Текст книги "Сальтеадор"

– Разите!

– Смерть! Смерть вам! – прорычали бандиты и с поднятым оружием набросились на старика и девушку.

Но в следующий миг раздался звон стекла – кто-то мощным ударом разбил окно. Молодой человек, вооруженный одним кинжалом, который висел у него на поясе, легко впрыгнул в комнату и спросил резким и властным голосом:

– Эй, господа, что здесь происходит?

Этот повелительный тон заставил всех смолкнуть. Ножи сложились, кинжалы скрылись в футлярах, шпаги возвратились в ножны, и разбойники, потупив взоры, тихо отступили, образовав большой круг, в центре которого стояли, обнявшись, отец и дочь. Их лица были обращены к незнакомцу.

VII
Сальтеадор

Внезапное появление юноши, очевидно, стало совершенной неожиданностью как для бандитов, так и для пленников. Этот молодой человек, который таким удивительным образом ворвался в наше повествование и которому уготована в нем далеко не последняя роль, вполне заслуживает того, чтобы мы на время прервали наш рассказ и описали его портрет.

На вид этому юноше было лет двадцать семь – двадцать восемь. Ему очень шел костюм андалусского горца, состоявший из серой широкополой фетровой шляпы, украшенной двумя орлиными перьями, из вышитой кожаной куртки, какие еще и в наше время надевают охотники из Кордовы, когда отправляются в Сьерру-Морену, из алжирского пояса, украшенного шелками и золотом, из шаровар алого бархата с резными пуговицами и кожаных башмаков под цвет куртки, зашнурованных сбоку, на уровне лодыжек, что позволяло видеть его чулки.

Все оружие незнакомца составлял простой кинжал, вложенный в кожаные ножны с серебряными накладками и напоминающий те кинжалы, с которыми не расстаются охотники на медведей в Пиренеях. У него была рукоять из резного рога, украшенная серебряными гвоздиками, и хорошо заточенное длинное острое лезвие в два пальца шириной. Обладатель этого кинжала, бесспорно, был атаманом: его грозный голос моментально подействовал на грабителей, и они отступили от незадачливых путешественников. Костюм юноши дополняла мантия с горизонтальными полосами, которую он носил с императорским достоинством.

Атаман произвел на дона Иниго благоприятное впечатление не только своей молодостью, красотой и изяществом, но и тем, что держался как настоящий идальго. Будто для того, чтобы утешить оскорбленное самолюбие дона Иниго, он не старался ничем выделиться, а, напротив, отличался скромностью. И все-таки нарисованный нами портрет нисколько не польстил бы ему.

Увидев молодого человека, донья Флор удивленно вскрикнула. В этом крике выразилась невольная радость, как будто вновь прибывший был не на стороне бандитов, а являлся посланником Небес, призванным помочь ей и ее отцу. Дон Иниго тотчас понял, что с этого момента разбойничья шайка отошла на задний план и что его участь и участь его дочери теперь всецело зависят от этого юноши. Но старик был слишком горд, чтобы заговорить, он ждал, и его окровавленный кинжал по-прежнему был направлен в грудь дочери. Сальтеадор начал первым:

– Сеньор, я не сомневаюсь в вашей храбрости, но все-таки мне кажется, что вы слишком самоуверенны, если полагаете, что этой иголкой можно отбиться от двадцати человек, вооруженных кинжалами и шпагами.

– Если бы я притязал на жизнь, – ответил дон Иниго, – то это действительно было бы безумием. Но я хотел убить дочь, а затем себя, это казалось и теперь еще кажется мне вполне исполнимым и даже легким.

– Почему же вы хотите убить сеньору и себя?

– Здесь нам грозят насилием, которому мы предпочитаем смерть.

– Сеньора – ваша жена?

– Она моя дочь.

– Во сколько вы оцениваете свою жизнь и ее честь?

– За свою жизнь я готов заплатить тысячу крон, что же до чести дочери – то ей нет цены.

– Я дарю вам вашу жизнь, сеньор, – ответил Сальтеадор. – А сеньора может чувствовать себя здесь в такой же безопасности, как если бы она находилась в комнате матери и под ее защитой.

Среди бандитов раздался ропот негодования.

– Все вон! – приказал Сальтеадор, указывая жестом на дверь. Он не пошевелился до тех пор, пока последний разбойник не покинул комнату.

Когда все они вышли, атаман запер дверь и вернулся к дону Иниго и его дочери, все это время с удивлением и беспокойством следившими за ним взглядом.

– Надо простить их, сеньор, – сказал юноша. – Они грубияны и дикари, а не благородные люди, как мы с вами.

Дон Иниго и донья Флор продолжали смотреть на молодого человека уже с меньшим беспокойством, но с гораздо большим удивлением: бандит называл себя благородным человеком, а его манеры и достоинство, о котором он не забывал ни на минуту, красноречивее, чем его слова, свидетельствовали о том, что он не лжет.

– Сеньор, – с трепетом сказала девушка, – я вижу, что отец никак не решится поблагодарить вас, позвольте же это сделать мне – за него и за себя.

– И ваш отец прав, сеньора: слова благодарности из ваших уст имеют цену, какой не имеет благодарность самого короля.

Потом, обращаясь к старику, юноша произнес:

– Я знаю, что вы торопитесь, сеньор. Куда вы направляетесь?

– Я еду в Гранаду по приказанию короля.

– А! – с горькой и насмешливой улыбкой воскликнул Сальтеадор. – Отголоски его прибытия достигли и нас: вчера прошли солдаты, которые обстреливали гору. Король хочет, чтобы двенадцатилетний ребенок мог пройти от Гранады до Малаги с мешком золота в каждой руке и чтобы от тех, кого он встретит в пути, мальчик не услышал бы ничего, кроме обычного приветствия путников: «Иди себе с миром!»

– Такова его воля, – сказал дон Иниго, – и он уже отдал соответствующие распоряжения.

– В какой срок король дон Карлос приказал очистить горы?

– Говорят, что он дал на это верховному судье две недели.

– Как жаль, что вам, прекрасная сеньора, пришлось ехать через горы сегодня, а не через три недели! – обратился Сальтеадор к девушке. – Вместо напугавших вас бандитов вы встретили бы здесь честных людей, которые сказали бы вам: «Идите с миром!» – а в случае необходимости и проводили бы вас.

– Мы повстречали нечто лучшее, сеньор, – возразила дочь дона Иниго, – благородного человека, который вернул нам свободу.

– Не надо меня благодарить, – сказал Сальтеадор, – я подчиняюсь власти более сильной, чем моя воля.

– Чьей же?

Бандит пожал плечами.

– Не знаю. К несчастью, я – человек настроения. Моим сердцем и шпагой движут порывы, влекущие меня то к хорошему, то к дурному, чаще к дурному. Но, как только я увидел вас, неведомая рука вырвала злобу из моего сердца и отбросила ее так далеко, что – даю слово благородного человека – я старался разозлиться и не смог.

Дон Иниго внимательно смотрел на молодого человека, пока тот говорил, и – странная вещь! – слова Сальтеадора, то насмешливые, то мягкие и нежные, невольно находили отклик в душе старика. Донья Флор, в свою очередь, медленно приблизилась к дону Иниго, но отнюдь не из страха. Голос юноши странно на нее подействовал: она почувствовала пробегавшую по ее телу приятную дрожь и, как малое дитя, искала в объятиях отца защиты от неведомого чувства, овладевшего ей.

– Молодой человек, – сказал дон Иниго, – я разделяю ваши чувства, и то, что мне пришлось проезжать здесь сейчас, а не через три недели, – это действительно скорее счастье, чем неудача. Так как через три недели мне не удалось бы оказать вам услугу, равную той, какую вы мне оказали.

– Услугу мне? – с усмешкой переспросил бандит.

Лицо его исказила легкая судорога, а взгляд, казалось, говорил: «Тот, кто может оказать единственную нужную мне услугу, должен быть всемогущим».

Угадав, что происходит в сердце молодого человека, дон Иниго продолжал:

– Милосердный Господь каждому определил место в этом мире. Он дал государствам королей, а королям – дворян, их первых защитников. Он дал городам жителей, населяющих их: мещан, торговцев, чернь. Он дал морям отважных мореплавателей, открывающих неведомые земли. Он дал горам хищников и в тех же горах поселил хищных людей, как будто указывая на то, что, имея одно жилище, одни уподобляются друг другу, на то, что эти люди стоят на последней ступени общества.

Сальтеадор хотел что-то возразить, но дон Иниго остановил его словами:

– Дайте мне закончить.

Молодой человек кивнул в знак согласия.

– Итак, – продолжал старик, – только мощный общественный переворот или чудовищное семейное горе может привести к тому, что человек окажется за пределами своего круга, который Господь определил ему и к которому он по праву принадлежал, и попадет в другую, чуждую ему среду. Нас с вами, рожденных для того, чтобы быть дворянами в свите короля, постигла разная участь. Из меня она сделала мореплавателя, а из вас… – Старик умолк.

– Ну что же вы, продолжайте, – с улыбкой произнес молодой человек, – вы мне не скажете ничего нового, и все-таки от вас я готов выслушать все.

– А из вас судьба сделала бандита.

– Да, но вы знаете, что бандит может означать как изгнанника, так и разбойника.

– Мне это известно, так что будьте уверены, я не смешиваю эти два понятия, – сказал дон Иниго, а потом добавил: – Вы изгнанник?

– А вы, сеньор, кто вы такой?

– Я – Иниго Веласко де Гаро.

Услышав это имя, молодой человек снял шляпу и отбросил ее далеко от себя.

– Простите, – сказал он, – я стоял с покрытой головой, хоть я и не гранд.

– А я не король, – заметил с улыбкой дон Иниго.

– Да, но вы благородны, как король.

– Вы меня знаете? – спросил старик.

– Мой отец тысячу раз рассказывал мне о вас.

– Ваш отец знал меня?

– Он говорил мне, что имел такое счастье.

– Так назовите же имя вашего отца, молодой человек!

– О да, да, – прошептала донья Флор, – его имя, имя!

– Увы, сеньор, – ответил бандит с выражением глубокой печали на лице, – моему отцу не доставит ни радости, ни чести, если такой человек, как я, произнесет имя старого испанца, в жилах которого нет ни капли мавританской крови. Не вынуждайте меня прибавлять к его бесчестью и горю, которыми он и без того мне обязан, новое.

– Он прав, отец! – живо воскликнула девушка.

Старик внимательно посмотрел на донью Флор: залившись краской, она опустила глаза.

– Пусть будет так, – ответил дон Иниго, – сохраняйте тайну вашего имени. Но, может, у вас нет повода скрывать причину, заставившую вас жить чужой жизнью? Может, ваше изгнание и удаление в эти горы было последствием какого-нибудь юношеского безрассудства? Если вы не мучаетесь угрызениями совести, но хоть немного сожалеете о том положении, в котором вынужденно оказались, то даю слово, как перед Богом, быть вашим покровителем и готов поручиться за вас.

– Благодарю вас, сеньор! Я принимаю ваше слово, но сомневаюсь в том, чтобы кто-нибудь, кроме человека, наделенного Богом особым могуществом, мог вернуть мне в обществе то место, которое я занимал, хотя мне не в чем себя упрекнуть. Горячая кровь и пламенное сердце стали причиной некоторых ошибок, эти ошибки привели меня к преступлениям. Но ошибки уже сделаны, преступления совершены, за моей спиной разверзлась пропасть, и я не могу вернуться назад. Только сверхчеловеческая сила способна проложить для меня дорогу, отличную от той, по которой я прошел. Иногда я думаю о возможности этого чуда. Я был бы счастлив, если бы оно свершилось, был бы вдвойне счастлив, если бы оно свершилось с вашей помощью, и я, как Товий[33]33
  Товий – согласно преданию, сын Товита, чьим проводником был ангел Рафаил.


[Закрыть], вернулся бы в отчий дом в сопровождении ангела! Я все еще надеюсь, потому что надежда – последнее прибежище несчастных, правда, столь же обманчивое и даже более обманчивое, нежели другие! Я надеюсь, но не верю. С каждым днем я ухожу все дальше от общества и законов. Я приказываю и потому чувствую себя королем. Только иногда, ночью, в часы одиночества, в минуты грусти, мне случается предаться размышлениям, и тогда я понимаю, что, поднимаясь к трону, можно попасть на эшафот.

Донья Флор испустила сдавленный крик. Дон Иниго протянул руку Сальтеадору. Но последний, не приняв той чести, которую оказал ему старый дворянин, поклонился, приложив одну руку к груди. Затем юноша указал старику на кресло.

– Итак, вы расскажете мне все, – произнес, усаживаясь, дон Иниго.

– Все, но не просите меня назвать имя моего отца.

Старый идальго, в свою очередь, указал на стул молодому человеку, но тот не сел.

– Вы услышите не рассказ, а исповедь. Перед священником я встал бы на колени, но перед человеком, будь он хоть дон Иниго, будь он хоть сам король, я останусь стоять.

Девушка оперлась на кресло отца, а Сальтеадор печальным, но ровным голосом начал свое повествование.

VIII
Рассказ

– Выслушайте, сеньор, – начал Сальтеадор, – я думаю, что имею право утверждать следующее: первыми поступками преступника – до какой бы крайности он ни дошел – руководит не зависящая от его воли сила, которая заставляет его сойти с прямой дороги. Нужна могучая рука, чтобы заставить человека свернуть с пути истинного, и порой случается так, что это делает железная хватка судьбы. Но, чтобы поступить так с наивным ребенком, совершающим первые шаги, достаточно легкого дуновения. Таким дуновением, пронесшимся над моей колыбелью, стало безразличное отношение, скажу даже больше – ненависть ко мне со стороны отца.

– Сеньор, – прошептала девушка, – если хотите, чтобы Господь вас простил, не начинайте с обвинений.

– Я далек от этого, упаси бог! Я сам виновен во всех своих ошибках и преступлениях, и когда я предстану перед судом Божьим, то не обвиню в них никого, но я должен все рассказать. Моя мать в свое время была одной из красивейших девушек Кордовы, и теперь еще, в свои сорок три года, она остается одной из самых прекрасных женщин Гранады. Мне неизвестно, почему она вышла за моего отца, могу только сказать, что я всегда замечал, что, хоть они и являлись мужем и женой и жили бок о бок, они были чужими друг другу.

Вскоре родился я. Друзья моих родителей надеялись, что мое появление сблизит их, но не тут-то было: холодный по отношению к матери, отец перенес эту холодность и на меня. С того самого дня, как я появился на свет, я чувствовал, что мне недостает одного из двух покровителей, которых Бог посылает человеку при вступлении в жизнь! Правда, чтобы я не думал о несправедливости судьбы, мать окружила меня такой сильной и нежной любовью, что она могла заменить мне все. Мать одна любила меня за двоих.

Но, как ни сильна была материнская любовь, это все же была любовь женщины. В скупой любви отца есть нечто, что говорит капризам ребенка и склонностям юноши то, что Бог сказал океану: «Ты не поднимешься выше, ты не пойдешь дальше!» Эти капризы, сглаженные рукой отца, страсти, подавленные рукой мужчины, принимают такие формы, которые соответствуют требованиям общества. Тогда как ребенок, воспитанный снисходительной матерью, руководящей им неуверенной рукой, выходит из-под контроля. Снисходительность матери, такая же безграничная, как ее любовь, сделала из меня горячего, необузданного жеребца, которому – увы! – достаточно было одного прыжка, чтобы попасть из города в горы.

Впрочем, если мой характер и пострадал от этой безграничной свободы, я все же выиграл в силе. Не было суровой руки отца, которая могла бы закрыть передо мной двери дома, над слабыми же упреками матери, ожидавшими меня по возвращении домой, я только смеялся и постоянно блуждал с горцами по горам Сьерры-Морены. Они научили меня охотиться на вепря с рогатиной, на медведя с кинжалом. Когда мне было пятнадцать, этих животных, приводивших в ужас моих сверстников, я считал противниками, борьба с которыми могла быть более или менее длительна, более или менее опасна, но исход ее был заранее предрешен в мою пользу. Стоило мне только заметить след в горах, как я загонял животное: я выслеживал его, настигал и атаковал. Не раз я, словно уж, ползком проникал в пещеру, где не было никакого другого источника света, кроме сверкающих глаз зверя, на которого я собирался напасть. О, тогда – пусть никто, кроме Бога, не видел того, что происходило в недрах земли между хищником и мной, – тогда мое сердце учащенно билось, переполняясь гордостью и радостью! Как герои Гомера подначивали насмешками врагов, прежде чем напасть на них с мечом, дротиком или копьем, я дразнил и вызывал на поединок волка, вепря или медведя, которого преследовал. Потом начиналась борьба между человеком и зверем, борьба страшная и молчаливая, которая заканчивалась затравленным рыком и криком триумфа. Тогда, как Геракл – укротитель чудовищ, – я выходил на свет Божий, влача за собой побежденного и обезумев от радости. Я праздновал победу и слагал песни, в которых называл стремительные горные потоки друзьями, а паривших надо мной орлов – братьями.

Потом наступил возраст, когда к этим удовольствиям присоединились страсти, сопровождающиеся безрассудством. Мать старалась помешать моим играм и любовным развлечениям, но ее слабые попытки оказались тщетны. Тогда она призвала на помощь отца. Но было поздно! Не привыкший повиноваться, я противился отцу. Его гремевший голос только сотрясал воздух и был далек от меня. Я думаю, что я рос, выбрав ложное направление; дерево, когда оно растет, гнется, но, заматерев, начинает противиться этому и больше не сгибается, пусть даже и чувствует боль под своей грубой и шероховатой корой.

О, я не буду рассказывать вам всего – это было бы слишком долго, и, кроме того, уважение к вашей целомудренной дочери накладывает печать на мои уста, – я не буду рассказывать вам обо всех поединках, ночных оргиях, безумных любовных утехах, разоривших отца и причинявших матери невыносимые страдания. Я пропущу тысячи приключений, из которых была соткана моя жизнь, пестревшая, словно моя мантия, яркими красками, поединками, серенадами под балконами, встречами в переулках. Я пропущу тысячи приключений, чтобы дойти до того, что перевернуло мою жизнь. Я полюбил… Я думал, что люблю одну женщину, сестру моего друга. Я клялся, я ручался целым миром, – простите, сеньора, тогда я еще не видел вас! – что она красивейшая из женщин, когда однажды ночью, вернее, под утро, возвращаясь домой, я встретил у дверей своего дома брата моей возлюбленной, на лошади. За поводья он держал другую оседланную лошадь. У меня появилось предчувствие, что он проник в тайну моей любви.

«Что ты здесь делаешь?» – спросил я его. «Ты же видишь – жду тебя», – ответил он. «Я к твоим услугам». – «Шпага при тебе?» – «Я с ней никогда не расстаюсь». – «Тогда садись на лошадь и следуй за мной». – «Это не в моих привычках: обычно я сопровождаю или веду за собой». – «О, меня за собой ты не поведешь», – сказал он и пустил лошадь галопом.

Я последовал его примеру, и мы бок о бок въехали в горы. Через пятьсот шагов мы достигли маленькой полянки, где пробивалась нежная трава. «Здесь», – сказал дон Альваро. Так звали моего спутника. «Пусть будет так!» – ответил я. «Сойдите с лошади, дон Фернандо, – проговорил он, – и обнажите вашу шпагу, так как вы, кажется, поняли, что я приехал сюда лишь затем, чтобы драться с вами». – «Да, я догадался об этом, – кивнул я, – но мне непонятно, что превратило нашу дружбу в ненависть… Вчера – братья, сегодня – враги!» – «Враги именно потому, что братья, – заявил дон Альваро, обнажая шпагу, – братья через мою сестру!.. Ну же, дон Фернандо, шпагу в руки!» – «Я готов, – ответил ему я, – вы знаете, что меня никогда не приходилось вызывать на поединок дважды, но все-таки я хочу, чтобы вы объяснили мне причины, которые вынудили вас сопроводить меня сюда. Что настроило вас против меня, дон Альваро? Какие обвинения вы можете мне предъявить?» – «О, у меня их столько, что я предпочел бы молчать, потому что, припоминая их, я острее чувствую нанесенное мне оскорбление. Я вынужден повторять клятву: я смою это оскорбление вашей кровью. Итак, шпагу из ножен, дон Фернандо!»

Я сам себя не узнавал – так я был спокоен перед этим гневом, равнодушен перед этим вызовом. «Я не буду биться с вами до тех пор, – заявил я ему, – пока не узнаю причины поединка». Альваро вынул из кармана связку писем. «Узнаете?» – спросил он. Я задрожал. «Бросьте их на землю, – сказал я ему, – я подниму их». – «Поднимите и прочтите».

Он бросил письма на землю. Я подобрал их, это оказались мои письма. Отрицать это было бесполезно… Передо мной стоял оскорбленный брат!

«О, какое несчастье! – подумал я. – Как можно быть таким безумцем? Как можно доверить бумаге свою судьбу и честь женщины? Это подобно стреле, пущенной в небо: известно, откуда она, но не ясно, куда она упадет и кого настигнет».

«Узнали ли вы эти письма, дон Фернандо?» – «Они написаны моей рукой, дон Альваро». – «Так обнажите же вашу шпагу, чтобы один из нас умер на этом месте, как умерла честь моей сестры». – «Я рассержен тем, что вы поступаете таким образом, дон Альваро. Своими угрозами вы делаете невозможным то, что я хотел вам предложить». – «О, трус! – воскликнул дон Альваро. – Увидев шпагу в руках брата, он обещает жениться на женщине, которую обесчестил!» – «Вам известно, что я не трус, дон Альваро, кроме того, вы не знаете, о чем мне необходимо сообщить вам. Выслушайте же меня». – «Шпагу в руки!.. Где говорит железо, язык не должен встревать!» – «Я люблю вашу сестру, дон Альваро, ваша сестра любит меня. Почему же мне не назвать вас братом?» – «Потому что мой отец вчера сказал мне, что он никогда не назовет своим сыном человека, погрязшего в пороках, долгах и распутстве».

Эти оскорбления свели на нет все мое хладнокровие.

«Ваш отец так сказал, дон Альваро?» – закричал я, скрежеща зубами от гнева. «Да, а я повторяю его слова и прибавляю от себя: обнажите шпагу, дон Фернандо!» – «Ты этого хочешь?..» – воскликнул я, хватаясь за эфес шпаги. «К оружию! К оружию! – повторял дон Альваро. – Иначе я буду не колоть тебя, а бить!» Я сдерживался до последнего, говорю вам правду, дон Иниго, я противился настолько, насколько это было позволительно для дворянина. Итак, я обнажил шпагу. Через мгновение дон Альваро был мертв. Он умер без покаяния, проклиная меня… это-то и принесло мне несчастье!..

Сальтеадор остановился на минуту, задумчиво опустив голову. В этот миг у окна, через которое запрыгнул в комнату бандит, появилась цыганка и скороговоркой, будто она принесла срочное известие, трижды назвала юношу по имени: «Фернандо, Фернандо, Фернандо!» Сальтеадор услышал ее только со второго раза и обернулся лишь на третий оклик. Но, несмотря на ее взволнованный вид, несмотря на ее желание сообщить ему какую-то новость, молодой человек знаком приказал ей ждать, и она повиновалась. Дон Фернандо продолжал:

– Я вернулся в город и, встретив по дороге двух монахов, указал им, где они смогут найти труп дона Альваро. Стычка двух юношей и последовавшая затем смерть одного из них от удара шпаги – дело обычное, но мы не соблюли обыкновенных условий дуэли. Отец дона Альваро, взбешенный потерей единственного сына, обвинил меня в убийстве. Увы, мне приходится признать, что моя репутация не защитила меня, судьи поверили этому гнусному обвинению, алькальд[34]34
  Алькальд – судья в Испании.


[Закрыть] объявил мне приговор, и три альгвазила[35]35
  Альгвазил – всякий служитель правосудия в Испании.


[Закрыть] пришли меня арестовать. Я согласился отправиться в тюрьму, но один, без них. Я дал им слово дворянина, что пойду, как они прикажут, – в ста шагах впереди или позади них.

Они же хотели вести меня силой. Тогда я убил двоих и ранил третьего. Вскочив на лошадь без седла и узды, я понесся прочь оттуда. Из дома я взял только одну-единственную вещь – ключ. Я не видел матери и потому хотел вернуться, чтобы обнять ее в последний раз. Через два часа я был в безопасности, в горах. Горы кишели бандитами, все они, как и я, вели жизнь изгнанников из-за ошибок правосудия, им нечего было ждать от общества, и все они горели желанием отомстить за причиненное им зло. Им не хватало только атамана, эту страшную силу некому было организовать. Я предложил им себя. Они согласились. Остальное вы знаете.

– Удалось ли вам свидеться с матерью? – спросила донья Флор.

– Благодарю вас! – сказал Сальтеадор. – Вы еще видите во мне человека.

Девушка опустила глаза.

– Да, – продолжил он, – я встречал ее, и не один раз, а десять, двадцать! Одна только мать связывает меня со светом. Раз в месяц, не назначая дня, – потому что все зависит от бдительного надзора за нами, – раз в месяц, с наступлением ночи, я покидаю горы и в костюме горца, закутанный в широкий плащ, пробираюсь в город. Невидимый, а если и видимый, то неузнанный, я вхожу в дом, который никогда не был мне так дорог, как сейчас, когда я в изгнании. Я отворяю двери комнаты матери, бесшумно приближаюсь к ней и бужу ее поцелуем в лоб.

Я сажусь на ее кровать и провожу ночь подобно тому, как проводил ее в детские годы: рука об руку с матерью, склонив голову на ее плечо. Мы коротаем ночные часы за рассказами о минувших днях, о тех временах, когда я был невинен и счастлив. Когда же близится рассвет, она целует меня в лоб, и тогда мне кажется, что этот поцелуй примиряет меня с жизнью, людьми и Богом.

– О, отец, отец! Вы слышите? – воскликнула донья Флор, вытирая катившиеся по щекам слезы.

– Это хорошо, – сказал старик. – Вы еще увидите вашу мать не только ночью и тайком, но и при свете дня, на глазах у всех, ручаюсь честью дворянина.

– О, – прошептала донья Флор, – вы добры, так добры, отец!

– Дон Фернандо! – беспокойно напомнила о себе цыганка. – Мне нужно сказать вам нечто важное. Выслушайте, бога ради, выслушайте меня!

Но, как и в первый раз, удостоив ее только повелительным жестом, Сальтеадор приказал ей ждать.

– Мы оставляем вас, сеньор, – сказал дон Иниго, – и уносим с собой воспоминание о вашей любезности.

– Итак, – спросил Сальтеадор, подчиняясь странной симпатии к дону Иниго, – итак, вы меня прощаете?

– Мы не только прощаем вас, но считаем себя обязанными вам, и я надеюсь, что с Божьей помощью я докажу вам свою признательность.

– А вы, сеньора, – робко спросил Сальтеадор, – разделяете ли вы чувства сеньора дона Иниго?

– О да! – живо воскликнула донья Флор. – Если бы я тоже могла доказать вам… – И она посмотрела вокруг, желая найти видимое, осязаемое доказательство своей признательности молодому человеку.

Сальтеадор угадал ее намерение, он увидел на тарелке букет, собранный Амаполой по приказанию дона Рамиро. Юноша взял букет и передал его донье Флор. Девушка посмотрела на отца так, будто просила у него совета, дон Иниго кивнул дочери. Тогда она вынула из букета цветок и подала его Сальтеадору. Это был анемон, цветок скорби. Он принял цветок, почтительно приложил к губам и, спрятав его на груди, застегнул куртку.

– До свидания! – сказал дон Иниго. – И смею заверить вас… до скорого свидания!

– Поступайте так, как подсказывает вам ваша доброта, сеньор, и да поможет вам милосердный Бог. – Потом, повысив голос, юноша продолжил: – Вы свободны, уходите, и всякий, кто попытается воспрепятствовать вам, будет убит.

Дон Иниго и его дочь покинули венту. Не двигаясь с места, Сальтеадор через выходящее во двор окно видел, как они сели на своих мулов и поехали прочь. Тогда молодой человек достал из-под куртки анемон и поцеловал его во второй раз, что весьма красноречиво говорило о его чувствах. В этот момент он почувствовал чье-то осторожное прикосновение. Это была Хинеста. Она легко, словно птица, впорхнувшая в окно, пыталась привлечь внимание юноши. Цыганка была бледна как смерть.

– Что тебе нужно от меня? – спросил Сальтеадор.

– Королевские солдаты в четверти мили отсюда. Не пройдет и десяти минут, как на тебя нападут!

– Уверена ли ты в том, что говоришь? – спросил Сальтеадор, нахмурившись.

Едва он произнес это, как раздался гром ружейных залпов.

– Вот, – сказала Хинеста, – слышишь?

– К оружию! – закричал Сальтеадор, бросаясь во двор. – К оружию!