вечеру окна снова были мохнатыми от инея.

Бабушка в очередной раз отправилась по деревне, строго-настрого наказав ребятишкам сидеть тихо и никому не открывать. А то, не дай Бог, придут цыганки, заберут с собой и – на мыло… Бабушка ушла, ребята, несмотря на запрет, слезли с печки в надежде найти что-нибудь съестного. Обшарили все шкафы, кухонный стол, но не нашли даже хлебной крошки. Животы сводило от голода, чтобы заглушить его, они отламывали кусочки льда с оконных стёкол и сосали их.

Бабушка вернулась довольная, у кладовщика Романа, толстого, хромого мужика по прозвищу Ерой, что означало «герой», удалось выпросить краюху хлеба – взаймы, или отработать потом: пополоть огород или побелить весной избу, или ещё что. Ероя в деревне не любили. В начале тридцатых годов, во главе кучки таких же оборванцев и бездельников, он выселял зажиточных крестьян – кулаков. Многие помнят, как он ходил по деревне, без спроса брал любую понравившуюся ему вещь, отбирал одежду, продукты, обрекая несчастных на смерть, ведь их отправляли на север. Его не раз били, устраивали «тёмную», но узнать, кто это делал, не удавалось. Перед войной его поставили кладовщиком. Многие мужики и парни не вернулись с войны, а этот остался цел и невредим – когда-то по пьянке отморозил пальцы на ногах и по этой причине избежал отправки на фронт. В кладовой чувствовал себя хозяином, распоряжался по своему усмотрению, если даже председатель колхоза выписывал кому-нибудь, особо нуждающемуся, или вдове с выводком ребятишек полпуда муки или зерна, Ерой долго мурыжил людей, заставляя унижаться перед ним. Бабушке он дал горбушку чёрствого, как камень, хлеба и горстку пшена – расщедрился. В настроении, наверное, был.

Бабушка затопила печку, поставила на медленно нагревающуюся плиту чугунок с водой, замёрзшую горбушку положила на кирпичи – пусть оттаивает – и ушла. Воды надо принести из колодца, фляга из-под питьевой воды пустая. Ребятишки, глотая слюну, следили, как над чугунком появился парок, потянуло хлебным духом. Бабушки долго не было, колодец далеко, нести два ведра тяжело. Валя, натянув старое одеяло на голову, немножко согрелась и незаметно для себя задремала.

Скрипнула дверь. Валя, высунув голову, увидела на пороге старую, страшную цыганку. Та, оглядевшись по сторонам, подошла к плите и, протянув руки над чугунком с кипящей водой, тихонько застонала и что-то зашептала. Оцепенев от ужаса, Валя смотрела на её красные, с распухшими пальцами руки, и ей показалось, что цыганка что-то бросила в чугунок. «Отравить нас хочет!» – мелькнула мысль, и она чуть не закричала. – А может порчу наводит!» Она снова спряталась под одеяло и лежала, ни жива, ни мертва. Ванюшка видимо спал. В избе становилось тепло, запах хлеба щекотал ноздри.

Цыганка ещё немного постояла возле плиты, потом, тяжело вздохнув, ушла. Вернулась бабушка, долго гремела вёдрами, кряхтела и охала. Валя с нетерпением ждала, когда бабушка позовёт их ужинать, от голода аж затошнило. Сон снова сморил её.

«А где хлеб? – голос бабушки вывел её из дрёмы. – Дети, где хлеб-то? Вы что, съели, что ли? Да я вас, ироды этакие, запорю!» Ребятишки, свесив головы, с испугом смотрели на неё, нет, они хлеб не трогали. «Куда же он мог деться, – бушевала бабушка, – без ножа меня режете, оглоеды, сидите теперь голодные!» Ребятишки притихли, они не могли понять, куда делся хлеб. «Цыганка! – вдруг пронзило Валю, – это она! Точно, это она украла их хлеб!»

Бабушка, услышав о цыганке, пришла в неистовство. Хотела тут же бежать, догнать воровку, но на улице было уже совсем темно, где её искать. Погоревав и немного успокоившись, она сварила жиденький суп из пшена, накормила детей, сама по обыкновению осталась без ужина.

Наутро она отправилась в правление колхоза. Валюха увязалась за ней. Ваньку не взяли, он ревел, размазывая сопли и слёзы, но пришлось остаться, валенки у них были одни на двоих. Председатель, выслушав жалобу, послал сторожа к цыганам, пусть их «барон», или как его там, немедленно явится в правление. Барон, мужик лет пятидесяти, до глаз заросший чёрной кудрявой бородой, явился, когда в правлении собралось уже полсела. Стоял шум и гам, громче всех разорялся Ерой: гнать надо цыганское отродье из деревни, пока беды не случилось. Сожгут село, а то и убьют кого-нибудь. Вон как глазищами зыркает, бандюга!

Цыган стоял молча, только в глазах сверкали молнии. «Какие претензии к нам, начальник? – раздувая ноздри горбатого носа, наконец заговорил он, – мы никого не трогаем, ни в чем не виноваты. Зачем звал?» – «Воруете. Жалуются на вас. Вот, вчера, у Дарьи хлеб одна из ваших украла. А у неё двое ребятишек-сирот, чем кормить прикажешь?» – «Я разберусь, – барон говорил, хмуро глядя на собравшихся. – Виноватых накажу». – «Ну, смотри, – председатель махнул рукой, отпуская его, – а то выдворим вас в двадцать четыре часа и весь разговор».

«Да что ты с ним цацкаешься! – Ерой вскочил, как ужаленный. – Гнать их из села и всё тут! Ворюги! Недавно у моей Клавдии из магазина три буханки хлеба украли, а кто ж, кроме ихних, это мог сделать! Того и гляди, подожгут что-нибудь! Гнать в три шеи!» – орал он, всё больше распаляясь. Толстая рожа его покраснела, казалось ещё чуть, и лопнет. «Гнать, гнать, – встряла его жена, продавщица сельпо, – а то так и шныряют, так и шныряют, а ты потом отчитывайся за недостачу!» – «Да ты сама поменьше воруй», – крикнул кто-то из задних рядов, и по залу прошёл шумок – все знали, что Клавдия не чиста на руку. Бессовестно обвешивала и обсчитывала покупателей, сама ходила по деревне в крепдешиновом платье даже в будний день.

А ночью загорелась лавка сельпо. Была уже глубокая ночь, люди спали. Пока кто-то увидел, пока дозвонились в район, в пожарное депо, деревянное строение сгорело дотла. Клавдия бегала вокруг пожарища, голосила, заламывала руки. «Я же говорила, я говорила, что добром не кончится, – кричала она на всю деревню, – это они подожгли, цыгане!»

Приехал следователь, побродил по пожарищу, опросил свидетелей, Клавдию. «Цыгане это, – твердила она. – Это они подожгли!» Следователь в сопровождении председателя, Ероя, его супруги и нескольких колхозников направился к табору. Улики нашлись сразу – в одной из повозок, под ворохом сена лежали часы, хорошо известные каждому жителю деревни – огромные, в деревянном футляре, с кукушкой в резном окошке, они много лет висели в магазине, но их так никто и не купил – шибко дорогие, да и в крестьянском хозяйстве такие без надобности. Под телегой висело цинковое ведро, тоже из магазина, недавно только завезли несколько штук, не успели распродать.

Следователь составил протокол, дал подписать свидетелям. Барон клялся, что цыгане тут ни при чём. Часы подбросили, и ведро тоже. «Хватит разоряться, собирайся, – сказал следователь, – ты арестован». Цыган крикнул что-то на своем языке нескольким молодым цыганам, которые окружили селян, возбуждённо переговариваясь между собой, но они ещё теснее сгрудились вокруг, оттесняя пришедших от своего вожака. Следователь достал пистолет. «Разойдитесь, а то буду стрелять! – крикнул он и поднял пистолет. Цыгане нехотя отступили. – Так, ты, ты и ты, – он указал на самых агрессивных, – арестованы». Поднялся невообразимый шум, женщины кричали, рвали на себе волосы, не давали увести арестованных. Кричали дети, висли на отцах – не оторвать.

На следующий день в сопровождении нескольких милиционеров из района приехал уполномоченный, собрали сход и постановили: выселить цыган в двадцать четыре часа. Арестованных за поджог и сопротивление властям будут судить.

Зима, мороз градусов пятнадцать. Цыгане грузили свои пожитки на летние повозки, лошади с трудом тянули их, колёса увязали в глубоком снегу. Полураздетые ребятишки, выбравшись из тепла, дрожали от холода, ревели. Несчастные матери прятали их в своих многочисленных юбках, но это мало спасало от холода.

Скоро на месте табора остались только следы от костров, конский навоз, обрывки парусины, бродили бездомные псы. Куда уехали цыгане, в общем-то, никого не интересовало. Может, нашли более гостеприимную деревню, может, замерзли где-нибудь в степи.

Некоторое время в селе ещё ходили разговоры, что Клавдия с муженьком сами подожгли магазин, чтобы скрыть недостачу, а вещи подбросили, но и они постепенно утихли, у каждого свои заботы, своё горе – не до них. О цыганах скоро забыли.

«Ну, что, Валюша, – голос брата вернул её из прошлого, – пора прощаться. Объявили посадку». Он поднял свою сумку, Валентина несла пакет с пирожками – напекла ему в дорогу. Народ засуетился, потянулся к выходу. В углу зала ожидания гомонило семейство цыган. Молодой красивый парень зло кричал на старую цыганку, замахивался на неё кулаком, того и гляди ударит. Она не пыталась уклониться, только глубже втягивала голову в плечи. Толстые, с золотыми зубами цыганки, востроглазые девушки в цветастых юбках, подростки и детвора не вмешивались, молча наблюдали за происходящим. К ним, пробираясь сквозь толпу, направлялся полицейский.