Текст книги "Сальтеадор"

XX
Гостеприимство

С наступлением ночи Хинеста вступила в горы. Но, прежде чем следовать за ней, мы посетим дом дона Руиса де Торрильяса, а затем дом верховного судьи Андалусии. Читатель, вероятно, помнит слова, сказанные дону Иниго королем, после того как он с Хинестой спустился из Мирадора королевы. Дон Иниго не интересовался тем, на каких условиях цыганка получила от короля помилование, в котором он отказал дону Руису и ему самому. Верховный судья тотчас направился в дом дона Руиса, расположенный на площади Вива Рамбла, близ гранадских ворот.

Напомним, что верховный судья согласно этикету тоже должен был жить в Гранаде, пока дон Карлос будет находиться в столице древних мавританских королей, и что он оскорбил бы своего доброго друга дона Руиса, если бы не отправился к старому товарищу по оружию просить о гостеприимстве, которое было ему предложено еще в Малаге.

Вследствие этого, как он уже сказал дону Руису на центральной площади Лос-Альхибес, на другой день по прибытии дон Иниго отправился с дочерью в дом друга, где и был принят в высшей степени гостеприимно. Донья Мерседес была одна, поскольку дон Руис, как нам уже известно, с самого утра дожидался короля на площади. Все еще прекрасная, несмотря на свои сорок лет, донья Мерседес жила как античная матрона, целомудренная и безупречная; ее дни протекали на виду у всех, и никто в славной Гранаде даже не помышлял бросить тень подозрения на супругу дона Руиса.

Увидев дона Иниго, Мерседес глухо вскрикнула и поднялась; лицо ее, обыкновенно бледное, внезапно залил румянец, который, однако, мгновенно погас, после чего она стала еще бледнее, и, странное дело, волнение, охватившее донью Мерседес, будто передалось гостю: только спустя некоторое время к дону Иниго вернулся дар речи. Донья Флор с величайшим удивлением наблюдала эту немую сцену.

– Сеньора, – заговорил гость, – я проведу в Гранаде несколько дней впервые после своего возвращения из Америки. И я проявил бы грубость по отношению к старому другу, если бы, после того как этот друг, приехав в Малагу, предложил мне свой дом, остановился в гостинице или у кого-либо из знакомых дворян.

– Сеньор, – ответила Мерседес, смущенно потупив глаза; в ее голосе звучало волнение, которое она тщетно пыталась подавить, – вы правы, и если бы вы поступили иначе, то, конечно, дон Руис подумал бы, что или он сам, или его жена в чем-то провинились перед вами, а поскольку он знает, что его вины тут нет, то он, как судья над обвиняемым, учинил бы мне допрос, не я ли тому причиной.

– Вот, сеньора, – сказал дон Иниго, опуская глаза, – вполне естественное желание увидеться с человеком, с которым меня соединяет тридцатилетняя дружба, это и есть истинная причина… – он сделал ударение на последних словах, – действительная причина, которая привела меня в ваш дом.

– Вы хорошо сделали, сеньор, что пришли сюда, – ответила Мерседес. – Оставайтесь здесь с доньей Флор, которой я буду рада выразить материнскую любовь, если она позволит мне относиться к ней так, словно она моя дочь. Я позабочусь о том, чтобы гостеприимство, оказываемое вам в доме моего мужа, было достойно вас, насколько это возможно в стесненных обстоятельствах, в которых оказалась наша семья из-за щедрости дона Руиса. – И, поклонившись дону Иниго и его дочери, Мерседес вышла.

Упоминая о щедрости мужа, она намекала на то, о чем рассказывал дон Руис дону Карлосу: о бедности, на которую он невольно обрек себя, уплатив цену крови двух убитых его сыном альгвазилов их семьям и внеся в монастырь вклад за сестру дона Альваро. Эта щедрость была настолько же необычна, насколько и похвальна, потому что, как мы уже упоминали, дон Руис никогда не проявлял по отношению к сыну сильной отеческой любви.

После ухода доньи Мерседес появился лакей, старый слуга дома, который нес на золоченом подносе, украшенном арабской вязью и гравюрами, печенье, фрукты и вино. Верховный судья отстранил рукой поднос, а донья Флор, с наивностью птиц и детей, всегда готовых отведать то, что им предлагают, с аппетитом разрезала кроваво-красный гранат и коснулась своими губами, более алыми и свежими, чем сок граната, жидкого золота, называемого хересом. Спустя четверть часа донья Мерседес, войдя, или, вернее, приоткрыв дверь, пригласила гостей следовать за ней. Она предоставила свою комнату донье Флор, а комнату мужа – дону Иниго.

Ни дон Иниго, ни донья Флор даже не подумали извиниться за то, что причиняли семье дона Руиса неудобство: гостеприимство имело свои правила, одинаково почитаемые как теми, кто ими пользовался, так и теми, кто их предлагал. Дон Иниго и донья Флор сделали бы то же самое, если бы принимали у себя почтенных дона Руиса и донью Мерседес.

Верховный судья, в то время как его дочь устраивалась в комнате доньи Мерседес, расположился в комнате дона Руиса и, сбросив дорожное платье, переоделся, чтобы идти к королю. Мы видели, как он проходил в свите короля по площади Лос-Альхибес и, заметив дона Руиса, подошел к нему, чтобы сообщить о своем приезде. Также мы теперь знаем, что придворный, посланный королем за верховным судьей, открыл дону Руису никому еще неизвестный титул его старого друга.

Дон Руис вернулся домой настолько мрачным, что жена не решалась показаться ему на глаза; она удалилась в свою новую комнату, расположенную над прежней, оставив старого лакея Винсента дожидаться хозяина, сообщить ему о переменах, происшедших в доме, и проводить его в новые покои.

Король настолько холодно приказал дону Руису обратиться к главному судье Андалусии, что дон Руис уже не надеялся, что дон Иниго своим влиянием сможет добиться помилования его сына. Достаточно было бросить взгляд на непроницаемое, неподвижное лицо молодого короля, чтобы понять, какая непреклонная воля скрывалась за этими чертами, поэтому задержка дона Иниго нисколько не удивила хозяина – наоборот, он был изумлен, когда увидел донью Флор, радостно распахнувшую дверь между комнатами и кричавшую поочередно то ему, то донье Мерседес:

– О, слушайте, слушайте! Пришел мой отец, и он сообщает от имени дона Карлоса о помиловании дона Фернандо!

Все собрались в общей зале.

– Добрая весть! Добрая весть! – воскликнул верховный судья, увидев супругов. – Открывайте дверь счастью, оно следует за мной!

– Оно будет тем более желанно, – ответил дон Руис, – оттого что давно не заглядывало сюда.

– Велико милосердие Божье, – набожно проговорила Мерседес. – Подумать только, сеньор, ведь я могла умереть, не дождавшись этого счастья, но я надеялась, что этот гость придет вовремя и успеет принять мой последний вздох.

Тогда дон Иниго рассказал во всех подробностях об этом удивительном событии: о том, как король сурово отклонил его обращение, и о том, как он дал согласие молодой цыганке, подавшей ему на коленях перстень и пергамент.

Донья Мерседес, для которой, как для матери, была важна каждая подробность, касавшаяся ее сына, не знала о том, как дона Иниго с дочерью накануне схватила банда Сальтеадора, а потому стала расспрашивать, что это за цыганка. Донья Флор взяла ее за руку и, обратившись к ней со словами, которые та страстно желала услышать, сказала:

– Пойдемте, мать моя! – И проводила донью Мерседес в свою комнату.

Там, смягчив насколько возможно некоторые подробности происшествия, донья Флор, опустившись на колени перед матерью дона Фернандо, устремив на нее взволнованный взгляд и сложив молитвенно руки, рассказала со свойственной ей деликатностью о том, что произошло в венте «Король мавров» с ней и с ее отцом несколько дней тому назад.

Мерседес слушала ее, затаив дыхание, приоткрыв рот, ежеминутно вздрагивая, переходя от ужаса к радости и от радости к ужасу. Она с бесконечной признательностью благодарила Бога, когда услышала, что грозный Сальтеадор, о котором, не зная, что он доводится ей сыном, рассказывали как о диком и неумолимом убийце, поступил так великодушно с доном Иниго и его дочерью. Начиная с этого момента в сердце Мерседес пробудилась великая нежность к донье Флор, потому что любовь матери есть неистощимое сокровище, так что, отдавая всю свою любовь безраздельно сыну, она все-таки могла любить еще и тех, кто любил его.

Со своей стороны, донья Флор, радостная и исполненная нежности к матери дона Фернандо, провела вечер возле доньи Мерседес, склонив голову на ее плечо, будто это была ее собственная мать, в то время как оба старика прогуливались по аллее перед домом и оживленно рассуждали о будущем, которое готовил Испании молодой король с белокурыми волосами и русой бородой, столь мало похожий на прежних королей Кастилии и Арагона.

XXI
Поле битвы

В то время как старики беседовали, а донья Мерседес и донья Флор молча улыбались друг другу, что было красноречивее самых выразительных слов, Хинеста, как мы уже сказали в начале предыдущей главы, добралась до гор. В четверти мили от венты «Король мавров» она наткнулась на кордон солдат. На этот раз она скорее искала, чем избегала их.

– А, – закричали они, – это та прекрасная девушка с козочкой!

Хинеста сразу направилась к офицеру.

– Сеньор капитан, – проговорила она, – прочтите эту бумагу.

Это был пропуск для Сальтеадора, подписанный доном Карлосом и скрепленный его печатью.

– Хорошо! – пробормотал офицер. – И стоило жечь столько леса, целых восемь миль, и терять четырех солдат?

Потом, перечитав документ еще раз, будто одного ему показалось недостаточно и он не мог вникнуть в смысл, начальник кордона обратился к девушке, принимая ее за обыкновенную цыганку:

– Ты точно возьмешься сама доставить ему эту бумагу?

– Да, возьмусь, – ответила Хинеста.

– Ну, ступай!

Девушка поспешила в путь.

– Только один совет, – бросил ей вдогонку офицер. – Постарайся дать ему знать, кто ты и с каким поручением идешь, потому что он может встретить тебя так же, как принял моих солдат.

– О, мне нечего бояться, – ответила Хинеста, – он знает меня.

– Клянусь святым Иаковом! Не знаю, стоит ли тебе гордиться этим знакомством, прекрасное дитя! – И офицер сделал знак, что она может продолжать путь.

Хинеста была уже далеко. Дорогу она себе мысленно наметила: чтобы вернуться в пылающий лес так же, как она оттуда вышла, девушка ступила в усеянное булыжниками русло горного потока и следовала по нему до самого подножия водопада. Когда она достигла этого места, ее козочка, бежавшая впереди, остановилась и повернула обратно. Хинеста же пошла вперед. Ее глаза, привыкшие к мраку и видевшие в потемках так же хорошо, как белым днем, рассмотрели неподвижное тело. Это был труп первого солдата, сорвавшегося с обрыва. Девушка взяла правее и споткнулась о второй труп. Она бросилась вперед и чуть не наступила на третье тело.

Она не могла спросить у мертвых, но стоявшая вокруг тишина говорила о том, что здесь произошел бой, и бой страшный. Что же стало после этого с Фернандо? С ее уст едва не сорвался отчаянный призыв, но Хинеста сообразила, что шум водопада перекроет ее голос, к тому же если ее крик услышит Фернандо, то его услышат и его враги. И она, безмолвная, бросилась вперед к горному склону, по которому должна была взобраться, чтобы попасть в грот. Только фея или ангел могли преодолеть такое препятствие.

Она потратила на подъем не больше времени, чем понадобилось бы птице. Когда ее нога ступила на выступ скалы, она схватилась за сердце: оно так билось, что, казалось, готово было вырваться из груди. Девушка позвала Фернандо, но ответа не последовало. У нее на лбу выступила испарина. Легкий ветерок, будто сквозняк от распахнувшейся двери, тут же высушил ее.

Хинеста еще раз позвала возлюбленного. Но даже эхо не ответило ей. Ей показалось, что во тьме, в глубине грота, виднеется какая-то дыра, которой раньше не было. Девушка зажгла лампу и отчетливо увидела зияющее отверстие. Оттуда исходил пугающий гул. Хинеста поднесла лампу к пролому. Свет погас. Она снова зажгла лампу и, загородив язычок пламени от сквозняка рукой, перешла из первой пещеры во вторую. Козочка не решилась следовать за хозяйкой и осталась у отверстия, дрожа и обеспокоенно блея.

Громадная глыба, лежавшая во второй пещере, свидетельствовала о том, что пролом был если не начат, то по крайней мере завершен Фернандо. Тогда Хинеста начала осматривать стены пещеры. Во время этого исследования ее ноги скользили в жидкой грязи. Она опустила лампу к земле – та была покрыта кровью. Лампа чуть не выпала у девушки из рук. Но она призвала на помощь все свое мужество и подняла лампу вверх, чтобы по возможности лучше осветить пещеру.

Черная мохнатая масса лежала в углу. В то же время цыганка учуяла острый запах дикого зверя. Этот-то запах и встревожил козочку. Хинеста приблизилась к зверю, но тот оставался неподвижным. Подойдя ближе, она разглядела большого черного медведя. Девушка склонилась и осветила его. Зверь был мертв. Кровь текла из глубокой раны в области сердца. Цыганка даже нашла в себе мужество дотронуться до медведя: он был еще теплым. Пожалуй, не миновало и часа со времени битвы. И вот к ней пришло понимание происшедшего.

В когтях зверя застрял клочок материи, вырванный из одежды Фернандо. Значит, Фернандо боролся с медведем. Никто, кроме него, не мог бы победить подобного противника. Теперь ей все стало ясно. На Фернандо напали, и он убил солдат, на трупы которых она наткнулась. Затем, боясь быть захваченным в пещере, стал рыть этот лаз, который вывел его в медвежью берлогу. Зверь загородил ему дорогу. Он убил медведя и убежал через противоположный выход, скрытый за горевшими кустами и потому не замеченный солдатами. Это было тем более ясно, что до самого выхода из берлоги тянулись кровавые следы ног Фернандо. До выхода из пещеры было от ста до ста двадцати шагов. Войдя у водопада, Хинеста вышла с противоположной стороны.

Группа солдат стояла на вершине горы: по всей видимости, они считали, что Фернандо все еще находится в гроте. На склонах еще кое-где пылал огонь: это горели хвойные деревья. Местами поднимались клубы белого дыма, напоминавшие громадных, словно закутанных в саваны, призраков, восставших из земли и колеблемых ветром. Сама подобная облачку, Хинеста затерялась в этом дыму…

На рассвете следующего дня юная цыганка, закутанная в плащ настолько, что он скрывал даже ее лицо, появилась на площади Вива Рамбла и, постучав в двери дома дона Руиса, попросила проводить ее к донье Флор. Донья Флор, обрадованная хорошими новостями, принесенными накануне доном Иниго, приняла молодую цыганку так, как принимают даже незнакомцев, когда на сердце праздник. Ведь в эти минуты лицо будто светится от счастья. Взглянув в это веселое лицо, Хинеста тихо вздохнула. Но, как ни тих был этот вздох, донья Флор его услышала.

– Вы хотели со мной поговорить? – спросила она.

– Да, – прошептала девушка.

– Войдите и скажите, чем я могу вам помочь?

Хинеста поникла головой.

– Я пришла оказать вам услугу, а не просить о ней.

– Мне? – удивленно спросила донья Флор.

– Да, – подтвердила Хинеста, – вы спрашиваете, какую услугу я могу оказать дочери богатого и могущественного дона Иниго, когда она молода, красива и любима доном Фернандо?

Донья Флор покраснела, но промолчала.

– Однако, – продолжала Хинеста, – этой женщине можно поднести бесценный дар, без которого другие дары ничего не стоят: ей можно подарить помилование человека, которого она любит.

– Но, – произнесла донья Флор, – я думала, что помилование уже доставлено дону Фернандо, скрывающемуся в горах?

– Дона Фернандо уже нет там, где я его оставила, – печально сказала Хинеста. – И я не знаю, где он!

– Боже мой! – воскликнула, задрожав всем телом, донья Флор.

– Только, – продолжала Хинеста, – я знаю, что он вне опасности.

– Ах, – прошептала радостно донья Флор, и улыбка вернулась на ее уста, а румянец – на щеки.

– Я принесла это помилование вам, чтобы вы передали ему.

– Помилование? – прошептала донья Флор. – Но мне совершенно неизвестно, где находится дон Фернандо. У кого я спрошу о нем? Куда пойду искать его?

– Вы любите его, он любит вас! – сказала Хинеста.

– Я не знаю… я думаю… я надеюсь… – прошептала донья Флор.

– Тогда вы найдете его, ведь он будет искать вас! – И Хинеста протянула донье Флор приказ о помиловании дона Фернандо.

Но, как она ни старалась скрыть свое лицо, от неосторожного движения покрывало соскользнуло с ее головы, и донья Флор увидела, кто перед ней.

– О, – воскликнула она, – маленькая цыганочка из венты «Король мавров»!

– Нет, – ответила Хинеста таким голосом, что только Бог мог познать всю глубину ее горя, – нет, сестра Филиппа из Аннунциаты[50]50
  Аннунциата – от лат. annunciare «Благовещение».


[Закрыть].

Так назывался монастырь, куда дон Карлос определил юную цыганку и где она должна была произнести обет и принять постриг.

XXII
Ключ

Донья Флор около полуночи покинула балкон своей комнаты, которую занимала в доме дона Руиса. Это была, как мы помним, комната доньи Мерседес: из гостеприимства она предложила юной гостье лучшее, что имела. Почему же донья Флор допоздна задержалась на балконе? Почему так неторопливо закрывала жалюзи? Что она высматривала в ночи, устремив взор вдаль, и к чему настороженно прислушивалась? Не искали ли ее глаза прекрасную вечернюю звезду, которая появляется на закате? Не слушала ли она соловья, который, спрятавшись в зарослях лавра, цветущих по берегам Дарро, пел свой гимн ночи? Или она ничего не слышала и не видела, а погрузилась в сладкие мечты, свойственные шестнадцатилетним влюбленным девушкам?

Хинеста, без сомнения, плакала и молилась в монастыре Аннунциаты. А донья Флор вздыхала и улыбалась. Юная Флор, быть может, еще не любила, но, подобно божественному дуновению, возвестившему Деве Марии о явлении архангела Гавриила, дивное благоухание несло весть о приближении божества, именуемого Любовью. Странно было, что свою душевную привязанность девушка делила между двумя молодыми людьми.

Одного она боялась и убежала бы при его появлении; при виде его она инстинктивно чувствовала угрозу своей девичьей стыдливости. Это был красавец кавалер, элегантный «вестник любви», как он сам себя назвал, когда ехал впереди нее по дороге из Малаги в Гранаду. Это был дон Рамиро. Другим, к которому ее влекло, на чьем плече она безбоязненно уснула бы, на которого она, не краснея и не опуская глаз, могла бы смотреть часами, был Сальтеадор из венты «Король мавров», бандит с большой дороги, дон Фернандо.

Находясь в таком состоянии, когда душа горит, а тело полно истомы, донья Флор подошла к зеркалу, последнему вечернему поклоннику и первому утреннему льстецу, и сделала знак служанке, чтобы та раздела ее. Последняя хорошо поняла, в каком настроении находится госпожа, поняла и то, что все ее расспросы останутся без ответа, и молча приступила к вечернему туалету своей молодой хозяйки.

Что же касается доньи Флор, то никогда еще, кажется, ее глаза с длинными бархатными ресницами, трепещущие крылья носа, полуоткрытые губы, позволявшие видеть блеск безукоризненно белых зубов, не говорили так ясно наступившей ночи: «Мне шестнадцать лет, я хочу любить и быть любимой!» Служанка не ошиблась. Женщины обладают удивительным даром угадывать присутствие и даже приближение любви. Она нарядила свою госпожу не просто как юную девственницу, готовящуюся ко сну, но как новобрачную, ожидающую супруга.

Истомленная, неровной походкой, пошатываясь, донья Флор дошла до постели и опустила свою красивую темную головку на свою точеную белую руку. Она долго не хотела возвращаться сюда с балкона, а теперь ей не терпелось остаться одной. Она будто уединилась, погрузившись в молчание, но этого оказалось недостаточно: ей было необходимо полное одиночество. Она приподнялась, чтобы проследить за последними приготовлениями своей служанки, ходившей взад-вперед по комнате. Та что-то искала, сама не зная, что именно, и явно не спешила уходить, хотя и знала, что госпожа жаждет ее ухода. А решившись, наконец, уйти, она готова была вернуться, чтобы извиниться перед доньей Флор за то, что оставляет ее столь удрученной.

Служанка унесла лампу, и комната потонула в бледном фантастическом свете, отбрасываемом ночником сквозь алебастровый абажур. И как ни был нежен этот свет, он все-таки был слишком ярок для глаз девушки, а потому она приподнялась во второй раз и, устало вздохнув, задернула полог кровати, как преграду между собой и светом лампы; таким образом, нижняя часть ее ложа купалась в волнах голубоватого, будто лунного, света, а верхняя погрузилась во тьму.

Все девушки бывали шестнадцатилетними, всем юношам когда-то было восемнадцать лет, все мужчины и женщины сохранили в самых потаенных уголках памяти, согретых сердцем, воспоминания о том, что видели они в раю через приоткрытую дверь молодости. Не будем пытаться материализовать грезы доньи Флор: розовый цвет состоит из смешения белого и красного, девичьи мечты – из надежды и любви.

Мало-помалу очаровательное дитя перешло от грез наяву к грезам во сне. Ее веки сомкнулись, нежные губы приоткрылись, нечто подобное легкому облачку укрыло ее мысли от внешнего мира. Два-три вздоха, томных, как стоны любви, вырвались из уст, затем дыхание сделалось ровным; размеренное и легкое, как взмахи крыльев бабочки, оно колыхало ее грудь. Ангел-хранитель проник за полог кровати, склонился над девушкой и слушал ее ровное дыхание. Она спала.

Прошло около десяти минут, ничто не нарушало целомудренной тишины, но вдруг послышался скрежет ключа, дверь медленно открылась и тут же закрылась. В полутьме появился некто укутанный в темный плащ; он проверил, закрыт ли замок, вероятно, чтобы не быть застигнутым врасплох, тихо приблизился к кровати, присел на край и, запечатлев на лбу спящей поцелуй, прошептал: «Матушка!» Спящая вздрогнула, открыла глаза и вскрикнула, пришелец с удивлением поднялся, плащ упал с его плеч, и в свете ночника перед девушкой предстал кавалер в элегантном костюме.

– Донья Флор! – прошептал пораженный молодой человек.

– Зачем вы пришли сюда в этот час, сеньор? Что вам нужно? Чего вы хотите?

Прежде чем ответить, Сальтеадор плотно задернул полог кровати, заключив донью Флор в парчовый шатер, затем, отступив на шаг и преклонив колено, сказал:

– Сеньора, я пришел сказать последнее прости своей матери, прежде чем навсегда покинуть Испанию. Эти слова так же правдивы, как то, что вы прекрасны, и то, что я люблю вас.

– А почему, дон Фернандо, вы покидаете Испанию? – спросила девушка, окруженная «стенами» из расшитого золотом шелка.

– Потому что я осужден, я в бегах и меня преследуют, потому что я жив только благодаря чуду, потому что не хочу, чтобы мои родители, в особенности моя мать, в комнате которой вы, не знаю как, очутились, увидели сына входящим на эшафот.

Наступила тишина, потом полог кровати слегка зашевелился, и из драпировок высунулась белая рука со свитком.

– Прочтите! – послышался взволнованный голос.

Дон Фернандо взял бумагу, не осмелившись прикоснуться к руке, и развернул ее, в то время как рука исчезла за драпировками, оставив между ними небольшую щель. Молодой человек, не сходя с места, не меняя позы, наклонился над ночником и прочел:

«Божьей милостью мы, Карл, король Испании, Неаполя и Иерусалима, доводим до всеобщего сведения о полном и совершенном прощении всех преступлений и проступков, совершенных когда-либо доном Фернандо де Торрильясом…»

– О! – вскрикнул дон Фернандо, поймав на этот раз через драпировки руку доньи Флор и осыпая ее поцелуями. – О! Благодарю вас! Дон Иниго сдержал свое обещание, и вы, подобно голубю из ковчега Ноя, взяли на себя труд принести бедному преступнику оливковую ветвь!

Донья Флор покраснела, тихонько высвободила руку и со вздохом произнесла:

– Увы! Читайте дальше.

Удивленный Фернандо поднес пергамент к глазам и продолжил читать:

«…Означенная милость, для того чтобы тот, кому она оказана, знал, кому он должен быть признателен, дарована по просьбе цыганки Хинесты, которая решила завтра же вступить в монастырь Аннунциаты и дать там обет по окончании времени испытания.

Написано в нашем дворце Альгамбра, в девятый день июня, лета от Р. Х. 1515».

– О, милая Хинеста! – прошептал Сальтеадор. – Она исполнила свое обещание!

– Вам жаль ее? – спросила донья Флор.

– Мне не только жаль ее – я не могу принять ее жертву.

– А если бы эту жертву принесла я, вы бы приняли ее, дон Фернандо?

– О, тем более не принял бы, потому как величина жертвы соизмеряется с тем, что теряют, а вы, богатая, знатная, уважаемая, потеряете больше бедной маленькой цыганки без положения, без родных и будущего.

– Вот почему она, кажется, рада, что поступает в монастырь! – поспешила сказать донья Флор.

– Рада? – переспросил дон Фернандо, с сомнением качая головой. – Вы так думаете?

– Она так говорила; для бедной бродяжки без рода, без племени, просящей милостыню на больших дорогах, монастырь покажется дворцом.

– Вы ошибаетесь, донья Флор, – возразил молодой человек, огорченный тем, что дочь дона Иниго, будучи сама такой чистой, пыталась бросить тень на самопожертвование той, которую могла считать своей соперницей, – вы ошибаетесь. Хинеста не только не нищая, но после вас она, может быть, одна из самых богатых наследниц Испании. И не без роду и племени, так как она дочь, и признанная дочь, Филиппа Прекрасного. Наконец, для этого дитя природы, для этой горной феи, для этого ангела-хранителя большой дороги даже дворец был бы тюрьмой. Судите же, чем будет для нее монастырь. Ах, донья Флор, донья Флор! Вы были бы не менее прекрасны и не менее любимы, если бы оставили ее любовь и преданность во всем их величии.

Донья Флор вздохнула.

– Итак, – проговорила она, – вы отказываетесь от помилования, полученного ценой такого самопожертвования?

– Человек может стать очень подлым, когда он чего-нибудь пламенно желает, – ответил дон Фернандо, – и я боюсь совершить подлость, оставшись возле вас, донья Флор.

Молодой человек услышал, как девушка вздохнула с облегчением.

– Могу ли я сообщить о вашем возвращении донье Мерседес, дон Фернандо?

– Я пришел сообщить ей о своем отъезде, донья Флор… Передайте, что она увидит меня завтра, вернее, уже сегодня. Вы добрый вестник!

– Итак, до встречи, – произнесла донья Флор, протягивая во второй раз свою белую руку в щель между полотнищами полога.

– До встречи! – ответил Сальтеадор, поднимаясь с колен и прикасаясь губами к протянутой ему руке с таким почтением, точно это была рука королевы.

Подняв плащ, он закутался в него и, поклонившись перед ложем с задернутым пологом, как перед троном, вынул из кармана ключ, отпер дверь, остановился на мгновение, чтобы еще раз посмотреть на донью Флор, следившую за ним глазами через образовавшуюся в пологе щель, закрыл дверь и тихо, подобно тени, исчез в глубине черного коридора.