Текст книги "Ищу тебя"

– Это чо, Наташка, что ли, приехала? – прервал её размышления чей-то голос. Наташа вздрогнула от неожиданности. Кто это? Над зарослями акации показалась голова тётки Любы, соседки.

– Я, тётя Люба, здравствуйте.

– А я смотрю – ктой-то у Анны в саду шастает. Сама-то вроде в магазин наладилась, да с девчонкой, чья, думаю, девчонка-то… А оно вон что…

За эти годы тётя Люба изменилась до неузнаваемости. Из чернобровой цветущей красавицы она превратилась в толстую, неопрятную старуху. А ведь лет-то не так и много. Вот что значит деревенская жизнь, тяжёлый труд…

Осмотрев Наташу с ног до головы недобрым взглядом, она осталась, видимо, недовольна. Поджав и без того тонкие губы, спросила:

– Чтой-то ты такая худющая-то? Муж, что ли, не кормит? Аль болезнь какая точит?

– Да нет, тётя Люба, всё нормально, здоровая я, это у меня конституция такая.

– Кака-така конституция, чего мелешь? Конституция! Услыхали бы в прежние времена, показали бы тебе конституцию.

Наташе было неприятно слушать такие слова, но она понимала: старая деревенская женщина, чего с неё взять…

– Ну, как там в городе-то? – уже помягче спросила соседка. – Небось, сладко едите-пьёте?

– Да кто как, тётя Люба, все по-разному живут, – миролюбиво ответила Наташа, – мы живём средне, работаем, на еду, на одежду хватает. Не жалуемся.

– Машину, поди, купили?

– Нет, машину не купили.

– Что ж так? А Шурка мой купил. Приезжал на машине в отпуск. Смотри, говорит, мать, какую красоту себе купил. А Лариска его, ох бедовая баба, сама научилась ездить, как понесётся по деревне – куры и гуси в разные стороны! Двое уж у Шурки-то, – без перехода сообщила соседка. – Ты вот завертела хвостом-то у себя в городе, а могла бы сейчас тоже в машине раскатывать.

Наташа улыбнулась. Деревня есть деревня. Всё помнят. Даже если в детском саду ребятишек дразнили женихом и невестой, всю жизнь будут говорить, что вот, мол, она такая-рассякая, не пошла за него, или он, паразит, её бросил.

Соседка продолжала расспрашивать, но Наташа отвечала рассеянно. Мысли её снова вернулись к Сергею…

Наташа не может сказать, когда в их отношениях появилась трещинка, которая со временем становилась всё больше и больше. Может быть, это началось в тот год, когда она попала в больницу с тяжёлым отравлением – накануне, возвращаясь из областного центра, они купили на обочине дороги арбуз. Ели все, но, видимо, ядовитый кусочек достался именно ей. Всю неделю она ждала Сергея, беспокоилась о ребёнке, но муж не приходил. Телефона в инфекционном отделении не было, выходить не разрешали, и она сходила с ума – что там с ними? Может, тоже в больницу попали?

Домой летела, не чувствуя ног. Боже мой, что это с квартирой? Везде грязь, пыль, в раковине на кухне немытая посуда, пол залит чем-то липким… Дочка в грязных мокрых колготках, замурзанная, зарёванная, под глазами синяки… Сергей опухший, на лице многодневная щетина – она никогда не видела его таким. Да что же это такое? На все её вопросы отмахивался – ничего не случилось, чего ты? Всё нормально…

Вечером, выйдя во двор. Наташа встретила соседку Аллу, у неё сынишка был ровесником Настеньке. Та, с сочувствием поглядывая на Наташу, рассказывала, что Сергей куда-то пропадал на два дня, а Настя была заперта. Она так кричала, плакала, что у Аллы сердце просто разрывалось. Она стояла под дверью и пыталась уговорить Настеньку, но как можно уговорить ребёнка двух с половиной лет! Хотели вызвать милицию, но Сергей сам явился, по всей видимости, со страшного бодуна: «У тебя поесть что-нибудь найдется? Покорми Настю», – попросил он соседку. Но девочка так была истощена и напугана, что Алле с большим трудом удалось напоить её хотя бы сладким чаем. Надо же, сокрушалась соседка, и чего это с ним, такой хороший парень!

Хороший парень спал на диване. В комнате нечем было дышать от перегара. Она потормошила его: проснись. Он сел на диван, широко зевая и почесывая небритую щёку. Размахнувшись, она залепила ему такую полновесную оплеуху, что голова его, мотнувшись, со всей силой ударилась о стенку. «У-у, – застонал он, – больно же, ты что!» «Больно тебе? А мне не больно? А ребёнку не больно?» – она хлестала и хлестала его по лицу, никак не могла остановиться. Наконец, обессиленная, она упала на диван и разрыдалась. Негодяй, какой же он негодяй! Она представила Настеньку, крохотную, одну в пустой тёмной комнате, голодную, испуганную, без мамы, без папы… Ей захотелось его убить.

…Наташа смахнула слезу. Всё так замечательно начиналось, она его так любила! Всё испортил. Тогда, после этой истории, она пыталась забыть всё, с кем не бывает, тем более, Сергей пить бросил, был, как прежде, ласковым, заботливым. Но продолжалось это недолго – опять поездки, опять запах перегара, скандалы… Она устала… Наверное, придётся разойтись, так больше жить невозможно. Только стыдно перед родителями. Как сказать им? И Настя… Она ребёнок, очень любит отца, как ей объяснить?

Тихий тёплый ветерок переворачивал страницы книги. Шелестели в саду листья, пели птички. По чистому синему небу медленно проплывало кудрявое облако, издалека, от кузницы, доносился звон: динь-динь-динь…

Руки болели нестерпимо. Не спасали толстые меховые рукавицы – он никогда не носил перчаток, только рукавицы. Низкое ноябрьское небо давило со страшной силой, казалось, его сейчас расплющит. Падал сухой колючий снег. Замёрзшая земля была неровной, то и дело ноги скользили по колдобинам, еле удавалось сохранить равновесие. В голове стучали огромные молотки, перемежаясь с дикими криками, плачем, хохотом…

В груди как будто надувался огромный пузырь, достигая невероятных размеров, он лопался, и вместе с ним, казалось, лопнет сейчас и грудная клетка. Тело превращалось в ледяную глыбу. Потом оно станет большим, раздувшимся, и к нему поползут раки… и черви станут копошиться в его животе…

Его мутило, боль внутри становилась всё сильней, голоса звучали всё громче. Ему хотелось забиться в угол, спрятаться под одеяло, прижаться к маминой тёплой груди… С мамой не страшно… Он не обижался на неё, даже когда она вызывала скорую помощь, и его опять увозили в эту страшную больницу. Стоны, истошные крики, грубые голоса санитаров… Невыносимая боль после укола, долгий тяжелый сон… не поймёшь – то ли сон, то ли явь… Всё тело деревенеет – невозможно пошевелить пальцем… Зато в больнице переставали ползти раки, и рыбы больше не терзали его тело.

А потом мамы не стало… Она умерла, бросила его… Он теперь один на всем свете, и некому помочь – избавиться от этого воя в ушах, от страшного холода, проникающего в каждую клеточку организма, от ледяного потока, несущего его к реке…

Что-то есть ещё… Что? Что? Он помнит только, как однажды стало легко-легко… Потом долго не было этих криков, нестерпимого холода… А теперь вот опять… Что же это было? Маленький покосившийся домик, холодная комната, огонь в печи… Полная некрасивая женщина… Она улыбается, и во рту у неё много-много металлических зубов… и почему-то все они начинают шевелиться, и теперь это не кусочки металла, а черви… черви…

А потом… необыкновенная легкость… всё исчезло…

1.

Федя Катериныч проснулся от громких голосов – его жена Валентина с кем-то разговаривала, стараясь перекричать грохот, ею же и производимый: звенели вёдра, сталкиваясь друг с другом боками, падали на пол дрова, ухваты и прочая кухонная утварь. Валентина была женщиной неуживчивой, скандальной, любила поругаться. Федя её боялся и лишний раз старался не нарываться.

– А где хозяин-то? – Фёдор узнал голос соседа, ветеринара Павла Петровича, – небось, опять спит?

– А что ему не спать, у него ни забот, ни хлопот. Нашёл хозяина! От лежанки не оторвёшь! На дворе жарища, а он под шубой на печи парится! – Валентина завелась сразу. Ещё громче загремели вёдра, печная заслонка полетела на пол, по пути задев стеклянную банку, рассыпавшуюся на мелкие осколки. – Чтоб тебя черти взяли! Одни убытки от тебя, бездельник!

Фёдор свесил с печи кудлатую голову Сосед сидел у стола, холёный, вальяжный. «Ишь ты, расселся, барин…» – Фёдор нехотя стал слезать с печки.

– Всё спишь? – ветеринар лениво разглядывал выцветшую, потёртую на углах клеёнку. – Я тут про тебя стишок сочинил. – Он покопался в кармане плаща и достал сложенный пополам листок: – Вот, послушай:

 
Пусть Федя спит, когда-нибудь пробудится.
О чём он мечтает, никогда не сбудется.
Во дворе дождь, кругом одни лужи.
Такой лентяй, как Федя, никому не нужен.
 

Сосед писал стихи, один раз его даже напечатали в районной газете, но стихи его Феде не нравились – не понять, о чём пишет. И зачем, главное, разве ж это мужское дело?

Он недовольно заворчал: зато ты всем нужен. Но он был человеком миролюбивым и обижаться долго не умел. Они с ветеринаром частенько долгими зимними вечерами играли в карты, а в праздники выпивали по стопочке-другой. По натуре замкнутый, малообщительный, Фёдор ценил доброе отношение соседа и не обижался на его подтрунивания. Он вообще никогда ни на кого не обижался.

Федя с детства не выговаривал, что называется, тридцать три буквы. Понять его было трудно, и учительница, вызывая мальчика к доске, мучилась вместе с ним. Ребятишки смеялись, Федя наливался краской, злился, иногда даже кидался в драку, и добрейшая Анна Васильевна в конце концов перестала вызывать его к доске, ставя в дневнике скромную троечку. Кое-как окончив семь классов, он подался в пастухи – там не надо ни физики, ни математики…

Голова мальчика была сплющена с двух сторон и походила на дыню. Один глаз и часть щеки закрывало бугристое, сизо-красное родимое пятно. Сверстники с детской жестокостью дразнили его, не хотели с ним играть. Одна мамка любила Федю, но она работала на ферме, домой приходила поздно. И бедный парнишка был целый день предоставлен сам себе. Только Шурка Филин не брезговал с ним водиться. Шурка однажды спас Федю – вытащил его из полыньи, куда Федя провалился, катаясь на коньках по замёрзшей речке. И с тех пор он считал мальчишку кем-то вроде своего ординарца. Правда, частенько его обижал, давал тумака, но другим это делать не позволял. Филин был старше Феди на три года, у него уже начинали расти усы, и его боялась вся деревенская ребятня. Его недолюбливали за злобный характер, на что, впрочем, он плевал… Нужна ему их любовь! Он мечтал стать офицером и вёл себя как командир. Так ему казалось.

Катеринычем Федю окрестили после того, как он на вопрос учительницы, как его зовут, ответил: Федя, и, подумав, добавил: Катериныч. Отца он никогда в жизни не видел, и искренне считал, что раз у него одна мамка, то и отчество его – Катериныч.

Женился Фёдор рано и не по любви, конечно. Валентина была старше его, некрасивая, толстая, с кривоватыми, короткими ногами. Подруги одна за другой выходили замуж, а её женихи обходили стороной. Федей она брезговала, но в девках оставаться тоже не хотелось, поэтому, когда их сосватали, она согласилась. Мужа ни во что не ставила, а под горячую руку могла и поколотить. Он терпеливо сносил унижения, в главы семьи не рвался. С ранней весны до поздней осени пас коров, а когда наступала зима, самым любимым его занятием было – лежать на тёплой печке. Не старый ещё, в общем-то, мужик, он выглядел лет на двадцать старше своего возраста – в деревне стареют рано…

Две их дочери-близняшки уехали в город учиться на штукатуров-маляров, жили в общежитии, в деревню возвращаться не хотели.

Сосед посидел ещё какое-то время и ушёл домой. В избе было сыро, неуютно, насчёт жарищи жена погорячилась: четвёртые сутки шёл мелкий злой дождь, временами пробрасывал снежок. Ноябрь на дворе, какая уж тут жарища. Фёдор опять забрался на любимую печку, повздыхал, поворочался и собрался ещё подремать, но опять жена застучала, загремела ухватом, в непонятной злобе разбрасывая вещи. И чего она всё время злится? Федя, например, своей жизнью был вполне доволен.

Хотя, её тоже понять можно. В колхозе горбаться с утра до вечера, а потом ещё по хозяйству сколько надо переделать. Немалое хозяйство-то… Две коровы, тёлка, три свиньи, да по мелочи – гуси, куры… Зато зимой мясо своё, яички всегда свеженькие… Федя непроизвольно сглотнул слюну, представив себе шмат сала с прожилками…

– Мать, а мать, – отдёрнув печную занавеску, он смотрел, как жена замешивает корм поросятам, – пора, наверно, свинью резать?

– Ково там пора, теплынь на дворе! Как скажет чего – хоть стой, хоть падай! Свинью резать… Встал бы, навоз покидал, лежишь день-деньской, как пень.

– Да где теплынь-то? Давай резать, девкам мясца отвезём к Новому году.

– К Новому году! До Нового года как до Луны, – по привычке ещё противилась Валентина, однако, мысль о том, чтобы отвезти дочкам мяса, уже завладела ею.

В автобусе было холодно. К тому же место Катеринычу досталось у двери, сильно дуло и он сразу закоченел.

Мимо проплывали пустые угрюмые поля, кое-где уже лежал снег. Стаи галок тучами взвивались в небо. На болотистых местах росли чахлые, искореженные берёзки… Мела позёмка, всё вокруг было серое и тоскливое…

Ехать предстояло часа два. Федя плотнее закутался в ветхое пальтишко, надвинул ушанку поглубже, пряча по привычке родимое пятно, и закрыл глаза.

2.

Он узнал его по уродливому родимому пятну, по продолговатой, сплющенной голове. Конечно же, это он, Федька. Как его там? Катериныч! Хотел подойти сразу, но передумал. Успеет ещё… Встретились… Друзья детства…

Его знобило. Тошнота подступала к горлу, всё тело ныло от боли, голоса становились всё громче. Когда же кончатся его мучения! Несколько лет подряд всё было нормально, он уже поверил, что всё закончилось.

А сегодня с утра началось опять… Он целый день бродил по улицам города без всякой цели, не сознавая, куда он идёт и зачем. Свирепый ветер кидал в лицо сухой, колючий снег. Низкое небо давило со страшной силой. Тяжёлые серые облака клубились, расходились, неслись куда-то, вытягивали щупальца, готовые схватить, вцепиться… Какие-то злобные рожи скалились, подмигивали из-за туч, хохотали и визжали, сливаясь с воплями ветра… От снега некуда было деться… Тяжёлая, глухая тоска опять наваливалась на него тысячетонной массой. Болела грудь. Скоро его тело превратится в одну бесконечную боль…

Он забрёл в какую-то забегаловку, на вокзале, кажется… И увидел Федьку. Тот в компании с тремя мужиками пил пиво. Он тоже взял себе кружку пива, хотя пиво не любил. Он вообще не пил. Устроился за соседним столиком, прислушался. Фёдор рассказывал случайным, видимо, знакомым, что ездил навестить дочек, много раз повторяя одно и то же; понять его можно было с большим трудом. Теперь вот возвращается домой, дома хозяйство большое, бабе одной тяжело управляться…

Он смотрел на этого плюгавого мужичонку, с ужасным пятном на лице, и… вдруг кто-то внутри у него сказал: «Его надо убить»… Конечно же, как он сам не додумался! И тогда он избавится от невыносимой боли и страха. Господи, как он сразу не сообразил!.. Оказывается, так просто…

Больше он не хочет в эту страшную больницу, справится сам. Так уже было… Как здорово, что его тогда занесло в тот маленький сельский магазин! Он уже не помнит, как оказался в той деревне и зачем… Эта толстая пьяная женщина, её металлические зубы… Она его узнала… как странно… прошло столько лет… Он шёл за нею, проваливаясь в глубокий снег… Снег, снег, снова снег, бесконечный, тяжёлый… как он давит на грудь, забивается в рот… Женщина смеялась, разливала водку в стаканы, что-то говорила-говорила… И снова смеялась… её горячие полные руки… остро пахло потом… ты помнишь, помнишь… почему у тебя такие холодные руки… до ты же у нас подснежник… ты подснежник… ха-ха-ха… помнишь, ха-ха… Ты что? Что ты делаешь? Не надо! Не на-а-а…

…И тишина. И куда-то исчезли голоса, злобные крики санитаров, шевелящиеся клешни раков… Стало легко… Господи, как хорошо!

И потом много лет – ни боли, ни страшных видений, ни ползущих со всех сторон раков, ни копошащихся червей…

Взяв ещё одну кружку пива, он подошёл к мужикам. Те подвинулись, освобождая для него место. Фёдор был уже совсем пьяненький, в сотый раз начинал рассказывать о своем хозяйстве, о жене и дочках. Расхвастался – жена, хозяйство… Тебя бы в больницу на полгода, с сумасшедшими в одной палате, тебе бы уколы, после которых хочется одного – умереть… Тебе бы полный рот грязного, колючего снега… В груди начинал распухать огромный шар, сейчас он лопнет и взорвётся грудная клетка, и поток понесёт его как щепку, и черви будут копошиться в его теле… «Ты знаешь, что надо делать», – вкрадчиво шептал голос.

Собутыльники куда-то подевались, Фёдор поднял лежащий под столом мешок и, шатаясь, побрёл к выходу на перрон. «Ты куда, – он повернул Федьку к выходу в город, – тебе в ту сторону». Тот послушно направился к двери. На улице шёл густой снег, смеркалось, редкие тени прохожих проплывали в снежной пелене. Он шёл за Фёдором, и в груди его росло и ширилось ожидание счастья и свободы…

3.

Отпуск Наталья решила провести на Кипре. Конечно, хорошо бы поехать с Сергеем, но у него отпуск позже, в декабре. Ну, ничего. И так всё время вместе, не мешает иногда отдохнуть друг от друга. На Кипре она ни разу не была и немножко волновалась – как там всё будет, вдруг соседи плохие попадутся или ещё что…

Сергей посмеивался:

– Ты смотри, одна никуда не ходи – украдут турки.

– Да кому я нужна, старая уже, – в ответ смеялась Наталья.

– Ну, для гарема сгодишься, любимой женой станешь. Они русских любят. Может, лучше не поедешь, а?

– Ты сам тут смотри, а то заведёшь без меня какую-нибудь модель длинноногую…

– А что, это мысль, – Сергей мечтательно зажмурился, потом, схватив Наташу в охапку, полез с поцелуями.

– Серёжка, не мешай, утром самолёт, а я ещё не собрана, – отбивалась Наташа.

– Наташ, тут письмо тебе, от матери, кажется.

– Что ж ты молчишь! – Наталья с нетерпением разорвала конверт. И сразу померкла лицом. Мать писала, что сильно болеет, может, дочка выберется хоть на денёк, приедет? Наташа знала, что просто так мать не напишет, значит, что-то серьёзное…

Мать сильно постарела, похудела, жаловалась на усталость, среди дня ложилась отдыхать, чего раньше с ней не бывало. Наташа прибралась в доме, сварила суп, потом затеяла стирку. Бессовестная, ругала она себя, если б мать не написала, так бы и укатила на Кипр. Нет, чтобы самой приехать, помочь, поговорить – всё времени нет. Совести у тебя нет!

– Мамуль, поешь супчику свеженького.

– Не хочу, Наташенька.

– Поешь, а то сил совсем не останется. И так вон какая стала, от ветра качаешься. Давай-ка с тобой завтра в больницу съездим, в район.

– Нет, не поеду ни в какую больницу, да и не болит у меня ничего. Так что-то, устала немножко, вот отлежусь и встану. В больницу не поеду.

Нехотя похлебав супчика, она опять прилегла на кровать. Наташа села рядом, взяла её руку в свою. Ручка была маленькая, сухонькая, вся в морщинах, с обломанными ногтями. Острая жалость пронзила сердце.

– Ну, как вы там живёте, дочка? Как Серёжа, Настя? – слова давались матери с трудом, после каждого слова приходилось делать передышку.

– Да всё хорошо, мамочка, у нас. Настя учится. Серёжа работает.

– Не пьёт?

– Нет, мама, давно уже.

– Слава тебе, Господи, – мать перекрестилась, – услышал ты мои молитвы.

Она устало прикрыла глаза.

Да, наверное, и вправду Бог услышал её молитвы. Наташа помнит, как она плакала на груди у матери, когда надумала развестись с Сергеем: «Не могу больше, мама. Не могу». – «Ты его любишь, дочка?» – «Не знаю, мама, ничего не знаю. Иногда кажется, что ненавижу». Мать гладила её по голове, плакала вместе с ней. «Наташа, я понимаю, у вас в доме беда. Большая беда…. Но ведь ты его любишь, я же вижу. А Настя? Ты подумай, будет ли тебе лучше без него… Жизнь, она длинная, всё бывает в ней. Ты думаешь, мы с отцом никогда не ругались? Ещё как ругались, доча! Да и попивал он в молодости. Бывало, привезут его домой на тачке, свалят у крыльца, а он на меня же – такая-сякая, разэтакая… И руки распускал… всё бывало. Это жизнь, надо пережить, переждать… Может, всё образуется… От женщины многое зависит, доченька. Захочешь счастья – добьёшься! О Настеньке подумай. Да и Серёжу жалко – хороший он, только слабый оказался. Вот ты ему и помоги…»

– Мам, я пройдусь немножко, – Наташа подождала ответа, но мать молчала. Наверное, опять спит.

На улице было свежо. Похрустывала под ногами трава, тронутая первым заморозком, ветер уныло свистел в голых кустах черёмухи, серые тучи висели почти над крышами серых, невзрачных домишек. Вокруг ни души. Как они здесь живут, зябко поёжилась Наташа, забыв, что когда-то сама здесь жила, и деревня не казалась ей такой жалкой и убогой. Наоборот, там, в городе, вспоминая дом, подруг, она мечтала бросить всё и уехать в эту тишину, покой, лежать на пахучей траве и бездумно смотреть в небо. А сейчас почему такое чувство тяжести, безысходности – безрадостный серый мир, равнодушный к людскому горю и страданию. Наташа перешла мостик, знакомый с детства. Сколько раз она с подружками пряталась под ним от дождя! Однажды она нашла под мостом новенькие рукавички жёлтого цвета, на каждой был вышит голубенький цветочек, а внутри они были мягкими, как цыплячий пух. Мать находке почему-то не обрадовалась, строго нахмурив брови, дотошно расспросила дочку, где она их взяла, потом приказала вернуть обратно. Наступил уже вечер, и Наташа боялась одна идти так далеко. «Я завтра отнесу», – захныкала она, но мать была непреклонна.

Наутро в школе сопливая девчонка Надька, её одноклассница, жаловалась, что потеряла новые рукавички, и что мамка её за это очень ругала. «Я знаю, где они», – сказала Наташа и они пошли всей гурьбой и нашли те рукавички, и учительница потом на линейке похвалила Наташу, сказала, что так и должны поступать настоящие пионеры. Наташа стояла красная от стыда – она-то знала, что никакая она не героиня, а вовсе даже наоборот…

Дорога поворачивала налево, в гору, где находилось деревенское кладбище. Наташа шла, не сознавая, куда идёт, и, лишь увидев оградки, поняла. «Ну, хоть зайду, проведаю могилы отца, бабушки, деда…» Ей стало не по себе, она ведь не собиралась туда идти, и, наверное, так бы и не собралась… Она шла между холмиками с крестами. Изредка попадались железные пирамидки со звёздочками, на некоторых были и крестики. Тихое, последнее печальное пристанище, где нет места для суеты. Наташа вспомнила городское кладбище, с монументальными мраморными памятниками, усыпанные искусственными цветами могилы, пьяные компании в родительский день… Зачем украшать цветами и стихами после смерти? А может быть, таким образом люди пытались компенсировать то, чего не было при жизни: любовь, ласку, доброе отношение к близким?..

Постояв у родных могил, Наташа медленно пошла по кладбищу, разглядывая таблички. Вот здесь лежит Рая… Так и не нашли, кто её… Наташе вдруг стало холодно и захотелось скорее уйти отсюда. Сколько знакомых имен, и уже незнакомых, в основном молодых… Как и везде…

Ой, а это что? Федя! А она и не знала, оказывается, тоже умер, совсем недавно, прошлой зимой. Что же мать-то не сказала? Погоревав, Наташа вышла из кладбищенской ограды и пошла домой.

Мать ждала её, лёгонькая, сухонькая, словно тень. Наташа обняла её, и острая жалость пронзила сердце. Вот так вот: некогда поговорить с матерью, приласкать… а потом… искусственные цветы на могиле…

– Мам, а что с Фёдором-то случилось? Почему ты мне ничего не писала?

– Ох, доченька, случилось так случилось… Поехал к девчонкам в город, а обратно нет и нет… А потом уже стало известно, что нашли его в парке, что ли, убитого, а кто, что, так и не узнали, – мать перекрестилась, – да и кто узнавать будет, кому мы, простые люди, нужны. Вон по телевизору каждый день показывают: то там убили, то там…

«Да, вот и мои ровесники уходят понемногу… То Рая, то вот Федя… Да еще такая страшная смерть… А ведь ещё не старые, жить да жить…» – вздыхала Наташа, перебирая старенькие материны вещи: что подштопать надо, что выбросить пора. Забрать бы мать к себе, да не поедет, сколько раз уж разговор заводила об этом – мать и слушать не хочет. Здесь родилась – здесь и помру, отвечает.

4.

Владислав, муж Зои Половинкиной, лежал на диване и листал ноты. Через неделю концерт, надо готовиться, вечером на репетицию… В голову ничего не лезло. Гремела музыка, в соседней комнате работал телевизор, включённый на полную мощность. Как всё надоело! Дома в последнее время совсем невыносимо, в оркестре тоже – вечные склоки, дирижер – дурак, гений непризнанный… Убогая сцена дворца культуры завода сенокосилок. Не сенокосилок, конечно, но и… не Большой театр! Ха-ха! Большой театр… Мечты-мечты, где ваша сладость…В молодости все мечтают сделаться великими музыкантами, верят, что так и будет, а на практике…

Не стал он великим скрипачом, не оправдал надежд жены на гастроли по всему миру, славу, деньги… Сколько скандалов пришлось выдержать, сколько слёз… Ну, что поделать, не получилось… Не судьба… Он зло усмехнулся. Ручки ей короли-министры целовать будут, приёмы во дворцах устраивать…

– Владь, – резкий, словно жестяной, голос жены заставил вздрогнуть, – скажи слово из семи букв: ребёнок домашнего животного.

– Таракан, – буркнул он себе под нос. Опять кроссворд разгадывает. Большая любительница. Не раз говорил ей, если хочешь свои кроссворды разгадывать, читай больше, повышай, так сказать, свой интеллектуальный уровень. Куда там! Всё разгадывает, заполняет какие-то купоны, мечтает выиграть приз. Сто рублей. Его страшно раздражала эта её деревенская жадность. За каждой копейкой гоняется, при её-то доходах! Каждый месяц ездит в Турцию за товаром, потом продаёт на рынке. Обзавелась шубами, золотыми украшениями – на каждом пальце перстень. Он как-то подсчитал, что одновременно на ней надето девять золотых цацек….

– Владик! – опять скрежет несмазанных ворот, – как писать: трОтуар или трАтуар?

– ТрОтуар.

– He-а, тогда здесь не подходит! Вла-а-дик! Неправильно, надо через «а». Владик!

– Что?

– Через «а» надо…

– Через «о»! – он едва сдерживался, чтобы не заорать на неё.

– Ну, смотри, Владик, здесь же по вертикали «таракан», и тогда через «а» должно быть… Владик! Тут таракан…

– Какой таракан? – он никак не мог понять, что ей надо.

– Да вот же – ты сам говорил: ребёнок домашнего животного…

– О, Господи! – он аж замычал. – Ты что, совсем рехнулась? Какой таракан? И вообще, перестань меня отвлекать со своими тараканами, мне надо готовиться к репетиции.

– Ой, надо же, ему к репетиции готовиться! – издевательски протянула Зоя. – Паганини! Тот на одной струне мог играть, – блеснула она эрудицией, – а ты и на четырёх не можешь. Тебе только на балалайке брякать.

Владислав со злостью отшвырнул тетрадь и, схватившись за голову, застонал, как от зубной боли.

– Владь, – как ни в чём не бывало, пропела жена, – как я выгляжу? – Она стояла в дверях полураздетая, как всегда. Кружевные чёрные трусики едва прикрывали роскошные телеса. Сзади узенький ремешок совсем затерялся в её необъятных ягодицах. Он отвернулся. Противно…

Зойка, проделав несколько танцевальных «па», подлетела к нему, стала тормошить, обнимать, дурачиться, а у него скулы сводило от омерзения. От неё пахло дорогим дезодорантом, научилась за собой следить, ничего не скажешь, а в молодости, помнится, из-под мышек несло острым, как уксус, потом. Мыться не особенно любила. Когда-то этот запах сводил его с ума! Как только он мог любить эту женщину?!

– Ой, ну как хочешь, – Зойка зевнула во весь рот. – Семь лет мак не цвёл, а голода не было!

Сладко потянувшись своим сдобным телом, она протянула:

– Эх, мужика бы! – и добавила, засмеявшись: – А если маленький, то двух!

Он ненавидел её деревенские присказки, которые она к месту и не к месту применяла, эти её «верьх», «средства», «париХмахерская», «чо»… Паганини! Двадцать лет назад ты и слыхом не слыхала про Паганини. И про многое другое…

Опьянённый страстью, он не замечал, что его жена, как инородное тело в организме: беспокоит, мешает, нарушает его функции, а никуда не денешься, разве только… хирургическим путём решить проблему… Окружающие это понимали. Но не Влад. Он страшно обиделся на своего друга, Артёма, когда тот сказал, что Зоя напоминает ему зефир, фаршированный навозом. Он перестал встречаться с Артёмом. И со многими другими. Она заполнила его до краев. Он не мог жить без её жарких ласк, без роскошного, ненасытного тела.

Бабушка только вздыхала, глядя, как Зойка бродит по квартире нечёсаная, частенько даже неумытая; дарила ей какие-то вещи, пыталась приучить следить за собой, правильно разговаривать.

– Слушай, – заявила однажды Зоя, – скажи своей бабке, чтоб не доставала меня. Надоело! Учит-учит… Я сама знаю, как одеваться. Пусть со своей курицей разговаривает, – и язвительно добавила: – по-французски.

– Но бабушка ведь тебе добра хочет, – робко пытался спорить Владик. – И потом, Зайка, не называй её бабкой, пожалуйста.

С этого времени Зоя называла Ангелину Викторовну только бабкой. Особенно она почему-то невзлюбила курицу. Если бабушки поблизости не было, Зойка так и старалась пнуть бедную Варвару, которая с громким криком летела от её пинка через всю комнату.

Бабушка страдала молча. Даже когда Зойка после долгого нытья и скандалов вынудила её освободить большую комнату и перебраться в «детскую» – два на три метра, – даже тогда она ничего не сказала Владику, только с жалостью смотрела на него и вздыхала.

А потом… Потом случилось страшное.

…Влад закурил. Он начал курить после той трагедии.

Бабушка, красивая, нарядная, с орденской планкой на новом костюме, собиралась на юбилей института, где она преподавала много лет. Влад был очень рад за неё – она прямо-таки преобразилась, сделала причёску, надела туфли на высоком каблуке. Какая же она у меня красавица, думал Влад, а вот прожила всю жизнь одна после смерти мужа. Жизнь свою посвятила ему, Владику. Пусть побудет в своей среде, увидит коллег, любимых учеников, отдохнет от домашних склок…

Жена накануне вернулась из поездки в Турцию. Сразу же села с тетрадкой в руках, что-то подсчитывала, шевеля губами, сортировала товар. Вокруг валялись горы тряпья. Одуряюще пахло какой-то химией. Несколько раз звонили по телефону, шли бесконечные консультации – что почём и за сколько.

Влад ушёл к себе в комнату, взял было книгу, но не читалось. Боже мой, вся жизнь в этих тряпках, в этих разговорах; общается с какими-то подозрительными личностями… Домой приходит поздно, почти всегда навеселе… Не готовит, не убирает, всё свалила на бабушку… В доме было тихо, только слышалось, как бабушка что-то укоризненно говорила Варваре, а та отвечала ей виноватым квохтанием. Всё из-за неё получилось, она ведь понимает. Вошла, бедняга, в комнату, и так разволновалась при виде ярких тряпок, так начала кудахтать, словно снесла золотое яичко. Да вдобавок ко всему уронила кое-что прямо на пакет с бельём. Что тут началось. Зойка рассвирепела, раскричалась: «Надоела мне твоя курица и ты вместе с ней! Когда же вы подохнете! Француженка, твою мать! Убирай куда хочешь эту свою общипанную тварь, а не то я сама её вышвырну когда-нибудь!» Весь вечер бабушка носа не показывала из своей комнаты.