Текст книги "Заговор против террора"

Глава 3

Голубые волны Черного моря лениво накатывались на берег, растекались по отполированному временем галечному пляжу Хосты и спокойно возвращались обратно в море. Их равномерный шорох успокаивающе действовал на Кирилла. Солнце, теплый ветерок, любимая Софа рядом на лежаке, в купальнике, соблазнительно подчеркивающем ее женственность – что еще нужно для полного счастья?

Он потратил на эту поездку все свои сбережения. Почти три недели провели они здесь с Софой, а он все не решался коснуться неприятной темы.

– Пойдем, искупаемся, – предложила Софа и, приподняв голову, влюбленно посмотрела на него.

– Пойдем, – охотно согласился Кирилл.

Софа вскочила, побежала к воде, слегка спотыкаясь на камнях, сбросила сандалии и с размаха плюхнулась в воду. Когда Кирилл попробовал приблизиться к ней, она стала визжать, брызгаться, а потом быстро поплыла к буйкам, как бы приглашая догнать ее. Кирилл принял вызов: он поплыл кролем, быстро и четко работая руками и ногами. Догнав Софу, он крепко ухватил ее за талию, она протестующе взвизгнула. Вдруг он нащупал ногой камень, и стал на него, высунувшись из воды по грудь. Софа игриво пыталась вырваться, но на самом деле, конечно, ей хотелось, чтобы он еще крепче прижал ее к себе. Убедившись, что из его железной хватки выскользнуть не удастся, она счастливо засмеялась и обхватила его руками и ногами.

– У-у… зверюга, – с нежным упреком протянула она. Потом прижалась щекой к его лицу и шепнула на ухо: – Когда мы поженимся?

– Ты согласна выйти замуж за сотрудника МГБ?

Софа замерла в его объятиях.

– Я уверена, что ты не занимаешься грязными делами.

– Мы все, так или иначе, завязаны, – сказал Кирилл. – Даже те, кто не хочет этим заниматься и не идет против своей совести. Оставим это. Я с самого начала хотел поговорить с тобой кое о чем, но уж очень не хотелось портить настроение во время отпуска.

– И о чем же? – спросила Софа, крепче обхватив его ногами.

– Когда вернемся в Москву, подай на работе заявление об увольнении. По собственному желанию.

– Что? – вскрикнула Софа и разжала объятия. Но тут же ухватилась за его плечи, чтобы устоять в набегающих волнах. – Уволиться?

– Да. Уволься и уезжай из Москвы. Поедешь к моей маме. Поживешь у нее какое-то время.

– Зачем это?

– Я не могу тебе рассказать все подробности. А в общих чертах, сейчас начнутся аресты тех, кто даже отдаленно был связан с ЕАК. Ты наверняка попадешь в списки.

Софа с ужасом уставилась на него.

– Это ничего не решит, – сказала она тихо. – Они найдут меня на краю света.

– Не совсем так. Для этого нужно объявить всесоюзный розыск. А у них и без тебя хватает работы. Пока до этого дойдет, многое может измениться. В худшем случае никто не сможет обвинить тебя в том, что ты скрывалась от ареста. Поверь мне, время будет на твоей стороне.

– А как же с пропиской в Москве? – жалобно спросила она.

Кирилл саркастически хмыкнул.

– Речь идет о спасении жизни, а ты беспокоишься о прописке в Москве. В тюрьме и в могиле прописка не нужна. Я буду писать маме письма. Объясню, как понимать то, что касается тебя.

– А как же…

– Софа, сладость моя. Я люблю тебя. Но не задавай мне вопросы. Слушай и выполняй беспрекословно все, что я говорю. А когда все наладится, мы поженимся. Тогда все будет наоборот. Я буду слушать тебя и выполнять беспрекословно то, что ты говоришь. Согласна?

– Я верю тебе, Кирилл, – Софа обняла его за шею и прижалась к нему, обмякшая и покорная. – Будь, что будет.

* * *

По приезде в Москву Кирилл сразу же окунулся в работу. В МГБ появились новые люди, наконец-то дорвавшиеся до власти. Их подчиненные, занятые допросами, со страхом предвидели недолгую расправу. Бал правил Рюмин. Его назначили одним из заместителей министра госбезопасности, и он вытрясал душу как из следователей, так и из арестованных. О его сумасбродстве и тупости ходили легенды, передаваемые полушепотом.

Начались новые аресты, и Кириллу поручили вести сразу несколько дел. Каждое из них нелепее другого. Что поделаешь: он допрашивал арестованных согласно букве и духу закона, но люди были напуганы до такой степени, что тут же признавались в преступлениях, которые им не под силу было ни задумать, ни совершить. Как правило, этим страдали новички, и их признания вины были особенно важны. Их помещали в камеры, расположенные близко к комнатам для допросов, чтобы хорошо были слышны крики тех, кто отказывался выдавать сообщников и не признавал преступлений, совершенных ими против партии и народа. Кирилл не пытался убедить их в абсурдности сделанных признаний, по крайней мере, они избегнут пыток. А показания их выглядели настолько нелогично, что любой справедливый суд завернул бы дело на доследование, а несправедливому суду вообще ничего не было нужно, кроме решения Политбюро.

Панин во время их коротких встреч напивался быстрее обычного, и сразу начинал материться, даже на людях не пытаясь осторожничать. Недавно, специально не дожидаясь момента, когда алкоголь как следует вдарит по мозгам, задал вопрос, от которого у Кирилла остро засосало под ложечкой.

– Ты помнишь, спрашивал меня, не попадалась ли мне фамилия Шигалевич?

– Да. – Ответ получился хриплый, едва слышный. Кирилл, поперхнувшись, закашлялся и уставился на Панина, ожидая продолжения.

– Его передали мне.

– Тебе?

– Тот, который обрабатывал Шигалевича, сказал, что этого жида перед смертью нужно было бы занести в книгу рекордов. Старый уже, а выдержал все. Чуть было не замучили его до смерти, за это и поплатились. Ведь надо, чтоб все признавали, а не сдыхали. После Этингера наша братия боится смертей в камерах и на допросах.

– В чем его обвиняют?

– В основном в сотрудничестве с ЕАК. Но также он каким-то образом связан с врачами. Правда, по этой части мало что удалось обнаружить.

– А ты что? Допрашивал его?

– Я таких людей никогда раньше не видел. Его ненависть к нам не имеет предела. Я имею в виду… Он говорит: я – ученый, я знаю, что уровень боли имеет порог, за пределами которого наступает смерть. Надеюсь, говорит, что вы доведете меня скоро до этой границы. Но не могу перешагнуть порог своих принципов. Оболгать людей, признаться в том, чего никогда не совершал, значит уступить вам, мерзавцам, исчадьям рода человеческого. Я, знаешь, окаменел, с минуту не мог продолжать допрос. Ничего этого я в протокол не записал. Принес только свой отчет, что нет состава преступления. Поцапался с Рюминым. Он орал на меня, грозился сгноить. Сейчас, когда хулиганье у власти, все может произойти. Так что вот так. Звенят у меня в ушах его слова. День и ночь.

Через несколько дней после этой встречи Панин позвонил ему в кабинет.

– Загляни ко мне на минуту.

По голосу Кирилл заподозрил что-то неладное. Он примчался, не теряя ни секунды. Панин сидел, откинувшись на спинку стула, и смотрел на стопки бумаг, аккуратно разложенные на столе.

– Что случилось?

– То, чего я ожидал, – безучастно ответил Панин. – Приказано мне передать тебе вот эти дела. – Он кивнул в сторону бумаг. – Забирай их. Там же дело Шигалевича.

– А… ты?

– Сейчас меня арестуют. Быстро забирай и уходи. Готовься к худшему. Скоро будет много арестов в МГБ.

Домой Кирилл возвращался не спеша, в глубокой задумчивости. Торопиться было некуда: Софа недавно, хотя и не без труда, получила запись в трудовой книжке: «уволена по собственному желанию». Сказала, что уезжает к тетке в Ленинград. Заперла комнату, оставила ключ у Кирилла, и вся заплаканная уехала к его матери.

Как Кирилл ни откладывал допрос Шигалевича, а этот день наступил, как дни, и начался хмурым рассветом. Сердце гулко стукнуло, когда Шигалевича ввели в его кабинет. Выглядел он много старше своих лет, неопрятно и угрюмо. Кирилла сразу узнал, но не подал виду. Он смотрел Кириллу в глаза твердо, сурово, с ненавистью, в которой проглядывала усталость.

– Здравствуйте, Арон Исакович, – начал разговор Кирилл, облизывая пересохшие губы.

Шигалевич ничего не ответил.

– Не буду повторять вам, в чем вас обвиняют, – Кирилл не мог сообразить, с чего начинать допрос.

– Можете повторить, – отозвался Шигалевич надтреснувшим голосом. – Это ничего не изменит.

– Знаю, знаю, – согласился Кирилл. – Не буду настаивать, чтобы вы признали свою вину. Ведь никакой вины нет. Но я вынужден соблюдать формальности.

Шигалевич презрительно опустил уголки губ.

– Тогда, может, прекратим допрос сейчас, и вы отправите меня обратно в камеру?

– Формально я должен задать вам несколько вопросов по существу обвинения. Отвечайте так, как считаете нужным.

Шигалевич хмыкнул.

– Никак не нужно.

– Хотите курить? – спросил Кирилл и подвинул Шигаловичу пачку «Казбека».

– Нет, не хочу. Мне ничего от вас не нужно.

– Послушайте, Шигалевич, – медленно и строго заговорил Кирилл. – Я хочу, чтобы вы, наконец, поняли, я вам не враг. Я сделаю для вас все, что в моих силах. Хотите вы, чтобы я вам помог?

– Я хочу только одного: поскорее умереть, – безучастным тоном ответил Шигалевич. – И не потому, что я не могу больше выносить эти муки. Я вынес бы все, чтобы жить. Я люблю жизнь. Но мне противно видеть вас и вам подобных. Это сильнее физической боли. Не передать словами, как вы все мне противны. Я – ученый, но моему интеллекту недоступно, каким образом появляются такие люди.

Кирилл глубоко вздохнул, и решил перейти на вопросы по существу дела.

– Вы можете назвать людей, с которыми вы были знакомы в ЕАК?

Шигалевич пожал плечами.

– Я был знаком с Михоэлсом. Но даже на мертвого я не дам ложных показаний. Это был замечательный человек, выдающаяся личность.

– Кого еще вы знали в ЕАК?

– Фефера. Всех, кого вы арестовали.

– А кроме них?

– Кроме них? Вы знаете, кого кроме них.

– Шигалевич, – повысил голос Кирилл, глядя ему в глаза не мигая. – Запомните: я никого не знал, кроме некоторых из арестованных. Никого не знал. Понятно?

Искра понимания вспыхнула в глазах Шигалевича. Он уставился себе под ноги.

– Да, да. Я понимаю.

– Я постараюсь сделать для вас все, что могу, Арон Исакович.

– Тогда отправьте меня обратно в камеру.

– Подождите пять минут. Я сделаю последнюю запись.

Глава 4

В столовой во время обеденного перерыва к Кириллу подошел один из сотрудников МГБ, с которым у него последнее время начали складываться приятельские отношения. Работал тот в контрразведке и к следовательским делам не имел никакого отношения. Николай, так его звали, был старше Кирилла на четыре года, провел два года на фронте, был ранен, словом, у них было много общего, и им было о чем вспомнить. Улыбка, простодушная, беззаботная, шальная, не сходила с его лица, но опытным взглядом Кирилл видел далеко не простачка. «А кто не себе на уме в наши-то дни, – рассуждал Кирилл, – да еще в такой организации?»

– Не занято? – спросил Николай.

– Разумеется, нет. Присаживайся. Как жизнь?

Николай выдал одну из своих солнечных улыбок.

– Как в сказке. Чем дальше в лес, тем больше дров. А у тебя?

– У меня? Хотелось бы всегда радоваться, как ты. Ты что, проходил тренировку или от рождения такой?

– И то, и другое. Где-то я читал: лови момент и плюй на остальное. Такое мог придумать только тот, кто работает в нашем министерстве. Слышал я, с Абакумовым крепко обращаются. Да?

– Сегодня Абакумов, завтра – другой, – уклончиво ответил Кирилл.

– Вот, вот. Скоро вам работы подвалит. Между нами: ты в курсе дела, что происходит в Грузии? С мегрелами?

– Знаю кое-что, но никакого задания по этим делам не получал. А что?

– Мы невольно оказались вовлечены с другого конца. Занимаемся грузинской эмиграцией во Франции.

– Что там?

– Понимаешь… Начальство интересуется связями семейства Берии с эмигрантами. Если Берия будет замешан с двух концов, как мегрел и как имеющий косвенные связи с заграницей, здесь такое начнется. Гоглидзе – его человек. Я вот чешу репу; не возвращаются ли веселые времена?

– И сколько же лет ты чешешь репу? – с ехидцей спросил Кирилл. В ответ Николай искренне рассмеялся.

На этом разговор о текущих делах свернулся. Возвратившись к себе в кабинет, Кирилл впал в хмурое раздумье. Знает ли кто-нибудь или, может, догадывается о его связи с Берией? Почему подбираются к Берии? Кто может осмелиться на это, кроме Сталина? Тот факт, что Берия под подозрением, окончательно убедил Кирилла в том, что Берия стоит на стороне законности и потому окружен врагами, которые хотят его свалить. Что бы ни случилось, Кирилл решил остаться верным Берии. С ним справедливость в конце концов восторжествует. Возможно, прав Панин: придет новый царь, и грянут перемены.

Размышления его прервал начальник следственной части. Он с шумом распахнул дверь и лаконично приказал:

– Оставайтесь на месте. Не вызывайте никого на допрос. Ждите моих указаний.

Волна ужаса захлестнула сознание Кирилла, потом отступила, уступив место горестной обреченности. Хоть разумом он и понимал неизбежность этого, но все же надеялся, что конец не наступит так быстро.

Ждать долго не пришлось, в кабинет зашли трое. Один объявил ему приказ об аресте, двое быстро обыскали, сняли ремень и шнурки с ботинок, изъяли содержимое карманов и повели по коридорам. Потом запустили в камеру, воздух в которой был пропитан вонью параши, махорки и протухшей кислой капусты, и с лязгом захлопнули дверь.

Камера была пуста. На двухъярусной койке лежали тонкие матрацы, поверх них грубые, колючие одеяла. Кирилл лег на нижнюю койку и закрыл глаза, прислушиваясь к шорохам и звукам, нарушавшим тюремную тишину.

Только через неделю его повели на допрос. Кирилл ожидал встретить по другую сторону стола кого-нибудь из знакомых, однако, ему показалось, что этого следователя он раньше не встречал. Очевидно, из новых, которых отбирали специалисты вроде Рюмина. Следователь, лет тридцати пяти, весь налитый злобой и ненавистью, встретил Кирилла с выражением садистской радости на лице. На лбу обозначились две вертикальные морщины, в глазах промелькнула искра, а челюсть отвисла, как будто он хотел сказать: «Вот это сюрприз! Не ожидал я тебя увидеть дружок». Но на подобные разговоры отвлекаться не стал, а сразу приступил к делу.

– Ну, рассказывай, дорогой Кирилл, как тебя Абакумов затянул в свою преступную шайку. С кем ты сотрудничал из бывшего начальства МГБ. Какие были связи с евреями. А? Чего молчишь?

– Не паясничай, – угрюмо ответил Кирилл. – Сам знаешь, что несешь чушь.

– Чушь? – переспросил следователь, и брови его поползли вверх в фальшивом изумлении. – Это ты мне говоришь?

Он подошел к двери и, открыв ее, пропустил в кабинет двух охранников. Кирилл знал, что его ждет, но продолжал молчать. Охранники замкнули на его запястьях наручники, на случай, если он окажет сопротивление. Почти сразу спину Кирилла ожег сильный удар. Нанесен он был чем-то гибким и тонким. Кожа, казалось, в этом месте лопнула, а мышцы свела судорога. Еще несколько ударов, и он потерял сознание.

Очнулся уже в камере. Спина была мокрой от крови и ныла изнуряющей, нестерпимой болью. Не ожидал он, что так быстро потеряет сознание. Впрочем, это, быть может, и к лучшему.

После этого короткого допроса наступило долгое, непонятное затишье. На допросы его не вызывали. Большую часть времени он находился в камере один. Иногда на пару дней подселяли к нему очередного арестанта, но разговора, как правило, не получалось. И сосед по койке, и Кирилл опасались провокатора.

Начал давать о себе знать осколок, застрявший в спине с тех времен, когда его товарищ подорвался на мине. Боль пронизывала все тело, не давала спать, порой было даже тяжело дышать.

Медленно катились дни. Было ощущение, что о нем просто забыли, но однажды дверь с решительным грохотом распахнулась, и охранник грубо скомандовал: «Выходи!» Кирилл пытался подняться, но боль в пояснице опоясала и не давала выпрямиться. Охранник остервенело матерился, грозился затоптать, но Кирилл, несмотря на отчаянные усилия, подняться не мог.

– Не видишь, что ли, что боль меня скрутила? – огрызнулся он.

– Я тя попинаю, и боль пройдет, – рычал тюремщик.

– У меня осколок в спине двигается, – зло бросил Кирилл.

Охранник отступил и захлопнул дверь. Через минуту в коридоре послышался топот, дверь снова распахнулась, и в камеру ворвались трое. Они стащили Кирилла с койки на пол и стали пинать ногами.

– Скоты, – рычал Кирилл. – Вы тут, в войну заключенных били, а я под пулями вас защищал. Фронтовика бьете, суки.

Охранники схватили его подмышки, проволокли по коридору и затащили в кабинет следователя. Там сидел уже знакомый ему весельчак, но на сей раз, как ни удивительно, вел он себя не так агрессивно. Опять задавал дурацкие вопросы, но ни на чем не настаивал.

Кирилл пожаловался на осколок. Следователь кивнул и что-то записал.

Потом Кирилла отвели обратно в камеру, а через два дня появился на пороге охранник.

– Собирайся к врачу, – последовала команда. – Дойдешь сам или на носилках тебя нести?

– Постараюсь сам, – сказал Кирилл, пытаясь сообразить, какая против него затеяна провокация. Кряхтя и хватаясь за поясницу, он поднялся. К удивлению своему, его привели в коридор тюремной больницы.

«Что-то, значит, произошло в МГБ», – решил он.

Пришли санитары, усадили Кирилла на скрипучую табуретку и удалились, оставив его одного. Кирилл огляделся. Как и в любом тюремном помещении, не было здесь ничего, что могло бы привлечь внимание. На то и тюрьма: она разрушает психику скукой, бездельем и бессмысленностью тошнотворного существования так же сильно, как побои и изнурительные допросы.

В темном, едва освещенном коридоре больничного блока стояла глубокая тишина, как в подземелье. По обе стороны располагались двери врачебных кабинетов. Туда никто не заходил, и оттуда никто не выходил. Через какое-то время – может, минут через десять, а может, и через час, в конце коридора раздался топот ног. При тусклом свете лампочки Кирилл разглядел четырех санитаров. Они несли носилки, на которых лежал человек в тюремной одежде. Глаза его были закрыты, и голова безвольно дергалась при резких движениях санитаров. Они остановились в нескольких шагах от Кирилла, подозрительно и враждебно взглянули на него, обменялись короткими, непонятными репликами и положили носилки на пол.

– Смотри, не мудри тут, здесь не шутят, – обратился один из санитаров к лежащему на носилках. – Понял?

Не дожидаясь ответа, санитары ушли. После того как с лязгом закрылась дверь в коридоре, человек на носилках поднял голову.

– Савва? – испуганно спросил Кирилл, с трудом узнав своего друга. Панин угрюмым, усталым взглядом внимательно посмотрел на Кирилла и полушепотом спросил: – За что?

– Сам не знаю. Давно не допрашивали и обвинений не предъявляли. Боюсь, что надвигается 37-й. Что с тобой?

Голова Панина безжизненно упала на носилки, он снова закрыл глаза, и его губы слегка растянулись в гримасе, напоминающей сардоническую улыбку.

– Боишься, – без тени сомнения произнес он. – И правильно делаешь. Здесь все построено на подлости, на страхе, да на крови. – После короткого молчания он добавил: – А я вот больше ничего не боюсь. Скоро умру.

Голос его был хриплый, натруженный, как будто он сорвал его, стараясь перекричать дикий шум. «Долго держали в холодной камере», – определил Кирилл и внимательнее вгляделся в его лицо. Явно больной, простуженный насквозь, он, несомненно, доживал последние дни, если не часы. На бледном, землистом лице следы побоев. Волевые складки у носа и губ, глубоко пробороздившие лицо, казалось бы, свидетельствовали – он до сих пор не смирился с судьбой.

– Заставляли дать показания против Абакумова по делу врачей и сознаться в в заговоре против партии. Все сверху идет, уже мало осталось идиотов, кто не понимает этого. Они там, наверху, счеты сводят друг с другом, а заодно нас бьют без разбора.

Кирилл опасливо оглянулся, ожидая появления охраны или санитаров. Никого, только внезапно наступившая тишина нарушалась учащенным, тяжелым и сиплым дыханием Панина.

– Ты признал свою вину? – прошептал Кирилл едва слышно.

– Иногда признавал, когда боль становилась невыносимой. Но на следующем допросе все отрицал, говорил, что сознался под пытками, – ответил он, не открывая глаз. – И все повторялось сначала. Но больше не признаюсь. Не вынести мне больше пыток, вконец ослаб. Устал я, да и вышибли из меня все силы. Одно радует, умру я честным человеком. Таким предстану перед Богом. – Он отхаркался, сплюнул на пол большой и липкий красный комок и продолжал:

– Шпана засела в правительстве. Шпана, подонки. – Вдруг он приподнялся, оперся на локоть и широко раскрыл глаза, как будто в припадке безумия. – Знаешь, зря я оскорбил шпану, – повысил он голос. Кирилл похолодел, но прерывать его не стал. – У шпаны есть хоть какие-то законы и понятия, и они их соблюдают. У них есть свой здравый смысл. У этой же шайки нет никаких тормозов. Вот кто настоящие враги народа.

К ним уже бежали санитары, а Панин продолжал быстро бормотать, как будто спешил высказать самое сокровенное перед смертью.

– Признавайся, не признавайся, а жизни конец. Уж лучше умереть честным человеком, чем подчиниться этой швали.

Панин получил несколько ударов, и его унесли. Вскоре врач принял Кирилла. Он внимательно ощупал его спину и сделал вывод:

– Осколок пошел вниз. Нужен рентген, но это так, для порядка. Необходима операция. Сравнительно простая. Я напишу свое заключение.

Через неделю после осмотра врача Кирилла привели к одному из новых начальников следственной части. То, что произошло в его кабинете, представить себе было невозможно.

– Ваш арест, Селиванов, был ошибкой, – объявил начальник. – Вы сейчас направляетесь в госпиталь на операцию, а потом возвращаетесь на службу в следственный отдел. – В ответ на ошеломленный вид Кирилла он с хитрой улыбкой пояснил: – Вмешательство сверху. Не вы один. Еще кое-кого освободили.