Текст книги "Петербургские арабески"

Три брата

Дмитрий Аркадьевич Столыпин был хорошо известен во второй половине XIX века. В наше время о нем знают те, кто изучает жизнь и творчество М.Ю. Лермонтова, а иногда вспоминают в связи с обстоятельствами жизни Петра Аркадьевича Столыпина. Но как вспоминают! Известный искатель сенсаций Юлиан Семенов сообщил нам в своем расследовании «Гибель Столыпина» биографические сведения о Д.А. Столыпине «на основе многих архивных документов». Он там представлен как брат знаменитого премьера, как «приват-доцент философии», воззрения которого навлекли гнев властей. Кем же был в действительности Дмитрий Аркадьевич?

В мае 1825 года Петербург хоронил сенатора, обер-прокурора Аркадия Алексеевича Столыпина, известного своей отзывчивостью и неподкупностью. Утешая вдову, К.Ф. Рылеев написал стихи:

 
Священный долг перед тобою —
Прекрасных чад образовать.
Пусть их сограждане увидят,
Готовых пасть за край родной…
 

Следуя ли призыву поэта или совету родственника ротмистра лейб-гвардии Гусарского полка А.Г. Столыпина, но Вера Николаевна двух своих сыновей Алексея и Дмитрия определила в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Сюда же был переведен и Михаил Юрьевич Лермонтов – внук Е.А. Арсеньевой, родной сестры почившего сенатора. Алексей и Дмитрий были двоюродными дядями Михаила, но, вследствие равенства лет, их считали двоюродными братьями.

Алексей и Михаил попали в легкую кавалерию – стали царскосельскими лейб-гусарами, склонными к удали и молодечеству. Герои этого времени были воспеты в ранних поэмах Лермонтова. Алексею (юнкерская кличка – Монго) была посвящена целая поэма, в которой описывалось приключение, связанное с ночным посещением загородной дачи балерины Пименовой, и был представлен портрет героя: «Монго – повеса и корнет, Актрис коварных обожатель… Флегматик с бурыми усами… высок и худощав». О себе автор тоже говорил: «Маешка был таких же правил: Он лень в закон себе поставил… Мал и широк в плечах…»

М.Ю. Лермонтов.

Дмитрий не был воспет Лермонтовым. Самый молодой из братьев, он в Школу юнкеров поступил позднее и назначен был в тяжелую, кирасирскую кавалерию – определен в Конногвардейский полк. Казармы полка находились в городе, у Поцелуева моста. Для встреч с братьями ему приходилось ездить в Царское Село, где Михаил и Алексей жили в доме на углу Большой и Манежной улиц.

В последний раз Д.А. Столыпин встречался с Лермонтовым в феврале-апреле 1841 года, когда служивший на Кавказе поручик Тенгинского полка Лермонтов получил внеочередной отпуск в Петербург. С собой он привез завершенную, наконец, поэтическую историю о полюбившем Демоне. Но в столице поэт изменил финал поэмы – спас душу страдалицы-Тамары, передав ее в руки Ангела. Совершив такое богоугодное дело, Лермонтов от почтамта утром 14 апреля отправился на Кавказ с предписанием явиться в свой полк. В Туле он догнал попутчика – Монго-Столыпина, определенного в Нижегородский драгунский полк, стоявший в Тифлисе.

В известные как суровые николаевские времена процветали, вместе с тем, достаточно патриархальные нравы. Из отпуска Лермонтов должен был возвратиться в Анапу – в штаб своего полка. Но в Ставрополе он «по воле командующего войсками (и по просьбе самого Лермонтова. – A.A.) был прикомандирован к отряду, действующему на Левом (восточном. – A.A.) фланге Кавказа для участия в экспедиции». Однако, не доезжая до места нового назначения, братья свернули в соблазнительный Пятигорск, куда под проливным дождем и прибыли к вечеру 13 мая. На следующий день местный врач Барклай-де-Толли выдал им медицинскую справку о болезненном состоянии здоровья, нуждающегося в поправлении.

По свидетельству начальствующего на Кавказе современника, Пятигорск в то время был «наполовину заполнен офицерами, покинувшими свои части без всякой законности и письменного разрешения, приезжающими не для того, чтобы лечиться, а для того, чтобы развлекаться и ничего не делать». Здесь Лермонтов и Столыпин встретили многих петербургских знакомых, в том числе и товарища по юнкерской школе Н.С. Мартынова.

Среди таких легкомысленных, праздничных обстоятельств и произошла ссора между давними товарищами. Лермонтов говорил обидные для Мартынова слова, касавшиеся его одежды. И притом «при дамах», его очевидно, не следовало делать. Последовал вызов на дуэль.

Окружение Лермонтова, из которого были выбраны и секунданты, восприняло случившееся как новое развлечение. Своими секундантами Лермонтов выбрал Монго-Столыпина и князя А.И. Васильчикова. В составлении условий дуэли принял участие и известный дуэлянт Дорохов. Барьер устанавливался в 15 шагах. Стрелять могли до трех раз. Стрелять можно было после счета «два» и нельзя было – после счета «три». Такие жесткие условия были явно не соразмерны поводу, послужившему дуэли. Рассчитаны они были, очевидно, на то, чтобы запугать противника Лермонтова.

По свидетельству Д.А. Столыпина, его брат Алексей «до последнего времени не верил, чтобы состоялась дуэль, он считал Мартынова трусом и был положительно уверен, что там, где дело коснется дуэли, Мартынов непременно отступит. Он потому и не много хлопотал, чтобы затушить это дело». О том, чтобы был врач на месте дуэли, не позаботились. Позаботились о ящиках с шампанским, которое предполагалось распить после ожидаемого примирения. Мартынов же, по его словам, «отнесся к дуэли серьезно».

Вечером 15 июля противники и их секунданты встретились на небольшой поляне, к северу от города. В отдалении устроилась небольшая группа зрителей, что было необычно.

Секундант Мартынова, А.П. Глебов, тоже бывший юнкер, дал команду – «сходись». Начался отсчет: один… два… три. Выстрела не последовало. Лермонтов стоял боком, пистолет защищал грудь. Мартынов целился. В напряженной тишине Столыпин крикнул: «Стреляйте, или я разведу дуэль!» Лермонтов громко ответил: «Я в этого дурака стрелять не буду».

«Я вспылил, – давал объяснение Мартынов следствию, – и спустил курок». Раздался выстрел.

Здесь все было против правил. После счета «три» – нельзя было ни стрелять, ни отдавать команды на выстрел. Надо было просто развести дуэлянтов. Может быть, еще два раза свести их к барьеру. И при дальнейшем отказе стрелять друг в друга – идти и пить шампанское.

Лермонтов упал как подкошенный. Пуля пробила ему легкое и сердце, и он не смог ничего сказать.

С печального места дуэли Алексей Столыпин унес с собой свой кухенрейтер № 2 – пистолет с нарезным стволом, из которого был поражен Лермонтов. По заказу Столыпина, живописец Шведе снял портрет с убитого поэта. Пистолет и портрет он повесит на стене над своей кроватью.

После кончины Алексея Аркадьевича (в 1858 году) они перейдут к брату его, Дмитрию. У Дмитрия Аркадьевича оказались и рисунки, вещи, бумаги Лермонтова. Многое он передал в Лермонтовский музей, образованный при Николаевском кавалерийском училище (бывшая Школа юнкеров). Рукопись поэмы «Демон», привезенную Лермонтовым в Петербург и здесь им исправленную, Д.А. Столыпин передал для публикации в Карлсруэ. Это произошло в 1857 году. В России поэма не могла появиться в полном объеме по цензурным соображениям.

Дмитрию Аркадьевичу предстояло прожить еще долгую жизнь, наполненную трудами и исканиями. Он остался в памяти современников как философ и экономист. Скончался в 1893 году.

Майорат на елке

Известный своими победами на Кавказе, фельдмаршал князь А.И. Барятинский любил иногда в дружеской беседе похвалиться некоторым свойством своего характера – твердостью воли, которую не сумел в свое время поколебать «сам государь, и какой еще государь!». Князь Александр Иванович имел в виду Николая I. Так что же это был за случай, при котором и Николай I не сумел привести в повиновение князя, еще задолго до того, как последний пленил имама Шамиля?

Начало жизненного пути фельдмаршала Барятинского и поэта Михаила Юрьевича Лермонтова были схожи. Выполняя выраженную в завещании волю своего мужа, княгиня Мария Федоровна стала готовить сына к гражданской службе – определила его в университет. Такую же судьбу для своего любимого внука Мишеньки прочила и его заботливая бабушка Елизавета Алексеевна. Однако после встречи со своими блестяще выглядевшими родственниками-гвардейцами – конногвардейцем Свистуновым в первом случае и лейб-гусаром А.Г. Столыпиным во втором – молодые люди категорически возжелали поступить в школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Учиться в этой школе им довелось вместе: Барятинский был в девятом выпуске, а Лермонтов – в десятом.

После получения первого офицерского чина каждый из них вскоре отличился на своем поприще.

Князь Александр прославился своими шалостями, кутежами и романтическими приключениями. Тогда однокашники часто встречались в тесном товарищеском кругу. Об одной из таких встреч, бывшей у князя Трубецкого, сохранились воспоминания: Лермонтов там высказал мысль, что «что человек, имеющий силу для борьбы с душевными недугами, не в состоянии побороть физическую боль… Барятинский тогда, сняв колпак с горящей лампы, взял в руки стекло и, не прибавляя скорости, тихими шагами, бледный, прошел через всю комнату и поставил ламповое стекло на стол целым; но рука его была сожжена почти до кости, и несколько недель носил он ее на привязи, страдая сильною лихорадкою». А однажды в компании переодетых молодых кавалергардов Барятинский испортил торжественное празднование дня рождения нелюбимому командиру кавалергардского полка Гринвальду, который тот отмечал на своей даче на Каменном острове. О скандале этом долгое время говорили в столице.

Что же касается Михаила Лермонтова, то он написал взбудоражившие город стихи на смерть погибшего на дуэли поэта, обвинив в случившемся придворное общество. Вследствие таких проступков эти возмутители спокойствия были переведены из столичного гарнизона в части действующего на Кавказе корпуса.

Князь Барятинский возглавил там сотню кубанских казаков. В пылу рукопашного боя с горцами он был тяжело ранен ружейной пулей в бок. Пуля засела глубоко в кости и до конца жизни не была извлечена. Александр Иванович был произведен в поручики и награжден за храбрость золотой саблей. Все прежние грехи князя были забыты. Он вернулся в Петербург для поправления здоровья и был назначен состоять при наследнике. В.А. Инсарский вспоминал о том, каким он видел в это время князя Александра Ивановича на «блистательных некогда балах дворянского собрания»: «Молодой человек, несколькими годами только постарше наследника, беспримерно стройный, красавец собой с голубыми глазами, роскошными белокурыми вьющимися волосами, он резко отличался от других, составляющих свиту наследника, и обращал на себя всеобщее внимание. Манеры его отличались простотой и изяществом. Грудь его положительно была осыпана крестами».

Однако Барятинского манил к себе Кавказ. Он тщательно знакомился со всей литературой, посвященной этим краям, отличился в знаменитой экспедиции к аулу Дарго – резиденции Шамиля. А в 1847 году был назначен командиром Кабардинского полка и оставил Петербург для штаб-квартиры в Хасавюрте. К великому сожалению придворного общества.

Что же касается Михаила Юрьевича Лермонтова, то его Нижегородский драгунский полк, квартировавший в Кахетии, в военных экспедициях тогда не участвовал, и прапорщик воспользовался этим для поездок по Кавказу, затем запечатленных в стихах, прозе и многих рисунках. Потом, вследствие хлопот бабушки и по ходатайствам графа Бенкендорфа, он тоже был возвращен в Петербург. В январе 1839 года корнет лейб-гвардии Гусарского полка Лермонтов был приглашен в «собственный Его Величества» Аничков дворец по замечательному поводу: в дворцовой церкви венчался его двоюродный дядя Алексей Григорьевич Столыпин – тот самый, по совету которого юный поэт определился в юнкерскую школу и которого считал своим старшим братом. Невестой была блиставшая на великосветских балах красавица Маша Трубецкая, любимица всего царского семейства.

Об этом событии императрица Александра Федоровна писала своему сыну-наследнику: «Самая свежая и поразительная наша новость – Маша Трубецкая выходит замуж за гусарского офицера Столыпина… Ему 32 года, он красив, благовоспитан, хорошо держится, добр и очень богат, чем тоже не следует пренебрегать. Они купаются в блаженстве… Это была просто прелестная свадьба. Жених и невеста… восхищенные родственники той и другой стороны. Мы, принимающие такое участие, как будто невеста – дочь нашего дома…»

Это великосветское событие, столь взволновавшее царствующих особ и коснувшееся поэта Лермонтова, прошло тогда мимо забот князя Барятинского, сопровождавшего в это время наследника в его путешествии по Европе. Но события развивались дальше. Десять лет спустя, в 1847 году, полковник А. Г. Столыпин, будучи в Саратове, во время холерной эпидемии заразился этой страшной болезнью и скоропостижно скончался, оставив после себя молодую вдову и малолетнего сына Николая (прозываемого Булькой). При этих обстоятельствах императрица Александра Федоровна и ее венценосный супруг вспомнили о неженатом командире Кабардинского полка Барятинском, который тоже был красив, благовоспитан и, вместе с тем, очень богат. Князь Александр Иванович как старший сын в древнем роду Барятинских обладал наследственным нераздельным имением (майоратом), включавшим в себя обширнейшие владения в Курской губернии и особняк в Петербурге на Сергиевской улице. Этого было бы достаточно, чтобы обеспечить привычный образ жизни для блистающей в высших сферах столицы прелестной вдовы Марьи Васильевны, урожденной княжны Трубецкой.

Так неожиданно для себя в далеком Хасавюрте князь Барятинский получил высочайшее разрешение на отпуск – в Петербург, для встречи с матерью. При дворе не умели хранить секреты, и в дороге, по мере продвижения к Петербургу, Александр Иванович стал что-то подозревать. А в Туле давний приятель князя, губернатор Крузенштерн, человек с придворными связями, поведал проезжему кавказскому отпускнику о столичных слухах по поводу предстоящего ему вскоре брачного союза.

Как бы то ни было, но князь остановил свое дальнейшее продвижение на север, сказавшись больным; провел большую часть отпуска в Туле и затем поворотил обратно.

В Зимнем дворце было получено от князя почтительнейшее письмо: «что как ни дорого для него было бы свидание с родными, и как ни глубоко чувствует он милостивое дозволение государя приехать для этого в Петербург, но что служба для него выше всех семейных радостей, а так как срок данного ему отпуска уже истекает, то он решился отправиться назад к своим обязанностям, отказываясь от счастья семейного свидания». Изумленный и негодующий государь немедля послал вслед за Барятинским фельдъегеря. Князю было приказано возвратиться, а отпуск ему был продлен.

Фельдъегерь скакал день и ночь, но догнать князя, неоднократного победителя царскосельских скачек, ему удалось лишь у подножия кавказских гор. Однако Барятинский посчитал себя уже прибывшим к месту службы и просил милостиво разрешить воспользоваться назначенным ему отпуском в другой раз.

Доставленный фельдъегерем отзыв больше всех рассердил царицу. Она осыпала имя обманщика-князя «недоброжелательными эпитетами».

Л.И. Барятинский.

Пришлось Александру Ивановичу все же отправиться в столицу. Прибыл он туда в декабре 1849 года. Домашние князя поразились переменам, произошедшим в его внешнем облике. Управляющий имением В.А. Инсарский вспоминал: «Уехал он блестящим блондином, красавцем, с его роскошными волосами. Теперь я видел коротко остриженного генерала с тупыми бакенбардами, с лицом загорелым от климата… Во всей его фигуре сильно проглядывало желание изобразить кавказского ветерана, что подтверждалось и тем, что князь сильно прихрамывал, опираясь на палку».

Неизвестно, какое впечатление во дворце произвела сотворенная князем перемена героя светских гостиных в служаку-кавказца, описанного Лермонтовым. Но матримониальные планы, относящиеся к нему, здесь не были оставлены, к ним присоединился и наследник. Оставалось князю только одно – прибегнуть к обходному маневру, не раз с успехом применявшемуся им на полях сражений.

В конце декабря княгиня Мария Федоровна, по своему обыкновению, устраивала Рождественскую елку, под которой и на которой находились подарки близким. Александр Иванович тоже повесил на елку свой подарок. Им оказалась дарственная на майорат. Все свое имение князь Александр передавал брату, князю Владимиру. Он теперь становился бедняком, ничего кроме службы не имеющим и женихом незавидным…

Женился же Александр Иванович Барятинский только когда вышел в отставку, в возрасте 47 лет, на давно им любимой женщине Елизавете Дмитриевне Давыдовой, рожденной княжне Орбелиани, когда он уже был фельдмаршалом и наместником умиротворенного Кавказа.

«Нет, батушка, нельзя…»

Пушки Сухозанета

Недалеко от Аничкова моста находится трехэтажное здание под № 70, и доныне сохраняющее в своем облике классические формы, переданные ему в первой половине XIX века. Первым его хозяином был И.О. Сухозанет. Ныне оно известно как «Дом журналистов», но и теперь его парадные залы, лестницы, узкие переходные коридоры, комнаты сохраняют память о своем первом владельце – человеке влиятельном и характерном для своего времени.

Дом И.О. Сухозанета. Современное фото

Иван Онуфриевич не пользовался любовью современного ему аристократического общества: его считали «мещанином во дворянстве». Он происходил из мелких дворян Витебской губернии, и армейским служебным заботам были посвящены все его основные интересы. Вверенные ему части выглядели и стреляли отлично. За что его награждало начальство. А время было серьезное: войны с Наполеоном следовали одна за другой.

Каждому человеку судьба дает возможность отличиться на своем поприще. Другое дело, что чаще всего эта возможность не используется или не замечается. Генералу от артиллерии И.О. Сухозанету такая возможность давалась дважды, и оба раза он воспользовался ею. Благодаря этому история наша сложилась так, а не иначе. Ну а хорошо или плохо – это кому как покажется.

Первая для него возможность отличиться, на глазах у царя, явилась 4 октября 1813 года, в первый день сражения при Лейпциге («Битвы народов»). Начальник русской артиллерии князь Яшвиль к этому решающему дню заболел, и дела в свои руки взял его начальник штаба – Сухозанет. В силу этого обстоятельства Иван Онуфриевич находился на командном пункте – неподалеку от Александра I, на центральном холме, с которого открывалось поле сражения, начавшегося с утра. К полудню на нем стали происходить решающие перемены, значение которых первым оценил артиллерийский начальник.

Наполеон под Лейпцигом решил повторить Аустерлиц: прорвать главными своими силами центр неприятельских позиций, а затем по частям громить расстроенные ряды союзников. Теперь Наполеон бросил на русских массу кавалерии, гвардию, которым расчищала путь артиллерия. Центр противостоящих ему войск был опрокинут, прорван, и к трем часам дня стал близок холм, на котором находился Александр I. Наполеон посылал извещения о решающей победе, а на холме умоляли царя покинуть поле битвы.

Участник этой битвы артиллерист И.С. Жиркевич вспоминал: «Сражение уже было в полном разгаре, а мы находились в резерве и варили кашу; часу в 12-м приказано было опрокинуть котлы и на рысях всей артиллерии идти вперед…» Приказ этот отдал Сухозанет, предварительно не утруждая царя своими соображениями. И когда наступил критический момент, Александр с изумлением узнал, что у него под рукою находится вся резервная артиллерия. Через две минуты более ста пушек были выставлены перед командным пунктом. Затем последовала ужасная канонада, о которой бывший здесь Милорадович сказал, что она громче бородинской. Французы были остановлены. В следующие два дня к союзникам подошли значительные подкрепления, и Наполеон вынужден был поспешно отступить за Рейн.

Широко известен другой случай, бывший 14 декабря 1825 года, когда на Сенатской площади друг против друга встали столичные полки – присягнувшие Николаю I и отказавшиеся от присяги. Уже кончался короткий зимний день, и было холодно. Князь Трубецкой позже писал: «Нет сомнения, что если б возмутившиеся полки не были до ночи рассеяны, то все пехотные полки… к нам присоединились. Всегда и везде в подобных случаях нужно, чтобы кто-нибудь дал толчок и тем вывел из бездействия». Такой толчок дал Сухозанет. Он призвал Николая I к действию. Четыре пушечных выстрела картечью положили конец восстанию.

Трубецкой вспоминал: «Многие бежавшие с площади нижние чины и офицеры скрывались в доме тещи моей (графини А.Г. Лаваль, на набережной у Сената. – A.A.), и он был окружен с обеих сторон». В своих записках Сухозанет сообщает нам: «Узнав, что мятежники скрылись в доме у графини Лаваль, я вбежал в нижние комнаты… побежал далее по коридору… дал приказание поставить сильный караул у входа…» Наверное, в это время он – победитель и сорокалетний вдовец – познакомился с племянницей хозяйки дома, молоденькой княжной Екатериной Белосельской-Белозерской. Женившись на ней, Иван Онуфриевич породнился с петербургской знатью и, вместе с тем, стал состоятельным человеком: в приданом за княжной были два горных завода на Урале и несколько имений в Псковской губернии.

На Невском проспекте, напротив дома своего тестя, князя A.M. Белосельского-Белозерского, Сухозанет приобрел участок и построил на нем трехэтажный каменный дом со всеми нужными для особняка дворовыми постройками. Проект для такого представительного особняка он заказал в 1830 году известному в столице архитектору, служившему в Ведомстве императрицы Марии Федоровны, – Д.И. Квадри.

В том же году в сражении под Варшавой Ивану Онуфриевичу оторвало ядром ногу, и он вынужден был оставить боевую службу. В январе 1832 года его, кавалера всех российских орденов, назначили директором вновь учрежденной Императорской военной академии. В приказе по академии первый директор сообщил исповедуемое им кредо: «Без науки побеждать возможно, но без дисциплины – никогда». Он ввел строгие порядки – наказывал за малейшие провинности. Впрочем, в одном своем частном письме (к A.A. Майкову) Сухозанет писал: «Ежели я кажусь иногда излишне строгим в требованиях моих к молодым офицерам, то сия чрезмерность распространяется только на тех, которых я считаю способнейшими».

По вечерам к Сухозанету являлись на дом с рапортом дежурные офицеры – молодые слушатели академии. Один из них вспоминал: «Принимал он рапорт чаще всего при выходе своем, чтобы сесть в карету и ехать играть в карты. В таких случаях за ним всегда несли небольшую шкатулку с деньгами».

Начальствовал Иван Онуфриевич в академии более 20 лет – до 1854 года, целую эпоху. А скончался от нервного удара, в 1861 году, когда в стране начались перестроечные реформы. После его смерти обнаружились значительные долги, для уплаты которых наследнику пришлось заложить дом, а потом и расстаться с ним. Это, наверно, потому, что в карты генералу от артиллерии везло меньше, чем на полях сражений.

Похоронен был И.О. Сухозанет на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры. При устройстве на этом кладбище некрополя деятелей искусств могила его была срыта.