Текст книги "Ищу тебя"

Не собачье сердце

В этот тёплый день сентября ещё ничего не напоминало о приближающейся осени. Всё так же по-летнему палило солнце, всё так же буйно зеленели кроны деревьев, лишь на кустах кое-где виднелись уже пожелтевшие листочки, да ярко пламенели ягоды шиповника, густо росшего в низинах.

Старик остановился, перевёл дух. Устал. Да и как не устать – скоро восемьдесят шесть стукнет… Откуда силам-то взяться… А до места ещё далеко, и всё вверх, почти до самой вершины Лысой горы, где был их участок под картошку. Почва в округе скудная – песок да глина, – но за многие годы они свой участок окультурили, унавозили, завезли несколько машин чернозёма, и собирали всегда хороший урожай. Правда, два раза кто-то уже выкапывал картошку – почти до последнего куста, – и теперь приходится копать её пораньше, в начале сентября, а ей бы ещё расти и расти. Можно и до октября не трогать, она только спелее будет, и хранится такая картошка лучше, не гниёт до весны.

Рано, конечно, что тут говорить, да супруга заточила: пора, пора, а то опять выкопают, что зимой делать будем без картошки. Решил сходить, посмотреть, что да как. Хоть идти старику страшно не хотелось. И он знал, почему. Дело было вовсе не в картошке, картошка – это только повод. Другая беда гнала его на Лысую гору.

Он оглянулся. Эльза плелась далеко позади. Видя, что старик остановился, она тоже остановилась, и, тяжело дыша, молча смотрела на него. Он отвернулся. Постарела, совсем дряхлая стала. Раньше они с ней взбегали на гору одним махом, даже не замечая крутого подъёма, а теперь вот несколько раз надо останавливаться, отдыхать.

Эльзу им лет пять назад привёз зять старика, полковник. У них как раз потерялась собака. То ли загуляла где-то в стае бездомных собак, то ли бомжи съели, когда она, отвязавшись, убежала со двора. Они сначала и не хотели новую заводить – зачем? Кругом соседи, да и кто к ним полезет? Что у них брать? Старики по старой привычке даже не всегда запирались на ночь. Не то, чтобы уж совсем никого не опасались, а просто-напросто забывали это сделать. Находятся, намаются за день, вечером поужинают, телевизор включат, посмотрят перед сном какой-нибудь сериал – и спать.

Телевизор у них был старенький, звук плохой, а они оба глухие, приходилось включать на полную громкость. Сидят, смотрят, и тут хоть над ухом кричи – не услышат. Вот так однажды, глядя на экран, где богатые тоже плакали, и горюя о несчастной судьбе Марианны, они и не заметили, как кто-то залез в дом. А когда старик пошёл укладываться спать в свою комнатушку, оказалось, что на постели нет ни подушек, ни одеяла, с вешалки у рукомойника унесли всю одежду и даже из холодильника всё выгребли. Хорошо, хоть сами живы остались…

Эльза была «наркоманкой» – работала в одном из исправительных учреждений, искала наркотики, другие запрещённые вещества. Старик слышал от кого-то, что эти собаки сами становятся наркоманами, но не верил в это, да и собака была спокойная, уравновешенная. Раз в месяц зять привозил Эльзе мясной «паёк», ей было положено, как ветерану, много лет прослужившему в «органах». Потом зятя перевели в другой город, и пришлось собаке переходить на кашу, а то и на оставшийся от обеда стариков жидкий супчик.

Когда полковник привёз собаку, он подвёл её к старику и сказал: «Хозяин». Огромная овчарка восточно-европейской породы, с мощными, короткими лапами, с длинной шерстью, дыбом вставшей на загривке, весом не меньше ста килограммов, обнюхала старика, посмотрела в его глаза и покорно улеглась возле ног – признала. А вот с супругой хозяина отношения у неё как-то не складывались. Они как бы взаимно не доверяли друг другу. Хозяйка кормила её, давала иногда вкусную косточку, даже счёсывала шерсть, клочьями спадавшую с собаки во время линьки – она её потом пряла и вязала деду и внукам носки. Но подходила к собаке всегда с опаской, называла её не иначе как «зэчка». Та тоже глядела на хозяйку настороженно. Почему – кто знает, может собака чувствовала, что хозяйка её недолюбливает.

Старик иногда отвязывал Эльзу и отпускал погулять. Но она за ворота не выходила, а, растянувшись на солнышке у крыльца, наблюдала за воробьями, гомонившими в густых ветвях черёмухи, росшей в палисаднике, за кошкой, взобравшейся на поленницу, за возившимися на огороде хозяевами. Старуха обходила её стороной, ворчала, что разлеглась, пройти невозможно. Дед цеплял Эльзе поводок, и они отправлялись на прогулку. Больше всего Эльзе нравилось ходить на Лысую гору. С горы был виден весь город, в котором она никогда не бывала. Город стоял в низине, а вокруг были горы, вдалеке терявшиеся в дымке. По улицам бегали машины, ходили люди, непохожие на тех, с кем ей приходилось иметь дело на службе. Они были одеты не в чёрные бушлаты или куртки, а в нарядные разноцветные одежды, ходили не строем, а бегали кто куда, в разных направлениях, иногда собирались в группы, в некоторых местах их было особенно много – они толкались, сходились, расходились, что-то брали с каких-то длинных столов, садились в машины, уезжали, приезжали… У Эльзы начинало мельтешить в глазах и она отворачивалась и смотрела на широкую извилистую реку, делившую весь город на две части. Вдоль реки туда-сюда мчались поезда, скапливались на станции, оттуда доносились пыхтенье локомотивов, гудки, голоса диспетчеров, неразборчиво кричащие что-то.

Старик полол картошку, а Эльза рыскала по зарослям, находила какие-то вкусные корешки, полезные травки; найдя чью-то нору, взвизгивала, просовывала в неё нос, пыталась лапами разрыть её, посмотреть, что там. Гонялась по лесу за бурундучком, лаяла там на кого-то, потом возвращалась к хозяину, ластилась, тёрлась о его ноги, преданно заглядывая в глаза. Им было хорошо вдвоём.

Старик, отдохнув, снова зашагал верх. Эльза поплелась за ним. Душа у старика болела. Он не знал, как ему быть. Вчера супруга опять завела разговор, что с собакой надо что-то делать. Того и гляди – конец ей придёт, и что тогда? Кто им поможет? Так и будет лежать во дворе? Сам вывезешь куда-нибудь на тачке? Как же, вывезешь! А кто её на тачку-то поднимет, ведь в ней центнер весу… С одной стороны он был согласен с супругой, что от Эльзы надо избавляться, а с другой… Привык он к ней. Убить он её не сможет, а оставить в лесу где-нибудь – это не по-человечески. Он представил себе, как она в полном одиночестве лежит, беспомощная, в лесу ночью и ждёт, когда хозяин вернётся за ней, а он не вернётся никогда, и у него сжалось сердце. Старик опять оглянулся – она была далеко позади, брела, еле переставляя лапы, хвост тащился по земле, из раскрытой пасти текла слюна. Какая была красавица! Сильная, мощная, с лоснящейся длинной шерстью. На первый взгляд собака была неповоротливой, всегда как бы полусонной, целыми днями дремлющей в конуре. Но он помнит, как однажды к ним во двор залез какой-то алкаш, и когда старик попытался вытолкать его, начал размахивать железным прутом. Никто ничего не успел понять – вдруг мелькнуло что-то огромное, стремительное, и бомж, отскочив, с диким криком полетел прямо на клумбу с настурцией. Задрав ноги, он вопил благим матом, а над ним стояла Эльза, положив ему на грудь огромную лапу. Старик с трудом заставил её вернуться в конуру, а бомж дал стрекача, только его и видели.

Он опять остановился, стал ждать, когда она нагонит его. Волоча отвисшее брюхо почти по земле, Эльза кое-как доковыляла до хозяина, и лежала, хрипло дыша и высунув язык. Да, видно отжила, бедняга. Старик ругал себя – надо было дождаться её смерти, не тащить в лес, не мучить животное. Но супруга так допекла, что терпения уже не стало. Да её понять можно – в последнее время Эльза совсем одряхлела, у неё часто случалось расстройство желудка, всё кругом было загажено, носились рои огромных зелёных мух. Приходилось убирать за ней несколько раз в день. А сил-то уже нет, ведь бабке тоже за восемьдесят. Убери ты её, уведи куда-нибудь, причитала старуха, поливая водой из шланга загаженный двор, толку от неё нет, чего кормить зря. Самим-то подчас нечего есть, все продукты по талонам, да и по талонам ничего не купишь, а чтобы их отоварить, надо ещё в очереди выстоять несколько часов. В магазинах кроме морской капусты в банках давно ничего не было…

И так каждый божий день: убери да убери ты её, отведи куда-нибудь. Доходило до скандалов. Супруга в глубине души жалела собаку, но стояла на своём. Вчера вечером он, наконец, согласился. Но всю ночь не спал, вздыхал, выходил на улицу, громко хлопая дверью. Старуха заругалась – спать не даёт со своей собакой. Собаку ему жалко, а жену не жалко. А он, неожиданно для себя и для неё, вдруг закричал, срывая голос: «Замолчи!» Она от испуга поперхнулась, зашмыгала носом – обиделась. Он за всю их долгую совместную жизнь никогда на неё не кричал, хотя, конечно, случались и ссоры – как же без них. И на пенсии, когда остались одни, не ругались. Так, поворчат друг на друга по-стариковски, а тут… Стало жалко и её. Ладно, сказал он себе, отведу завтра в лес, всё равно собаке скоро конец.

Миновав вершину горы, они стали спускаться по заросшему кустарником восточному склону к огороду Тишина стояла вокруг, только легонько качались под ветром ветки старых сосен, да где-то стрекотала сорока. Выйдя на тропинку, ведущую к картофельному полю, старик увидел белую легковушку с раскрытым багажником, стоящую напротив его участка. Кто это так рано вздумал копать, подумал он и вдруг понял, что копают-то на его участке, его картошку. Уже почти полполя выкопано. «Ты чего тут делаешь? – сердито спросил он мужика. – Перепутал, что ли, огород?» Тот, не отвечая, поднял полный мешок с картошкой и понёс его к машине. Старик опешил. Он подскочил к вору, схватился за мешок. Мужик двинул плечом, мешком задев деда, и тот отлетел, едва удержавшись на ногах. «Да ты что?! – закричал он. – Как же тебе не стыдно! Ты что делаешь! Ты её сажал? Полол?» От возмущения он задохнулся. «Не ори, дед, а то хуже будет», – огрызнулся тот, закрывая багажник. «Ты ещё и угрожать?», – старик кинулся к машине, пытаясь открыть багажник. Мужик оттолкнул его, и он опять упал, больно ударившись о бампер машины. «Ты за это ответишь, – со слезами в голосе закричал он, – я твой номер запомнил. Сообщу куда надо! Ворюга!» Мужик грязно выругался, схватил лопату и замахнулся ею на старика: «Не успеешь, старый козёл!»

«Конец мне», – мелькнуло в голове, и он, что есть силы, закричал: «Эльза, фас!», в тот же миг поняв, что ему не спастись. Какое там «фас!»

Эльза, пластом лежащая на земле, вдруг взвилась словно стрела и кинулась на обидчика. Стокилограммовая туша подсекла мужика, и от неожиданности тот свалился на землю. Она встала лапами ему на грудь, а правую руку, всё ещё держащую лопату, прикусила и не отпускала.

Мужик лежал, не шевелясь, То ли потерял сознание, то ли умер от страха. Наконец, он открыл глаза – и снова закрыл их. «Отец, родной, – послышался глухой, дрожащий голос, – убери собаку. Всё, что хочешь, тебе отдам, сам пойду в милицию, сдамся, только убери! Посмотри у меня в бардачке, бумажник с деньгами, возьми себе». Он попытался шевельнуться, но Эльза ещё крепче сжала зубами его кисть и переступила огромными лапами. Он затих.

Старик стоял, тоже ошеломлённый случившимся. Он ещё не осознал, что был на волосок от смерти.

Он долго сидел на охапке ботвы. Дыхание постепенно выровнялось, боль в сердце прошла. Эльза лежала рядом. Она тяжело, со всхлипами, дышала, глаза были закрыты. Иногда она приоткрывала их, но веки сразу же бессильно опускались. Рядом валялась бутылка с водой, впопыхах оставленная вором. Тот, не веря своему счастью, что старик отпустил его подобру-поздорову, резво рванул с места, и через секунду о нём напоминал только дымок из выхлопной трубы.

Старик сделал пару глотков тёплой, солоноватой воды, потом открыл пасть собаке и влил в неё воду. Эльза открыла глаза, и старику показалось, что она улыбнулась. Старик положил руку на её тёплую шерсть и стал тихонько поглаживать.

Быстро темнело. Подул ветерок, стало прохладно. Тревожнее зашептались сосны.

Шерсть под рукой старика становилась всё холоднее и холоднее. Он потрогал морду Эльзы и понял, что всё кончено…

В лесу испуганно вскрикнула какая-то ночная птица, завозилась, захлопала крыльями. Потом снова наступила тишина, время от времени нарушаемая гудками маневрового тепловоза на станции.

Чёрное небо

«Дочка, пора», – прозвучал в тишине знакомый, родной голос… Кто это? Кто здесь? Мама?.. Как она здесь оказалась? Мама! Полюшка с трудом подняла веки, оглядела комнату… Никого… А где же мать? Она же только что позвала её… Наверно, вышла. Полюшка облегчённо вздохнула. Сейчас мать зайдёт, даст попить, положит тёплую, ласковую, пахнущую хлебом руку ей на лоб… Она прислушалась, не раздаются ли шаги матери. Нет, ничего не слышно, тишина… Хочется пить. Где-то рядом, на столике, кружка с тёплым сладким чаем… Худая, иссохшая рука потянулась за кружкой, слабые пальцы скользили, елозили по столешнице… Вот она… какая тяжёлая, не поднять… а внутри лёд… Чайку бы горячего, с душицей, с колотым сахаром вприкуску… Во рту пересохло, а внутри всё застыло. Печку бы затопить… Печку… огонь… Блаженное тепло разливается по всему телу… Господи, как хорошо-то… Самовар шумит… За столом мать, отец, братья. Полюшка в новом нарядном платье, косички с лентами. Она смотрит на своё отражение в самоваре, начищенном до блеска, и сама себе нравится… Сегодня пасха, праздник. С утра они ходили в церковь, а теперь разговляются. На столе чего только нет, а Полюшке есть не хочется, она ждёт, когда подадут чай с конфетами – жамками, по-деревенски, – маленькими коричневыми подушечками… А за окном весна в разгаре. Земля покрыта первой травкой, нежной, мягкой, пахучей… Кое-где уже проглядывают желтые пятачки мать-и-мачехи… Скорей на улицу, подружки заждались, в лапту пойдём играть! Хорошо в праздник, ничего делать не надо, играй, да и только! Но праздники кончатся, и опять придётся приниматься за работу. Семья у них большая, хозяйство большое: лошадь, три коровы, три телёнка, овцы, поросята, куры, гуси… Ой-ё-ёй! То воды им в корыта налей, то травы нарви, то гусей стереги, а гусак так и норовит щипнуть… Полюшка боится гусака. А ещё она боится козла. Козёл у них огромный, белый, сердитый! Как завидит ребятишек, как затрясет бородой – и за ними, и почему-то особенно за Полюшкой. Догонит её, передние ноги положит ей на плечи и орёт дурным голосом, а она чуть живая от страха, и крикнуть боится. Так и стоит, пока мать не увидит и не прогонит старого разбойника…

«По-лю-шка-а-а!», – вновь послышался голос матери. Полюшка слабо шевельнулась, с трудом приоткрыла тяжёлые веки. Никого… Куда все подевались? Бывало, за столом не помещались… А мать и за стол не садилась никогда. «Что ты, мам, не ешь?» – спрашивал кто-нибудь из детей постарше. «Да я уже поела», – неизменно отвечала мать. И когда она только успевала, ведь никто не видел, как она ела…

Нет матери. И никого нет. В памяти всплывают чьи-то голоса, обрывки каких-то видений. Вот маленькая Полюшка играет во дворе, строит что-то… Вокруг бродят сонные от жары куры, в небе неподвижно висит ястреб. Мать стирает в большом цинковом корыте бельё. «Мама, мама, – зовёт Полюшка, – посмотри, какую я могилку сделала!». Могилка и вправду хороша – аккуратненькая, с крестом, всё, как полагается. «Ой, детка, да зачем же ты это сделала? – пугается мать. – Грех какой, давай её сломаем. Больше никогда этого не делай». Полюшке жалко – такая красивая могилка, она уже готова заплакать, но тут с неба камнем падает ястреб. Заполошно крича, куры кидаются врассыпную, клушка прячет цыплят под распущенные крылья… Мать бросается к ним, но поздно: ястреб уже несёт в когтях маленький жёлтый комочек – цыплёнка. Полюшка горько плачет…

… А вот зимний вечер. Вся семья в сборе, нет только отца. На улице мороз, а в избе тепло, даже жарко. Ребятишки сгрудились за столом, играют в карты – в дурака. Горит перед иконами лампадка, а керосиновая лампа едва-едва мерцает, фитилёк прикручен – керосин экономят.

«Полюшка, глянь-ка!» – мать кивает на окно. Полюшка поднимает голову и с громким криком кидается прочь от стола – в чёрном окне она видит невообразимо страшное, лохматое существо с торчащими во все стороны космами.

«А-а-а!» – визжит она, уткнувшись матери в колени, а братья покатываются со смеху: ведь это она себя в стекле увидела…

«Вот видишь, – мать крепко прижимает к себе девочку, гладит её по взлохмаченным волосам, – не слушаешься, не чешешь голову… Ладно ли? А как свататься придут, да увидят такую замарашку! Кто замуж-то возьмёт!»

Полюшка ещё пуще заливается – не хочет она замуж. А детвора сразу давай дразниться: «Невеста, невеста!»… Мать уже прикрикивает на озорников, целует-милует Полюшку, и она засыпает на руках у матери. Полюшка – любимица, все в ней души не чают. Глазки голубые, ресницы длинные, пушистые, волосы льняные – настоящая кукла. Красотой в отца пошла, в отцову родню, значит, будет счастливой, по народному поверью.

Ребятишки, утихомирившись, засыпают – кто на печи, кто на широкой деревянной кровати с толстым матрасом, набитым соломой. В люльке, под ситцевым пологом, спит годовалая сестрёнка Манечка.

Мать не спит, всё время к чему-то прислушивается, тревожится, приложив ладонь козырьком к глазам, вглядывается в тёмное окно. Отца нет дома, ушёл на собрание ещё засветло, и до сих пор нет. Наконец, звякает щеколда, и в дверях, весь в облаке морозного воздуха, появляется отец. «Ух и жмёт, – говорит он, обметая веником валенки, – наверно, градусов двадцать…» – «Тише, ребят побудишь, – сквозь сон слышит Полюшка шёпот матери. – Чего так долго-то?» Отец что-то отвечает вполголоса, мать тихонько вскрикивает. «Что же будет, что будет…», – сквозь сон слышит Полюшка. Похрапывает кто-то из братьев, громко стучат часы. Полюшка засыпает.

Снится Полюшке страшный сон: бежит она к бабушке, на другой конец деревни. Бежит себе и бежит. В небе солнышко светит, птички поют… И вдруг прямо перед ней козёл! Он привязан верёвкой за колышек, вбитый в землю, но почему-то верёвка растягивается, становится всё длинней и длинней, и вот козёл уже настигает Полюшку, прыгает ей на плечи и орёт дурным голосом: «Б-е-е!». Полюшка в ужасе кричит, зовёт бабушку, а бабушки нет… Конечно, как же она забыла-то! Ведь бабушку с дедом и всех их детей, дядей и тёток Полюшкиных, её двоюродных братьев и сестёр ещё прошлой зимой отправили на Соловки. Что за Соловки такие, неизвестно, но, видно, что-то страшное: люди говорили это слово шёпотом, боязливо оглядываясь… Тогда из их деревни увезли много-много семей, и ничего им не разрешили взять с собой, поехали, в чём были. По всей деревне стояли крик и стон. Полюшка помнит, как выла, катаясь по снегу, бабушка, как голосила она и причитала, а дед сидел на санях, как каменный. Какие-то люди, не дожидаясь отъезда ссыльных, выносили из домов их вещи. Полюшка помнит, как на снегу валялось бабушкино стёганое одеяло, а пьяные мужики ходили прямо по нему. Бабушка умоляла отдать ей одеяло, чтобы укрыть детишек, но куда там!.. Жалко бабушку, она Полюшку баловала, рассказывала ей волшебные сказки, мастерила из тряпок куклу. «Бабушка, родненькая», – сквозь слёзы зовёт Полюшка, а козёл грубым голосом отвечает: «Н-е-е-ту у тебя никакой бабушки. Сейчас тебя забодаю!» Вдруг откуда ни возьмись – бабушка, с толстой палкой в руках. «Вот я тебя, негодника, чего придумал, внучку мою обижать», – кричит бабушка, и давай бить козла – по рогам, по рогам, только стук стоит!

Полюшку разбудил негромкий стук в окно. Отец, проснувшись, накинул на плечи полушубок, вышел на крыльцо. Мать торопливо натягивала юбку. Отца долго не было. Вернувшись, он повесил полушубок на гвоздь, вбитый в притолоку, сел к столу и опустил голову. Мать стояла, прислонившись к печке, тоже молчала. Отец поднялся, посмотрел за занавеску – спят ли ребята – и шёпотом стал что-то рассказывать матери, «…будут ссылать… три коровы… кулацкое отродье…» – слышала Полюшка отдельно доносящиеся до неё слова. – «…кум говорит, уезжайте срочно, пока не поздно, – шептал отец. Мать тихонько вскрикивала, зажимая рот рукой. – Вроде бы набор какой-то объявили, на Сахалин… Вербовщик приезжал, говорит, там рубль – дли-и-н-ны-ы-й… длиннее наших…» – «Что за Сахалин такой, где это?» – спрашивает мать, и, услышав ответ, громко плачет. Завозились ребятишки, отец шикнул: тише, детей разбудишь.

И вот они уже едут на этот самый Сахалин. В вагоне холодно, печка-буржуйка, стоящая посередине вагона, совсем не греет. Орут младенцы и ссорятся женщины. Мужики всё время курят, пьют и играют в карты. То тут, то там затеваются драки. И всё время хочется есть… Едут они целый месяц. «Когда мы приедем? – спрашивает Полюшка. – Когда этот Сахалин будет?» Мать не отвечает, ей не до Полюшки, не до её вопросов, одна забота – чем детей накормить. На станциях она выскакивает на перрон раздетая – одеваться некогда, вдруг от поезда отстанет, – торгуется с тётками, продающими варёную картошку, рыбу, солёные огурцы, кедровые орехи. Денег нет, она меняет вещи – юбку, платок – на продукты. А потом они плывут на пароходе. Кругом, куда ни глянь, вода. Полюшке скучно, страшно. На палубе лежат завернутые в мешковину трупы – каждый день кто-нибудь умирает. Уже умерли несколько её подружек… Вокруг пароходика вода кипит, как в котле, кишит рыбой, мелькают огромные чёрные плавники… Капитан собрал всех на верхней палубе: надо похоронить мёртвых, иначе косатки перевернут корабль. Они чуют мёртвых и собрались сюда наверно со всех морей… Поднимается крик, шум, женщины воют, прижимают к себе мёртвых детей, но капитан непреклонен. Всех усопших опускают в воду…

Наконец, приплыли. Поселили их в бараке, одна комната на восемь человек. Сахалин Полюшке не понравился: в одну сторону посмотришь – сопки, сопки, покрытые лесом, а в другую – до самого горизонта одна вода. Играть не с кем, детишки почти все поумирали от какой-то болезни. Тиф называется. В их семье пока все живы, но истощены донельзя: ручонки у детей, как соломинки, на лицах ни кровиночки.

Двое младших братьев уже неделю не встают с постели. Приходил доктор, дал каких-то порошков, и, не сказав ни слова, ушёл. Утром на следующий день мать, взяв на руки маленькую Маню, пошла в поселковую больницу. Полюшка увязалась за ней. Отсидев очередь среди таких же измученных женщин и, побывав у врача, мать отправилась назад. Манечка тихонько сидела у неё на руках, и всё смотрела, смотрела по сторонам огромными печальными глазами. Потом она заснула. Идти было далеко, и когда они, наконец, доплелись до дома, и мать хотела положить девочку на кровать, оказалось, что она уже умерла. Мать, заплакав, положила её на лавку, а сама пошла посмотреть, что с ребятишками. Оба мальчика тоже были мертвы.

Осталась фотография: старая измождённая женщина держит на коленях мальчика и девочку, оба в белых рубашонках… Ручки тоненькие, ножки искривлённые, на худеньких личиках огромные, какие-то недетские глаза… Кто из детей кто, Полюшка не знает. А матери в ту пору не было и тридцати лет…

Отец, почерневший, с глубоко провалившимися глазами, уходил на ближайшую сопку и сидел там до самого вечера. Возвратившись, он молча ложился спать, а назавтра повторялось то же самое. Он сидел на вершине сопки и, не отрываясь, смотрел в ту сторону, где солнце опускалось в воду. Его согнутая неподвижная фигура чернела на фоне багрового заката до самой темноты. Он не замечал ничего вокруг, ни с кем не разговаривал. Мать, отгоревав, опять пошла мыть полы в конторе – надо было жить, растить детей. Слава Богу, остальные выжили. Полюшка, наголо остриженная, худая, большеглазая, целыми днями одиноко сидела на разостланном одеяле возле завалинки, играла со старой тряпичной куклой, сшитой когда-то бабушкой. Ходила она ещё с трудом, была очень слабенькая. Братья, поправившись, бегали в лес за черемшой, она очень помогала при цинге… Отец понемногу отошёл, успокоился, потекла серая, безрадостная жизнь.

В 37-ом вернулись на родину. Никто их там не ждал… «Кулацкое отродье», – то и дело слышалось за спиной. В колхоз не приняли, заработать было негде, приходилось спасаться огородом. Полюшке исполнилось двенадцать. К тому времени мать родила одного за другим ещё троих ребятишек, и Полюшке пришлось бросить школу – надо было нянчиться с ними. Отец ходил по деревням, плотничал, делал всё, что попадётся под руку, лишь бы заработать.

Перед самой войной случилась беда. Отец, не выдержав оскорблений и угроз упрятать его за решётку, как сына кулака, однажды избил в кровь дядьку Романа, активиста, который когда-то руководил отправкой кулаков на Соловки. Дали отцу три года. Жить стало уж совсем худо. Председатель колхоза, дальний родственник, сжалился над ними и взял мать на время уборки на ток – подрабатывать зерно.

Год тогда выдался голодный. Дети совсем отощали, в доме не было ни муки, ни картошки, ни хлеба. На трудодни ничего не давали. Старший брат к тому времени уже служил в армии, а средний подался в город – авось, найдётся какая-никакая работа… Отчаявшаяся мать как-то вечером насыпала себе два полных кармана пшеницы – измелют вечером на ручной мельнице, напекут лепёшек… Кто-то донёс… Посадили на четыре года.

Полюшка осталась одна, с тремя малыми детьми, без денег, без работы, без дров. Наступила зима. Топить печку было нечем, варить нечего. Она ходила по деревне, побиралась, иногда удавалось что-то принести в дом: кто краюху чёрствого хлеба даст, кто горстку муки, кто картошки. Как-то родственник привёз из района полмешка чёрного жмыха, твердого, как подошва, его надо было размачивать в воде, только потом есть. Кое-как протянули до весны. Весной ходили по полям, искали гнилую картошку, оставшуюся с прошлого года, сушили её, толкли в ступе, и из этой «муки» пекли лепёшки, пополам с лебедой. Как выжили – непонятно.

Ещё зимой, в один из самых холодных вечеров, при свете лучинки, Полюшка, дуя на заледеневшие пальцы и слюнявя химический карандаш, написала письмо товарищу Калинину. В нём она рассказывала о своём житье-бытье и просила «дедушку Калинина» отпустить мамку домой.

Через год мать вернулась, больная, беспрерывно кашляющая. Работать не могла, но зато теперь дети были не одни. Полюшка тащила весь дом, немудрёное хозяйство на себе. Нанималась на подённую работу – кому огород прополоть, кому бельё постирать…

А тут война. Село опустело, остались одни женщины, дети да совсем уж дряхлые старики. Молодежь почти всю забрали в «трудовую армию» – рыть окопы. Полюшку тоже взяли. С темна до темна, не разгибая спины, рыли они эти самые окопы. Часто прилетали немецкие самолёты, сбрасывали бомбы, были убитые и раненые. Однажды, после особенно страшной бомбёжки Полюшка с подружкой Нюсей сбежали. Через несколько дней за ними приехали из района. Судили, как дезертиров. Дали по два года. Отправили на те же окопы…

Старшие братья и отец были на фронте. Отец, ещё не отсидев срока, попросился на фронт добровольцем.

Кончилась война. Отец вернулся на костылях – одной ноги не было по колено – но с медалью. Братья не вернулись – старший погиб под Курском, второй пропал без вести. Остались одни увеличенные довоенные фотографии в деревянных рамках, висевшие в переднем углу избы.

…Полюшка открыла глаза – а где же фотокарточки-то? Куда-то подевались… В комнате темно, на оконных стёклах толстый слой мохнатого инея, непонятно – день или ночь, какие-то стены незнакомые… Мысль ускользала, глаза снова закрылись. В груди тяжело, будто камень огромный положили. Дыхание тяжёлое, с хрипами… Как тогда, в вагоне… Вагон с зерном надо было разгрузить к вечеру – за простой брали большие штрафы. Полюшка вместе с другими рабочими старались вовсю. Бригадир обещал премию дать, если к вечеру закончат. Вот они и махали лопатами, как заведённые. Полюшку поставили ближе к двери, здесь немного полегче, не так далеко кидать, а она худая, как щепка, лопату с зерном не поднимет. В бригаде было пять человек: две тётки средних лет, пятидесятилетний дядька Игнат, здоровый, крепкий мужик, и молодой парень, чуть постарше Полюшки.

Полюшка, несмотря на усталость и слабость, работала наравне с другими. Она недавно устроилась на элеватор и старалась изо всех сил, чтобы не подумали, вот мол, взяли доходягу, кто за неё работать будет…

Рабочие широкими деревянными лопатами кидали зерно из углов на середину вагона, где образовалась глубокая воронка. Дверь вагона была закрыта деревянным щитом, который приподнимался над полом примерно сантиметров на шестьдесят, и в это отверстие текло зерно на ленту транспортёра, а оттуда поступало в склад – длинное тёмное помещение, с высокими потолками.

Полюшка никак не могла докинуть порцию зерна в середину вагона, и подошла поближе. «Куда ты! – сердито закричала одна из тёток, – засосёт». Но было уже поздно. Какая-то сила потянула её вниз, она пыталась удержаться, упереться лопатой, но лопата осталась наверху, а Полюшка быстро погружалась в воронку, и, наконец, оказалась под толстым слоем зерна. Рот и нос забило зерном, дышать стало нечем, грудь сдавило с такой силой, что, казалось, сейчас разорвутся легкие. Она почти потеряла сознание. Но вдруг что-то загрохотало, её куда-то несло, и она поняла, что находится на ленте транспортёра. Тяжело дыша, она лежала на ворохе зерна; как будто издалека доносились испуганные голоса. С транспортёра на неё продолжало сыпаться зерно. Транспортёр остановили, подбежали какие-то люди, кто-то ругался, кто-то спрашивал: «Ты живая, ты живая?»… «Живая, – хочет ответить Полюшка, но язык не ворочается, во рту горько, сухо… Дышать тяжело, как будто камень лежит на груди. «Уберите камень», – шепчет она чуть слышно… «Ну-ка расступитесь, – командует мужской голос, – её на улицу надо, на свежий воздух…»

«…Тебе на свежий воздух надо, бабуль, в деревню, там хорошо, поживёшь недельки две, поправишься…» Чей это голос? A-а, это же Максим, постоялец, такой парнишка уважительный, ласковый. Второй-то, Антон, – тот построже будет, да и постарше, видать. Максим его слушается и даже вроде как побаивается. Хорошие ребята. Студенты. Пустила их на квартиру, в общежитии, говорят, шумно, беспокойно, заниматься не дают… А она – что ж! Пусть живут, ей всё веселее. Старая совсем стала, видит плохо, ноги отказывают, а они и за хлебом сбегают, и за квартиру заплатят по жировке. Да и деньжата, что с них берёт за проживание, не лишние… Пенсия-то мизерная. А за квартиру, хоть и однокомнатную, полпенсии отдать надо. Нет, что ни говори, а повезло ей с постояльцами.