Текст книги "Покушение"

– Вы что-нибудь слышали в море? – спросил обер-боцман.

– Нам показалось, что в стороне пролетал самолет, – ответил Тальцис.

– Когда это было?

– С полчаса тому назад, герр обер-боцман.

– В каком направлении?

Тальцис указал рукой в сторону моря.

– Немедленно возвращайтесь на берег! На сегодня всякий лов отменяется! – приказал обер-боцман.

Сторожевик отвалил от баркаса и, взбив за кормой бурун, понесся на поиски самолета.

– Значит, они его тоже засекли, – заметил Тальцис.

– Спасибо, что вы нас вовремя нашли. Все могло бы быть гораздо хуже, – пожал Тальцису руку Круклис.

У берега туман заметно просветлел. Да и небо на востоке тоже по всему горизонту побелело, будто отмылось. У входа в бухту снова попали в луч прожектора. И снова береговая охрана, подскочив на катере, проверила документы. И снова Тальцис объяснил, что они выполняют приказ господина коменданта. И снова, как показалось Круклису, на немцев сильнее всего подействовал вид нескольких крупных свежевыловленных рыбин.

Очевидно, сторожевые катера прогнали с рыбалки не только их. Еще несколько рыбачьих баркасов и лодок одновременно с ними подходили к бухте. Их также проверяли и досматривали.

– Тут такой порядок: каждому, кому давали разрешение на лов, надо явиться в комендатуру и отметиться. Но вы не пойдете. Вместо вас пойдет настоящий Заринь. А мы с вами задержимся здесь. Будем караулить улов, – предупредил Тальцис.

– Надежно проверяют, – заметил Круклис.

– Это они умеют, – согласился Тальцис. – Но даже у них это не всегда получается.

Рыбу выгрузили и рассортировали в корзины, переложив предварительно листьями крапивы. Четверо рыбаков ушли отмечаться в комендатуру. Тальцис и Круклис остались вдвоем. Тальцис что-то мурлыкал себе под нос. Круклис, сортируя оставшуюся мелочь, думал о том, насколько все зависит от случая и, как ни старайся, все предусмотреть тем не менее невозможно. Соберись этот проклятый туман, которого, кстати, никто не ожидал, чуть погуще, и друзья никогда бы их не нашли, а сторожевик с его мощным прожектором наверняка бы на них напоролся, и дело приняло бы совсем иной оборот.

Вскоре четверо вернулись.

– Гунар был? – негромко осведомился Тальцис.

– Полный порядок, – ответили ему.

– Тогда подождите меня, – сказал Тальцис Круклису и тоже направился в комендатуру.

Его прождали час. Но он не вернулся.

– Больше не будем ждать. Наверное, что-нибудь случилось. И надо скорей уходить, – сказал Круклису тот, который выглядел по возрасту старше всех.

– А как же Вилис? – спросил Круклис.

– Мы в первую очередь отвечаем за вас. Здесь все происходит очень быстро. Идемте, – ответил старший.

Все четверо подхватили на плечи по корзине, Круклису дали два больших круглых сака, и быстро пошли вдоль берега.

Добрались до построек, свернули в первый проулок, остановились за каменным забором и прислушались. Из-за забора с улицы доносился гул машин. По улице двигалась колонна с пехотой, орудиями, минометами, инженерной техникой.

– Из порта и прямо на фронт, – сказал старший.

– Почему так думаете? – спросил Круклис.

– Ночами, когда не действует авиация, они очень много войск подвозят по морю.

– Наше командование об этом знает?

– В порту работают наши люди. И донесения посылаются регулярно, – ответил старший.

Колонна прошла. Подняв на плечи корзины с уловом, группа двинулась по улице дальше. Уже совсем рассвело, и начался новый день. Группа двигалась в обход центра – по переулкам, через проходные дворы, по небольшим улочкам. Круклис узнавал и не узнавал свою Ригу. Разрушен было немного. И в то же время город казался полумертвым. Его не украшала даже зелень. На всем лежала ясно видимая печать запустения и придавленности. И всюду немцы, немцы, немцы: на автомашинах, на бронетранспортерах, на мотоциклах, на лошадях, в пешем строю. И все куда-то спешат, будто гонит их какая-то неведомая сила…

Во дворе одного из домов зашли в подъезд. Поднялись на третий этаж и постучали в массивную дверь. Открыла хозяйка. Зашли в квартиру. В коридоре всех встретил хозяин – уже немолодой, с сединой в усах, несмотря на ранний час, уже гладковыбритый и одетый в легкий спортивный костюм. Круклис видел его, как, впрочем, и остальных, впервые.

– С хорошим уловом, – дружелюбно улыбаясь, пожимая руки гостям, приветствовал он их. – Как прошла встреча?

– В море – полный порядок. На берегу пропал Тальцис. Пошел отмечаться в комендатуру и не вернулся, – ответил старший.

– Долго ждали?

– Час.

– Неприятно. Надо обязательно выяснить, в чем дело. Займись этим ты, Айварс, – сказал хозяин квартиры и подошел к Круклису. – С благополучным прибытием, товарищ. Моя фамилия Виксна. Устали?

Круклис пожал ему руку.

– Не беспокойтесь.

– Тогда прошу в мою комнату. А вам, товарищи, до выяснения того, что случилось с Тальцисом, рекомендую разойтись и домой не возвращаться. С тобой, Айварс, встретимся у меня в лавке в два часа, – сказал Виксна.

Четверо ушли.

– А вам надо еще раз переодеться да заодно поменять «профессию» и документы, – открывая большой платяной шкаф, сказал Виксна. – Слава богу, мы с вами одного роста и комплекции. Теперь вы будете скромным конторским служащим Вальдемаром Яновичем Бирзе. Выбирайте здесь все, что вам подойдет, идите в ванну, перекусим, и я вас уведу в другое место.

Круклис знал, что Виксна это не тот человек, с которым ему предстояло говорить о деле. И он обменялся с ним лишь парой общих фраз. Спросил в том числе и о том, что Виксна думает о Тальцисе. Что, по его мнению, с ним могло случиться.

– Случиться могло все что угодно. Время такое, – ответил Виксна. – Но я думаю, ничего страшного не произошло. Раз вы ждали час и вас не схватили, значит, никакой особой опасности нет. А он, скорее всего, попал в облаву. Теперь это случается часто. Но проверят документы и отпустят. Так уже не раз было…

Перекусили жареной рыбы, выпили по чашке эрзацкофе и вышли из дома.

А через час, поплутав по улицам, они зашли в кафе через черный ход. Здесь их встретил официант, провел через кухню в разделочную комнату и спустил на грузовом лифте в подвал. Тут в небольшой комнате на мешках с луком и картошкой сидели трое. Официант и Виксна сразу ушли. А те трое поднялись навстречу Круклису. И один из них, лет сорока, широкоскулый и коренастый Лаймонт Берсонс, улыбаясь, сказал:

– Рады вас видеть, товарищ Сергеев. Я почему-то был уверен в том, что это будете именно вы.

Круклис познакомился и с двумя другими подпольщиками. Берсонс был именно тем человеком, который был ему нужен. Он летел на встречу с ним.

– Скажите хоть пару слов: как там Москва? И чем мы можем помочь Красной армии, чтобы она поскорее выбила отсюда проклятых оккупантов? – попросил Берсонс.

Круклис, понимая, как это важно для подполья, рассказал многое такое, что непременно должно было поддержать мужественных бойцов, борющихся в тылу захватчиков.

– А помочь Красной армии вы можете. И очень существенно. За этой вашей помощью я сюда и прилетел. Нужно, товарищи, сделать все возможное и даже невозможное, но узнать, какую акцию, какими силами и когда замышляет небезызвестный вам «Русланд-Норд» в нашем, советском тылу? – закончил свою информацию Круклис.

Подпольщики молчали.

– Трудная задача? – внимательно оглядев всех троих, спросил Круклис. И сам ответил: – Очень трудная. Но не безнадежная. Попробую дать совет, с чего лучше всего начинать. Давайте прежде всего установим через всех своих людей, какие у нас есть и какие могут быть точки соприкосновения с этой организацией. Ведь кто-то и обшивает сотрудников «Русланд-Норда», и обувает, и кормит их, оказывает им десятки других услуг. Кто-то выполняет заказы этой организации на предприятиях, в мастерских и так далее. Нужно все это узнать, вскрыть и проанализировать тщательнейшим образом. А когда мы это будем знать, мы сможем найти путь, по которому получим и ту информацию, которая нас интересует больше всего и о которой я уже говорил как о задаче первейшего значения.

Глава 45

Грейфе был недалек от истины, когда обвинял «двадцать второго» в пассивности и в желании сухим выйти из воды, потихоньку самоустраниться от дел и незаметно затеряться в суете событий. Таким образом, не подвергая себя риску быть разоблаченным, пережить это смутное время, а когда ситуация окончательно прояснится, начать новую жизнь. Потому что «двадцать второй», он же Помазков, он же Свиридочкин, он же «Племянник» намного раньше своих высокопоставленных шефов не только с Беркаерштрассе, но и с Принц-Альбрехтштрассе, 8 понял, что дело давно проиграно. И только никак не мог уразуметь одного, почему его шефы не могут сообразить того же и вместо серьезных заданий, подрывающих крепость советского тыла, его монолитность, его колоссальные экономические резервы, заставляют его, «двадцать второго», заниматься абсолютной ерундой: фотографировать какие-то подворотни, скупать зачем-то старые театральные билеты и так далее?

«Двадцать второй» был родом из Поволжья. Проживал в Энгельсе. Баранова завербовала его еще в тридцать седьмом году. Он переселился в Подмосковье летом следующего года и с того времени постоянно жил здесь. Он беспрепятственно ездил в столицу и не чужими, а своими собственными глазами видел, как простые советские люди безоговорочно, как один, встали в трудную минуту на защиту своего родного города. Был момент в самой середине осени сорок первого года, когда ему, «двадцать второму», показалось, что вот-вот, еще одно усилие вермахта, и в москвичах что-то сломается. Но они не дрогнули, а выстояли и победили. И даже в то поистине критическое время «двадцать второй» никогда не видел на их лицах ни растерянности, ни страха. А позднее, когда грозный «Тайфун» окончательно обессилел и остатки наступавшей лавины покатились назад, москвичи и вовсе воспряли духом.

Потом был Сталинград, было великое сражение на Курской дуге, но ни один из хваленого люфтваффе уже не сумел даже приблизиться к городу, не то что сбросить на него бомбы. Но самое сильное, неизгладимое впечатление произвел на «двадцать второго» вид колонны военнопленных, прошедших по Москве 17 июля 1944 года. Пятьдесят семь тысяч шестьсот человек, по двадцать в ряд, во главе со своими генералами. «Двадцать второй», затерявшись в толпе москвичей, тоже наблюдал за этим бесславным маршем. Он смотрел на них и мало верил тому, что видел. Шли здоровые, крепкие, недавно вышедшие из боя солдаты и офицеры. Их сопровождал реденький конвой, по одному красноармейцу на сотню пленных, а то и на две. С тротуаров на них смотрели женщины, старики, дети, то есть те, кто не был в эти часы занят на работе. Шла колонна три часа. И за все это время не произошло ни единого, даже самого маленького инцидента, ни намека на какую-то попытку вырваться из плена, разоружить конвой и завладеть его оружием! Ведь среди этих пятидесяти семи тысяч наверняка были смелые люди, умелые солдаты…

«Двадцать второй» стоял в толпе больше часа. Но не сразу понял, что дело вовсе не в смелости, что эти пленные вояки думают не о свободе и победе, которой бредит фюрер, а о том же, о чем и он сам: как бы только уцелеть и где угодно пересидеть живым это страшное время. Но тут же он ощутил и разницу между их и собственным своим положением. Они, похоже, своего уже добились окончательно и бесповоротно. Им уже не угрожало ничто. Потому они и шли как на прогулке, не подталкиваемые в спину автоматами, не облаеваемые собаками. А ему еще приказывали выполнять одно задание за другим. У него даже мелькнула бредовая мысль: «Вот снять бы вместо подворотен эту вчерашнюю надежду и опору рейха, как они тут движутся своим ходом почти без охраны, да и отправить в Берлин. Вот это заставило бы кое-кого почесать затылки. А то какие-то подворотни…» Но именно о выполнении задания по фотографированию подворотен ему и следовало завтра же сообщить по цепочке своему начальству. И сегодня он не столько приехал поглазеть на гренадеров Буша и Моделя, сколько затем, чтобы заложить в тайник отснятую пленку. А пленные все шли и шли.

И «двадцать второй», вдоволь насмотревшись на них, отправился на Собачью площадку. Тут у фонтана стояла скамейка. А рядом с ней небольшая деревянная будка, в которой хранили метлы, совки и прочий дворницкий инвентарь. К задней стенке будки из земли подходили две водопроводные трубы. Одна была действующая, во время поливки улиц к ней крепился шланг. Другая давно уже не использовалась. Но прятать в нее небольшие контейнеры с пленкой было очень удобно. Из рабочей трубы всегда можно было напиться. Можно было вымыть руки, ботинки. И незаметно для окружающих вложить во вторую трубу маленький контейнер. «Двадцать второй» все так и сделал. И еще какое-то время посидел на скамейке и почитал газету. Он не знал, кто придет за пленкой. Ему было совершенно безразлично. И дело было даже не в инструкции, запрещавшей в категорической форме входить в контакты со своими, если это не обуславливалось приказом свыше. Он сам никого не желал знать потому, что не хотел, чтобы кто-нибудь из своих знал и его. «Двадцать второй» читал газету, но думал не о прочитанном. Его занимало совсем другое.

Завтра он должен выходить на связь. И не принимать, а передавать. Сообщать в центр о том, что родственницу в Москву вызвал, посылку подготовил и положил в условленное место, гостей будет ждать к себе домой. Передача, поскольку ее каждый раз требовалось дублировать, должна была занять минут пять-шесть. Но для пеленгации этого было вполне достаточно. Во всяком случае, можно было ни на минуту не сомневаться в том, что за это время его не только засекут, но и успеют кое-что предпринять для того, чтобы задержать. И вот это-то последнее опасение не давало «двадцать второму» возможности ни на чем сосредоточиться. Он чувствовал, что нервы его сдают, но ничего не мог поделать с собой. Работать с каждым месяцем становилось все труднее, а там, в Берлине, казалось, совершенно не желали с этим считаться. Ему давно уже не присылали из центра ни денег, ни аппаратуры. И то и другое он получал только от Барановой. Деньги она переводила ему по почте. А запасные лампы для рации два раза ему привозил какой-то малосимпатичный пожилой субъект. В разговоры пожилой субъект при этом, как правило, не вступал. Передавал, что было положено, спрашивал, не будет ли обратных поручений, и так же тихо убывал, как и появлялся. Но даже и его визиты были не по душе «двадцать второму». Ему давно уже казалось, что за ним следят. Да и трудно было не думать об этом. Шла война. Все мужчины его возраста были в армии. А он уже четвертый год отсиживался в тылу, продолжая служить снабженцем и отбиваясь от медицинских комиссий военкоматов хорошо придуманной и искусно разыгрываемой олигофренией. Болезнь «требовала» выполнения определенных правил поведения и даже образа жизни. «Двадцать второй» отлично их знал: был нелюдим, мрачноват, старался ото всех держаться подальше. А тут вдруг, откуда ни возьмись, какой-то посетитель.

Работа обеспечивала ему надежное прикрытие на случай всяких передвижений. Он мотался по Подмосковью, а зачастую и дальше, куда хотел. И совершенно не боялся никаких проверок ни на железных дорогах, ни на шоссейных. Но стоило ему выехать на очередной сеанс связи, и хладнокровие мигом покидало его. Потому что всякий раз при нем непременно была и радиоаппаратура.

Вот и завтра ему предстояло отстучать в эфир шифровку. И он думал, из какого района это можно было бы сделать безопаснее всего. В конце концов пришел к выводу, что, пожалуй, стоит остановиться на станции Трудовая Савеловской железной дороги. Там в лесу, на участке между Дмитровским шоссе и каналом Москва – Волга, им давно уже была сооружена и не раз использована надежная антенна. Район вокруг был малонаселенным. Даже грибники там встречались не часто. К тому же ему было нужно по делам службы побывать в Яхроме. А это почти рядом. Во всяком случае, по пути. И командировочное удостоверение, всякие накладные, заявки, которыми всегда был набит его портфель, могли бы и на сей раз объяснить его появление здесь.

Утром следующего дня «двадцать второй» был уже на перроне. Доехал на электричке до Москвы, добрался трамваями до Савеловского вокзала, купил билет до Яхромы и сел в последний вагон. Но до Яхромы не доехал и сошел с поезда, как ему и было нужно, на Трудовой. Знакомая тропа привела его в лес. «Двадцать второй» убедился, что за ним никто не наблюдает, и свернул к небольшому оврагу. Обошел его стороной и скрылся в чаще. Здесь он спрятал вещмешок с передатчиком под корнями вывороченной буреломом ели и пошел к своей антенне. Она была неподалеку. Но осторожность требовала, прежде чем подключиться к ней, все осмотреть и проверить. «Двадцать второй» так и сделал. Обошел вокруг могучего дуба, в ветвях которого была спрятана антенна. Трава у подножия лесного великана нигде не была примята. Значит, никто тут не ходил, ничего не искал и ничем не интересовался. «Двадцать второй» поднялся по сучкам на дерево. Антенна была на месте. Тогда «двадцать второй» быстро вернулся за передатчиком, подключил его к антенне и передал радиограмму. Она ушла в эфир. «Двадцать второй» выждал небольшую паузу и повторил передачу. И уже не мог совладать с собой от волнения и напряжения. У него дрожали ноги. Стучали, будто на морозе, зубы. С ним происходило что-то похожее на истерику. И хотя никакая видимая опасность ему не грозила, ноги сами уносили его от дуба подальше. Будто не он со своим передатчиком, а этот обхвата в два красавец был источником всех его страхов. Он засовывал передатчик в вещмешок уже на ходу. И на ходу затягивал и застегивал вещмешок трясущимися руками.

Первой мыслью его было скорее вернуться на станцию, сесть в поезд, возвратиться в Москву и там затеряться в толпе, в трамваях, в автобусах, в метро. Но уже по дороге он отказался от нее. Он не знал, когда на Трудовую подойдет поезд из Дмитрова. А ждать его там, находясь на одном месте, он просто не смог бы. Поэтому уже в лесу он свернул от станции в сторону и пошел к шоссе. Быстрая ходьба успокаивала. И он был рад тому, что мог сейчас идти, двигаться.

«Двадцать второй» затратил на возвращение к станции немногим больше получаса. И примерно столько же на дорогу к шоссе. Но и этот сравнительно короткий срок оказался для него роковым. Уже подходя к шоссе, «двадцать второй» услышал шум машин. Это его насторожило, и он выглянул на шоссе из-за куста. Навстречу ему из города двигалась колонна грузовиков с солдатами. Колонна шла по шоссе. А по обочине дороги медленно ехала машина с вращающейся антенной на крыше. «Пеленгатор!» – молнией мелькнула догадка в голове у «двадцать второго». Он осторожно опустил ветку куста. Но прежде чем она закрыла его от тех, кто ехал в колонне, он успел заметить, как с последней машины спрыгнули несколько солдат и цепочкой растянулись вдоль шоссе. Все остальное «двадцать второй» запомнил плохо. Он отпрянул за куст, развернулся и бросился назад в лес. Он так спешил, что не заметил наблюдавших за ним ребят, собиравших на опушке малину. Даже не слышал, как один из них с восхищением заметил:

– Во рванул! Наверно, забыл что-нибудь…

– Чего забыл? На поезд опаздывает, – ответил другой.

Впрочем, «двадцать второму» было совершенно не до них. Он сорвал на бегу с плеч вещмешок с передатчиком и забросил его в чапыжник. Он так спешил, что не сразу сообразил, куда бежит. Лишь отмахав с километр, вспомнил, что он не в тайге, что участок между железной дорогой, шоссе и каналом совсем невелик и что бежать по прямой долго просто невозможно. Но куда было сворачивать? Куда? Он уже ни на йоту не сомневался в том, что и пеленгатор, и солдаты очутились здесь с единственной целью – чтобы поймать его, и то страшное, чего он боялся больше всего на свете, вот-вот произойдет, ибо оно уже началось и его уже ищут. И надо бежать! Бежать, пока хватит сил! Но куда? В какую сторону? В полном смятении он выскочил на тропу, по которой лишь час назад спокойно шел от станции к знакомому дубу. И, как назло, наткнулся на женщин, шедших со станции. У него был такой всклокоченный и растерянный вид, что женщины невольно остановились и вопросительно уставились на него. А он, не зная, как оправдать в их глазах свое замешательство и не вызвать каких-либо подозрений, спросил:

– Поезд-то скоро?

– А вам куда? – последовал ответ.

– Да на Яхрому…

– А только что прошел…

– Эх, жди теперь, – раздосадованно махнул он рукой и направился к станции. И когда встреченные им женщины пропали из виду, подумал: «А ведь мне и надо к железной дороге. Перескочу через путь, а там лес до самой Волги! Ищи в нем меня! Выставляй кордоны!»

Но ему и тут не повезло. Он и к железной дороге опоздал, вышел из леса правее станции. И сразу увидел на путях солдата. А метрах в двухстах от него второго. И понял, что и в этом направлении ему уже не пройти. И что для него оставался один путь – к каналу. И он, как затравленный зверь, побежал обратно.

На берегу канала оцепления не было видно. Сам канал лежал серьезной преградой на пути «двадцать второго». Преодолеть его вплавь нечего было и думать. В одежде он никогда бы не добрался до противоположного берега. А вылезти на том берегу в одних трусах значило бы сразу же вызвать к себе всеобщее внимание. Да и куда потом в таком виде можно было бы идти дальше? От отчаяния и чувства полной собственной беспомощности у «двадцать второго» ком к горлу подступил. И тут он вдруг увидел выплывавшую из-за мысочка лодку, в которой сидел парнишка. Он бросился к лодке и закричал:

– Эй! Дорогой! Давай сюда!

Парнишка услышал его, но спокойно продолжал делать свое дело.

– Да что ж ты, не слышишь, что ли? – взмолился «двадцать второй».

– А чего надо? – деловито осведомился парнишка.

– Перевези на ту сторону!

– Не могу, дяденька. Времени нет, – ответил юный рыбак.

– Да ведь тут дела-то пять минут! А я тебе заплачу! Хорошо заплачу! – пообещал «двадцать второй».

– А сколько дашь? – заинтересовался парнишка.

– Да сколько скажешь!

– Тридцатник дашь?

– Сто дам! Сто! Только давай быстрее!

– А не обманешь?

– Да что ты, право! Мне ведь вот так нужно! Давай скорее! – уговаривал «двадцать второй».

Парнишка смотал удочку и снова взялся за весла. Лодка быстро поплыла к берегу. «Двадцать второй» даже не дал ей уткнуться в песок, оттолкнул обратно и уже на ходу забрался сам.

– Давай-ка я сам на весла сяду. Так скорее будет! – предложил он.

Но парнишка чего-то испугался.

– Не, дядь, я сам. Я быстро, – ответил он.

И действительно, ловко развернув лодку, сделал несколько сильных гребков. «Двадцать второй» тяжело опустился на скамейку, зачерпнул ладонью воды и умыл лицо. В ушах у него тяжелым уханьем отдавались удары сердца, но плеск воды, ее свежесть, прохладный, тянувший над водой ветерок начали оказывать на него свое благотворное действие. Он уже стал спокойней дышать и, казалось, вот-вот начнет успокаиваться. Но тут до слуха его вдруг донесся гул работающего мотора. «Двадцать второй» даже не сразу сообразил, откуда этому гулу взяться тут, среди водной глади. А когда понял, что это, очевидно, катер, ему тотчас снова стало не по себе. «Двадцать второй» даже застонал. А катер между тем, не сбавляя хода, несся прямо на лодку. Рупор разнес над каналом громкую команду:

– Остановитесь на месте!

Парнишка сразу поднял весла. Катер описал возле лодки полукруг и начал подходить к ней бортом. На катере были трое милиционеров: капитан, лейтенант и старший сержант.

– Кто такие? – спросил капитан.

– Я местный, вон из деревни, – сказал парнишка и указал на темнеющие на взгорке крыши домов. – Витькой меня зовут. А фамилия Малов. Он попросил перевезти. А мне что, жалко?

– А вы, гражданин? – перевел взгляд на «двадцать второго» капитан.

– А я из Москвы, – ответил «двадцать второй».

– Прошу предъявить документы, – попросил капитан.

И тут «двадцать второй», к великому ужасу, вспомнил, что все его документы: и паспорт, и все прочие справки, и заявки, и командировочное удостоверение остались в вещмешке.

– А вы знаете, у меня, к сожалению, с собой ничего нет, – ответил он.

– Как же вы так, без документов? – удивился капитан.

– Да так вот, знаете, поехал покупаться и забыл все дома, – оправдывался «двадцать второй».

– В таком случае придется вас задержать до выяснения личности, – сказал капитан. – Прошу перейти на борт катера.

«Двадцать второй», переступая нетвердыми ногами, перешагнул с лодки на катер. Старший сержант тотчас же развернул катер и, с места дав полный ход, погнал его в отделение милиции.

А вскоре туда же доставили мальчиков, собиравших малину, женщин, которых «двадцать второй» встретил в лесу, и принесли его вещмешок с передатчиком и документами. Из Москвы приехал подполковник Доронин. «Двадцать второму» устроили очную ставку сначала с мальчишками, потом с женщинами. И те и другие сразу же его опознали и дали показания, где и при каких обстоятельствах видели его в лесу. Причем мальчишки клялись в том, что у дяденьки за спиной был мешок. А женщины упорно повторяли, что никакого мешка у него не было.

– Все правильно. Спасибо за помощь, – поблагодарил свидетелей Доронин и отпустил их. – А вам, – обратился он к «двадцать второму», – рекомендую с самого начала говорить правду и только правду. А чтобы заранее рассеять у вас всякие иллюзии насчет того, что вам все же может удастся в чем-то нас обмануть, хочу показать вот это.

Сказав, Доронин достал из папки фоторобот «Племянника» и протянул ему. «Двадцать второй» похолодел. Он не только сразу же узнал себя, но и поразился необычайному сходству.

– Мы давно вас знаем и давно за вами наблюдаем. Так что наша сегодняшняя встреча далеко не случайна, – продолжал Доронин. – Вот почему еще раз советую вам чистосердечно во всем признаться.

«Идиот! Почему не пришел к ним сам? Почему? Ведь все давно уже проиграно. И разве не это подтвердили всем своим видом те, кого вчера провели по Москве? – подумал “двадцать второй”. – А что я им расскажу? Что я знаю? Кем я был? Так, пешкой. Пешкой и полным идиотом!»

В город, на площадь Дзержинского, «двадцать второго» привезли на легковой машине. Заехали во двор здания. И когда проезжали под аркой, «двадцать второй» почему-то вспомнил черную кошку, которая так напугала его в квартире Барановой. «Такой верной примете не поверил! – с горечью подумал он. – Но ничего! Кое-что я все-таки знаю. И все выложу на допросе. Все! До последней буквы! И пусть мне зачтется хоть что-нибудь…»