Текст книги "Покушение"

Глава 37

Кальтенбруннер знал, что Гиммлер уже три дня находится в ставке у Гитлера. Но не знал другого, по его мнению, более существенного: сам он напросился на прием к фюреру или Гитлер вызвал его по собственной инициативе. А знать это было важно. Потому что именно по таким нюансам можно было в последнее время наиболее правильно определить истинное отношение Гитлера к своим приближенным. Время, когда фюрер был снисходителен и терпим ко многим из них, кануло в Лету. Теперь каждый день и каждый час можно было ждать приказа, окончательно и бесповоротно решавшего судьбу любого военного или штатского чина. И Кальтенбруннеру нужно было держать ухо очень востро, чтобы точно знать обо всех, кто впал в немилость или, наоборот, вдруг быстро пошел в гору. Но, как он ни старался, всегда раньше его обо всех таких изменениях узнавали Борман и Геббельс или его шеф, а порою даже и Кейтель. Не знал Кальтенбруннер и того, когда Гиммлер вернется из «Волчьего логова» в свой дом на Принц-Албрехтштрассе. И хотя он поджидал рейхсфюрера, виду тем не менее по этому поводу не подавал никакого. И даже, наоборот, всячески старался показать, что он занят самыми неотложными делами и тем самым ревностно служит фюреру, а не торчит безвылазно в своем кабинете и не ждет, когда кто-нибудь позвонит и поделится какой-нибудь очередной сплетней. Поэтому звонок Гиммлера застал его не в РСХА, где вероятнее всего его, казалось, можно было отыскать, а на территории концлагеря Заксенхаузен, куда он прибыл еще накануне.

– Кальтенбруннер у аппарата, – доложил начальник РСХА и тотчас же услышал голос рейхсфюрера:

– Здравствуйте, Эрнст. Вы, как всегда, не знаете покоя. Как у вас там дела?

То, что Гиммлер поздоровался с ним по-свойски, говорило о том, что он вернулся в хорошем, а возможно, даже и в прекрасном настроении. Кальтенбруннер предпочел бы, наоборот, услышать его сердитым и недовольным. Это означало бы, что встреча с фюрером прошла совсем негладко, и намного больше бы соответствовало честолюбивому настроению начальника РСХА. Но Гиммлер сказал: «Здравствуйте», и Кальтенбруннер сразу же принял этот тон.

– Рад слышать вас, рейхсфюрер. Как здоровье фюрера? – осведомился он, как о самом главном.

– Могло бы быть лучше. У вас там еще много дел? – спросил Гиммлер.

– Надо бы еще на денек задержаться. Провести совещание.

– Хорошо. Проводите, и жду вас у себя. Кстати, фюрер передавал вам привет, – сказал Гиммлер.

– Благодарю, рейхсфюрер. Послезавтра я у вас, – пообещал Кальтенбруннер.

На следующий день совещание было проведено. Кальтенбруннер был категоричен, требователен, резок. Он знал, что все, что он на нем скажет тут сегодня, завтра же будет известно Гиммлеру, и не жалел крепких выражений.

Совещание закончилось. Но остался нерешенным еще один вопрос, который нужно было обдумать: что делать в случае чрезвычайных обстоятельств не только с заключенными лагерей, но и с самими концлагерями? Какую-то часть этого вопроса он решил уже сегодня, приказав убрать с глаз долой все излишние вещественные доказательства проводимых в лагерях экзекуций. Но вот вторую его часть? Кальтенбруннер отпустил всех, оставил при себе одного начальника отдела Д ВФХА[5]5
  Главное административно-хозяйственное управление СС.


[Закрыть] бригаденфюрера СС, генерал-майора войск СС Глюкса и с ним снова обошел весь лагерь. Глюкса вопрос поставил в тупик. И в первую очередь потому, что касался не одного Заксенхаузена, а всех лагерей, расположенных как непосредственно в самом рейхе, так и на территории оккупированных стран. А если учесть, что одновременно во всех лагерях содержалось несколько миллионов заключенных, то вопрос и вовсе оказывался крайне трудным. Тем более что в последнее время судьбами узников концлагерей все чаще стал интересоваться Международный Красный Крест.

Вопрос обсуждался долго. Но они так и не выработали конкретного общего решения. Однако тот разговор и некоторые высказанные тогда обоими идеи не были забыты. И спустя всего лишь год, когда чрезвычайные обстоятельства не только сложились, но и достигли своего апогея, Кальтенбруннер отдал директиву, в которой рекомендовалось провести ликвидацию некоторых лагерей, и в первую очередь опять же еврейских, силами люфтваффе, выдав его за авиацию союзников. Эта операция получила свой код– «Вольке А-I»[6]6
  Облако А-I.


[Закрыть].

Утром следующего дня Кальтенбруннер был уже в приемной Гиммлера и сразу же прошел в его кабинет. Сегодня рейхсфюрер был настроен менее благодушно. Вполне возможно, что виной тому стала очередная ночная бомбежка Берлина авиацией союзников. Два самолета при этом были сбиты. Экипаж одного уже был взят в плен, другого – еще разыскивали. Гиммлер только что интересовался результатами поиска и выразил крайнее неудовольствие нерасторопностью полиции.

– По-моему, мы совершаем величайшую глупость, оставляя живыми этих воздушных налетчиков. Они должны знать четко, что за сброшенную на Берлин бомбу их ждет только одно – смерть. На месте! Там, где их поймают наши люди! – выпалил он необычайно раздраженно вместо приветствия и только после этого вскинул руку: – Хайль Гитлер!

– Хайль Гитлер! – ответил Кальтенбруннер и доложил, что примерно о том же он говорил вчера комендантам лагерей.

– И правильно, – одобрил Гиммлер. – А Геринг еще придумал для них какие-то свои лагеря. Мне с самого начала не по душе была эта его затея…

– Что поделаешь, рейхсфюрер. Рейхсмаршал пользуется особым покровительством фюрера. И ему легко сходит с рук то, за что другие уже давно поплатились бы головой, – ответил Кальтенбруннер и перешел на более лояльную тему. – Я понял из вашего телефонного разговора, что фюрер не совсем здоров…

– Да, он выглядит очень усталым, – ответил Гиммлер. – Геббельс даже пытался уговорить его отдохнуть там же неподалеку, в Раушине или в Гранце. Но он даже слышать не хочет ни о каком отдыхе. Он работает по двадцать часов в сутки. Спит и ест урывками. Но, несмотря на такую загруженность, он спросил меня, как идут дела по подготовке намеченной нами акции против Верховного русского командования. А я хочу это же спросить у вас, Эрнст.

– Я буквально на днях говорил по этому поводу с Шелленбергом, рейхсфюрер. Он убеждает меня в том, что все идет по плану, – ответил Кальтенбруннер.

– То, что вам докладывал Вальтер, мне известно. Но это-то меня и тревожит, Эрнст, – заметил Гиммлер. – Со спецсамолетом пока ничего не получается…

– Это не совсем так, рейхсфюрер, – возразил Кальтенбруннер. – Просто они навыдумывали там такого, что сами теперь не могут уложиться в сроки.

– А зачем это было городить, Эрнст? – резонно спросил Гиммлер. – Ведь так или иначе это будет штука разового пользования. Ну, может, еще пару раз ее придется сгонять за линию фронта. Так для чего же на нее устанавливать столько оборудования?

– Вы совершенно правы, рейхсфюрер. Но «Мессершмитт» есть «Мессершмитт». И на кого бы фирма ни работала, она в первую очередь будет работать на себя, – ответил Кальтенбруннер.

– Вот поэтому-то, Эрнст, посылать в эту фирму каких-то ваших второстепенных чинов просто бессмысленно. Там с ними и разговаривать-то никто не будет, – сделал вывод Гиммлер. – Я вас просил и еще раз прошу: возьмите это дело под собственный контроль. Вплоть до замены исполнителей решайте все сами. Отложите на какое-то время все остальные дела. Мне скоро опять быть у фюрера. А вы знаете, какая у него память? Он обязательно начнет меня расспрашивать снова.

– Я все понял, рейхсфюрер. Я сегодня же побываю в фирме и досконально разберусь во всем, – пообещал Кальтенбруннер.

– Благодарю вас, Эрнст, – поклонился Гиммлер, и они перешли к обсуждению других вопросов.

В тот же день Кальтенбруннер посетил опытное предприятие, на котором создавался самолет. Кальтенбруннер был Кальтенбруннером, ближайшим помощником Гиммлера, и показать товар лицом к нему прибыла добрая половина директоров и самых ответственных специалистов фирмы. «Арадо» был почти готов. Он уже стоял на шасси, на нем уже устанавливали последний, четвертый двигатель и пулеметы. Самолет выглядел настолько внушительно, насколько и диковинно. Ничего подобного обергруппенфюреру доселе не приходилось видеть нигде и никогда… Пояснения начальнику РСХА давал ведущий конструктор фирмы.

Уже беглый осмотр «Арадо» показал, что никаких оснований для волнений и тем более какой-либо паники из-за того, что выполнение заказа проваливается, абсолютно нет. График работ был в свое время согласован с РСХА и выполнялся довольно точно. Кое в чем работа даже шла с опережением графика. Но Кальтенбруннер привык угождать начальству и, естественно, никаких похвал никому расточать не стал. Наоборот, всем своим видом он давал понять, что крайне обеспокоен тем, что работа все же идет недостаточно быстро. Что график графиком, а есть еще реальная обстановка на фронтах, которая упрямо вносит свои коррективы во все ранее составленные планы. По этому поводу Кальтенбруннер даже разразился длинной тирадой. Авиационные специалисты молча выслушали ее и понимающе повздыхали.

– Если вопрос стоит только так, герр обергруппенфюрер, то вместо августа, как намечалось по плану, мы проведем испытания самолета в июле. Это единственное, что может сделать фирма в создавшихся условиях, – сказал в ответ один из них.

«Это уже неплохо, – подумал Кальтенбруннер. – Но главное, что этого можно было добиться. Но до меня не добился никто! Однако что же еще можно вытрясти из этих спецов в белых манишках?»

– Господа, – сказал Кальтенбруннер. – Я рад, что у нас существует такое разумное взаимопонимание. Что вы с такой готовностью идете навстречу нашим пожеланиям, продиктованным отнюдь не волюнтаристскими настроениями. Но давайте подумаем, что еще можно сделать для скорейшего создания этого вашего удивительного творения?

– Подумать на этой стадии еще, конечно, можно, – после некоторого раздумья выразил общее мнение другой специалист. – Видимо, от чего-то придется отказаться. Но от чего именно, герр обергруппенфюрер? Нельзя ли услышать от вас хотя бы какие-нибудь в этом плане пожелания?

– Я только что имел по поводу этого самолета беседу с рейхсфюрером, господа, – сказал Кальтенбруннер. – Рейхсфюрер также весьма озабочен состоянием дел. И он высказал, на мой взгляд, весьма ценное замечание. Ваш самолет, как он сказал, вещь в буквальном смысле разового действия. Так надо ли, господа, так уж заботиться об его оборудовании, отделке и прочее? Я знаю, например, что вы создаете его как всепогодный. Но какие уж особо затяжные метеоосложнения могут быть в летнюю пору на нашем Европейском континенте? Ну, двое, ну, трое суток дождь. Или даже неделю. Так ведь можно и подождать с вылетом. Не для бомбежки же вы его готовите… Или для чего ему столько оружия, господа? От эскадрильи истребителей ему все равно не отбиться. Да и вообще он готовится не для воздушных боев. Так стоит ли оснащать его пулеметами и прочим в таком количестве?

– Мы считали, что «Арадо» придется действовать в экстремальных условиях, герр обергруппенфюрер, – заметил третий специалист. – Отсюда и его оснащение.

– Согласен, господа, что ему, возможно, придется влететь черту в зубы, – согласился Кальтенбруннер. – Но всего ведь, господа, все равно не предусмотришь. Давайте-ка в подробностях разберем, что на нем уже стоит и зачем, и что вы еще собираетесь поставить?

Разговор продолжался еще часа два. Закончился он тем, что срок испытания приблизился еще на месяц и перенесли его с июля на июнь. С тем Кальтенбруннер и уехал с предприятия. Он был и доволен собой, и не доволен. Хорошее настроение у него было оттого, что, несмотря ни на что, ему все же удалось вырвать два месяца у этих господ, раскуривающих исключительно дорогие сигары. Срок этот, учитывая общую ситуацию, был немалым. Портило хорошее настроение то, что сделал он это не по своей инициативе, а лишь по вторичной просьбе рейхсфюрера. Опереди он его и поинтересуйся делами на предприятии сам, выглядел бы его сегодняшний успех совсем по-иному. За это, пожалуй, можно было бы получить похвалу и от самого фюрера. А так только Гиммлер как-нибудь при случае дружелюбно похлопает по плечу. Но вот где Кальтенбруннер мог из чужой инициативы извлечь бесспорную выгоду для себя, так это в перестановке людей. Деление всех в верхних эшелонах рейха на людей Гитлера, Бормана, Геббельса, Геринга, Гиммлера давно уже делало всякую иную власть над ними, в том числе даже и их непосредственных начальников, весьма ограниченной, а порой и вовсе номинальной. Так было и в РСХА. Шелленберг давно уже мозолил Кальтенбруннеру глаза. И обергруппенфюрер давно уже сплавил бы его куда-нибудь из РСХА. Но Шелленберг был человеком Гиммлера, и Кальтенбруннер сделать что-либо с ним был не в силах.

Но вывести из игры Грейфе, который, без сомнения, был человеком Шелленберга, Кальтенбруннер неожиданно получил право. Хоть неконкретно, хоть в общих словах, но получил. И решил немедленно воспользоваться им. И не прямо, а таким образом, через начальника восточного отдела, ослабить позицию Шелленберга. В тот же вечер, когда берлинцы, заперев квартиры и захватив с собой самое необходимое и дорогое, не дожидаясь начала очередного налета на город, длинными очередями расползались по бомбоубежищам, Кальтенбруннер вызвал к себе Грейфе. Он устремил на него пронизывающий взгляд и безо всяких предисловий и объяснений объявил ему, что в интересах дела отстраняет его от руководства готовящейся акции, а заодно и от должности начальника восточного отдела. При этом он не преминул сказать, что делает это с одобрения рейхсфюрера. Грейфе ничего не оставалось, как просить обергруппенфюрера дать ему возможность доказать свою преданность фюреру и национал-социализму на любом другом поприще. Кальтенбруннер обещал эту просьбу оберштурмбаннфюрера удовлетворить и уже утром следующего дня снова появился в приемной рейхсфюрера.

Гиммлер немного удивился такой оперативности обергруппенфюрера, но тотчас же принял его и выслушал. Он одобрил все, чего дорогой Эрнст добился у самолетостроителей, и сказал, что еще раз убедился в его исключительных способностях и умении выполнять просьбы руководства. Но неожиданное сообщение о снятии Грейфе заставило его на минуту задуматься. С точки зрения Гиммлера, Грейфе был старым, проверенным бойцом партии. Кальтенбруннер почувствовал, что это второе сообщение пришлось явно не по вкусу рейхсфюреру, и поспешил обосновать свое решение.

– Грейфе малоинициативный человек, рейхсфюрер. Ведь то, что сделал я, давно уже должен был сделать он. Или хотя бы проинформировать меня о том, что следует сделать…

– Но сразу снимать, – неодобрительно покачал головой Гиммлер.

– Не очень благополучно обстоит дело и с нашей агентурой на Востоке, рейхсфюрер. Нет сомнения, что для руководства отделом требуется более гибкий и дальновидный начальник, – продолжал Кальтенбруннер. – А Грейфе я не оставлю без дела. У меня есть несколько хороших вакансий. И он успешно сможет там работать на благо фюрера и рейха.

– Кого же вы предполагаете поставить вместо Грейфе? – все еще раздумывая, спросил Гиммлер.

– Оберштурмбаннфюрера Хенгельхаупта, рейхсфюрер. Это прекрасно образованный, многократно проверенный на очень серьезных делах специалист. Блестяще знает русский язык, еще до войны неоднократно бывал в России, – ответил Кальтенбруннер и, чувствуя, что Гиммлер все еще сомневается в правильности сделанного им шага, пошел, что называется, ва-банк, хотя и слукавил: – Я только что поздравил его от вашего имени с назначением, рейхсфюрер.

– Н-да, – многозначительно промямлил Гиммлер. И подумал: «А может, он и прав, этот австриец? Во всяком случае, ссориться с ним из-за какого-то мелкого чина, хотя и преданного мне, вряд ли стоит. Провались на каком-нибудь этапе вся эта подготавливаемая акция, и он, как человек фюрера, немедленно доложит ему, что предлагал то-то и то-то. А его не послушали. И вот, пожалуйста, результат». И хотя Гиммлер понял, что явно напрасно дал дорогому Эрнсту полномочия проводить всякие замены и перестановки людей по его собственному уразумению, без предварительного с ним согласования, отменять решение начальника РСХА он не стал.

– Вам, дорогой Эрнст, видней. Вам с ним работать. А я тоже как-нибудь постараюсь поближе познакомиться с этим Хенгельхауптом, – сказал он.

– Благодарю, рейхсфюрер, за доверие, – ответил Кальтенбруннер и поспешил поскорее встретиться с новым начальником восточного отдела, чтобы этого не успел сделать раньше его никому не доверяющий и проворный в таких случаях рейхсфюрер.

Глава 38

Новоиспеченному начальнику восточного отдела понадобилось всего несколько дней для того, чтобы ознакомиться со всеми делами, которые ему в наследство оставляет коллега Грейфе, и выбрать, не без инструкции начальника РСХА, то из них, которое требовало самого неотложного вмешательства. Поэтому неудивительно, что свою первую поездку для ознакомления с положением дел на месте он осуществил в Ригу, в «Русланд-Норд», к штурмбаннфюреру Крауссу. Оба эсэсовца неоднократно встречались и раньше.

– Искренне благодарю вас, оберштурмбаннфюрер, за то, что свой первый визит после назначения на столь высокий пост вы нанесли нам. Мне эта встреча доставляет особую радость, – заявил начальник «Русланд-Норда».

– Мне тоже, дорогой Краусс, – ответил Хенгельхаупт. – И произойди она в другое время и в другой обстановке, мы безусловно отметили бы ее не так. Но сегодня нам сразу же придется заняться делами.

– Иначе и быть не может, оберштурмбаннфюрер. Но моя верная Гретта никогда не простит мне, если сегодня, закончив все дела, вы не отпробуете копченых угрей на нашей скромной вилле на взморье, – взмолился Краусс.

– О, перед просьбой вашей несравненной супруги, Краусс, я поднимаю руки, – приятно улыбнулся Хенгельхаупт. – А пока меня больше всего интересуют дела с подготовкой к известной вам акции.

– Готов дать вам полный отчет по этому вопросу, – ответил Краусс и доложил, что подготовка идет весьма успешно. Что сожительство Политова с Шиловой дало самые обнадеживающие результаты. Что супружеская пара довольна друг другом и уже строит серьезные планы на будущее их совместной жизни, касающееся той поры, когда акция уже будет совершена. Что, однако, Шилова ни на минуту не забывает при этом о тех особых задачах, которые ей поручено выполнить при Политове. Она систематически докладывает руководству о настроении Политова, об искренности его побуждений, о высказываемых им критических замечаниях в адрес руководства.

– А есть и такие? – заинтересовался Хенгельхаупт.

– Да, оберштурмбаннфюрер. Агент нет-нет да и начинает жаловаться на недостаточность внимания к нему, на скудность материального вознаграждения, на то, что его явно недооценивают, а стараний его не замечают, – доложил Краусс.

– Ну и что вы думаете по этому поводу? – взглянув на Краусса, спросил Хенгельхаупт.

– Думаю, что это всего лишь обычное для его положения вымогательство, – высказал свое мнение Краусс.

– И тем не менее к нему следует прислушаться, – сказал Хенгельхаупт. И добавил: – Ибо мы возлагаем на него слишком большие надежды. Ну а какие особые задачи еще выполняет она?

– Главная задача – в случае необходимости – впереди, оберштурмбанфюрер, – ответил Краусс.

– Какая же?

– Если Политов, естественно, уже в тылу у русских, вдруг испугается, заколеблется и тому подобное, то Шилова должна будет его убить.

– Каким способом?

– Способов много, оберштурмбаннфюрер. И все они ею тщательно изучены. В ее распоряжении будет представлен целый арсенал средств: от пуль доктора Баумкёттера до цианистого калия.

– Политов может об этом догадываться?

– Конечно, может. Но оснований для этого у него нет. Шилова ведет настолько тонкую игру, что заподозрить ее в каком-либо коварстве просто не представляется возможным. Она заботлива, предельно внимательна, очень неплохо обучила его работе с приемником и передатчик. Только через нее он «выбивает» из нас кое-какие допнительные суммы на мелкие расходы. Кстати, оберштурбаннфюрер, Шилова старается не только за совесть, она у нее есть, но и за страх. Не будь она при нем тем, кем стала, и он ведь тоже может, едва отъехав с посадочной площадки, всадить ей нож в спину. Она ведь это-то отлично понимает, – дал исчерпывающие объяснени Краусс.

Хенгельхаупт с интересом слушал.

– Ну что ж, так взаимосвязано все это и должно быть, – одобрил он действия начальника «Русланд-Норда». – И все же к жалобам Политова, повторяю, стоит прислушаться. Это особый во всех отношениях случай, дорогой Краусс. И в первую очередь мы должны по-особому к нему относиться. Коллега Грейфе не совсем правильно это понимал. Потому его старания и не был одобрены руководством. Мы должны уверить эту парочку в том, что смотрим на них как на будущих героев рейха. Ибо им предстоит выполнить такое задание, какое вряд ли выполнил бы и наш дорогой Отто. Вы меня поняли дружище?

– Совершенно четко, оберштурмбаннфюрер, – с почтением ответил Краусс.

– Вот мне и подумалось, – продолжал берлинец, – почему бы вам сегодня вечером не пригласить эту парочку поужинать вместе с нами?

– Вы имеете в виду ко мне на виллу? – даже несколько растерялся от такого неожиданного поворота дела Краусс.

– Совершенно верно, мой дорогой. Они должны поверить тому, что мы относимся к ним, как к своим достойным партнерам, – объяснил Хенгельхаупт.

– Но ведь существует же субординация, – пытался защититься Краусс.

– Париж стоит мессы, или, как говорят русские, игра стоит свеч, – по-приятельски похлопал по плечу своего подчиненного Хенгельхаупт. – Да и в какой еще другой обстановке я смогу побеседовать с ними совершенно непринужденно? А ведь мне именно это надо. Обязательно надо!

Хенгельхаупт говорил мягко, но так напористо, что Крауссу стало ясно: противиться дальше нельзя.

– Вы совершенно правы, оберщтурмбаннфюрер, лучшего места, располагающего к откровенности и доверию, чем мой дом, не найти во всей Риге, – ответил он.

– Вот и отлично, – довольно потирая руки, расплылся в улыбке Хенгельхаупт.

Краусс вызвал адъютанта и приказал ему немедленно отправиться в «Эксельсиор» и попросить от его имени господина Политова и госпожу Шилову быть гостями у него на семейном ужине. Машина будет ждать их у подъезда гостиницы в девятнадцать часов ровно.

Хенгельхаупт взглянул на часы.

– Ну и прекрасно. У нас в запасе еще куча времени. И еще больше неясных вопросов. Попробуем прояснить хотя бы часть из них, – давая понять, что можно переходить к другим делам, сказал он.

А дел было действительно много. Коллега Грейфе оставил их в наследство своему преемнику далеко не в блестящем состоянии. Можно даже сказать, в весьма плачевном. Хуже того, с тех пор как Красная армия начала свое стремительное наступление от Сталинграда, дела эти день ото дня шли все хуже и хуже. Не менее десятка различных школ и курсов, находящихся в ведении «Цеппелина», готовили разведчиков и диверсантов для заброски в советский тыл. И фактически все это делалось впустую. Почти ни один агент, ни одна группа, переброшенные через линию фронта, не смогли выполнить ни одного серьезного задания. В «Цеппелине» безвозвратно рушились надежды на ожидаемые диверсии. Туда не поступали столь необходимые вермахту и РСХА сведения. При этом не лучше шли дела и у абвера. Иногда даже складывалось впечатление, что русским заранее становится известно о той или иной готовящейся акции. Шелленберг и Канарис неоднократно были вынуждены докладывать руководству о том, что русская контрразведка неумолимо срывает все их планы. Но что могло ответить на это руководство? Один за другим так же неотвратимо срывались планы и самого руководства. И все-таки активизировать работу как-то было надо. Новая метла должна была по-новому и мести. Это Хенгельхаупт понимал совершенно четко. И потому разговорам с Крауссом, казалось, не будет конца…

Но большие напольные часы, стоящие в углу кабинета, гулко пробили семь раз, и Краусс с облегчением вздохнул. Опаздывать к завтраку, обеду и ужину в состоятельных немецких семьях считалось крайне неприличным. Это знали и хозяева, и гости. И свято соблюдали порядок. К тому же Краусс уже давно понял: говори не говори, дело точно уже не поправишь. Уж если агентурная разведка недостаточно эффективно работала даже в сорок первом и в сорок втором годах, то чего уж было ждать от нее в сорок третьем и тем более в сорок четвертом? Но об этом Краусс только подумал. Говорить что-либо подобное он, естественно, не стал бы даже в том случае, если бы новый начальник попытался навязать ему такой разговор. А вот вообще не говорить о служебных делах, хотя бы на время, это выглядело вполне нормальным. Но Хенгельхаупт хотел знать все.

– Что же еще предстоит этому Политову? – спросил он, взглянув на часы, которые еще испускали приятный звон.

– Вчера в Ригу по железной дороге доставлен «кадиллак». Отсюда завтра-послезавтра его своим ходом перегонят на испытательный полигон. Я на нем только что был, разговаривал с начальником, с главным инженером полигона и обо всем их предупредил. Вам я об этом уже докладывал, – ответил Краусс.

Хенгельхаупт утвердительно кивнул.

– Недели через две на полигон поступит первая партия «панцеркнакке», – продолжал Краусс. – Политову предстоит в совершенстве освоить это оружие, провести окончательное испытание, и затем он ляжет в госпиталь на пластическую операцию.

– Легенда на них готова?

– Так точно. Расписана до мелочей.

– Обязательно хочу ее прочитать. А где готовят для этой пары документы?

– Те, которые попроще, в нашем отделе VIф. Те, которые нам не под силу, закажем в группе «Технических вспомогательных средств» у оберштурмбаннфюрера Крюгера, – доложил Краусс.

– Великолепно. Скажете мне, какие именно, – я сам прослежу за их изготовлением. Бернгард мой старый друг, и мне все равно нужно у него побывать, – ответил Хенгельхаупт и снова взглянул на часы. – Кажется, я уже должен поступать в ваше полное распоряжение?

– Боюсь, оберштурмбаннфюрер, что гости прибудут раньше нас, – почтительно улыбнулся Краусс. – Машина уже ждет нас.

Начальник «Русланд-Норда» облюбовал для своего жилья двухэтажный дом в дачном пригороде Риги – Дзинтари. Настоящих хозяев из дома выселили. Во дворе поставили охрану. В саду спустили овчарку. Привели повара, истопника, садовника, двух служанок. Завезли дорогую мебель, ковры, картины и цветы, которые обожала супруга Краусса Гретта. Жизнь на вилле, как теперь стали называть дом, протекала полноводной рекой.

Несравненная Гретта, как изволил выразиться Хенгельхаупт, была на голову выше собственного супруга и на полголовы выше оберштурмбаннфюрера. У нее были мягкие белокурые волосы и необъятный бюст. В молодости она выступала на подмостках варьете. Теперь об этом было забыто. Но страсть к длинным платьям с боковым разрезом до основания бедра осталась у нее на всю жизнь. Когда она понимала, что от нее хотят, она была послушна. Но втолковать ей даже простую вещь не удавалось иногда довольно долго. И Крауссу пришлось затратить немало усилий, чтобы объяснить супруге шипящим сдавленным полушепотом, почему она должна принимать у себя в доме «этих русских», да еще при этом радушно улыбаться им. Но в конце концов было улажено и это.

Ужин прошел оживленно. Берлинец без конца рассказывал пикантные анекдоты, собранные, похоже, со всего света, хозяева от души смеялись. Политов поначалу держал себя очень скованно, будто каждую минуту ожидал пинка. Но когда Хенгельхаупт простецки похлопал его по плечу, посоветовал быть, как дома, забыть о службе и немного отдохнуть, у Политова на лице появилось что-то вроде улыбки. У него, в общем-то, хватало ума не удивляться тому, что он живет в «Эксельсиоре», там, где останавливаются только старшие и высшие офицеры, и что занимаемый им и его супругой, а они обвенчались по всем правилам в православной церкви, трехкомнатный «люкс» намного просторней и комфортабельней, чем у многих высоких военных чинов. Понимал он, что живут они почти не стесняясь в средствах и средства эти хотя и не широкой рекой, но тем не менее текут к ним постоянно, что если бы он не знал, что в его жизни не может быть никакого черного дня, потому что если он сделает что-то не то, то его просто пристрелят как бешеную собаку, то кое-что из этих средств он даже мог бы уже отложить на этот самый черный день. Понимал, почему на занятия и с занятий его возят на вполне приличном «вандерере», почему в школе инструкторы относятся к нему совсем не так, как ко всем прочим курсантам. И не удивлялся этому, потому что догадывался, какую карту немцы собираются выбить из рук у русских с его помощью. Многому не удивлялся. Но получить приглашение на ужин к самому шефу «Русланд-Норда», да еще в присутствии самого начальника восточного отдела VI управления РСХА – это не просто удивидо – это не укладывалось в голове. Ибо ни он, ни его супруга еще никогда в жизни не были в гостях у таких высокопоставленных хозяев.

Он совершенно не знал, как вести себя в таком обществе. Не очень был уверен и за супругу. Ему все время казалось, что он непременно сделает что-то не то. И тогда все нажитое таким чудовищным путем благополучие мгновенно рухнет. И если сразу не пристрелят, что мерещилось ему постоянно, то в лучшем случае будет то, с чего ему пришлось начинать в первом в его жизни лагере военнопленных, а точнее, даже в пересыльном пункте подо Ржевом, где обозленная немецкая солдатня, не очень-то разбираясь в том, кого взяли силой, а кто перешел на их сторону сам, объяснялась со всеми одинаково – прикладами и сапогами. И это не было только выражением звериной ненависти ко всему советскому. Уже в пересыльном пункте начиналась сортировка пленных с целью выявления среди них политработников. Ибо согласно параграфу третьему совершенно секретной директивы, отданной главной ставкой Гитлера еще двенадцатого мая 1941 года, «политические руководители в войсках не считаются военнопленными и должны уничтожаться самое позднее в транзитных лагерях. В тыл не эвакуируются». Политов на себе испытал эту сортировку. Запомнил ее на всю жизнь и до сих пор испытывал страх за свою шкуру при одном упоминании о ней.

О делах за ужином не говорили. Но в конце концов оберштурмбаннфюрер все же свернул на эту тему.

– Ваш начальник доложил мне, господа, что вы весьма успешно закончили первый этап обучения, – сказал он, дружелюбно заглядывая в глаза русским. – Но переходить к следующему вы не можете. Нас всех подводят оружейники. Учитывая это, у меня возникла идея. А не махнуть ли вам на недельку-другую в Берлин?

– Вернуться на курсы «Ораниенбург»? – понял мысль Хенгельхаупта Политов.