Текст книги "Сальтеадор"

XI
Гнездо голубки

Этот спуск, который для Хинесты оказался привычным делом, был опасным даже для Фернандо, а простой обыватель и вовсе не смог бы совершить его. Белый пар, клубившийся по склонам горы и разносимый ветром, был не легче и не грациознее молодой цыганки, когда она ставила свою ножку на едва заметные уступы горы, напоминавшей отвесную стену. К счастью, местами в расщелинах пробивались кусты мирта, вереска и мастикового дерева, которые могли служить опорой Фернандо. Руками он цеплялся за лианы, стлавшиеся по горе и походившие на гигантских сороконожек.

Были и такие моменты, когда даже козочка осторожно останавливалась, не зная, куда ступить дальше, тогда Хинеста необъяснимым способом опережала ее и словно показывала ей дорогу. Время от времени цыганка оборачивалась, ободряя Фернандо жестом, так как все слова терялись в шуме водопада, свисте пламени и отчаянных криках диких животных, к которым все ближе подступало огненное кольцо. Не раз девушка замирала, вся дрожа, при виде Фернандо, висевшего над пропастью, над которой сама она парила, словно птица; не раз она протягивала ему руку помощи, не раз она поднималась на один или два шага вверх, желая поддержать его. Но юноше было стыдно, что его опережала женщина, с легкостью проходившая там, где он подвергался смертельной опасности. Призывая на помощь всю свою силу и мужество, все свое хладнокровие, он следовал за козочкой и отважной цыганкой по этой чудовищной отвесной скале.

Спустившись приблизительно на двадцать пять футов, то есть достигнув того уровня, где водопад разбивался о скалу, Хинеста, перестав спускаться вертикально, начала пересекать гору наискосок, желая приблизиться к каскаду. Прежде она благоразумно удалялась от него, так как водяная пыль, исходившая от него, смачивала камни рядом с водопадом, отчего они становились скользкими, а потому более опасными.

Пламя пожара освещало крутую гору почти так же ярко, как солнце. Но вместо того, чтобы облегчить путь, этот свет только усиливал ощущение опасности.

Фернандо начал понимать план Хинесты и вскоре уже не сомневался в его успехе. Козочка в два-три прыжка достигла скалы, о крайний выступ которой разбивался водопад; цыганка оказалась там почти одновременно с ней и тотчас повернулась чтобы в случае необходимости помочь юноше. Склонившись к молодому человеку, Хинеста протянула ему руку. Озаренная розовым светом, она казалась духом пламени, феей потока. С одной стороны от нее была выемка мрачной скалы, с другой – кривая линия водопада, который в отблесках пожара походил на бриллиантовую арку, перекинутую с земли на небо.

Хотя Фернандо отделяло от девушки небольшое пространство, он с трудом преодолел его. Босая ножка цыганки чувствовала все шероховатости, на которых скользил сапог горца. Как раз в тот момент, когда юноша должен был достигнуть гранитной площадки, он оступился. Хинеста с силой, которую никак нельзя было предполагать в этом нежном создании, ухватилась за его плащ и долю секунды удерживала его над пропастью, пока тот не нашел опору. Обнаружив выступ, он одним прыжком очутился около храброй девушки и козочки.

Оказавшись на утесе и почувствовав себя в безопасности, Фернандо ощутил, как силы покидают его. Ноги у него задрожали, лоб покрылся потом, и он упал бы, если бы его рука, искавшая поддержки, не нашла ее в дрожавшем плече цыганки. На мгновение он сомкнул веки, чтобы справиться с головокружением. Когда юноша снова открыл глаза, он вздрогнул, очарованный восхитительным зрелищем: через завесу водопада, чистую и прозрачную, как хрусталь, просвечивал, подобно волшебному видению, пожар.

– О, – невольно вырвалось у молодого человека, – взгляни, Хинеста! Как красиво! Как величественно!

Подобно орлу, парящему над Этной, душа поэта витала над этой горой, преобразившейся в вулкан. Почувствовав, что Фернандо больше не нуждается в ней, Хинеста незаметно высвободилась из объятий, в которые он заключил ее на мгновение, и оставила его в одиночестве созерцать эту неземную красоту. Сама же цыганка пробралась в глубину грота, который вскоре озарился бледным мерцанием светильника, что так явно контрастировал с кровавым светом, озарявшим горы.

Фернандо перешел от созерцания к размышлению. У юноши не оставалось сомнений в том, что лесной пожар не был случайностью – он входил в план офицеров, посланных в погоню за ним. Звуки его серебряного рожка, вместо того чтобы привлечь внимание товарищей, указали солдатам, получившим приказ истребить бандитов, место, где мог находиться их атаман. Две сотни солдат, а может быть, и больше, шли с факелами в руках, они образовали громадный круг, и каждый из них бросил свой факел в густой смолистый лес, произраставший рядом с травянистыми полянами. Огонь быстро распространился из-за сухости и нестерпимой жары, стоявшей накануне.

Только чудо могло спасти Фернандо, и этим чудом стала преданность Хинесты. Он обернулся, движимый чувством бесконечной благодарности к девушке. Только сейчас Фернандо понял, скольким он был обязан цыганке. Молодой человек с удивлением увидел освещенный бледным светом грот, о существовании которого он, житель гор, и не подозревал. Юноша медленно приближался к нему, и, по мере того как он подходил ближе, его удивление росло.

Через узкий вход, ведущий из скалы в грот, Фернандо увидел, как цыганка, подняв одну из плит, вынула из потайного хранилища кольцо и надела его на палец, потом достала пергамент и спрятала его на груди. Этот грот был высечен в горе, его стены частично были из гранита, как и скала, а частично – из земли, вернее, из сухого и рыхлого песка, который встречается в Испании повсюду. Чтобы увидеть его, нужно только снять небольшой слой растительного перегноя, покрывающего грунт. Ложе из мха со свежим папоротником занимало один из углов грота; над постелью в дубовой раме висела грубовато исполненная картина: она восходила к тринадцатому веку и представляла собой одну из тех Мадонн с темным ликом, которые, по преданиям католиков, написаны Святым Лукой.

Напротив ложа висели еще две картины, более современные, но написанные в еще худшей манере, чем первая, и вставленные в рамы, позолота которых пострадала от времени. На картинах были изображены мужчина и женщина с коронами на голове, а над коронами значились титулы, имена и фамилии.

Женщина с фантастической короной на голове, похожей на короны восточных цариц, имела смуглую кожу дочерей юга. Посмотрев на эту картину, каждый, кто знал Хинесту, вспоминал цыганку, и если это прекрасное дитя находилось рядом, то взгляд поневоле обращался к ней. Этому было свое объяснение: при сравнении творения художника и божьего создания обнаруживалось поразительное сходство, хотя чувствовалось, что Хинеста еще не достигла возраста запечатленной на портрете женщины. Над короной были написаны следующие слова: «La Reyna Topacia la Hermosa»[37]37
  Королева Топаз Прекрасная (исп.).


[Закрыть].

На голове у мужчины в великолепных одеждах был черный бархатный ток, а поверх него – королевская корона, лицо его обрамляли ровно подстриженные длинные волосы. Бело-розовый цвет его кожи контрастировал с цветом кожи его жены. Его голубые глаза, любовно смотревшие с портрета, выдавали в нем человека севера. В общем, он в своем роде был так же красив, как и его жена. Эта супружеская чета заслуживала самых лестных титулов; одинаковые для обоих, они отличались только родом: «El Rey Filippo el Hermoso»[38]38
  Король Филипп Прекрасный (исп.).


[Закрыть].

Молодой человек осмотрел пещеру. Взгляд его быстро скользнул от постели из мха к Мадонне и задержался на двух портретах. Девушка почувствовала приближение Фернандо раньше, чем увидела его; она обернулась к нему в тот момент, когда надевала на палец кольцо и прятала на груди пергамент. С улыбкой, достойной принцессы, гостеприимно предлагающей разместиться в своем замке, она сказала на своем образном языке:

– Входи, Фернандо, и жилище голубки ты превратишь в орлиное гнездо.

– Но не скажет ли мне голубка, – спросил юноша, – что это за гнездо?

– Здесь я родилась, – простодушно ответила Хинеста, – здесь меня вскормили и воспитали, сюда я прихожу смеяться, когда я счастлива, и плакать, когда я страдаю… Разве ты не знаешь о бесконечной любви всего живого на свете к своей колыбели?

– О, мне это хорошо известно! Дважды в месяц, рискуя жизнью, я покидаю горы, чтобы провести час со своей матерью в той самой комнате, где я родился.

Молодой человек вошел в пещеру.

– Раз ты, Хинеста, ответила на один мой вопрос, – произнес он, – то, может быть, ты пожелаешь ответить и на другой?

– Спрашивай, – сказала цыганка, – и я отвечу.

– Чьи это портреты?

– Я думала, Фернандо, что ты вырос в городе, разве я ошиблась?

– Да, это так.

– Неужели ты не умеешь читать? Прочти же!

Указывая на портреты, цыганка подняла светильник, и трепещущий огонь осветил картины.

– Я прочел, – сказал Фернандо.

– И что же ты прочел?

– Я прочел: «Королева Топаз Прекрасная».

– Ну и что же?

– Я не знаю королевы с таким именем.

– Даже среди цыган?

– Это правда, – сказал Фернандо, – я забыл, что у цыган есть короли.

– И королевы, – прибавила Хинеста.

– Но почему эта женщина на портрете так похожа на тебя? – спросил Сальтеадор.

– Потому что это портрет моей матери, – с гордостью ответила девушка.

Молодой человек сравнил лица, и сходство, которое мы уже отметили, бросилось ему в глаза.

– А второй портрет? – спросил он.

– Прочти же!

– Я прочел: «Король Филипп Прекрасный».

– Ты, пожалуй, не знаешь, что в Испании был король, носивший имя Филиппа Прекрасного.

– Знаю, в детстве я видел его.

– И я тоже.

– Ты же тогда была совсем ребенком!

– Да, но есть образы, так глубоко врезающиеся в память, что их помнишь всю жизнь, в каком бы возрасте ни увидел их впервые.

– Это так, – согласился Фернандо, тяжело вздохнув, – мне знакомы такие воспоминания. Но почему эти портреты висят друг напротив друга?

Хинеста улыбнулась.

– Разве это не портреты короля и королевы? – спросила она.

– Без сомнения, но…

Он остановился, боясь задеть гордость девушки. Она же, все еще улыбаясь, продолжила начатую им фразу:

– Но один, ты хочешь сказать, был королем настоящего государства, в то время как другая являлась королевой воображаемой страны.

– Признаюсь, я действительно так подумал, дорогая Хинеста.

– Но кто тебе сказал, что Египет был воображаемой страной? Кто тебе сказал, что потомки прекрасной Николис, царицы Савской, не были такими же истинными королевами, как короли, происходящие от Максимилиана, императора Австрийского?

– Но кто такой Филипп Прекрасный? – спросил Фернандо.

– Филипп Прекрасный, – ответила Хинеста, – отец короля дона Карлоса, который завтра должен быть в Гранаде. Нельзя терять время, я должна просить короля о том, в чем он, пожалуй, откажет дону Иниго.

– Как! – воскликнул Фернандо. – Ты отправляешься в Гранаду?

– Сию же минуту… Жди меня здесь.

– Ты с ума сошла, Хинеста!

– Тут ты найдешь хлеб и финики. Я вернусь раньше, чем закончатся эти запасы, что же касается воды, то в ней у тебя недостатка не будет.

– Хинеста, я не могу допустить, чтобы ради меня…

– Подумай, Фернандо: если ты не отпустишь меня сейчас, огонь может помешать мне добраться до потока!

– Но те, кто преследовал меня, те, кто окружил гору огненным кольцом, они могут воспрепятствовать тебе, они могут оскорбить тебя, а может, даже и убить!

– Что они могут сказать бедной девушке, которую пожар застиг в горах и которая спасается вместе со своей козочкой?

– Да, действительно, ты права, Хинеста! – воскликнул юноша. – Если тебя схватят, то лучше мне этого не видеть.

– Фернандо, – сказала растроганная цыганка, – если бы я не была уверена в том, что спасу тебя, я осталась бы умирать вместе с тобой, но я не сомневаюсь в том, что спасу тебя, и потому ухожу. Идем, Маза!

Не дожидаясь ответа Фернандо, Хинеста махнула ему на прощание рукой и стала спускаться по склону горы, уверенно шагая за козочкой, прыгавшей впереди. Фернандо, склонившись над пропастью, с беспокойством следил за ней, пока она не достигла потока. Потом он увидел, как цыганка ловко перепрыгивает с камня на камень, подобно молодой пастушке. Вскоре Хинеста исчезла между двух огненных стен, поднимавшихся с обоих берегов.

XII
Король дон Карлос

Оставим Фернандо отдыхать от опасностей: одной он только что счастливо избежал, другая же, еще более страшная, ждала его впереди. Последуем по той же дороге, что и Хинеста, соскользнем по охваченной огнем скале к потоку, по руслу которого она пошла и за поворотом которого исчезла.

Ручей этот, как мы уже сказали, тянется на три или четыре мили, а затем, превратившись в небольшую речушку, впадает в Хениль между Армиллой и Санта-Фе. Однако мы не пойдем до конца по этому потоку, а покинем его в том месте, где его оставила Хинеста, то есть в миле от Армиллы, там, где он пересекает под каменной аркой дорогу, ведущую из Гранады в Малагу.

Здесь уже нельзя заблудиться: дорога от Малаги до Касабермехи начинается едва заметной тропинкой, но у восточного склона сьерры расширяется и от Гравиа-ла-Гранде превращается в настоящую дорогу.

Подходя к Гранаде, вы видите, что она, как всегда, торжественна: ее тысячи башен расцвечены кастильскими, арагонскими, испанскими и австрийскими флагами. Семьдесят тысяч ее домов имеют праздничный вид, а триста пятьдесят тысяч жителей – за двадцать семь лет, что прошли с тех пор, как Гранада перешла от мавританских королей к христианским, она потеряла почти пятьдесят тысяч человек, – заполонили улицы, ведущие к хаэнским воротам. Именно через них должен был въехать во дворец Альгамбру король дон Карлос. Там ему приготовили апартаменты, которые с большим сожалением четверть века тому назад покинул король Боабдил.

На тенистом отлогом склоне, что ведет на вершину Солнечной горы, где высится крепость и располагается Альгамбра – дворец, выстроенный гениями Востока, – собралась огромная толпа. Ее сдерживал двойной ряд алебардщиков, которым время от времени приходилось, – все уговоры были тщетны, – пускать в ход рукоятки пик, чтобы заставить любопытных вернуться на свои места.

В описываемые нами времена по обоим склонам этой горы катила свои холодные бурлящие воды речка, замкнутая в каменистое ложе. Особенно широка она была в жаркий период, потому что эта вода появлялась из-за таяния снегов, еще накануне покрывавших белой мантией пики Муласена. В то время горный склон еще был свободен. Гораздо позже дон Луис, маркиз Мендоса, представитель рода Мондехар, воздвиг там в честь правителя с белокурыми волосами и русой бородой фонтан, украшенный гербами. Водомет выбрасывал гигантскую струю, поднимавшуюся бриллиантовой пылью вверх, чтобы потом упасть ледяными каплями на листья молодых буков, ветви которых переплелись и образовали непроницаемый для дневного света заслон.

Это, конечно, было любезностью со стороны жителей Гранады – из двадцати или тридцати дворцов города избрать для пребывания молодого короля именно тот, куда вела такая поэтичная дорога. От ворот Гранады, где проходит граница Альгамбры, до ворот Правосудия, через которые можно было попасть в крепость, ни один солнечный луч не побеспокоил бы его. Если бы не многоголосое пение стрекоз и не металлическое стрекотание кузнечиков, то он мог бы, находясь в шестидесяти милях от Африки, полагать, что пребывает в прохладной тени своей любимой Фландрии.

Не стоило разыскивать во Фландрии ворота, подобные тем, что в 1348 году построили по распоряжению короля Юсуфа и назвали воротами Правосудия, так как короли мавров имели обыкновение учинять суд на ступенях своих дворцов. Мы говорим «ворота», а надо бы сказать – башня, настоящая высокая башня с аркой в форме сердца, наверху которой король дон Карлос мог увидеть двойной мавританский иероглиф, изображающий ключ и руку, как символ непостоянства человеческих судеб. Если бы подле дона Карлоса был его наставник Адриан Утрехтский, то он объяснил бы ему, что ключ обозначает стих Корана, начинающийся словами: «Он открыл», а рука защищает от дурного глаза, сыгравшего столь неприятные шутки с арабами и неаполитанцами. Но если бы король не захотел обращаться к кардиналу Адриану, то он мог бы остановить первого попавшегося ребенка с оливковым цветом лица, бархатным взглядом огромных глаз и гортанным говором – то есть со всеми признаками той мавританской расы, которую он начал преследовать и которую его преемник Филипп III окончательно изгнал из Испании. Мальчуган, опустив голову и покраснев от стыда, рассказал бы ему, что рука и ключ напоминают о древнем предсказании пророка: Гранада не попадет под власть христиан до тех пор, пока рука не возьмет ключ.

И тогда благочестивый король дон Карлос, осенив себя крестным знамением, презрительно улыбнулся бы предсказанию лживых пророков, которое Бог всех христиан так жестоко опроверг блестящим триумфом Фердинанда Арагонского и Изабеллы Кастильской – его предков со стороны отца и матери.

Эти ворота называют «воротами неба», потому что, если смотреть на них снизу, они, кажется, уходят прямо в небо. Проехав через эти ворота, король дон Карлос очутился на открытой площади Лос-Альхибес. Остановившись здесь на мгновение, он, сидя на лошади и склонившись над парапетом, мог бы увидеть тонувший в море зелени мавританский город, совершенно незнакомый ему, в котором ему предстояло находиться всего несколько дней. Он увидел бы внизу реку Дарро, пересекающую Гранаду, и Хениль, огибающий ее. Хениль блестел, как серебро, а Дарро отливала золотом. Обе реки проходили через широкую долину, сохранившую арабское название Вега и поросшую кактусами, фисташковыми и лавровишневыми деревьями.

В центре площади Лос-Альхибес был отделанный мрамором фонтан, вокруг которого прогуливались высокопоставленные лица в ожидании короля, который должен был появиться в тот момент, когда на башне пробьет два часа пополудни. Были тут обладатели титула ricos hombres, которых дон Карлос переименовал в испанских грандов. Точно так же он заменил титул «высочество», которым до сих пор довольствовались короли Кастилии и Арагона, на менее громкий титул «величество». Были тут и доны, и сеньоры, но предки донов были друзьями Сида Кампеадора[39]39
  Сид Кампеадор – герой испанских народных преданий, поэм, романсов и драм, а также знаменитой трагедии Корнеля. Прославленный в народном творчестве, а затем и в произведениях письменности под именем С. дон Руи (или Родриго) Диац, уроженец деревни Бивар близ Бургоса – историческое лицо. Род. ок. 1040 г., ум. в 1099 г.


[Закрыть], а прадеды сеньоров – товарищами Пелагия[40]40
  Пелагий (ок. 360 – после 418) – христианский монах кельтского происхождения.


[Закрыть]. Самый младший из них по состоянию – происхождение же у всех было одинаково – считал себя, конечно, таким же благородным, как и этот маленький австрийский принц, который был испанцем только по своей матери, Хуане Безумной, дочери Изабеллы Кастильской.

Все эти старые кастильцы ничего не ждали от молодого короля, германское происхождение которого подчеркивали его белокурые волосы, русая борода и выдающийся подбородок – характерные признаки принцев Австрийского дома. Они еще не забыли, что его дед Максимилиан, менее заботясь об испанском престоле для своего внука, нежели об императорской короне, заставил приехать его беременную мать из Вальядолида в Гент, где она разрешилась сыном, ставшим, таким образом, не только инфантом Испании, но и фламандским гражданином. По правде сказать, разные счастливые предзнаменования сопровождали рождение этого избранного ребенка, случившееся в воскресенье 22 февраля 1500 года, в день святого Матфея. Рутильо Бенинказа, величайший астролог того времени, предсказал мальчику удивительную судьбу по тем дарам, что поднесли ему его крестный отец и крестная мать – принц Шимей и принцесса Маргарита Австрийская. В тот день в сопровождении шестисот оруженосцев, двухсот всадников и полутора тысяч факелоносцев они проследовали по коврам, постланным от замка до кафедрального собора, куда принесли новорожденного для крещения и дали ему имя Карла в честь деда по материнской линии, Карла Бургундского, прозванного Смелым. Крестные родители одарили младенца: Маргарита Австрийская – золоченой чашей, полной драгоценных камней, а принц Шимей – золотым шлемом, увенчанным фениксом. Тогда Рутильо Бенинказа предсказал, что тот, кто получит эти драгоценные дары, станет в один прекрасный день королем страны, где будут добывать золото и бриллианты, и, подобно птице, венчающей его шлем, станет фениксом среди королей и императоров. По правде сказать, в юности на голову Карла сыпались одни только несчастья, как бы изобличая эти предсказания и свидетельствуя о том, что они основаны на желании польстить, а не на способности читать будущее.

Испанцы, со своей стороны, имели некоторое право сомневаться в этих предсказаниях, так как именно в год рождения молодого принца и даже во время беременности у его матери проявились признаки ужасной болезни. Женщина тщетно боролась с недугом в течение девятнадцати лет, но он все же закрепил за ней в истории печальное прозвище Хуаны Безумной. Шесть лет спустя после рождения инфанта, опять же 22 числа в воскресенье, казалось бы, в столь счастливый для него день, его отец, Филипп Прекрасный, чьи безумные любовные похождения лишили ревнивую Хуану рассудка, отправился завтракать в соседний с Бургосом замок, который он подарил одному из своих любимцев – дону Мануэлю. После завтрака все стали играть в мяч, и король, сильно разгоряченный этой игрой, попросил стакан воды, который ему тут же подал человек, не принадлежавший ни к его свите, ни к дому дона Мануэля. Король выпил воду и почти тотчас почувствовал боль в желудке. Это, однако, не помешало ему вернуться в тот же вечер в Бургос и выйти на другой день из комнаты, пересилив боль. На деле же оказалось, что боль пересилила его: во вторник он слег в постель, в среду безуспешно пытался встать, в четверг он лишился дара речи, а в пятницу, в одиннадцать часов утра, испустил дух.

Само собой разумеется, что были приняты все меры, чтобы найти неизвестного человека, подавшего стакан воды королю. Человек этот больше не появлялся, и все, что о нем в то время говорили, казалось, больше походило на выдумку, чем на правду. Так, например, ходил слух, что среди многочисленных возлюбленных Филиппа Прекрасного была цыганка Топаз, соплеменники которой считали ее потомком царицы Савской. Топаз – к тому времени уже невеста одного цыганского принца – влюбилась в Филиппа, слывшего (на что, кстати, указывало и его прозвище) красивейшим кавалером не только в Испании, но и во всем мире, и пренебрегла любовью знатного цыгана, который отомстил ей, подав Филиппу стакан ледяной отравленной воды, что и стало причиной смерти короля.

Как бы там ни было, была ли его смерть естественной или насильственной, она нанесла Хуане жестокий удар: ее рассудок, уже и без того повредившийся из-за нескольких приступов сумасшествия, совершенно померк. Она не хотела верить в кончину супруга, предпочитая думать, что Филипп просто уснул, и ее не старались вывести из этого заблуждения. Пребывая в таком убеждении, Хуана одела супруга в его лучшие одежды: в кафтан из золотой парчи, красные шаровары, малиновую мантию, подбитую соболем, и черные бархатные сапоги, а на голову водрузила ток, увенчанный короной. Затем королева приказала положить его тело на парадную постель и оставить двери дворца открытыми и днем и ночью, чтобы всякий желающий мог прийти и поцеловать ему руку, как живому. Пришлось удалить Хуану от тела супруга. Его не стали бальзамировать и поместили в свинцовый гроб. Королева, полагая, что она следует за спящим Филиппом, проводила его гроб до Тордесильяса, в монастырь святой Клары.

Таким образом, сбылось предсказание одной ворожеи, которая, увидев приехавшего из Фландрии в Испанию сына Максимилиана, покачав головой, сказала: «Король Филипп Прекрасный, говорю тебе, что мертвый ты больше проедешь по дорогам Кастилии, чем живой». Не оставляя надежды, что в один прекрасный день супруг поднимется со смертного ложа, Хуана не позволила опустить его в склеп, но приказала поставить гроб посередине хоров, на возвышении. У него должны были постоянно находиться четверо алебардщиков и четверо францисканских монахов, беспрерывно читавших молитвы.

Прибыв в Испанию за два года до того времени, к которому относится наш рассказ, король дон Карлос, отправившийся в путь из Флесинга, переплывший океан с тридцатью шестью кораблями и высадившийся на берег у Вильявисьосе, нашел здесь свою безумную мать и усопшего отца. Благочестивый сын велел открыть гроб, простоявший в монастыре в течение одиннадцати лет, склонился над прекрасно сохранившимся телом, завернутым в красную мантию, и торжественно и холодно поцеловал его в лоб. Дон Карлос поклялся матери в том, что до ее смерти не будет называть себя королем Испании, и поехал в Вальядолид короноваться.

По этому случаю устроили празднества и великолепные турниры, в которых король лично принимал участие. Во время стычек при состязании на копьях восемь человек были ранены, причем двое из них смертельно, и тогда король дал клятву никогда больше не участвовать ни в одном турнире. Кроме того, на смену забаве пришла настоящая война: Сарагоса объявила, что хочет иметь королем настоящего испанского принца и не отворит ворот перед фламандским эрцгерцогом. Дон Карлос, получив это известие, остался невозмутим. Только на мгновение померк взгляд его голубых глаз под дрожащими веками, потом обычным голосом он отдал приказание выступить в Сарагосу.

Юный король разбил ворота пушечным выстрелом и вошел в город с обнаженной шпагой, везя за собой пушки с дымящимися фитилями – пушки, заслужившие со времени своего появления звание «последнего довода королей». Здесь он издал те ужасные указы против разбойников, которые заполонили всю Испанию, как раскаты грома Юпитера с Олимпа. Известно, что под разбойниками и бандитами тот, кому предстояло стать Карлом Пятым, подразумевал, прежде всего, бунтовщиков. Этот мрачный юноша, девятнадцатилетний Тиберий[41]41
  Тиберий (42 г. до н. э. – 37 г. н. э.) – римский император из династии Юлиев-Клавдиев, пасынок Августа, проводил автократическую политику.


[Закрыть], не принимал никаких оправданий неисполнения его приказов.

Последние два года прошли в непрерывных празднествах и сражениях. Но все переменилось, когда 9 февраля в Сарагосу прибыл гонец. Из-за льдов и снегов у него ушло двадцать восемь дней на переезд из Фландрии; он привез известие о том, что император Максимилиан скончался 12 января 1519 года.

Император Максимилиан, ничтожный сам по себе, имел вес благодаря своим современникам. Франциск I и Александр VI заставляли его идти вровень с ним. Папа Юлий II сказал о нем так: «Кардиналы и курфюрсты[42]42
  Курфюрст – князь, имевший право участвовать в выборах императора (в Священной Римской империи).


[Закрыть] ошиблись. Кардиналы сделали меня папой, курфюрсты сделали Максимилиана королем, а надо было сделать меня королем, а Максимилиана папой».

Эта смерть вызвала большие опасения у юного короля. Если бы он находился у смертного ложа императора, если бы они оба – причем младший из них был бы хозяином положения – прошли вместе несколько шагов по мосту, соединяющему землю с небом, причем один из них отправился бы дальше по дороге смерти, а другой вернулся бы к жизни, тогда, конечно, решение дона Карлоса было бы несомненно. Но ничего подобного не произошло, никакие меры не были приняты – настолько эта смерть была быстра и неожиданна. Дон Карлос, лишенный поддержки кардинала Хименеса, который умер, был окружен фламандцами, жадными и хищными, искавшими в течение трех лет средства выжать из бедной Испании миллион сто тысяч дукатов. Дон Карлос произвел слишком плохое впечатление на Испанию, которую должен был впоследствии обогатить, а в настоящем разорял. Он хотел бы покинуть ее с легким сердцем, не опасаясь, что испанский народ сильно недоволен его поступками.

Однако многие советовали ему сесть на корабль и покинуть Испанию. Но с этим был не согласен его советник, Адриан Утрехтский. Спор завязался между ним и Франциском I. Дон Карлос не поехал, зато туда отправились самые ревностные его сторонники, наделенные королевскими полномочиями. К папе Льву X тайно отправили курьера. Что за указания дали этому гонцу? Об этом, быть может, мы узнаем позже. Не желая в бездействии ждать новостей двадцать восемь дней – ведь именно столько времени потребовалось бы курьеру, чтобы вернуться назад, – дон Карлос объявил, что намерен предпринять путешествие в свои южные провинции и посетить Севилью, Кордову и Гранаду.

Курьеру надо было только переехать Швейцарию, сесть на корабль в Генуе и приплыть в Валенсию или Малагу. Через двенадцать дней после выборов дон Карлос мог узнать об их результате. Затем ему сообщили, что Сьерру-Морену и Сьерру-Неваду опустошают бандиты. Отсюда возник приказ очистить горы. Выполняя это распоряжение короля, солдаты устроили пожар, который и застиг Сальтеадора.