Текст книги "Покушение"

Глава 17

Ночью Берлин бомбили. Несколько мощных, не менее чем тонных бомб, сброшенных с американских самолетов, снесли полквартала, в котором жил Грейфе, завалили обломками зданий прилегающие улицы.

Грейфе еле добрался до своего служебного «опель-капитана» и нырнул в кабину.

– Совершенно невозможно было подъехать ближе, герр оберштурмбаннфюрер! Охрана будто с ума сошла. Ничего не желает слушать! – оправдывался водитель.

– Скоро все с ума сойдут, – буркнул в ответ Грейфе. – В управление.

«Опель-капитан» сорвался с места, и скоро Грейфе уже прибыл на работу. Его встретил Эгерт и доложил, что никаких звонков не было и оберштурмбаннфюрера никто еще не вызывал.

– А эти длинноволосые умники из авиационного КБ, они забыли, что должны сегодня показывать мне то, что они делают для нас? – дал волю своему негодованию Грейфе.

– Вполне возможно, что у них еще ничего не готово, – попытался смягчить ситуацию Эгерт.

Но Грейфе не спал всю ночь и был не на шутку зол.

– Может, они забыли, что этой их чертовой каракатицей интересуется сам обергруппенфюрер? – не унимался он. – Проваливают дело и молчат!

– Наверное, как всегда, станут ссылаться на нехватку каких-нибудь дефицитных материалов, – заметил Эгерт.

– Чепуха! Они были предупреждены, что им дадут все! Позвоните-ка им вы, Эгерт, и спросите: в чем там дело? – приказал Грейфе.

Эгерт бесшумно повернулся и направился в приемную. Но Грейфе остановил его.

– Звоните отсюда. Мне интересно послушать, как они будут оправдываться.

Эгерт набрал номер. Но последовавший из КБ ответ сразу умиротворил эсэсовцев. Оказалось, что для показа оберштурмбаннфюреру все абсолютно готово. Все сделано наилучшим образом. Пригласить господина Грейфе в КБ согласно договоренности собирались с самого утра. Но эта чудовищная бомбежка где-то повредила телефонные кабели, и их только что починили. В КБ были совершенно уверены, что этот первый раздавшийся к ним с утра звонок всего лишь проверка связи. А это оказывается…

– Черт с ними, с их оправданиями! Скажите, что я сейчас же выезжаю. И спросите, куда лучше: к ним или на завод? – прошипел на ухо адъютанту Грейфе.

Эгерт вежливо спросил:

– Готовы показать и тут и там, – последовал ответ.

– Тогда скажите, что встретимся на заводе, – решил Грейфе. И дождавшись, когда Эгерт закончит разговор, добавил: – Зачем же я буду разглядывать их чертежи? Мне вещь нужна! Вещь! Готовая машина.

Он мельком проглядел бумаги, подготовленные ему на доклад, и предупредил Эгерта:

– Будут звонить от обергруппенфюрера, скажите, где я. Остальным знать необязательно.

КБ, выполнявшее заказ РСХА, разместилось на одном из старейших и надежнейших предприятий авиационной промышленности рейха, в старых заводских корпусах, в большинстве своем скрытых под землей. Лишь легкие постройки вспомогательных цехов и склады можно было разглядеть с близкого расстояния под огромными маскировочными сетями и развесистыми кронами деревьев. И повсюду охрана, охрана, охрана.

«Откуда столько набрали солдат?» – подумал Грейфе и спросил сопровождавшего его инженера-конструктора:

– Я на ваших предприятиях впервые, герр Фогеляйн. Кто вас охраняет?

– Солдаты СС, находящиеся в подчинении непосредственно рейхсмаршала, герр оберштурмбаннфюрер.

– Правильно. – Грейфе сразу вспомнил, что рейхсмаршал Герман Геринг давно уже держит в своем личном подчинении не одну часть СС и при этом поставил дело так, что в эти части не сует нос даже рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. – А кто у вас работает?

– В экспериментальном цехе, куда мы с вами идем, герр оберштурмбаннфюрер, трудятся только наши с вами соотечественники. Да и то наиболее благонадежные. А вообще-то на предприятии немало и иностранцев: есть итальянцы, есть французы, датчане, естественно, из поддерживающих нас и, как правило, очень нам нужные специалисты в своей области… Высококвалифицированные инженеры, техники…

– А рабочие?

– В последнее время стали пользоваться рабочей силой и из концлагерей. Потому и такое количество охраны. Их привозят сюда, герр оберштурмбаннфюрер, а отсюда увозят уже на других машинах, прямо в крематорий…

Они зашли в небольшое здание, похожее на подсобку, на лифте опустились под землю и очутились в просторном, хорошо освещенном электрическим светом помещении. Тут стояло несколько полусобранных самолетов, возле которых копошились люди.

– Это и есть наш экспериментальный цех, герр оберштурмбаннфюрер. Здесь собираются образцы моделей, которые взлетят через три-четыре, а некоторые и через пять-шесть лет, – объяснил ведущий инженер-конструктор.

«Эк, куда хватил!» – чуть не сорвалось у Грейфе. Но он смолчал и даже поддакнул:

– Далеко смотрите! Вашей перспективе можно только позавидовать, герр Фогеляйн.

– Конструкторская мысль должна опережать сегодняшний день, герр оберштурмбаннфюрер. И чем дальше, тем лучше.

«Смотри, чтоб штаны не порвались», – снова подумал весьма скептически настроенный насчет всяких перспектив Грейфе. Пережив сегодняшнюю бомбежку, он старался не думать о будущем вообще. Но служба требовала собранности, и Грейфе спросил:

– Где же ваше чудо, которое вы мастерите для нас, герр Фогеляйн?

– О, это там, чуть дальше, герр оберштурмбаннфюрер. Оно в отдельном отсеке. И допуск в него строго ограничен, – ответил инженер.

– Но ведь насколько мне известно, у вас тут все сверхзасекречено, – заметил Грейфе.

– Совершенно верно. Но ваш заказ и среди всего прочего на особом положении. И знаете почему? – интриговал инженер.

Грейфе недоуменно пожал плечами.

– Согласно нашим предписаниям так и должно быть…

– Конечно, конечно, герр оберштурмбаннфюрер, – поспешил согласиться инженер. – Но вы сейчас все увидите и поймете, о чем я говорю.

Они прошли в дальний угол цеха и очутились в небольшом, надежно закрытом и охраняемом от посторонних отсеке. Посредине его стояло нечто, меньше всего напоминавшее самолет и по очертаниям скорее похожее на огромную стрекозу. Правда, от стрекозы этой штуковине тоже досталось немногое, разве что длинный ободранный хвост да обозначенное ребрами жесткости фюзеляжа брюхо. Грейфе смотрел на диковинную конструкцию, плохо представляя себе, как она поднимется в небо, и вспоминал испытательный полигон у Зееловских высот, жирного Цирайса, пегого Пфлюкера, их шипящий, как тысяча змей, снаряд, который никак не мог долететь до цели, и глубоко вздохнул. По сравнению с этим скелетом то, что он только что видел в цехе, теперь уже казалось ему вполне законченным и готовым к полету. Но Фогеляйна прямо-таки распирало от гордости за эту дюралевую арматуру, и он, не скрывая этого, не без пафоса воскликнул:

– Вы даже не представляете, герр оберштурмбаннфюрер, какова цена конструкторской мысли, вложенной в эту модель!

«А мне и представлять нечего. Я и безо всякого представления точно знаю до пфеннига, сколько вы уже выдоили из нашей бухгалтерии. Только вчера видел счет», – подумал Грейфе, неопределенно промычав:

– Н-да-с. Так что же это все-таки такое будет?

– Это будет уникальнейший, не имеющий аналогов в мировой практике самолетостроения летательный аппарат, – доверительно, все с тем же апломбом заявил Фогеляйн. – Хотите знать его тактико-технические характеристики?

– Бесспорно, герр Фогеляйн.

– Пожалуйста. Вы заказывали, и от вас секретов нет, герр оберштурмбаннфюрер, – заверил Грейфе ведущий инженер-конструктор. – Итак, это будет четырехмоторный моноплан с высоко расположенным крылом, с фюзеляжем типа «вагон», с двумя балками, на концах которых будет по килю с одним общим стабилизатором. Все четыре двигателя будут специальной конструкции – высотные, воздушного охлаждения. Сзади фюзеляжа будет сконструирован специальный откидной трап, по которому в фюзеляж свободно сможет въехать мотоцикл с коляской и даже легковая автомашина.

Учитывая специфику заданий, которые предстоит выполнять на данном самолете, наше КБ сконструировало для него крылья, способные выдвигаться и убираться на несколько метров.

– Обратите внимание, герр оберштурмбаннфюрер, на конструкцию шасси, – увлеченно продолжал Фогеляйн. – Они, как вы видите, также принципиально новые по своему устройству. Для посадки на твердый грунт самолет будет иметь два обычных колеса, лишь значительно увеличенного диаметра. А для посадки на заболоченную, неровную или даже заросшую кустарником местность под фюзеляжем будет смонтировано с каждой стороны по двенадцать пар катков. При этом общий вес самолета не превысит восемнадцати тонн. Представляете, какой у него будет запас мощности для маневра?

Грейфе сделал вид, что представляет.

– Потолок – более семи тысяч метров. Радиус действия – четыре тысячи километров, – продолжал Фогеляйн. – Самолет будет оснащен самым современным навигационным оборудованием, включая приборы, позволяющие ему садиться и взлетать как днем, так и ночью при любых погодных условиях. Предусмотрена даже специальная окраска нижних и боковых поверхностей самолета в специальный светопоглощающий цвет, что сделает самолет практически неуязвимым для прожекторов.

Пару слов о вооружении, герр оберштурмбаннфюрер. Девять расположенных в фюзеляже самолета пулеметов и пять иллюминаторов со специальными шарнирными приспособлениями для стрельбы из обычного автоматического оружия обеспечат самолету надежную оборону во всех плоскостях в радиусе трехсот шестидесяти градусов.

– И еще, – не умолкал Фогеляйн, – о хранении и обеспечении безопасности горючего, герр оберштурмбаннфюрер. Оно будет содержаться в специальных баках, сделанных из четырех слоев – фибры, лосевой кожи, натурального каучука и алюминия. Два основных бака будут располагаться в крыльях. Два – меньшего размера – в фюзеляже. Это в самых общих чертах, герр оберштурмбаннфюрер. Не считая десятков других интереснейших нововведений и конструкторских находок. Вам это нравится?

Грейфе не ожидал такого вопроса. А в общем-то, он понял, что КБ серьезно отнеслось к их заказу. Но поскольку давать какие-либо оценки или что-либо принимать совершенно не входило в функции Грейфе, он ответил уклончиво и с таким расчетом, чтобы сбить апломб с этого хрященосого ученого-технаря.

– Да, – произнес со вздохом Грейфе. – Но где они, эти баки, пулеметы, крылья, которые могут втягиваться и вытягиваться, как голова у черепахи, герр Фогеляйн? Их нет!..

– Как это нет, герр оберштурмбаннфюрер? – вытаращил глаза ведущий инженер-конструктор, пораженный напрочь такой непонятливостью эсэсовского чина. – А полностью отработанная документация? А проект, утвержденный руководством вашего всеми уважаемого управления? А график работ, ни один пункт которого мы еще не просрочили ни на секунду?

– Это все так, – попытался было успокоить его Грейфе. Но Фогеляйн уже ничего не желал слушать.

– Это же не серийная машина, герр оберштурмбаннфюрер! – продолжал тарахтеть он. – Надо же иметь в виду, что каждый узел ее, каждый агрегат изготовляется в единственном экземпляре, вручную! И как только он пройдёт испытания, его тотчас же ставят на модель!

– Я понял. Понял, герр Фогеляйн, – сдался Грейфе не столько под напором его аргументов, сколько от упоминания об утвержденном руководством РСХА проекте. – Но вы тоже поймите, герр Фогеляйн, обстановка меняется с каждым днем. И то, что казалось вполне приемлемым вчера, сегодня уже может быть никому не нужным.

– Но существуют общепринятые нормы технического процесса, – упрямо стоял на своем Фогеляйн.

Грейфе понял, что ему с этим типом, подведомственным, как и вся их контора, рейхсмаршалу, не совладать. Да он и не был уполномочен на это. Поэтому Грейфе лишь безнадежно махнул рукой и сказал:

– Хорошо, герр Фогеляйн. Я доложу руководству то, что видел.

Фогеляйн любезно проводил эсэсовца до ворот предприятия. Однако эта любезность не сняла тревоги с души Грейфе. Возвращаясь в управление, он всю дорогу думал о том, что как фаустники, так и эти авиаспециалисты в конечном итоге могут здорово всех их подвести, потому что все их обещания и заверения на деле могут оказаться сущим блефом. А виновным, как в таком случае всегда бывает, будет он. И по самой элементарной логике, по которой кто-нибудь непременно во всякой неудаче должен быть виноват…

С этими невеселыми мыслями Грейфе и заявился в свой отдел. Но тут его уже ждали другие неприятности. Впрочем, выяснилось это не сразу.

– Вас вызывает обергруппенфюрер Кальтенбруннер! – выпалил Эгерт, едва Грейфе переступил порог приемной.

– Когда?

– В пятнадцать тридцать, – доложил Эгерт.

Грейфе взглянул на часы. До указанного срока оставалось еще час двадцать три минуты.

– Хорошо. Я буду у себя. Ко мне никого не пускайте. Мне надо подготовиться к докладу, – приказал Грейфе, подумав: «Раз вызывает, значит, что-то уже случилось. Но что?»

– Слушаюсь, оберштурмбаннфюрер. Но это еще не все, – вдогонку добавил Эгерт.

– Еще что? – остановился в дверях кабинета Грейфе.

– Сообщение от «двадцать второго».

– Где оно?

– У вас на столе.

Грейфе с силой захлопнул за собой дверь. Сразу подошел к столу, раскрыл папку, прочитал донесение. «Материалы похищены. Тайник пуст», – сообщал «двадцать второй». «Вот теперь можно точно сказать, откуда потянет паленым, – сразу оценил перспективу предстоящего разговора Грейфе. – Но что-то ведь надо будет предложить. Найти какой-то выход из положения! Скажу, пожалуй, что сразу же дал задание сделать новые фотографии и немедленно переслать их сюда».

Так решил Грейфе и взглянул на себя в небольшое зеркальце. После бессонной ночи выглядел он неважно. Сразу резче обозначились мешки под глазами, глубже прорезались морщины на щеках и на лбу. На подбородке, хотя он утром брился, почему-то снова вылезла щетина. Грейфе достал станок безопасной бритвы, вложил в него последнее, оставшееся у него импортное лезвие фирмы «Жилетт» и на сухую несколько раз скребнул по подбородку. Щетина пропала. Но устранить так же легко и быстро другие недостатки своего внешнего вида Грейфе не мог. И, протерев лицо туалетной водой, сел за стол. Надо было хорошенько обдумать, о чем и что докладывать шефу РСХА. Конечно, намного проще было бы высказать все свои соображения о ходе подготовки к операции своему непосредственному начальнику, бригаденфюреру Шелленбергу. Но тот по-прежнему всеми правдами и неправдами увертывался от какого-либо участия в этой работе. И Грейфе приходилось вдвойне шевелить мозгами, чтобы, с одной стороны, не вызвать в свой адрес немилости ни у кого из начальства, а с другой стороны, рассказать правду о состоянии дел и высказать свои вполне обоснованные опасения по поводу того, что техническое обеспечение операции явно запаздывает. Некстати пришло совершенно неутешительное донесение из Москвы. У Грейфе даже появилось подозрение, что агент «двадцать два» просто струсил. Не захотел подвергать себя дополнительному риску и придумал всю эту историю с ограблением. Но проверить своего «двадцать второго» Грейфе не мог и вынужден был согласиться с той версией, какую ему сообщили. Наиболее отрадным моментом в ходе подготовки можно было, пожалуй, считать работу по отбору кандидатов на роль исполнителя акции. Тут, как считал Грейфе, ему явно повезло. Повезло в том, что он этим делом занимался не один. При докладе всегда можно будет сослаться и на Вольфа, и на Скорцени. С этого положительного момента Грейфе и решил начать свой доклад обергруппенфюреру. И точно в назначенное время появился в приемной шефа РСХА. Но Кальтенбруннер неожиданно сам задал тон беседе.

– По-ноему, Грейфе, подготовка к операции идет вполне успешно, – объявил он совершенно недвусмысленно начальнику восточного отдела, едва тот переступил порог его кабинета, чем немало удивил видавшего виды матерого разведчика. – Или у вас другое мнение?

– Совершенно то же, что и у вас, обергруппенфюрер, – отчеканил Грейфе.

– Мне уже докладывал Вольф, звонили из КБ, я знаю, что вы уже побывали на испытательном полигоне. Вам действительно понравилось то, что они делают по нашему заказу и как делают? – спросил Кальтенбруннер.

– Это очень интересно, обергруппенфюрер. Ничего подобного в нашем распоряжении никогда еще не было, – подтвердил Грейфе и, неожиданно поймав на себе пристальный взгляд шефа РСХА, осекся. В голове молнией пронеслось: «Неужели провоцирует? Неужели совсем за идиота меня принимает? А я-то хорош…» – Очень интересно. Но, к сожалению, вынужден обратить ваше внимание, обергруппенфюрер, что пока все это на восемьдесят процентов еще только на бумаге.

– Вот как? – даже усмехнулся Кальтенбруннер, поняв, что его ход разгадан. – Почему же мне никто об этом не докладывал?

– Вероятно, потому, что все считают, что все идет своим чередом, обергруппенфюрер, – ответил Грейфе.

– Но ведь вы так не считаете?

– Моя служба, мой долг убежденного национал-социалиста, обергруппенфюрер, обязывают меня видеть то, чего не видят многие другие, – выдержав взгляд шефа РСХА, ответил Грейфе.

– Вы правы, Грейфе, – согласился Кальтенбруннер. – И очень верно поступаете, что никогда не забываете о своем долге перед фюрером. А многие, очень многие, к сожалению, об этом забывают…

И тут шефа РСХА будто подстегнули. Он даже в лице изменился. Шрам у него на щеке посинел, глаза сузились. Подбородок выдвинулся вперед.

– Мне вообще часто кажется, Грейфе, что, кроме нас, нашей службы, в рейхе давно уже не осталось преданных фюреру людей, – продолжал Кальтенбруннер. – Посмотрите, что за члены партии окружают нас? Паникеры, нытики, маловеры! Фюрер не зря все время говорит об измене! Генералитет бездарен! На фронте держатся до последнего только наши части! Чиновники всех мастей думают лишь о том, как перевести свои накопления в банки нейтральных стран! Промышленность выпускает неразрывающиеся бомбы и снаряды! Я не говорю уже о политическом кризисе, охватывающем то одного, то другого нашего союзника. В этой обстановке операцию, которую мы готовим, Грейфе, и которую следует рассматривать как самое ответственнейшее задание из всех, какие когда-либо поручал нам фюрер, мы обязаны провести с честью. Фюрер, как всегда, прав! Русские, из века в век привыкшие подчиняться диктату, потеряв идола, немедленно утратят всякую способность к сопротивлению. Это так, Грейфе! Но вы сами видите, что, не успев еще начать операцию, мы уже сталкиваемся с трудностями, порождаемыми исключительной безответственностью некоторых специалистов, скрытыми врагами рейха и фюрера, всякого рода волокитчиками, евреями, которых еще немало в научных кругах, и откровенными мерзавцами. Я не хотел вначале привлекать к этой операции Мюллера, Грейфе. Но теперь я чувствую, что без его людей вам не обойтись. Немедленно сообщайте мне, Грейфе, о всякого рода задержках и проволочках с выполнением наших заказов. А я найду способ, как проверить, по чьей вине и нерасторопности они возникают.

– Понял, обергруппенфюрер, – щелкнул каблуками Грейфе, подумав: «Вот так-то сразу и надо было действовать. А то взвалили на меня одного, и воюй тут со всякими Пфлюкерами, Фогеляйнами… Разберись, где они врут, где говорят правду. Нет уж, пусть этим действительно займется бригаденфюрер Мюллер. Ему сподручней и привычней…» О подборе кандидатов он решил не говорить. Теперь это уже не имело смысла. Да и вообще почувствовал, что пора закругляться и побыстрее уходить с глаз начальства подобру-поздорову.

– Я не пожалею жизни, обергруппенфюрер, чтобы выполнить все ваши задания, – преданно глядя шефу в глаза, поклялся Грейфе.

Кальтенбруннер слегка вскинул руку.

– Хайль Гитлер! – воскликнул Грейфе.

Глава 18

Ленинград встретил контрразведчиков промозглым, холодным ветром, дующим с Балтики, и грохотом рвущихся где-то в районе Охты вражеских снарядов. Местные товарищи, предупрежденные о приезде Доронина и Петренко, проводили московских коллег в свою гостиницу, располагавшуюся в небольшом трехэтажном здании, обнесенном со всех сторон старинной узорчатой металлической оградой. Москвичей напоили чаем, рассказали о последний событиях на фронте, начинавшемся уже за ближайшими пригородами. После прорыва блокады, после того, как в город пошли поезда с хлебом, мясом, топливом и боеприпасами, жизнь в Ленинграде, как утверждали сами ленинградцы, стала вполне нормальной. А то, что на город еще до сих пор то и дело сыпались вражеские снаряды и бомбы, было уже не так страшно. И даже можно сказать, почти не страшно, по сравнению с холодом и голодом двух первых блокадных зим.

В помощь москвичам выделили старшего лейтенанта Игнатьева, который, будучи коренным жителем Ленинграда, прекрасно знал город и ориентировался в нем, как рыба в воде. Узнав в общих чертах, что интересует москвичей, он, пока они приводили с дороги себя в порядок, а ехать им до Ленинграда пришлось не только поездом, но и на машине, и даже пробираться объездными путями по осенней грязи пешком, навел кое-какие справки по телефону и сообщил Доронину и Петренко первую «приятную» новость о том, что никакого стоматологического института на улице Петра Лаврова нет. А стало быть, и искать там некого и нечего.

– И, по-моему, начинать вам надо, товарищ подполковник, – как разумел это дело Игнатьев, – с нашего гороно и горздравотдела. Только там могут знать, если они, конечно, не эвакуированы, когда и куда переехало и вливалось всякое, в том числе и медицинское, учебное заведение.

– Пожалуй, вы правы, товарищ старший лейтенант, – вынужден был согласиться с Игнатьевым Доронин. – Куда отправимся?

– Пойдемте в гороно.

Москвичи не возражали. Ленинградские товарищи, хоть и туговато было у них с машинами, все-таки довезли гостей до места на полуторке.

В некогда многолюдном гороно сотрудников осталось совсем мало. Все, кто выжил и мог работать, сгруппировались в четырех комнатах. Но даже среди этого небольшого коллектива оставшихся на своих местах работников просвещения нашлась одна уже преклонного возраста инспектор, которая и объяснила москвичам:

– Да, был такой институт на улице Петра Лаврова. Но, если мне не изменяет память, в начале тридцатых годов его закрыли.

– А как, по-вашему: где могут быть документы института? – спросил Доронин.

– Если что-то сохранилось, то только в архиве. Но вот в каком?

– А что, их несколько?

– Шестнадцать, товарищи военные. Но мне кажется, вам следует в первую очередь побывать в архиве управления бытового обслуживания города. На Красной улице, двадцать шесть. А вот уж если там ничего не найдете, тогда просто не знаю…

Сотрудницу гороно от души поблагодарили и, не теряя времени, отправились на Красную. И тут контрразведчикам впервые немного повезло. Какие-то документы давно уже не существовавшего института оказались на месте. Но вот какие именно?

– Вот вам описи, изучайте их, находите то, что вам надо, заполняйте требования и ждите, – любезно объяснили сотрудники архива.

– Долго? – сразу спросил нетерпеливый Петренко.

– А уж это будет зависеть от того, как вы быстро оформите свой заказ.

Втроем они провозились с описями почти до вечера. За это время в городе дважды объявляли воздушную тревогу. И один раз город подвергся артиллерийскому обстрелу. Но в архиве на это почти не обратили внимания. И контрразведчики тоже, не выказав ни малейшего замешательства, продолжали свой поиск. Трудились старательно все трое, но списки выпускников нашел Игнатьев. Запросили из хранилища на всякий случай всех выпускников за пять лет. И когда наконец списки пришли, то, ко всеобщей радости, нашли среди них и Баранову. Да, действительно, она получила диплом врача-стоматолога в двадцать шестом году. И номер диплома был тот, который уже знали контрразведчики! Но никаких дополнительных данных о Барановой в списках не было. Имелась только одна небольшая ссылка на какой-то приказ. Но чей это был приказ? Где было его искать? Ни один из троих не имел ни малейшего представления.

– Пришла Баранова и ушла Баранова, – разочарованно констатировал Доронин. – А раньше-то кем она была?

Подумали, поломали головы и решили снова побывать в гороно. Но это было уже на следующий день.

– Ну что? Не повезло? – с участием встретила контрразведчиков уже знакомая им пожилая сотрудница.

– И да и нет, – признался Доронин.

И рассказал о результатах поиска.

– А по-моему, вас даже можно поздравить, – сразу сообразила сотрудница. – Вот этот-то приказ и есть ключ к разгадке. Просто вы не знакомы со спецификой подготовки врачей той или иной специальности. Ведь раньше окулистами, отоларингологами, стоматологами и так далее становились только на последнем курсе обучения. Студент заканчивал курс медицины, а потом выбирал себе ту специальность, которая была ему по душе. Так, очевидно, поступила и та гражданка, которая вас интересует. Она, видимо, курс общей медицины заканчивала где-то в другом месте. Об этом и говорит приказ. И я думаю, что она училась здесь, в нашем городе. И почти уверена, что это был Женский мединститут. Кстати, единственное высшее медицинское учебное заведение, куда до революции и какое-то время после нее принимали женщин. Теперь это – ленинградский Первый медицинский институт имени академика Павлова. Он в эвакуации. Но здание на улице Льва Толстого цело. Архивы все там. И вам я советую идти прямо туда.

– Что бы мы без вас делали? – благодарно улыбнулся Доронин. – Ну а если опять какая-нибудь закавыка? Можно еще разок к вам обратиться?

– Мы готовы вам помогать всегда и во всем, – последовал ответ.

Контрразведчики направились на улицу Льва Толстого. На сей раз никакого чуда не произошло.

– Если училась да тем более, как вы утверждаете, не один год, то в каких-то бумагах это, бесспорно, зафиксировано, – выслушав Доронина, ответил сотрудник отдела кадров. – Но в институте хранятся документы только десятилетней давности. А она, эта ваша Баранова, получила диплом в двадцать шестом году? Значит, у нас она училась еще раньше!

– Выходит так.

– А все документы тех лет мы давно уже сдали в архив.

– В какой? Мы уже знаем, что у вас в городе их шестнадцать…

– А вот в какой? Надо подумать. Если она училась до революции, то все сведения о ней могут храниться только в Государственном историческом архиве. Если же это было уже в наш, советский период, то вам стоит вернуться туда, где вы уже были, и там поднять дела нашего института.

Объяснение было исчерпывающим, и контрразведчики послушались толкового совета.

– Давайте, братцы, так: я пойду на улицу Лаврова, там вроде все уже знакомо. А вы в исторический, – решил Доронин уже на улице. – Встречаемся в гостинице.

И разошлись. В первый вечер не добились никаких результатов, потому что материалов по Женскому мединституту оказалось множество. Институт за годы, в которые, по расчетам контрразведчиков, в нем могла учиться Баранова, выпустил тысячи врачей. И найти среди них ту, которая им была нужна, можно было, только перечитав сотни всяких ведомостей. И следующий день стал для контрразведчиков не более удачным. И третий уже подходил к концу, когда Доронин неожиданно увидел в комнате, где он работал, своих коллег. Они подошли к его рабочему столу, заваленному кучей дел. И Петренко откровенно сказал:

– Ну, Владимир Иванович, у нас как в сказке: чем дальше, тем страшней.

– Что это вас так напугало? – ревниво спросил Доронин, чувствуя, что его явно опередили.

– А вот взгляните, – положил перед Дорониным на стол лист бумаги Петренко. – Искали Марию Кирилловну Баранову, а нашли Матильду Карловну Шидлер.

– Сильны, – только и смог сказать Доронин, разглядывая бумагу. – Но почему вы решили, что это одно и то же лицо?

– А приказик…

– Какой?

– Это, оказывается, приказ о зачислении Шидлер в институт. И было это в одна тысяча девятьсот четырнадцатом году.

– Да, но имя-отчество? Фамилия – черт с ней. Баранова – ясно, что это не девичья фамилия. Но имя-отчество. Ведь сами пишете – Матильда Карловна. А мы ищем Марию Кирилловну. Есть разница?

– Есть, Владимир Иванович. Но за этих дореволюционных писарей я тоже головой ручаюсь. Они в бумагах толк знали. И чего не надо, в бумаги не ляпали. Этот же номер приказа против фамилии Шидлер стоит и на оценочной ведомости за тысяча девятьсот семнадцатый год. И еще один документ с тем же номерочком. Заявление Шидлер об уходе из института. И еще – получила справку о незаконченном высшем образовании и расписалась. А номер приказа стоит и тут. Значит, у них была система – всегда ссылаться на главный документ, на приказ о зачислении. Вот почему мы уверовали в то, что номерок этот не случаен и что Баранова и Шидлер – одно и то же лицо. Логично?

Доронин задумался.

– Но почему же все-таки Матильда Карловна? Не могли же так безбожно наврать эти ваши почтенные крючкотворы. Или это образец вольного русского перевода, замешанного на квасном патриотизме, – коль воюем с немцами – все немецкое к чертям собачьим? – рассудил он.

– Не знаю, Владимир Иванович. Но убежден, что мы со следа не сбились, – уверенно сказал Петренко. – Только я теперь думаю, если она Шидлер, может, стоит снова в Киев рвануть и там поискать объяснений превращения ее в Баранову?

– Мысль… Не возражаю, – сразу согласился Доронин. – Сегодня же выезжай. Я доложу начальнику. А мы попробуем найти этому объяснение здесь.

Утром следующего дня Петренко уехал из города, а Доронин связался по телефону с Круклисом.

– Хорошо, что поймали меня. Весь день буду отсутствовать, – предупредил Круклис. – Как там у вас? Трудный орешек попался?

– Разгрызем, товарищ полковник. Начало уже есть. Кажется, узнали девичью фамилию Барановой. Оказалась некая Шидлер. А вот имя и отчество совсем иные. Послал Петренко в Киев… – доложил Доронин.

– Как вы сказали, Шидлер? – перебил его Круклис.

– Так точно. Шидлер Матильда Карловна, – подтвердил Доронин.

– Что-то очень знакомая фамилия… А с Петренко правильно решили. Пусть посмотрит…

– Хочу задержаться здесь еще на пару деньков. Разрешите?

– Работайте! Работайте! – разрешил Круклис. – А фамилию эту я, ей-богу, встречал… Ну да звоните чаще…

Полковник, очевидно, спешил, в трубке послышались короткие гудки. Доронин вернулся в комнату, где его ждал Игнатьев, и устроил маленькое совещание, если только так можно было назвать их разговор.

– Путь к Барановой стал на одну ступеньку короче, а работы прибавилось вдвое, – констатировал Доронин состояние дел. – Раньше занимались только Барановой, теперь все заново придется повторить с Шидлер.

– Так ведь нас двое, товарищ подполковник, – заметил Игнатьев. – Ставьте задачу – и по коням!

– Все правильно, – согласился Доронин. – Только давай сначала уточним эту задачу для каждого из нас. Я буду продолжать заниматься Барановой, а ты бери на себя эту Шидлер. Не возражаешь?

– Абсолютно согласен.

– Добро. Тогда я постараюсь определить, где Баранова работала и жила шесть лет после окончания института. Потому что в тридцать втором году она проживала уже в Детском Селе, ибо там и получила паспорт, – развивал свою мысль Доронин. – А твоя задача та же, что и у Петренко: найти объяснения, как Шидлер стала Барановой. Может, просто поменяла фамилию, в те годы это делалось довольно просто. Или вышла замуж? Одним словом, мы должны совершенно точно знать – когда, как и почему это случилось. Улавливаешь?