Текст книги "Чашечка кофе. Рассказы о приходе и о себе"

Фотография на стене

Мне позвонили, и высокий женский голос, представившись, попросил освятить недавно приобретенную квартиру. Я согласился. Мы условились о времени, и вскоре я уже стоял перед дверью квартиры по указанному мне адресу.

Позвонил. Дверь открылась. Передо мной на пороге стояла женщина, молодая, лет тридцати. Приятное открытое лицо, глаза спокойные, изучающие. Не помню, чтобы я где-то встречал ее прежде. Спросил:

– Наверное, вы не местная. Или я ошибаюсь?

– Действительно, не местная. Сюда к вам я перебралась из Саратова. Вышла замуж за коренного жителя поселка и теперь вот тоже живу здесь. – И, посторонившись, она жестом пригласила меня войти.

Зайдя в квартиру, я увидел еще и мальчика, маленького, лет шести.

– Вот приболел, – жалуется мама, – пришлось оставить дома. Узнал, батюшка придет, и ждет вас с самого утра.

Мальчик молча с интересом рассматривает священника.

– Ну что, рад? Дождался? – смеется мама.

– Да, – смущается мальчик и убегает из комнаты. Потом возвращается и протягивает мне свою маленькую ладошку: – Меня зовут Богдан! – И снова убегает.

Умиляюсь:

– Какой у вас хороший сыночек!

К детям я давно уже неравнодушен, особенно если они такого же возраста, как и мои собственные внучки.

Пока готовился к освящению, раскладывая на столе все необходимое, краем глаза рассматривал развешенные по стенам комнаты фотографии. Их было много, разного размера, цветные и черно-белые. И даже я, не специалист в этом деле, понимал, что большая часть из них сделаны профессионалом. Здесь были и пейзажи, и храмы, и люди. Кто-то из них смотрел в объектив фотоаппарата, кто-то просто шел по своим делам и даже не догадывался, что его в этот момент фотографируют.

Одна из фотографий, та, что висела здесь же, как раз напротив моих глаз, больше остальных приковала мое внимание. Три человека: молодой мужчина с младенцем на руках, рядом с ними совсем молоденькая мамочка. Отец, а это был именно отец ребенка, прижимается лицом к головке младенца. Все трое, даже малыш, улыбаются.

Присмотревшись, в молоденькой мамочке я узнал хозяйку квартиры.

– А этот малыш, как я понимаю, и есть Богданчик?

Хозяйка, заметив, что я с интересом смотрю на фотографии, с удовольствием начинает представлять мне своих родственников.

– Это, как вы догадываетесь, мои родители. Они остались у себя дома в Саратове. А это, – она показывает на фотографию, меня заинтересовавшую, – наша семейная. – Она вздохнула. – Это время, когда нашу семью посетило счастье. Здесь мы сфотографированы все втроем, вскоре после рождения нашего Богданчика. Я, Богданчик и его папа, мой первый супруг.

Он был очень хорошим человеком. Мне вообще везет на людей добрых. Профессионально занимался фотографией. В Саратове его знали, несмотря на молодой возраст, он успел провести персональную выставку своих работ.

Когда-то он, еще юношей, попал в автомобильную аварию. Родители подарили на совершеннолетие своему единственному сыну машину. А вскоре он, не справившись с управлением, улетел в кювет и перевернулся. И очень переживал, представив, как расстроятся родители. А еще, когда машина перевернулась, он ударился головой о металлическую стойку.

В результате от всего, что произошло, у него в голове начала расти опухоль. Он лечился, сделали операцию, и болезнь остановилась. Мы познакомились, когда он уже, оправившись от болезни, вернулся к нормальной жизни. Он чувствовал себя вполне здоровым и через полгода после нашего знакомства сделал мне предложение. – И она снова повторила: – Он был очень хороший человек.

– Был? – переспросил я.

– Я вдова. К сожалению, он умер еще совсем молодым. Мы счастливо прожили первые два года, а потом вернулась болезнь. Не знаю, что стало причиной рецидива, но она вернулась. Муж быстро слабел. Он не мог работать, не мог ходить. Только лежал, хотя и оставался в полном рассудке. Руки уже не слушались, и кормить его мне приходилось из ложечки.

– Представляю, как вам было тяжело. Лежачий муж, а еще и маленький ребенок.

– Ребенок? Нет, Богданчика тогда еще не было, он родился потом.

По образованию я медик, потому супруга в больницу класть отказалась, ухаживала сама, полностью посвятив себя мужу. Можете представить, во что превратилась наша квартира. Не дом, а настоящая реанимационная палата.

Лечащий врач приходил к нам домой, смотрел больного, прописывал необходимые лекарства. И очень ненавязчиво подготавливал меня к смерти любимого человека.

На то время моему мужу было всего двадцать семь лет. Я понимала, что чудес не бывает и что лечащий доктор прав, сотню раз прав, но в двадцать два становиться вдовой – это у меня в голове не укладывалось. Тем более что больной не впадал в забытье, постоянно оставаясь в полном рассудке. Вы не поверите, он меня еще и поддерживал. Улыбался, рассказывал какие-то забавные случаи из истории своей еще такой недолгой жизни. Он жалел меня, жалел родителей, еще бы – единственный ребенок в семье.

Однажды я вошла к нему в комнату и увидела, что он плачет. Не так, не навзрыд, а просто слезы текли у него из глаз. Я подошла, подсела к нему поближе и, взяв платок, стала утешать его, вытирать ему слезы.

– Родной мой, не плачь. Ты еще обязательно выздоровеешь! У тебя еще будет много-много новых работ.

Он ответил:

– Дорогая моя, я устал болеть. Почти вся моя взрослая сознательная жизнь – это одни страдания. Я благодарен Богу, что встретил тебя и ты есть в моей жизни. Но… мне очень горько, что после меня не останется никого, кто понесет в своих жилах мою кровь. Кто будет носить мое имя и называть меня отцом. Я не оставил после себя детей. Этот факт убивает меня быстрее болезни.

Еще до знакомства с моим мужем я бывала в храмах, ставила свечи, училась молиться. В моей семье не было верующих, раньше никто меня этому не учил. Отношения с Богом складывались у меня стихийно. Когда все было хорошо, ограничивалась одними свечками, а как муж заболел, молиться стала по-настоящему.

Домой из храма приносила освященное масло, святую воду, поила ею мужа. В комнатах появились иконы.

Однажды в кафедральный собор привезли ковчежец с мощами блаженной Матроны Московской. Узнав эту новость, я решила, что обязательно пойду в церковь и буду просить святую о моем муже. О чем или о ком еще я могла ее просить?

Пришла в храм и попала как раз на службу. Служба получилась очень торжественной. Было много священников. А потом все стали подходить к иконе блаженной Матроны и ее мощам. Я стояла в очереди к мощам и молила Бога только об одном – пожалеть моего несчастного мужа.

Из храма я вернулась со святой водой и освященным маслом от мощей святой Матроны. Еще, подойдя к ковчежцу с мощами, приложила к нему небольшое узкое полотенце. Я брала его с собой специально, чтобы потом повязать голову больного.

Я не знаю, верил ли мой муж в помощь молитв святых угодников, но воду пил и никогда не отказывался. Маслом я тоже его помазала с его согласия.

Прошла всего неделя с того дня, когда после молебна святой Матроне я вернулась домой и повязала голову мужа освященным на мощах полотенцем. Однажды, войдя в комнату больного, я с удивлением увидела его сидящим на постели. А еще через два дня он, встав с кровати, уверенно стоял на собственных ногах. Его тело наливалось силой, да так, что месяц спустя он уже вернулся к своей любимой работе. А вскоре я поняла, что забеременела. Два года мы прожили с ним до его болезни, надеясь зачать ребенка, но почему-то не получалось, а сейчас всего за какой-то месяц получилось.

Мы были счастливы. Муж уверился, что болезнь побеждена и что все самое плохое осталось в прошлом. Еще он был уверен, что родится сын. Ждал его появления на свет, и даже походка у него изменилась. Он ходил так, как могут ходить только счастливые люди.

Сегодня благодаря тем дням я легко отличаю походку счастливого человека от множества всех тех, кто идет с ним рядом.

Он дождался рождения сына. Сам ездил забирать нас из роддома. Это его решение назвать мальчика Богданом. «Данный мне Богом». Три месяца спустя мы в присутствии папы крестили нашего сыночка в храме. Эта фотография, что сегодня висит здесь на стене, как раз с того самого крещения.

Потом, словно добежав до какой-то невидимой финишной черты, он переступил через ленточку победителя и остановился. Что-то с ним произошло. Силы покидали его тело, точно воздух из проколотой иголкой надувной резиновой игрушки.

После крещения Богданчика он очень быстро слег. И больше уже не вставал. Вот, все эти фотографии сделаны им в дни, когда мы ждали появления на свет нашего с ним сына. Видите, на них появились храмы. Раньше они его особо не интересовали.

Богданчику было всего пять месяцев, когда мы похоронили его папу. В те дни я слышала, как знакомые между собой говорили: «Это несправедливо. Почему Бог не пожалел его молодости?»

И только одна я понимала, как Он на самом деле его пожалел. Бог услышал самое заветное желание моего мужа и помог ему исполниться. Последний год его жизни был для него самым вдохновенным. Не каждому дается прожить хотя бы один год в таком напряжении и такой ликующей радости. Еще я думаю, он пришел к вере в Бога. Эти храмы на его фотографиях. Они свидетельствуют именно об этом.

Теперь мы вместе с сыном переехали сюда, к вам в поселок. Кто знает, может, именно по молитвам моего умершего супруга нам повезло встретить еще одного очень доброго человека, ставшего мне мужем, а моему Богданчику – любящим отцом.

Слушаю ее, не перебивая, и наконец отзываюсь:

– Еще ему наверняка захочется иметь собственного сына.

– Сына? – улыбается моя собеседница. – Честно сказать, лично я мечтаю о дочке.

– И когда придете крестить ее в наш храм, тоже сфотографируйтесь. Чтобы рядом с этой фотографией, где вы с папой Богданчика такие счастливые и улыбаетесь, появилось еще одно радостное фото всех вас сегодняшних, и уже вчетвером.

Ландыши

Отец Георгий, поужинав, решил посмотреть книги, что накануне друзья привезли ему из столицы. Только он открыл верхнюю, самую толстую, заманчиво пахнущую свежим типографским клеем, как раздался поздний звонок на его мобильный телефон.

– Да, я дома. Конечно. Приезжайте.

Уже через полчаса батюшка в облачении, с неизменным чемоданчиком на коленях, трясся по проселочной дороге, устроившись на месте рядом с пожилым водителем.

– Куда едем? – спросил отец Георгий.

– В Авдеевку, это недалеко.

– Знаю. Дорога туда – все кишки вытрясешь. Кто умирает? Из ваших местных?

– Нет, москвич один, дача у него здесь в деревне. Лет шестидесяти пяти, не старый еще. Долго болел. Лечился года четыре, наверное, не меньше.

– Верующий?

– Не знаю. Мы с ним на эту тему не разговаривали.

– Почему мне позвонил? Никольский храм к Авдеевке ближе будет.

– Сам попросил. Говорит, однажды заезжал к вам в церковь. Видать, что-то там у вас его зацепило.

– Каким он был? Я имею в виду, что он за человек по натуре?

Водитель пожал плечами:

– Неразговорчивый был мужик, суровый. Стакан выпьет – это еще до болезни, – в себе замкнется, слова из него не вытащишь. А так ничего особенного, как все.

– Ко всем священника не зовут, а к нему позвали. Значит, все-таки не как все.

– Не знаю. Увидишь, сам решишь.

Подъехали к дому. Просторный деревенский пятистенок, хорошо срубленный. В большой комнате на диване полулежа, облокотившись на спинку, сидит мужчина. Ему тяжело, он болен. Улыбается изможденной улыбкой:

– Батюшка, ты уж не сердись, выдернул тебя из дому на ночь глядя. По нашей дороге трястись заставил. Прости, до завтра не подождал. Просто время для меня уже на часы идет. – Он кивнул в сторону окна и спросил: – Как там на дворе? Я уже давно не выхожу на улицу.

– Холодно, – зябко поежился батюшка. – Май, а снег, словно потерялся во времени. Уже цветы распустились, а он ничего не хочет понимать.

– Боюсь, что весна вообще никогда не наступит. Апрель, май – нечего их ждать в этом году. Февраль. Все продолжается и продолжается февраль. Какое сегодня число?

– Двенадцатое мая.

– Вот, а на моем календаре все еще сто первое февраля. Боюсь умереть, так и не дождавшись теплых дней. Знаешь, как обидно.

– Но цветы, несмотря на холода, уже распускаются.

– Распускаются, только в холоде они не пахнут. Батюшка, я тебя вот зачем позвал. Совесть не спокойна, грызет она меня. Может, вспомнишь, как-то был я у тебя года два назад. Зашел, в храме никого. Я еще спросил, как можно попросить прощения у тех, кого уже нет здесь, на земле? Ты сказал, нужно покаяться. Два года я об этих твоих словах думаю. Что значит «покаяться»? Перед кем? Перед усопшим? Тогда твоя помощь мне не нужна. Съездил на могилку и попросил. А если перед Богом, так в Него еще поверить надо. Как без веры каяться?

Поехал на кладбище, заплакать хотел. Не получается. Я тогда уже болел и понимал, что времени у меня в обрез. Два года я мечтал о том, чтобы поверить. Мне кажется, сейчас я готов покаяться, тем более что мое время истекло.

Я родился в семье фронтовика. Отец, инвалид войны, умер вскоре после моего рождения. Мама растила меня одна. Единственный ребенок. Неудивительно, что я стал сосредоточением всей ее так и не реализовавшейся любви. На самом деле ей бы троих таких, как я, а то и пятерых. Еще бы и внуков дождаться. На всех бы ее хватило. А так вся эта лавина маминых чувств обрушилась на одного меня. Сыночек любую мамину заботу воспринимал как само собой разумеющуюся.

Понятно, что я рос избалованным, самовлюбленным ребенком. Закончил школу. Успевал так себе, но вместо того, чтобы отправиться служить в армию, мама сделала все, чтобы ее сыночек поступил в университет. Учился плохо, без интереса. С учебы меня вышибли с последнего курса, правда, с возможностью восстановиться через год, и тут же заграбастали в армию.

Мама искала возможность остаться мне служить где-нибудь рядом с Москвой, но, видимо, что-то не срослось, и меня на два года отправили охранять знаменитый ракетный полигон Капустин Яр. Вдобавок меня занесло еще на Байконур.

Потом слышал, как некоторые мои знакомые, вспоминая время, проведенное ими в армии, называют его самым лучшим в их жизни. У меня же все наоборот. Самое страшное время – это время на Байконуре. Место вообще гиблое. Постоянная нехватка пресной воды и вообще любой воды. Еда. Кормили нас отвратительно. Но самое страшное – это палящее солнце летом и пронизывающий до костей ледяной ветер зимой. Минус двенадцать, казалось бы, не так много, но ветер. Внезапный и беспощадный. Я замерзал даже в тулупе. Отпусков не давали вообще. Попасть на родину всего-то на десять суток, не считая дороги, для нас становилось несбыточной мечтой. Если кому и доставались вожделенные десять суток свободы, так только взамен на их личную трагедию – смерть самых близких людей.

Помню, одному парню из нашей роты пришел подтвержденный военкоматом вызов на похороны отца. Он уехал, а я в ту же ночь заступил на пост. Хожу по периметру, думаю о моем товарище и понимаю: я ему завидую! Завидую тому, что у него умер отец, и тому, что он вырвался из этого ада, в котором мне предстояло провести еще целый год.

Мне нужен был отпуск, очень нужен. Я, недавний столичный студент, избалованный бездельник, в тот момент находился на грани срыва. Мне казалось, еще немного – и я сотворю что-нибудь непоправимое. Не помня себя, я закричал:

– Мама! Ты же любишь меня большего всего на свете! Я так больше не могу. Мама, спаси меня, своего единственного сына! Мама, если бы ты умерла, я бы получил отпуск и поехал в Москву! Как хорошо там, в Москве! Мама, я тебя умоляю. – И заплакал.

Прокричал и ужаснулся: что я такое кричу?! О чем прошу. Я уже взрослый человек и сам обязан отвечать за свою собственную жизнь. При чем здесь мама?!

Вечером следующего дня я уже и забыл о моей ночной минутной слабости. А еще через месяц мой ротный командир вызвал меня к себе и сообщил о трагической смерти моей мамы. Ей было всего сорок четыре года. Два дня назад она, переходя дорогу, случайно попала под машину, и теперь мне предстояло ехать хоронить ее в Москву.

Ни во время похорон, ни после я не вспоминал о моей отчаянной просьбе, а если и вспоминал, то не придавал ей значения. Только потом, когда у меня появились свои собственные дети и тем более внуки, на память все чаще стали приходить мои собственные отношения с мамой. Я стал понимать, почему она так безропотно терпела мой эгоизм. А все потому, что она меня любила. Слишком сильно, потому и баловала, а с мальчиком так нельзя.

Однажды в какой-то миг я подумал, что если вдруг для спасения кого-то из моих детей или внуков мне понадобится пожертвовать своей собственной жизнью, то я не задумываясь пойду до самого конца. Тогда-то я отчетливо вспомнил ту ледяную байконурскую ночь, мое отчаяние и безумную просьбу о смерти моей мамы. А она, будто услышав меня, пожалела и, согласившись, умерла.

Как бы я ни любил своих собственных детей и как бы хорошо они ко мне ни относились, но за меня никто из них умирать не станет. Во-первых, это противоестественно, и потом, дети всегда эгоисты, да и мы, взрослые, не примем от них такую жертву.

Мама – единственный человек на всей земле, который любил меня до смерти. Я взглянул на себя ее глазами, на того, каким я был раньше, ощутил себя на ее месте, и в ту самую минуту во мне проснулось чувство, которое мы называем совесть. Стал вспоминать, как я относился к маме. После смерти отца в ее жизни я стал единственным мужчиной, ради меня она больше никого не стала искать и осталась одна. Когда-то в глубоком детстве я приносил ей маленькие букетики цветов. Больше всего на свете она любила ландыши. А когда подрос, мне почему-то стало стыдно дарить маме цветы. Ей никто никогда больше не дарил цветов.

Мне было одинаково стыдно и больно и за ту мою просьбу, и, самое главное, за нелюбовь. С тех пор я потерял покой, не зная, как исправить то, что исправить было уже невозможно. Может, непроходящее чувство вины и есть подлинная причина моей болезни. Тогда-то я и пришел к тебе за помощью. Интуитивно пришел. А теперь мне кажется, я готов поверить в Бога, ты только помоги мне.

Отец Георгий, все это время сидевший на диване рядом с человеком, слегка приобняв того рукой за плечи, тихо ответил:

– Ну что же, тогда давай помолимся.

Сделав усилие, больной попытался сесть ровно, но не смог, потому, пока батюшка молился, сидел, подавшись вперед корпусом и опираясь руками на сиденье дивана.

Он слушал слова молитв, добросовестно пытаясь уловить их малопонятный ему смысл, потом уже просто слушал. Он даже не понял, когда заплакал. Просто увидел, как на газете, что лежала на полу рядом с диваном, стали появляться следы от капель. Редких и одновременно очень больших.

Обычно в природе, прежде чем ливню начаться, все вокруг вдруг останавливается и как бы замирает. Затем начинают падать редкие, хорошо заметные глазу большие капли. И только потом на землю обрушиваются потоки воды.

Он плакал, не веря собственным глазам. Испытывая только одно-единственное и столь долгожданное ощущение обретенного покоя. И уверенности – мама его простила.

Недели через две, когда отец Георгий отпевал своего недавнего ночного собеседника, одна из внучек усопшего вместо блюда с кутьей поставила ему на стол маленький букетик ландышей в такой же крошечной вазочке.

Уже когда после отпевания гроб выносили из храма, батюшка отыскал глазами девочку и кивком головы указал ей на ландыши:

– Не забудь забрать цветочки.

Но девочка, подскочив к священнику, быстро проговорила:

– Дедушка попросил принести в храм эти цветы. Он сказал, что вы знаете.

Благодатная профессия

Всю ночь валил снег. Еще с вечера как зарядил, так и без перерыва. Во дворе сугробы по коленку.

Утром, оценив обстановку, откапываться не стал, вызвал такси и поехал проводить матушку на электричку. Очень уж она по внучкам соскучилась.

Назад ехать, а автобус не пришел. Дорога до станции еще не расчищена. Маленькие машинки колею себе раскатали, а автобусу не пробиться. Следующий – через час. Если придет, конечно.

Холодно, а мне нельзя болеть. Великим постом для нас самая работа. Поймал такси. Тот было сперва заломил цену, но сторговались. Едем, смотрю, а таксист-то мой «хороший». Еще утро, а он уже.

– Ты чего это, брат? В такую погоду за руль садиться страшно, а ты выпимши.

– Да я свою смену уже отработал. Сейчас тебя отвезу и на боковую.

– Понятно. Празднуешь, что ли, чего или так, на душе противно?

– Не знаю. Так сразу не скажешь. Наверное, все вместе. В этот день… Это сколько уже годов-то выходит? Ага, с 1998-го. Семнадцать, получается. Товарища моего армейского убили. Потому все вместе и… короче клубок: тут тебе и годовщина, и на душе погано.

– А как он погиб? Неуставные отношения?

– Вовка-то? Нет. У нас в роте было тихо. Ребята подобрались все нормальные, семейных много. Никто никаких приключений себе не искал. Отслужить бы поскорее да домой вернуться.

И потом, шла война. Из всех частей отправляли бойцов в Чечню. А из нашего комендантского батальона никого. Нас вообще никто не трогал.

Мы в Москве служили в отдельном комендантском батальоне. Комбат у нас был подполковник Петренко Николай Михайлович. Ругаться был мастер из мастеров. Я таких мужиков горластых больше никогда не встречал.

Выйдет утром на общее построение и давай на нас орать. Минут двадцать матерится, все «мать вашу» да «перемать». Но мы уже привыкли. Оторался и молчит, работа у него такая. А человек он в общем-то был неплохой. Народ зря не обижал.

Вовка, тот у него в фаворе ходил. Он еще до армии по стройкам да с отцом на «калымах» несколько лет отработал. Бывает такое, у человека руки растут из того места, откуда и положено. Все умел: и кирпич клал, и с деревом, и сантехнику мог установить. Короче, в расположении роты мы его не видели. Если и приходил, так только на вечернюю поверку. А иногда, если его комбат на дачи отправлял, так он там и ночевать оставался.

Короче, служил Вовка не солдатом, а калымщиком. Не служба, а работа, только забесплатно. Нет, конечно, карманные деньги у него всегда были. Так что сигареты и прочая мелочовка у нас не переводились. Он был нежадный.

Комбата просил только об одном: «Отпусти меня в отпуск, командир. Тоскую я по своей Белгород-чине, сил нет, как соскучился». Комбат обещал, а когда?.. График работ у него был расписан на полгода вперед, вплоть до дембеля. Про Володю уже многие знали, так что мастера передавали из рук в руки, а командиру тоже выгодно было приобретать через Вовку высокопоставленных друзей. Мало ли, может, кто там наверху в нужный момент словечко за него и замолвит.

Вовка терпел-терпел, потом взял да и договорился с сержантом из строевой части. У строевиков всегда имелись пустые бланки увольнительных и отпускных билетов, заранее подписанных комбатом и с печатью. Мало ли что может случиться? Так чтобы без проволочек человека можно было в отпуск отправить или в увольнение, для этого и хранили.

Вовка был в курсе и знал про эти бланки, вот и купил одну такую бумагу. Дождался, когда комбат сам в отпуск поедет, а как тот укатил, Вовка и сорвался. Вроде как у кого-то он работает, а сам тихонько домой.

Он отсутствовал ровно пятеро суток. И все бы осталось «шито-крыто», если бы не очередной заказчик, у которого должен был работать наш мастер-строитель.

Вернулся комбат из отпуска и на первом же построении приказал солдату Вовке выйти из строя, а начальник строевой части зачитал приказ командира войсковой части пятизначный номер такой-то, согласно которому отправлялся рядовой, необученный, в командировку на Северный Кавказ, сроком всего на две недели. Это ему как бы вместо гауптвахты.

Больше чем на две недели комбат не мог остаться без дефицитного строителя, слишком много значилось на него от нужных людей заявок, но и вопиющий случай нарушения дисциплины он тоже не мог оставить без последствий. А здесь с гауптвахты его все равно бы на стройку выдернули.

Подполковник Петренко решил одним махом убить двух зайцев одновременно: наказать конкретного виновника и всех остальных припугнуть. Вдуматься, это Вовку, самого ценного бойца из всего комендантского батальона, отправляют в места боевых действий сроком на две недели! А любой другой нарушитель воинской дисциплины должен понимать: назад в Москву дороги ему уже не будет.

Все время перед отъездом, и даже уже собирая вещмешок, на лице у Вовки читалось явное недоумение. Он никак не мог понять, куда его отправляют? И главное, зачем? Что и кому он сделал плохого, ведь его труд приносил всем одну только радость. Подумаешь, домой на пару дней смотался, так потому что соскучился. Официально отпуск не дали, пришлось покупать.

Уходя, он попрощался с нами и попросил присмотреть за его инструментом.

Всего через две недели мы встречали его в Тушино в аэропорту. Груз 200. Ящик деревянный открыли, внутри цинковый гроб с маленьким окошечком. Я нагнулся ближе к стеклу и увидел Вовкино лицо. На нем все то же недоумение и как бы вопрос: что я вам сделал?

Его убили в первый же день, сразу по прилете в Чечню. По-моему, он даже и не понял, что его уже больше нет.

Тело привезли в часть. Объявили торжественное построение. Мы с ребятами стоим в почетном карауле. На прощание прибыли все офицеры, кроме комбата. Тот напился в хлам, храпел у себя в кабинете и не вышел.

В поселок под Белгородом он тоже не поехал. Отправили наше отделение во главе с командиром взвода. Утром мы уже были на месте. Помню, мать Вовкина тоже все никак не могла понять: гроб? почему гроб? какая Чечня?! Вовка всю дорогу писал, что у него не служба, а бесконечный калым. Он же строитель. На днях домой приезжал. Вот, еще постельное белье не постирала.

Лейтенант, глядя в пол, благодарил родителей и рассказал каким, оказывается, бесстрашным солдатом был их сын и брат. И здесь же передал им орден, которым Вовку наградили посмертно.

В этот момент я посмотрел на его маму. У нее на ладони коробочка с орденом, а на лице вопрос: зачем вы даете мне эту коробочку, где мой Вовка?

Я слушал и тоже ничего не понимал. Орден, бесстрашный солдат? Да Вовка оружия никогда не держал. И погоны носил больше по недоразумению, а стал единственным из всего батальона «героем», награжденным орденом Мужества посмертно.

Теперь, если наша часть еще существует, про Вовкино геройство, наверное, уже легенды слагают.

Я помню, как поначалу тяжело переживал гибель мастера подполковник Петренко. Потом ничего, обвыкся, в себя пришел и на построениях уже орал:

– Смотрите у меня! Вот только попробуйте! Никого не пожалею! Один уже допрыгался, и где он теперь?

Кричал и смеялся. Понимаешь, он смеялся. Убил Вовку и смеялся. Убил в себе человека и хохотал!

Едем молча. Дороги из-за вьюги почти не видно. Девочка молоденькая, лет восемнадцати. Одета, словно за бортом месяц май. Пешком, согнувшись и прикрываясь сумочкой, пробивается сквозь ветер со снегом.

Прошу таксиста остановиться – возьмем девчонку. Тот притормозил.

Она отказывается, говорит, денег нет. Отвечаю: да ты не волнуйся, за так довезем. Девушка сомневается, стоит ли ей садиться в такси к двум незнакомым взрослым дядькам. Я ей:

– Не бойся, дочка. У меня у самого две внучки в Москве. Как я тебя здесь на дороге брошу? Я же потом места себе не найду.

Тогда она села. Таксист мне:

– Да ладно! У тебя уже такие внучки?

– Нет, они у меня пока еще совсем маленькие, но когда-то вырастут и станут такими же красавицами.

Таксист жмет мне руку.

– Мужик, вот уважаю таких, – он ищет определение, каких именно, – которые в беде не бросают. А внучки обязательно вырастут. Вот такими девчонками вырастут! – И он показывает мне большой, вверх оттопыренный палец.

Потом я выталкивал его из сугроба, а когда ехали по трассе только и делал, что молился, чтобы мы больше никуда не влетели.

Расплатился, собираюсь выходить, он достает бутылку:

– Давай по глоточку, тебе можно, ты не за рулем. Вовку помянем.

Я отказался, но все равно сказал «спасибо». И за то, что довез, и за девчонку, и за то, что по дороге благодаря ему я так хорошо помолился.

А хорошего человека Вовку я в субботу на ближайшей панихиде обязательно вспомню.