Текст книги "Сальтеадор"

XVI
Королева Топаз

Мы уже упоминали о том, как мало внимания обращал дон Карлос на окружающую обстановку, когда был поглощен какой-то возникшей у него мыслью. Он поднялся по небольшой лестнице в старинную уборную султанш, превращенную после завоевания Гранады в молельню для королевы Кастилии, не замечая удивительную лепнину, которая украшала стены и сплошь покрывала поддерживаемый мавританскими колоннами потолок, хотя тонкость работы и причудливость форм заслуживали самого пристального внимания. Но, как уже было замечено, юный король, всецело отдавшись своим мыслям или фантазиям, казалось, закрывал глаза на все это художественное великолепие, которое представало перед ним на каждом шагу.

Поднявшись в Мирадор, дон Карлос остановился и, не удостоив даже взглядом чудную панораму, открывавшуюся оттуда, обернулся к Хинесте и сказал:

– Я узнаю кольцо и пергамент. Как они попали в ваши руки?

– Моя мать умерла, а перед смертью оставила их мне, – ответила девушка. – Это все мое наследство, но, ваше величество, вы видите, это королевское наследство.

– Каким образом ваша мать познакомилась с королем Филиппом Прекрасным? Почему мой отец написал письмо по-немецки? Почему вы говорите по-немецки?

– Моя мать знала короля Филиппа Прекрасного еще в Богемии, когда он был эрцгерцогом Австрийским. Он был известен многочисленными любовными увлечениями, но, кажется, одна только страсть к моей матери никогда в нем не ослабевала. Когда в 1506 году король отправился в Испанию, чтобы провозгласить себя ее королем, то приказал моей матери следовать за ним, но матушка согласилась только при условии, что он признает ребенка, которого она родила за два года до этого. Тогда король дал ей грамоту – именно ее, государь, вы и держите в руках.

– И этот ребенок?.. – спросил дон Карлос, устремив на девушку пристальный взгляд.

– Этот ребенок, – ответила цыганка, не опуская глаз под его пламенеющим взором, – это я, ваше величество!

– Хорошо! – сказал дон Карлос. – Это что касается грамоты, а перстень?..

– Моя мать не раз просила у короля, своего возлюбленного, кольцо, которое стало бы символом их союза не только перед людьми, но и перед Богом. Король всякий раз обещал ей не просто кольцо, а этот перстень, который служил ему печатью, для того чтобы в свое время его дочь – дитя любви – могла быть узнана своим братом – его сыном, рожденным в законном браке. Мать утешилась этим обещанием и не торопила своего царственного возлюбленного. Ей было двадцать лет, а ее возлюбленному двадцать восемь… Увы! Однажды на дороге из Бургоса в Севилью показался всадник, он стремительно приближался; мать стояла на пороге дома, я играла в саду с бабочками и пчелками.

«Королева Топаз, – закричал он, – если ты хочешь застать своего возлюбленного живым, поторопись!»

На мгновение моя мать застыла от ужаса: она узнала во всаднике цыгана, влюбленного в нее уже пять лет и пять лет безрезультатно добивавшегося ее руки. Она только смогла произнести: «Подойди сюда, дитя мое», – взяла меня на руки и бросилась бежать по направлению к Бургосу.

Когда мы добрались до замка, король только вернулся, и мы издали видели, как захлопнулась дверь за последним человеком его свиты. Мать хотела тоже войти в эту дверь, но стоявшему возле нее часовому был дан приказ никого больше не пускать. Она села со мной у края рва. Несколько минут спустя мимо пробежал человек.

«Куда ты бежишь?» – крикнула ему мать.

Это был один из слуг короля, он узнал ее.

«За доктором», – ответил тот.

«Мне надо поговорить с доктором, – сказала ему моя мать, – слышишь? Речь идет о жизни и смерти короля!»

И мы остались дожидаться доктора. Не прошло и четверти часа, как он появился в сопровождении слуги.

«Вот эта женщина хочет переговорить с вами», – сказал слуга.

«Кто она такая? – поинтересовался доктор. Потом, взглянув на мать, громко воскликнул: – Королева Топаз! – Затем совсем тихо, но так, что мы все-таки услышали, прибавил: – Одна из любовниц короля, но самая им любимая!»

И, обратившись к матери, доктор спросил:

«Что ты хочешь, женщина? Но говори скорее, король ждет».

«Я хочу сказать тебе, – ответила моя мать, – что король отравлен или ранен и если он умрет, то смерть эта будет насильственной».

«Разве король умирает?» – спросил доктор.

«Король умирает!» – ответила матушка с выражением, которого я никогда не забуду.

«Кто тебе это сказал?»

«Его убийца!»

«Какой убийца? Где он? Что с ним сталось?»

«Спроси у урагана, что стало с листом, который он унес! Конь умчал его по направлению к Астурии, и теперь он уже в десяти милях от нас».

«Я бегу к королю».

«Беги».

Потом, повернувшись к слуге, она произнесла:

«Он должен знать, что я здесь».

«Ему скажут», – пообещал слуга.

И оба вошли в крепость. Мать снова села у края рва. Там мы провели вечер, ночь и утро следующего дня. Между тем слух о болезни короля распространился, и народ, собравшийся вокруг нас и разошедшийся только к ночи, наутро снова сошелся в еще большем количестве, еще более встревоженный и подавленный. Поползли всевозможные слухи, матушку особенно поразил рассказ о том, что король, разгоряченный игрой в мяч, попросил стакан ледяной воды и эту воду ему подал незнакомец, который потом исчез. Описание примет незнакомца очень походило на наружность цыгана, который, проезжая мимо нас, произнес ужасные слова, заставившие нас прийти сюда. У матери не осталось никаких сомнений. Короля отравили!

Больше мы ничего не слышали. Доктор оставался с королем, а люди, выходившие из замка, не были достаточно осведомлены о состоянии здоровья короля, чтобы можно было верить их словам. Все ждали в мучительной тревоге, а мать с неизмеримой тоской.

Около одиннадцати часов дверь открылась, и было объявлено, что состояние короля несколько улучшилось и он выйдет к народу. Действительно, спустя несколько минут король появился верхом на лошади, возле него не было никого, кроме доктора и двух-трех офицеров дворцовой стражи.

Я впервые увидела своего отца; я была уже в таком возрасте, что его образ мог запечатлеться в моей памяти. О! Я хорошо его помню: несмотря на бледность, он был невероятно красив, но, однако же, от бессонницы вокруг его глаз залегли темные круги, крылья носа запали, бледные губы точно пристыли одна к другой. Его лошадь шла шагом, но всадник был так слаб, что держался за луку седла – без этой опоры он, по всей вероятности, упал бы. Он озирался по сторонам, точно кого-то искал. Мать поняла, что он искал ее; она встала и подняла меня на руках.

Доктор, узнавший нас, дотронулся до плеча короля, и тот устремил взгляд в нашу сторону. Он выглядел таким слабым, что мог нас и не узнать. Король остановил лошадь и сделал моей матери знак приблизиться. При виде женщины с трехлетним ребенком на руках свита короля отъехала в сторону. Толпа, догадываясь о том, что происходит, последовала примеру свиты. Итак, мы – король, моя мать и я – оказались в центре большого круга; один только доктор был настолько близко, что мог слышать разговор короля с моей матерью.

Мать не могла произнести ни слова, грудь ее разрывалась от сдерживаемых рыданий, щеки были влажными от невольных слез. Она протянула меня королю, он взял меня, обнял и посадил перед собой на седло. Потом, опустив свою тонкую руку на голову матери, он отвел ее немного назад.

«О, моя бедная Топаз! – сказал он по-немецки. – Ну что ты?»

Мать не могла ответить. Она прижалась головой к бедру всадника и разразилась рыданиями, целуя его колено.

«Я вышел для тебя, для тебя одной!» – произнес король.

«О, мой король, мой прекрасный возлюбленный король!» – воскликнула мать.

«Отец мой, мой милый отец!» – сказала я по-немецки.

Король впервые услышал мой голос, и притом я говорила на его любимом языке.

«Ах, – вздохнул он, – теперь я могу умереть! Я услышал самое заветное слово, какое только могут произнести человеческие уста, да к тому же на языке моей родины!»

«Умереть, – вскрикнула моя мать, – умереть!.. О, мой дорогой король, что ты говоришь?»

«Я говорю слова, которые Бог, допускающий, чтобы я умер христианином, шепчет мне на ухо со вчерашнего дня, потому что с того момента, как я выпил стакан ледяной воды, я почувствовал страшную дрожь во всем теле, она дошла до самого сердца».

«О, мой дорогой король! Мой любимый король!» – шептала мать.

«Я думал о тебе всю ночь, моя бедная Топаз! – сказал он. – Увы, при жизни я не смог сделать для тебя больше; мертвый я тоже не смогу ничего сделать, разве только моя тень станет покровительствовать тебе, если Бог допускает, чтобы какая-то частица нас пережила нас самих».

«Мой милый отец! Мой милый отец!» – повторяла я со слезами.

«Да, мое дитя, да, и о тебе я также думал. Спрячь, – сказал он, надевая мне на шею маленький кожаный кошелек, висевший на шелковом шнуре, – спрячь: неизвестно, что может произойти после моей смерти. Я оставляю ревнивую вдову, твоя мать будет вынуждена бежать. Я провел целую ночь за разборкой этих бриллиантов, их тут почти на двести тысяч экю. Это твое приданое, моя дорогая дочь! И если твой брат, став королем Арагона и Кастилии, не признает тебя, несмотря на грамоту, данную твоей матери, и на перстень, который я ей дал, то ты все же будешь богатой, как знатная дама, если и не сможешь быть богатой, как принцесса крови».

Моя мать хотела удовольствоваться перстнем и отказаться от кошелька, но король нежно отвел ее руку. Итак, она получила перстень, я – кошелек. Затем усталость и волнение окончательно лишили короля сил. Он еще больше побледнел, хотя это и казалось невозможным, и слабый, почти без чувств, склонился к моей матери. Она, держа его обеими руками, прикоснулась губами к его холодному лбу и позвала на помощь; она слабела под тяжестью этого неподвижного тела, поддерживать которое у нее не хватало сил. Подбежали доктор и слуги.

«Удалитесь! – крикнул доктор моей матери. – Удалитесь!..»

Но она не шевелилась.

«Вы хотите, чтобы он умер здесь, на ваших глазах?» – проговорил он.

«Разве мое присутствие гибельно для него?»

«Ваше присутствие его убивает!»

«Пойдем, дитя!» – сказала несчастная мать.

«Мой отец! Мой милый отец!» – не унималась я.

Почувствовав, что мать берет меня на руки, я запротестовала:

«Нет, нет, нет, я не хочу уходить!»

В это время со стороны города послышался ужасный страдальческий крик. Это королева Хуана, растрепанная, с искаженным лицом, бледная, как и ее умирающий муж, бежала, ломая руки и крича:

«Он умер! Он умер! Мне сказали, что он умер!»

Я испугалась и бросилась матери на грудь, в это время круг разомкнулся: с одной стороны – чтобы дать нам, матери и мне, возможность бежать, с другой стороны – чтобы впустить королеву Хуану. Мать пробежала около ста шагов, потом силы оставили ее, и она села под деревом, спрятав меня на груди, склонила надо мной голову, и ее длинные волосы окутали меня, как облако. Когда она подняла голову и завеса ее волос раздвинулась, я стала искать глазами короля Филиппа, но в это время дверь крепости за ним и за королевой Хуаной закрылась.

В продолжение всего этого рассказа юный король дон Карлос не произнес ни единого слова и не выказал ни малейшего волнения, но, когда девушка, шатаясь и задыхаясь от слез, не смогла продолжать, он протянул руку и, указав ей на стул, предложил:

– Сядьте, вы имеете право сидеть при мне: я еще не император.

Но она, склонив голову, возразила:

– Нет-нет, позвольте мне договорить… Я пришла сюда искать не брата, а короля, не предъявлять свои права, а просить о милости… Если силы изменят мне, я упаду к вашим ногам, государь, но я не сяду перед сыном Филиппа и Хуаны… Ах, боже мой!..

Юная цыганка на минуту замолчала, подавленная воспоминаниями. Затем, почтительно поцеловав протянутую ей королем руку, она отступила на шаг и продолжила свой рассказ.

XVII
Траурное ложе

– День прошел, новостей о короле не было, мы знали только то, что, вернувшись в замок, он слег. На другой день стало известно, что король пытался говорить, но все безуспешно; к двум часам пополудни он совершенно потерял дар речи. На третий день в одиннадцать часов утра из замка раздался ужасный крик; казалось, что все двери и окна замка распахнулись одновременно, чтобы этот вопль услышал весь город и вся Испания: «Король умер!»

Увы, государь, в то время я еще почти не сознавала, что такое жизнь и смерть. Однако при крике «Король умер!», ощущая содрогание материнской груди, чувствуя, как мое лицо орошают ее слезы, я поняла, что есть на свете нечто, называемое горем. В течение трех дней, пока мы оставались у ворот замка, мать заботилась обо мне и я ни в чем не нуждалась, но я не помню, чтобы сама она ела или пила. Мы пробыли там еще день и ночь.

Наутро мы увидели, как открылись ворота замка, выехал герольд, следующий за трубачом, раздался заунывный трубный звук, потом герольд заговорил. Я не расслышала его слов, но лишь он окончил свою речь и двинулся дальше, чтобы объявить то же самое на площадях города и на перекрестках улиц, как толпа бросилась к воротам замка и наводнила крепость. Мать поднялась, взяла меня на руки и, обняв, сказала на ухо: «Идем, дочь моя, в последний раз посмотрим на твоего милого отца и простимся с ним!»

Я не понимала, почему она плачет, говоря, что мы пойдем посмотреть на отца. Мы последовали за толпой, стремившейся к воротам замка. Двор был уже полон народу, часовые охраняли дверь, куда посетители входили попарно. Нам пришлось долго ждать; мать все время держала меня на руках, иначе меня могли бы задавить. Наконец, настал и наш черед, мы вошли вместе с другими, и мать опустила меня на землю и повела за руку.

Все вокруг плакали. Мы медленно проходили по богато украшенным залам, у дверей каждого из них стояло по два часовых, которые следили за тем, чтобы посетители входили по двое. Мы приблизились к комнате, которая, как оказалось, и была целью нашего печального путешествия. Наконец, мы попали в эту комнату. О, государь, я была еще совсем ребенком, но могу описать мельчайшие подробности обстановки этой комнаты, ковры и занавеси – так глубоко запечатлелась каждая деталь в моей памяти. Но главным предметом в комнате, который привлек своим печальным величием все мое внимание, было ложе, покрытое черным бархатом. На нем лежал в парчовом кафтане, в малиновой мантии, подбитой соболем, в золотой кольчуге и ярко-красных шароварах человек, объятый величественным покоем смерти.

Это был мой отец. Смерть придала его лицу умиротворенность, прогнав с чела следы страдания, которое я видела три дня тому назад. Мертвый, он казался, если только это возможно, еще красивее, чем живой. В проходе за кроватью стояла женщина в пурпурной мантии, подбитой соболем, с королевской короной на голове, одетая в великолепное белое платье и с распущенными по плечам волосами. Глаза ее были неестественно широко открыты и устремлены в одну точку, неподвижное лицо было бледнее, чем у мертвеца, губы вовсе побелели. Приложив палец к губам, она говорила едва слышно: «Осторожнее, не разбудите его, он спит!»

Это была королева Хуана, ваша мать, государь. Увидев ее, мать моя остановилась в тревоге, но, быстро поняв, что королева ничего не видит и ничего не слышит, прошептала: «О, как она счастлива: она сошла с ума!»

Мы все приближались к покойнику, рука его свесилась с постели, эту-то руку и дозволено было целовать всем приходившим, эту руку и мы с матерью собирались поцеловать. Когда матушка подошла к ложу, я почувствовала, как она зашаталась. Потом она часто говорила мне, что хотела поцеловать не руку, а в порыве отчаяния и любви обнять тело, открыть закрытые глаза, оживить теплом своих губ его ледяные уста. Она нашла в себе силы сдержаться. Я даже не слышала ее плача. Она преклонила колени без рыданий и криков, взяла руку усопшего и дала сначала поцеловать ее мне, сказав:

«О, дитя мое, не забывай никогда того, кого сейчас видишь перед собой, потому что больше ты его не увидишь».

«Это мой милый отец спит, правда, мама?» – спросила я тихо.

«Это отец всего народа, дитя мое», – ответила мать, сделав мне знак молчать.

Она прильнула к руке усопшего в долгом нежном поцелуе. Мы вышли через дверь, противоположную той, через которую входили, но, оказавшись в комнате, соседней с той, где стояло траурное ложе, мать покачнулась и, тихо вскрикнув, упала в обморок. Два человека, покинувшие покои смерти вслед за нами, поспешно подошли к нам.

«Вставай же, поднимись же, мама! – закричала я. – Не то я подумаю, что ты заснула так же, как и мой милый отец!»

«Посмотри, – сказал один из подошедших, – это же она!»

«Кто – она?» – спросил другой.

«Цыганка, которая была возлюбленной короля, та, которую называли королевой Топаз».

«Вынесем ее отсюда вместе с ребенком», – предложил его товарищ.

Один из них взял мать на руки, а другой повел за руку меня. Мы вышли во двор. Человек, который нес мою мать, положил ее под тем самым деревом, где мы провели трое суток, его спутник оставил меня возле матери. Я обнимала мать и покрывала ее лицо поцелуями, повторяя:

«О, мама, мама! Не засни так же, как милый папа!»

Подействовал ли на нее свежий воздух, пробудили ли слезы и ласки ребенка жизнь в глубине материнского сердца или же обморок просто отступил, но только мать открыла глаза. Понадобилось время, чтобы она осознала, что происходит, потом, обратившись к моим воспоминаниям, которые мои детские уста воспроизвели со всей ужасающей наивностью, она вспомнила все, как вспоминают страшный сон.

«Пойдем, дитя мое, – сказала она тогда, – нам тут больше нечего делать!»

И мы пошли домой. В тот же вечер матушка сняла со стены особо почитаемый ею образ Мадонны, свой портрет и портрет короля Филиппа, и с наступлением ночи мы отправились в путь. Мы странствовали очень долго; теперь, когда я знаю счет времени, я могу сказать, что мы шли около месяца, лишь изредка останавливаясь отдохнуть, и, наконец, оказались в Сьерра-Неваде. Там мать встретила цыганский табор, признавший ее. Ей уступили дом, ставший с тех пор зваться вентой «Король мавров». Вокруг него расположился табор, повиновавшийся ей, как королеве.

Так прошло несколько лет, но мало-помалу я стала замечать перемены в моей матери. Она все еще была прекрасна, но красота ее видоизменилась: мать стала так бледна, что это была скорее красота привидения, нежели живого существа. Я думаю, что она давно покинула бы землю, как туман отрывается от горы и поднимается к небу, если бы не было меня, удерживавшей ее возле себя. Однажды я заметила, что из комнаты пропали и образ Мадонны, и портреты матери и короля; я спросила, что с ними случилось.

«Следуй за мной, дитя мое!» – велела мать.

Она углубилась в горы и тропинкой, известной только ей одной, привела меня в скрытый от глаз, затерянный в горах грот. В глубине его, над подобием ложа из мха, висела Мадонна, по обеим сторонам от нее – оба портрета.

«Дитя мое, – сказала мать, – быть может, когда-нибудь тебе понадобится убежище в горах. Оно совершенно неприступно, не открывай его никому на свете! Кто знает превратности судьбы, которым ты можешь подвергнуться? В этом гроте твоя жизнь, даже больше чем жизнь – твоя свобода!»

Мы провели там ночь, а на следующий день вернулись в венту; на обратном пути я заметила, что мать идет более медленной и менее уверенной походкой. В продолжение нашего путешествия она присаживалась два или три раза, всякий раз привлекая меня к себе и прижимая к сердцу. При каждом поцелуе, при каждом объятии сердце мое обливалось слезами, невольно я переносилась в тот день, когда отец, бледный и качающийся от слабости, выехал на лошади из замка, прижал меня к своему сердцу и впервые назвал меня своим ребенком.

Предчувствие меня не обмануло. На другой день после нашего похода в грот мать слегла в постель. С этого момента я поняла, что она ступила на дорогу в вечность. Мать, со своей стороны, знала, что приближается час, который разлучит ее со всем, что ей дорого, и говорила только о моем отце. Она напомнила мне все подробности тех событий, о которых я только что рассказала вам, государь, так что они глубоко врезались в мою память и я никогда не забуду их. Она отдала мне перстень, она передала мне пергамент, она сказала, что у меня… простите, ваше величество… что у меня есть брат, который будет царствовать, и только от меня зависит, захочу ли я узнать его или буду жить в безвестности, но в богатстве благодаря бриллиантам, подаренным мне отцом, в любой стране света, которую выберу для себя.

Я слушала все это, стоя на коленях у ее кровати и плача, потому что она больше уже не поднималась и с каждым днем лицо ее становилось бледнее, голос слабее, а взгляд более тусклым. Я спрашивала врача из нашего табора, изучавшего медицину на Востоке: «Что происходит с моей мамой?»

«Ничего, – отвечал он. – Она уходит к Богу!»

Пришел день, когда Господь открыл для нее двери рая. Я, по обыкновению, стояла на коленях у ее кровати; мать говорила не о себе, а обо мне. Казалось, что ее взгляд, перед тем как угаснуть, стремился проникнуть в будущее. Будто в материнском порыве она пыталась угадать, что ждет меня впереди. По губам ее скользило подобие улыбки. Вдруг рука матери поднялась, указывая на что-то, словно она видела некую тень, проходившую перед ней. Она прошептала два слова, я приняла их за бред, так как они не относились ни к одному из наших общих воспоминаний. Я думала, что ослышалась, и подняла голову, чтобы лучше разобрать слова, срывавшиеся с ее уст, но она повторила еще два раза ослабевшим голосом:

«Дон Фернандо! Дон Фернандо!»

Потом она положила обе руки на мою голову. Я склонилась под последним благословением. Я ждала, когда она их снимет, но напрасно: она умерла, благословляя меня! Матушка точно хотела навеки защитить меня своей нежностью.

Если вы, ваше величество, поедете когда-нибудь из Гранады в Малагу, то вы увидите могилу моей матери на небольшом холме, в миле за вентой «Король мавров». Вы узнаете ее по ручейку, протекающему у камня, на котором водружен крест, – мать моя, слава Господу Иисусу, была христианкой, – и по надписи, грубо высеченной на этом камне: «Королева Топаз Прекрасная». И теперь вы, ваше величество, знаете, что та, которая покоится под этим камнем, не чужая вам, поскольку она любила короля Филиппа, вашего отца, так сильно, что не смогла пережить его… О, моя мать, моя мать! – продолжала девушка, закрыв лицо руками, чтобы спрятать слезы.

– Ее тело перенесут в какой-нибудь достойный монастырь, – спокойным голосом произнес молодой король, – и я назначу поминовение, чтобы монахи постоянно служили мессы за упокой ее души… Продолжайте.