Текст книги "Сальтеадор"

XVIII
Брат и сестра

– Спустя некоторое время после смерти моей матери цыгане решили перекочевать в другую страну. С того дня, как она закрыла глаза, они считали меня своей королевой. Старшины пришли известить меня о своем решении и ждали моего согласия. Я объявила, что табор может уйти куда захочет, что он свободен, как птица небесная; что же касается меня, то я не покину камня, под которым покоится моя мать.

Собрался совет, после которого меня предупредили, что было решено захватить меня в ночь накануне отъезда и увезти силой. Я запаслась финиками и перенесла их в грот, исчезнув накануне отъезда. Вечером, когда, согласно решению совета, меня должны были схватить, меня искали безуспешно.

Итак, осторожность моей матери оправдалась: я имела надежное убежище – недоступное, скрытое от всех взоров. Цыгане решили не уезжать без меня, а я решила скрываться от них до тех пор, пока они не уедут. Они отложили свой отъезд на месяц. Все это время я выходила из своего убежища не иначе как ночью, чтобы с высоты горы убедиться по свету огней, на прежнем ли месте табор.

Однажды ночью огни пропали. Это могло быть ловушкой: вдруг они решили выманить меня на какое-нибудь открытое место и там схватить. Я стояла, спрятавшись в чаще миртов, и, выглядывая из-за них, обозревала дорогу. Так я дождалась дня. Дневной свет озарил опустошенный дом, пустынную дорогу. Однако я все еще не смела спуститься вниз и отложила вылазку до ночи.

Ночь была темная, безлунная, только звезды дрожали на иссиня-черном небе. Но для нас, цыган, детей мрака, нет такой густой тьмы, сквозь которую не проник бы наш глаз. Я спустилась к дороге – по другую ее сторону была могила моей матери – и преклонила там колено. Мои молитвы нарушил лошадиный топот. Всадник не мог принадлежать к нашему табору; я спокойно ждала, к тому же ночью в горах я не боялась даже цыган.

Это был путешественник. В то время как он проезжал по дороге, я, окончив молитву, поднялась с колен. Он принял меня, очевидно, за привидение, возникшее из могилы. Он вскрикнул, осенил себя крестом, пустил лошадь в галоп и скрылся. Я слышала лошадиный топот, постепенно затихавший; наконец, он совершенно смолк. Меня вновь окружила ночная тишина, временами нарушаемая обычными в горах звуками: треском деревьев, падением обломков скал, завыванием диких животных и криками ночных птиц.

Я была уверена, что вокруг нет ни одной живой души. Значит, цыгане действительно уехали. Наступивший день подтвердил то, что мне поведала ночная тьма. С моих плеч будто свалилась громадная тяжесть. Я была свободна, горы принадлежали мне, вся сьерра была моим королевством. Я прожила так несколько лет, ничего не желая и ни в чем не нуждаясь: питаясь, как птицы небесные, дикими плодами, ключевой водой, ночным воздухом, утренней зарей, дневным солнцем.

Я была одного роста с матерью. Я носила ее платья, ее драгоценностей было мне более чем достаточно, но одного мне не хватало: подруги. Однажды я дошла до Альхамы, купила козочку и вернулась обратно. Во время моей отлучки в венте расположился какой-то трактирщик. Он стал меня расспрашивать. Я сказала ему, кто я, не сообщив, где живу. Он интересовался проезжающими путешественниками – я поведала ему о них.

Мало-помалу после появления трактирщика горы снова заселились. Его гостями были люди с суровыми лицами и дикими взглядами, они пугали меня. Я пряталась в кустах и только издали, из какого-нибудь недоступного места, глядела на венту или на дорогу. В горах раздавались необычные звуки: то выстрелы, то гневные крики, то мольбы о помощи. Бандиты заняли место цыган. Лично для меня почти ничего не изменилось, законы общества были мне неизвестны, я не имела понятия о том, что хорошо и что дурно. В природе я всюду видела власть сильных над слабыми и думала, что жизнь в городах устроена по примеру жизни в горах. Но все-таки эти люди пугали меня, и я все больше отдалялась от них.

Однажды я по привычке гуляла в самой дикой части сьерры, моя козочка прыгала по скалам, а я прыгала за ней, но поодаль, ежеминутно останавливаясь, чтобы сорвать плоды, или цветок, или дикую ягоду. Вдруг я услышала, что моя верная подруга жалобно заблеяла, потом еще раз, но уже дальше, третий раз еще дальше, точно ее уносил какой-то ураган и, не будучи в состоянии противиться этой силе, она взывала ко мне о помощи. Я бросилась на крики. В полумиле от меня раздался ружейный выстрел. Я увидела дымок, появившийся над кустами, и побежала в ту сторону, не думая об опасности. Когда я приблизилась к тому месту, где раздался выстрел и где в прозрачном воздухе сьерры еще клубился дымок, я увидела козочку: окровавленная, раненная в плечо, она шла ко мне, едва волоча ноги, но, увидев меня, вместо того чтобы приблизиться, повернула обратно, словно приглашая следовать за ней. Я пошла на зов, будучи убежденной в том, что верное животное не приведет меня в западню.

Посреди поляны стоял красивый юноша двадцати пяти – двадцати шести лет; опершись на мушкет, он смотрел на огромную волчицу, бившуюся в предсмертных судорогах. Увидев это, я все поняла: волчица схватила мою козочку и потащила к своим детенышам, чтобы вместе с ними разделаться с ней, а молодой охотник, встретив хищного зверя, перебил ему выстрелом позвоночник. Раненая волчица отпустила козочку, та вернулась ко мне и из признательности привела меня к своему спасителю.

По мере того как я приближалась к юноше, мною овладевало необычайное беспокойство: он показался мне человеком высшей породы, по сравнению с теми, кого я встречала раньше. Он был так же красив, как и мой отец. Он, со своей стороны, тоже смотрел на меня удивленно; было очевидно, что поначалу он принял меня не за обыкновенную смертную, а за одного из тех духов вод, цветов или снегов, которые, по преданиям, и в особенности по нашим преданиям, блуждают в горах.

Он ждал, пока я заговорю первой, чтобы угадать по моим словам, по звуку голоса, по жестам, кто я такая, как вдруг на его глазах со мной произошло нечто странное. Без всякой связи между настоящим и прошлым, между тем, что происходило со мной сейчас, и тем, что было пять лет назад, под влиянием его взгляда в моем воображении предстала картина смерти моей матери в тот момент, когда она, озаренная предчувствием смерти, приподнялась на ложе с протянутой рукой, указывая мне на нечто невидимое, – и слова, сказанные ею в день смерти, отчетливо прозвучали у меня в сознании: «Дон Фернандо».

– Дон Фернандо! – произнесла я громко, подчиняясь какому-то внутреннему импульсу и не осознавая того, что говорю.

– Вы знаете меня? – удивленно спросил молодой человек. – Откуда вам известно мое имя, если я не знаю вашего?

Он почти со страхом глядел на меня, видимо, решив, что я какое-то сверхъестественное существо.

– Ваше имя действительно дон Фернандо? – спросила я его.

– Да, вы же сами назвали меня этим именем.

– Я назвала вас этим именем, потому что оно само сорвалось с моего языка в тот момент, когда я вас увидела, но больше мне ничего о вас неизвестно.

И я рассказала ему, как моя мать, умирая, произнесла это имя и как с того дня оно поселилось в моей памяти. Благодаря ли внезапно возникшей симпатии или какой-то тайной связи между нами, но начиная с этого момента во мне пробудилась любовь к юноше. Она была не такой, какую испытывают к случайно встреченному незнакомцу, завладевшему вашими мыслями. Это было чувство к существу, которое, как бы ни было сейчас далеко, должно рано или поздно стать вам ближе, чья жизнь должна соединиться с вашей жизнью точно так же, как смешиваются, сливаются и соединяются воды ручьев, которые, выйдя из одного истока, устремляются в разные стороны и теряют друг друга из виду, но затем, омыв два противоположных склона горы, встречаются у подножия, узнают друг друга и вновь сливаются в объятиях.

Не знаю, чувствовал ли он то же со своей стороны, но знаю, что с этого дня я заняла место в его жизни, и мне кажется, что если бы не стало его, прервалось бы без всякого усилия и почти без страданий и мое существование. Так продолжалось около двух лет, когда по тем гонениям, жертвой которых стал дон Фернандо, я узнала о вашем прибытии в Андалусию. Третьего дня дон Иниго и его дочь проезжали по сьерре. Вы, ваше величество, знаете, что с ними произошло?..

Дон Карлос, все еще с затуманенным взглядом, утвердительно кивнул.

– Вслед за доном Иниго и его дочерью пришли солдаты, разогнали банду Фернандо и, не теряя времени на постепенное покорение сьерры, разожгли пожар в горах, окружив нас огненным кольцом.

– Ты говоришь «нас», девушка?

– Да, я говорю «нас», ваше величество, так как была с ним; разве я не сказала, что моя жизнь связана с его жизнью?

– И что же случилось? – спросил король. – Атаман бандитов сдался и был арестован?

– Дон Фернандо находится в безопасности в гроте, устроенном для меня моей матерью.

– Но он не может вечно жить, прячась: голод выгонит его из убежища, и он попадется в руки моих солдат.

– Эта мысль также пришла мне в голову, ваше величество, – сказала Хинеста, – вот почему я взяла перстень и пергамент и отправилась искать вас.

– И, явившись, ты узнала, что я отказал в помиловании Сальтеадора сначала его отцу, дону Руису де Торрильясу, а затем и верховному судье, дону Иниго?

– Да, я узнала об этом и еще больше утвердилась в своем намерении. Я поняла, что должна попасть к вам; я говорила себе: «Дон Карлос может отказать постороннему человеку, просящему из симпатии или человеколюбия, но он не откажет сестре своей в том, о чем она заклинает памятью отца!» Король дон Карлос, сестра твоя просит тебя именем Филиппа, нашего отца, оказать милость дону Фернандо де Торрильясу. – И, произнося эти слова с непревзойденным достоинством, Хинеста преклонила колено перед королем.

Молодой человек искоса посмотрел на смиренную просительницу, но на его бесстрастном лице не отразилось ничего, что происходило в мыслях.

– А если я скажу, – проговорил он, немного помолчав, – что милость, о которой ты просишь и которую я поклялся никому не даровать, возможна только при двух условиях?

– Значит, ты окажешь мне эту милость? – воскликнула молодая девушка, пытаясь схватить руку короля, чтобы прижаться к ней губами.

– Подожди, девушка. Прежде, чем благодарить меня, выслушай условия.

– Я слушаю, мой король! Я жду, мой брат! – сказала Хинеста, поднимая голову и глядя на дона Карлоса с улыбкой, полной любви и преданности.

– По первому из этих условий ты должна отдать мне перстень, уничтожить пергамент и поклясться страшной клятвой в том, что никому не расскажешь о своем происхождении, единственными доказательствами которого являются этот перстень и этот пергамент.

– Государь, – сказала девушка, – перстень в ваших руках, оставьте его у себя, документ также у вас, разорвите его; продиктуйте мне клятву, я произнесу ее. Каково же второе условие?

Молния блеснула во взгляде короля, но тотчас погасла.

– Среди наших церковных уложений есть одно, – продолжал дон Карлос, – по которому, если мы оказываем милость великому грешнику, который заслужил мирское наказание, кто-нибудь, имеющий чистую душу, должен молиться перед алтарем Милосердного Создателя о даровании грешнику духовного помилования. Знаешь ли ты кого-нибудь, чистого и целомудренного, кто согласился бы поступить в монастырь и отказаться от мира ради спасения души того, чье тело я спасаю?

– Да, – сказала Хинеста, – укажите монастырь, в котором я должна дать обет, и я поступлю туда.

– Нужно внести вклад… – прошептал дон Карлос, точно стыдясь предложить Хинесте это последнее условие.

Хинеста печально улыбнулась, сняла со своей груди кожаный кошелек с гербом Филиппа Прекрасного, открыла его и высыпала к ногам короля находившиеся там бриллианты.

– Вот мой вклад, – сказала она, – я надеюсь, этого будет достаточно: моя мать не раз уверяла меня, что цена этим бриллиантам – миллион.

– Итак, ты готова лишиться всего, – спросил дон Карлос, – общественного положения, счастья в будущем, богатства, чтобы получить прощение для бандита?

– Всего! – подтвердила Хинеста. – Я прошу только одной милости: я хочу сама передать ему известие о помиловании.

– Хорошо, – согласился дон Карлос, – ты получишь желаемое.

Подойдя к столу, он начеркал несколько строк, собственноручно подписал и скрепил своей печатью. Потом вернулся к Хинесте торжественным шагом.

– Вот помилование дону Фернандо де Торрильясу, – произнес он. – Передай его сама: он увидит, что по твоей просьбе спасены его жизнь и честь. Когда ты вернешься, мы вместе выберем монастырь, в который ты должна будешь поступить.

– О, государь, – воскликнула молодая девушка, хватая руку короля, – о, как вы добры и как я вам благодарна!

Легко, словно на крыльях, она сбежала с лестницы, миновала сад, прошла через дворцовые апартаменты и очутилась на площади. Она не шла, не бежала, а парила в воздухе, как это бывает во сне.

Она исчезла, дон Карлос старательно собрал бриллианты, положил их в кожаный кошелек, запер перстень, пергамент и бриллианты в письменный стол, взял ключ и в задумчивости спустился с лестницы. Внизу он встретил дона Иниго и удивленно посмотрел на него, точно забыв, что оставил его здесь.

– Государь, – заговорил верховный судья, – я здесь по приказанию вашего величества: вы велели мне дожидаться вас. Не хотите ли вы, ваше величество, сказать мне что-нибудь?

Дон Карлос, казалось, сделал над собой усилие, чтобы вспомнить, потом, отогнав неотступную мысль об империи, подавлявшую все прочие мысли, как упрямый прибой накрывает берег, ответил дону Иниго:

– Ах да, вы правы… Объявите дону Руису де Торрильясу, что я только что подписал помилование его сыну.

И в то время как дон Иниго отправился на площадь Лос-Альхибес объявить эту радостную весть своему другу, дон Карлос пошел ко двору Львов.

XIX
Нападение

Хинеста была уже на пути в горы. Забежим вперед и узнаем, что произошло в гроте за время ее отсутствия.

Фернандо провожал девушку взглядом, пока мог ее видеть, и, только когда она совершенно исчезла, огляделся вокруг. Огонь покрывал горы сплошным пламенным полотнищем, крики животных смолкли, и не было слышно ничего, кроме громкого треска необъятного костра, который смешивался с рокотом водопада.

Зрелище было завораживающим. Но эта картина, какой бы великолепной она ни была, спустя некоторое время начала утомлять. Нерон, так долго жаждавший увидеть пожар Рима, в конце концов отвел свой ослепленный взгляд от пылающего города и вернулся в скромное убежище на Палатинском холме, мечтая о своем золоченом дворце. Дон Фернандо вернулся в грот, лег на ложе из мха и тоже предался мечтам. О чем же он грезил? Мы затрудняемся сказать. О донье ли Флор, которая промелькнула на его горизонте, как сверкающий метеор, и которую он спас благодаря своей власти? Или о милой Хинесте, за которой он, сознавая свое бессилие, следовал в лесной глуши, как матрос в лодке, сбившийся с пути, следует за звездой?

О чем бы Сальтеадор ни мечтал, все закончилось тем, что он уснул настолько спокойно, будто на пять или шесть миль вокруг него не пылали костры, виновником возникновения которых был он сам. Незадолго до рассвета его разбудил какой-то странный шум, исходивший словно из глубины гор. Он открыл глаза и прислушался. На расстоянии нескольких шагов от его головы раздавалось непрерывное царапание, казалось, что там с ожесточением работал минер.

Дон Фернандо ни минуты не сомневался в том, что враги открыли его убежище и, будучи не в состоянии напасть на него в лоб, решили прорыть к нему подземный ход и заложить там мину. Фернандо поднялся и осмотрел мушкет: фитиль был в порядке, и оставалось еще двадцать – двадцать пять зарядов; наконец, если этих запасов не хватит, у него был еще пиренейский нож, которому он доверял больше, чем всему огнестрельному оружию мира. Однако он взял на всякий случай мушкет и приложился ухом к стене грота. Казалось, что минер не очень быстро, но методично продвигался вперед. Было очевидно, что через несколько часов такой неустанной работы он достигнет грота.

С наступлением дня шум прекратился. По всей видимости, минер отдыхал. Но почему никто из его товарищей не заменил его? Этого Фернандо не мог объяснить. Как и все мыслители-логики, он не стал ломать голову над разрешением этого вопроса, ему непонятного. Он сказал себе, что наступит время, когда все прояснится, и надо просто дождаться этого момента. Молодой человек имел возможность терпеливо ждать.

Прежде всего, на протяжении пяти-шести дней он мог не бояться голода: Хинеста, как мы уже сказали, предоставила в его распоряжение свои запасы. Он жадно принялся за них спустя час или два после восхода солнца, и горячность, проявленная им в этом деле, показала, что опасная обстановка, в которой находился юноша, нисколько не отразилась на его аппетите. Теперь у него были две причины надеяться на спасение: во-первых, предложение дона Иниго, во-вторых, обещание Хинесты. Говоря откровенно, молодой человек намного меньше рассчитывал на влияние цыганки, несмотря на то что хорошо знал ее историю, чем на влияние отца доньи Флор. К тому же человеческое сердце неблагодарно: может быть, в том настроении, в котором находился Фернандо, он предпочел бы получить подобное благодеяние от дона Иниго, а не от Хинесты.

Из разговора с доном Иниго Сальтеадор понял, что старик отнесся к нему с не меньшей симпатией. Была между ними какая-то странная связь, подобная голосу крови. От размышлений Фернандо отвлек шум, который он уже слышал ранее. Юноша припал ухом к стене грота и со всей ясностью, которую дневной свет придает человеческой мысли, всегда немного затуманенной, как и природа, сумерками, осознал, что подкоп ведет искусный и упорный минер.

Если он доведет свою работу до конца, то есть установит сообщение между атакующей траншеей – по выражению стратегов – и гротом, то Фернандо будет вынужден вступить в неравный бой, в котором у него не останется никакой надежды на спасение. Не лучше ли с наступлением ночи совершить вылазку и, воспользовавшись темнотой и знанием местности, перебраться в другую часть гор? Только пожар, лизавший громадные горы почти до самых их вершин, пожрав весь вереск, все мирты и лианы, усыпавшие склоны и расщелины, лишил беглеца какой-либо опоры.

Фернандо высунулся из грота наружу, чтобы разглядеть, пригодна ли дорога, по которой прошла до пожара Хинеста. В это же время раздался выстрел, и пуля расплющилась о гранит в полуфуте от того места, на которое он опирался рукой. Дон Фернандо поднял голову. Трое солдат расположились на выступе скалы и указывали на него пальцами; маленькое облако белого дыма, поднявшееся над их головами, говорило о том, что стреляли именно они.

Сальтеадор подвергался страшной опасности. Но он не принадлежал к числу людей, которые могли оставить такой выстрел без ответа. Он, в свою очередь, взял мушкет и прицелился в солдата, заряжавшего в это время свое оружие; очевидно, это он стрелял в юношу. Раздался выстрел, человек протянул руки, выпустил мушкет и покатился вниз головой к подножию горы. Послышались громкие крики. Не оставалось ни малейшего сомнения: солдаты обнаружили того, кого искали.

Фернандо подался назад, чтобы снова зарядить мушкет, потом, зарядив его, опять приблизился к выходу из грота. Но оба спутника убитого уже скрылись, и, как ни вглядывался в окрестности Фернандо, он их больше не видел. Только несколько камней скатились с вершины горы и запрыгали по склонам: это указывало на то, что солдаты собрались над головой Сальтеадора.

Земляные работы продолжались. Было очевидно, что теперь, когда враги обнаружили Сальтеадора, они будут нападать на него всеми возможными способами. Он подготовил, со своей стороны, все средства обороны, убедился, что его баскский кинжал легко выходит из ножен, что на мушкете есть затравочный порох, – и сел на ложе из мха, откуда мог одновременно слышать все, что затевалось позади него, и видеть все, что происходило перед ним.

После получасового ожидания, во время которого его ум, естественно, переключился с грез на бдительное наблюдение, он заметил, что какая-то тень заслонила дневной свет – что-то качалось на веревке перед входом в грот. Не имея возможности подняться в грот, солдаты пытались спуститься со скалы: один из них, с ног до головы защищенный доспехами, почти полностью укрытый от пуль большим щитом, был обвязан веревкой и, прельщенный тысячей золотых, обещанных за живого или мертвого Сальтеадора, попытался осуществить это предприятие. Но в то время как солдат спускался через водяную стену водопада и должен был вот-вот ногами коснуться выступа скалы, прозвучал выстрел из мушкета, наполнив грот грохотом и дымом. Пуля, которая не могла пробить доспехи, отсекла над головой у солдата веревку, на которой его спускали. Солдат камнем полетел в пропасть.

За этой попыткой последовали три других, и все они закончились тем же. Каждый раз из пропасти раздавался страшный крик и на вершине горы, подобно эху, ему вторил другой. После этих трех попыток, смертельных для тех, кто их предпринимал, осаждавшие, вероятно, решили избрать другой способ нападения, так как вслед за последними криками воцарилось молчание, и Сальтеадор уже больше никого не видел. Правда, минер продолжал свою подземную работу и делал в ней большие успехи.

Дон Фернандо сидел до ночи, приложившись ухом к стене. Ночью ему грозило двойное нападение. Благодаря темноте солдаты, быть может, додумаются взять приступом скалу. А подкоп шел полным ходом, и траншея менее чем через час могла соединиться с гротом. К тому же тонкий слух Сальтеадора подсказывал ему, что подземную работу производит всего лишь один человек; этот человек был отделен от него таким незначительным пластом земли, что было ясно слышно, как он копает. Сальтеадора удивляло только то, что доносившийся до него шум не был похож на стук заступа или мотыги, это скорее напоминало непрестанное царапанье ногтями. Можно было подумать, что у минера не было других орудий, кроме собственных рук.

Шум все приближался. Сальтеадор в третий раз приложил ухо к стене грота. Невидимый враг находился так близко, что можно было уловить его тяжелое прерывистое дыхание. Фернандо слушал с напряженным вниманием, его глаза метали молнии, радостная улыбка скользила по губам. Затем он вышел из грота, подошел к краю скалы и склонился над пропастью, чтобы убедиться, что снаружи ему не угрожает никакая опасность. Все было спокойно, наступила темная немая ночь. Было очевидно, что солдаты задумали взять Сальтеадора измором.

– О, – прошептал Сальтеадор, – дайте мне только полчаса, и я расквитаюсь с королем доном Карлосом за ту милость, о которой просят для меня в настоящее время.

Он бросился в глубину грота с баскским кинжалом в руках и начал со своей стороны рыть землю, продвигаясь навстречу тому, кто шел к нему. Оба работника быстро приближались друг к другу. Наконец, по истечении двадцати минут слабая преграда, отделявшая их друг от друга, обрушилась, и Фернандо увидел, как в отверстии появился, опираясь на две громадные лапы, чудовищных размеров медведь.

Зверь взревел. Этот рев был знаком Фернандо – по нему неустрашимый охотник обычно обнаруживал ужасного зверя. Сальтеадор мгновенно составил план бегства. Он был убежден, что к гроту прилегает берлога медведя, а значит, существует выход, за которым никто не следит. Юноша с улыбкой посмотрел на чудовище.

– Ага, – прошептал он, – я узнаю тебя, старый муласенский медведь! Это по твоему следу я шел, когда меня позвала Хинеста, это ты зарычал, когда я хотел влезть на дерево, чтобы посмотреть на пожар, и наконец, это ты теперь волей-неволей указываешь мне путь к бегству. Посторонись же! – И с этими словами он вонзил кинжал в морду медведя.

Потекла кровь, животное взревело от боли, отступило и освободило Фернандо путь. Сальтеадор с быстротой змеи скользнул в это отверстие и очутился в берлоге, в четырех шагах от зверя, но животное преградило ему путь.

– Да, – прошептал Фернандо, – да, я хорошо знаю, что один из нас не выйдет отсюда. Остается узнать – кто!

Словно поняв, что ему сказал охотник, медведь ответил угрожающим ревом. Потом наступило минутное молчание: противники пожирали друг друга взглядом. Глаза животного казались двумя раскаленными углями. Оба не шевелились, каждый будто выжидал, пока другой совершит ошибочный шаг. Человеку первому надоело ждать. Фернандо искал камень среди обломков стены, случай помог: он нащупал рукой осколок величиной с кулак. Горящие глаза зверя служили ему мишенью, и с силой брошенный камень с глухим стуком ударился о голову животного. Таким ударом можно было бы убить быка. Медведь опустился на колени, и на мгновение его огненный взгляд исчез за сомкнутыми веками. Но тут разъяренный зверь с ужасным ревом поднялся на задние лапы.

– А, – сказал Фернандо, делая шаг вперед, – наконец-то ты решился! – И, уперев в грудь рукоятку кинжала, он, направив острие на врага, сказал: – Ну, обнимемся!

Объятие было страшным! Поцелуй – смертельным! Фернандо чувствовал, как когти медведя вонзились в его плечо, а медведь, со своей стороны, почувствовал, как клинок кинжала Фернандо проник в его сердце. Человек и зверь, обнявшись, покатились по полу пещеры, которая была залита кровью раненого медведя.