Текст книги "Сальтеадор"

XXX
Исповедь

Услышав эти слова, король вздохнул свободнее.

– Говорите, – сказал он повелительным голосом.

– Государь, – прошептала Мерседес, – я расскажу вам о том, о чем трудно говорить женщине, хотя я не так сильно виновата, как кажется на первый взгляд. Но будьте хоть на словах снисходительны, иначе я не в состоянии буду продолжать.

– Говорите смело, донья Мерседес, – ответил дон Карлос, немного смягчившись, – и еще ни одна тайна, доверенная священнику, не будет храниться так свято, как та, которую вы сейчас вверите вашему королю.

– Да будет милость Господня над вами, сударь! – сказала Мерседес.

Она провела рукой по лбу – не с тем, чтобы собраться с мыслями или освежить воспоминания, так как они и без того ясно стояли перед ней, – но чтобы стереть выступившую от страшного душевного волнения испарину.

– Государь, – начала она свою исповедь, – я воспитывалась с сыном друга моего отца, как воспитывают сына с дочерью, и не подозревала о существовании на свете иного чувства, кроме братской нежности, когда спор об имуществе рассорил наших отцов – друзей, считавшихся неразлучными.

Это было еще не все, за ссорой последовала тяжба. Кто был виноват? Кто прав? Я этого не знаю, но знаю, что отец мой заплатил затребованную сумму, покинув Севилью, где жил раньше, и перебрался в Кордову, чтобы не находиться в одном городе с человеком, который был его другом, но стал смертельным врагом. Этот разрыв отцов разлучил детей.

Мне в то время едва исполнилось тринадцать лет, ни разу мы не сказали друг другу о любви, быть может, и не думали никогда об этом, пока разлука, такая внезапная, не дала нам ясно понять, что происходит в наших сердцах. Что-то в нас плакало и глубоко страдало, это была дружба, превратившаяся в любовь, так безжалостно разбитая нашими родителями.

Беспокоило ли их это? Знали ли они, какое горе нам причиняют? Я думаю, что они ни о чем не подозревали. Но если даже догадывались о чем-нибудь, то ненависть их друг к другу была так велика, что им было бы совершенно безразлично, как она могла повлиять на нашу любовь.

Итак, наши семьи были разделены и ненавистью, и расстоянием. Но на последнем свидании мы поклялись друг другу, что ничто нас не разлучит. И действительно, что было нам, бедным детям, рожденным друг около друга, выросшим вместе, что было нам за дело до ненависти наших родителей? Если в течение десяти лет нам ежедневно говорили: «Любите друг друга», не было ли простительно, что мы не послушались, когда нам внезапно приказали: «Ненавидьте друг друга!..»

Мерседес остановилась, ожидая от короля слов сочувствия; прежде чем продолжить, последний сказал:

– Сеньора, я не знаю, что такое любовь, поскольку никогда не любил.

– В таком случае, государь, – удрученно проговорила донья Мерседес, – я очень несчастна, потому что вы не поймете ничего из того, что я хочу вам рассказать.

– Простите, сеньора, я судья, потому что король с самого детства, и я знаю, что такое правосудие.

Мерседес продолжала:

– Мы держали наше слово, разлука даже усилила нашу любовь, о которой не знали родители. Дом моего отца в Кордове был расположен на берегу Гвадалквивира, моя комната находилась в самой отдаленной части дома и выходила зарешеченным окном на реку; тот, кого я любила, купил лодку и, переодевшись охотником, исчезал трижды в неделю из Севильи под предлогом охоты в горах и приезжал, чтобы раз за разом уверять меня в своей любви и чтобы из моих уст услышать в ответ «люблю».

Сначала мы надеялись, что вражда между нашими семьями утихнет, но она только разгоралась. Тот, кого я любила, приложил все силы, чтобы склонить меня к бегству с ним. Я не соглашалась. Тогда им овладело мрачное отчаяние; ночные свидания, составлявшие раньше его счастье, уже не удовлетворяли его. Война между христианами и маврами была в самом разгаре.

Однажды вечером он сказал, что жизнь ему в тягость и он будет искать смерти. Я плакала, но не уступала. Он уехал. Целый год я не видела его, но весь этот год до меня доходила молва о его подвигах – если бы я могла любить его сильнее, любовь моя должна была бы еще более возрасти из-за его храбрости и славы.

Новости о нем нам приносил один юноша, участвовавший с ним в сражениях и деливший с ним опасности. Этот молодой человек, его товарищ по оружию, был сыном одного из друзей отца, его звали дон Руис де Торрильяс.

Король слушал с мрачным видом, безмолвный и неподвижный, точно статуя. Донья Мерседес бросала на него быстрые взгляды, пытаясь угадать, надо ли ускорить или замедлить рассказ. Дон Карлос понял ее немой вопрос.

– Продолжайте, – сказал он.

– Внимание, с которым я слушала дона Руиса, поспешность, с которой я прибегала, когда докладывали о его приходе, позволили ему предположить, что я испытываю к нему симпатию, хотя на самом деле эта симпатия целиком относилась к отсутствовавшему. Визиты дона Руиса участились, а тон его голоса и выражение его глаз поведали мне тайну его сердца.

С тех пор, хотя мне дорого стоило не слышать рассказов о том, кому были посвящены все мои мысли и кто похитил мое сердце, я все-таки перестала выходить, когда появлялся дон Руис. К тому же и сам он скоро перестал приходить: отряд, в котором он сражался, был занят осадой Гранады.

В один прекрасный день мы узнали, что Гранада взята. Для нас, для христиан, было большой радостью узнать, что столица мавров перешла в руки католических королей, для меня же непреходящая тоска заслоняла радость, к отцу же моему эта радость пришла в сопровождении новых огорчений.

То, что осталось от нашего богатства, принадлежало первой жене моего отца, этим имуществом владел сын, авантюрист, которого считали умершим и которого я едва знала, хотя и была его сестрой. Он внезапно объявился и потребовал свою собственность. Отец попросил только времени на приведение в порядок счетов, но он предупредил меня, что это нас совершенно разорит.

Я решила, что настал подходящий момент. Я отважилась упомянуть о его старом друге, с которым все отношения были порваны, но при первых же словах в его глазах сверкнул гнев. Я замолчала. Ненависть разгоралась в отце при каждом новом несчастье. Нельзя было и мечтать вернуться к этому разговору.

Ночью, последовавшей за этим днем, я не могла спать и сидела на балконе, выходившем на реку. Решетка окна была поднята, потому что мне казалось, что железные перекладины мешают поступлению свежего воздуха.

Из-за таявших снегов уровень воды в Гвадалквивире повысился, и река катилась почти у меня под ногами. Подняв глаза к небу, я следила за облаками, цвет и форму которых капризный ветер менял раз двадцать за четверть часа, как вдруг в сгустившейся над рекой тьме я увидела лодку, которой управлял одинокий рыбак. Я отодвинулась, чтобы не быть замеченной, намереваясь занять прежнее место, когда рыбак проплывет дальше, но вдруг передо мной мелькнула тень, заслонившая звезды небесные: на балкон запрыгнул человек. Я закричала от ужаса, но на мои вопли ответил хорошо знакомый голос:

– Это я, Мерседес… Тише!..

Это действительно был он. Я должна была убежать, но у меня даже не возникло такой мысли. В полузабытьи я упала ему на руки… Когда я пришла в себя… увы! Я уже себе не принадлежала, государь!

Несчастный приехал вовсе не для того, чтобы совершить это преступление, – он приехал, чтобы повидаться со мной в последний раз и сказать мне «прости»: он уезжал с генуэзцем Колумбом в путешествие для открытия новых земель. Он издали заметил меня на балконе, моя уединенность позволила ему свободно войти. Впервые в жизни он проник в мою комнату.

Тогда он возобновил свои уговоры, чтобы склонить меня последовать за ним. Если бы я захотела сопровождать его в смелом походе, то он добился бы от Колумба согласия на то, чтобы я следовала за ним, переодетая мужчиной; если бы я предпочла другое место на земле, все места мира были бы одинаково хороши, лишь бы он жил там со мной. Он был богат, независим, мы любили друг друга, мы повсюду были бы счастливы. Но я отказалась.

Он уехал перед рассветом. Мы попрощались навсегда – так мы по крайней мере думали: он должен был догнать Колумба в Палосе, Колумб уезжал в следующем месяце. Вскоре я заметила, что мы были несчастны только наполовину: я стала матерью! Я написала ему о роковой новости, одновременно желая и страшась его отъезда, и ждала в слезах и одиночестве решения Богом моей судьбы.

Однажды ночью, когда, не получив ответа, я думала, что он уже плывет в неведомые страны, я услышала под окном сигнал, извещавший о его приходе. Я подумала, что ошиблась, и стала ждать, вся дрожа. Сигнал повторился. О, признаюсь, я с несказанной радостью бросилась к окну и открыла его. Он был там, в лодке, и протягивал ко мне руки, отъезд Колумба откладывался, и мой возлюбленный пересек чуть ли не всю Испанию, чтобы или увидеть меня в последний раз, или увезти с собой.

Увы, само наше несчастье давало ему надежду на то, что я соглашусь последовать за ним. Я отказалась. Я была последним утешением и единственным другом моего отца, превратившегося в бедняка, я решилась ему во всем сознаться, подвергнуться его гневу, но не покидать его.

О, это была ужасная ночь, государь! Но она по крайней мере уже не повторится. Отплытие Колумба было назначено на третье августа. Он приехал ко мне как-то удивительно быстро, и еще одно чудо должно было дать ему возможность возвратиться вовремя к Колумбу.

О, государь, государь, я не могу вам рассказать обо всех мольбах и уговорах, которые он исчерпал передо мной в эту ночь. Двадцать раз он спускался в лодку и поднимался на балкон, в последний раз он взял меня на руки и хотел унести силой. Я кричала, звала на помощь. Послышался шум, кто-то шел к моей комнате, он должен был бежать или быть обнаруженным. Он бросился в лодку, я упала на пол, чувствуя, как его сердце оторвалось от моего! Там и нашла меня Беатриса…

И почти такая же взволнованная, почти такая же бледная, как в ту страшную ночь, ломая руки и громко всхлипывая, Мерседес опустилась в кресло.

– Соберитесь с духом, сеньора, – бесстрастно сказал дон Карлос. – В вашем распоряжении целая ночь.

Наступило молчание, слышны были только стоны доньи Мерседес. Дон Карлос же был совершенно неподвижен, так что его можно было принять за статую; он так владел собой, что не слышно было даже его дыхания.

– Он уехал! – пролепетала Мерседес.

И казалось, душа ее отлетела с этими словами.

– Три дня спустя к отцу пришел друг его дон Франциско де Торрильяс. Он просил позволения поговорить с ним наедине, предупреждая, что должен обсудить очень важный вопрос.

Старики заперлись. Дон Франциско пришел просить у отца моей руки от своего имени и от имени сына. Его сын страстно любил меня и объявил, что не может без меня жить. Ничто не могло обрадовать моего отца больше, чем это известие, только одно сомнение останавливало его.

«Знаешь ли ты, в каком состоянии находятся мои финансы?» – спросил он у своего друга.

«Нет, но это меня не касается».

«Я разорен», – сообщил мой отец.

«Ну, так что же?»

«Совершенно разорен».

«Тем лучше», – ответил его друг.

«Как – тем лучше?»

«Моего богатства хватит на двоих, и как бы высоко ты ни ценил сокровище, которое нам отдаешь, я могу заплатить за него».

Мой отец протянул руку дону Франциско.

«Я разрешаю дону Руису поговорить с моей дочерью; если он вернется с согласием Мерседес, то она станет его женой».

Я провела три ужасных дня. Отец, не подозревавший о причине моей болезни, каждый день приходил навестить меня. Спустя пять минут после отъезда дона Франциско он уже был у меня и рассказал о том, что произошло.

Четверть часа назад я не способна была представить себе, что мое несчастье может стать еще более ужасным; теперь я видела, что ошибалась. Отец вышел, объявив о завтрашнем визите дона Руиса.

Я была не в силах ответить ему; когда он ушел, я была совершенно подавлена. Однако мало-помалу я вышла из оцепенения, обдумала свое положение, которое представлялось мне каким-то страшным призраком, но не наследием прошлого, а предвестником будущего. Особенно тяжело мне давалось хранить эту ужасную тайну. О, мне казалось, что я страдала бы меньше, если бы могла кому-нибудь ее доверить!

Настала ночь. Несмотря на настойчивые просьбы Беатрисы разрешить ей остаться со мной, я попросила ее удалиться. В одиночестве я хотя бы могла поплакать. О, они текли обильно, государь, эти слезы, которые давно должны были бы иссякнуть, если бы, по милости Божьей, источник их не был неиссякаем.

Как только на землю опустилась ночь, как только везде воцарилась тишина, я вышла на балкон, где провела столько и счастливых, и несчастных минут. Мне все казалось, что он приедет. О, никогда не призывала я его так горячо, всем сердцем!

Если бы он приехал – прости, отец мой! – на этот раз я бы не устояла; куда бы ни захотел он меня увезти, я была бы с ним, я последовала бы за ним всюду, куда бы он ни позвал.

Появилась лодка, кто-то плыл вверх по Гвадалквивиру и пел. Это был совсем не его голос, но что в том нужды, я поддалась иллюзии и, протягивая руки к незнакомцу, закричала: «Приди! Приди! Приди!..»

Лодка прошла мимо. Без сомнения, рыбак не понял раздавшегося в темноте крика и не разглядел женщину, склонившуюся к нему в темноте. И все-таки он почувствовал, что кто-то страдает, потому что, не доплыв до моего окна, он прекратил пение и запел снова, только миновав его. Лодка исчезла, я осталась одна, вокруг распространилась та удивительная тишина, в которой, кажется, можно услышать дыхание самой природы.

Звездное небо отражалось в воде, я словно парила в воздухе. Пространство притягивало меня, и я чувствовала что-то похожее на головокружение. Я была так несчастна, что думала о смерти. От мысли до исполнения был только шаг… это было так легко, подо мной, на расстоянии трех шагов, смерть призывала меня в свои объятия. И я чувствовала, как голова моя склонялась вперед, тело перегибалось через перила балкона, ноги сами собой отделялись от пола.

Вдруг я подумала о своем ребенке. Убив себя, я совершила бы преступление страшнее самоубийства: я обрекла бы на смерть свое нерожденное дитя. Я вовремя распрямилась, отступила назад и, чтобы не поддаться соблазну, вызванному отчаянием, опустила решетку, заперла ее на замок и ключ выбросила в реку, затем, отступая шаг за шагом, приблизилась к постели и рухнула на нее.

Часы текли медленно и мучительно. Я видела, как взошла заря, я слышала, как постепенно просыпался дом. Днем, в одиннадцать часов, Беатриса доложила о приходе дона Руиса. Его прислал мой отец. Я приняла его, приготовив решение. Он хотя и был робок, но сиял от счастья. Отец сказал ему, что нисколько не сомневается в моем согласии. Но, бросив на меня взгляд и увидев, как я бледна и холодна, юноша, в свою очередь, начал бледнеть и дрожать. Я подняла на него взгляд и ждала.

Голос подводил его, он начинал раз десять, прежде чем смог объяснить, что привело его ко мне. По мере того как он говорил, он все яснее понимал, что слова его не достигают моей души, моего сердца. Наконец, дон Руис сказал, что уже давно любит меня, что наш брак решен нашими отцами и недостает только моего согласия для того, чтобы он сделался счастливейшим человеком на земле.

– Сеньор, – ответила я твердо, мой ответ уже давно был готов, – я не могу принять ваше лестное предложение.

Из бледного он сделался мертвенно-бледным.

– Почему же, боже мой? – пролепетал он.

– Я люблю другого и через семь месяцев стану матерью!

Он зашатался, будто громом пораженный, и едва не упал. Только страшное отчаяние могло вырвать у меня это признание. Я даже не просила его сохранить мою тайну в секрете, поскольку, доверившись его благородству, считала совершенно излишней подобную просьбу к человеку, которого видела всего раз пять-шесть. Он склонился передо мной, коснулся моего платья, поцеловал его край и сказал только:

«Храни вас Господь!»

Я осталась одна. Каждую минуту я ждала появления отца и дрожала при мысли, что придется дать объяснение моих поступков, но, к моему большому удивлению, он вообще об этом не заговорил. Я сказала, что мне нездоровится и потому прошу позволения пообедать у себя. Разрешение было дано без возражений и объяснений.

Прошло три дня. На четвертый день Беатриса снова доложила мне о приходе дона Руиса. Как и в первый раз, я приказала принять его. Меня глубоко тронуло его прощание в последнее наше свидание: было что-то величественное в том уважении, которое он оказал бедной растерянной девушке. Он вошел и остался около двери.

«Подойдите, сеньор дон Руис», – сказала я.

«Мое присутствие, вероятно, удивляет и стесняет вас?» – спросил он.

«Оно удивляет, но не стесняет меня, поскольку я чувствую, что вы мне друг», – ответила я.

«Вы не ошибаетесь, – сказал гость, – и все же я избавил бы вас от своего присутствия, если бы мой визит не был необходим для вашего спокойствия».

«Объяснитесь, сеньор дон Руис».

«Я не мог объявить вашему отцу, что вы отказались стать моей супругой, – тогда он пришел бы за объяснениями, а ему вы, наверно, не сообщили бы того, что сказали мне, не правда ли?»

«Лучше умереть!»

«Вот видите, нужно было действовать так, как это сделал я».

«И что же вы сделали?»

«Я сказал, что вы просили несколько дней на размышление и хотите, чтобы на это время вас оставили в одиночестве».

«Значит, это вам я обязана своим спокойствием?»

Он поклонился.

«Теперь необходимо, чтобы вы искренне поверили, что я ваш друг», – сказал он.

Я подала ему руку.

«О да, мой друг, и я верю вам совершенно искренне», – ответила я.

«Тогда скажите мне прямо, как вы сделали это в прошлый раз…»

«Спрашивайте».

«Надеетесь ли вы выйти когда-нибудь замуж за того, кого любите?»

«Это невозможно!»

«Так он умер?»

«Нет, он жив!»

Радостный блеск в его глазах погас.

«Ах, – сказал он, – это все, что я хотел узнать». – И, снова поклонившись мне, он вышел со вздохом.

Прошло еще три дня. В течение этого времени я совсем не выходила из своей комнаты и никто, кроме Беатрисы, даже отец мой, ко мне не входил. На четвертый день снова доложили о доне Руисе. Я почти ждала его, его вид больше не пугал меня, это был мой единственный поверенный, и я понимала, что он говорит правду, уверяя в том, что он мой искренний друг.

Он, как обычно, вошел почтительно и приблизился ко мне только тогда, когда я позволила. Я подала ему руку, он взял ее и слегка коснулся губами. Потом, после минутного молчания, взглянув на меня с глубоким участием, сказал:

«Я ни на минуту не переставал думать о вашем положении. Оно ужасно!»

Я вздохнула.

«Мы не можем бесконечно откладывать ваш ответ, несмотря на мою помощь».

«Увы!» – только и смогла произнести я.

«Я скажу, что отказываюсь от предложения; я смогу пережить обвинения в том, что разорение вашего отца охладило мои чувства к вам, но что будет с вами после моего отказа?.. После отсрочки в два-три месяца?»

Я залилась слезами, так как все сказанное им было сущей правдой.

«Наступит день, когда отец узнает о вашем положении, узнают о нем и окружающие, и тогда… – он понизил голос, – тогда вы будете обесчещены!»

«Но что же делать?» – воскликнула я.

«Выходите замуж за человека, который предан вам настолько, чтобы стать вашим мужем перед светом и только братом – в отношениях с вами».

Я склонила голову.

«Но где найти такого человека?» – прошептала я.

«Я сейчас его представлю, Мерседес. Не говорил ли я, что люблю вас?»

«Вы любите меня… но…»

«Поскольку я люблю вас, Мерседес, не только со всей силой страсти, но и всей душой, то преданность входит в число тех чувств, которые я к вам питаю».

Я подняла голову и отступила почти в испуге. Я даже не представляла, что преданность может дойти до такой степени.

«Я стану вашим братом, – продолжал он, – но ваш ребенок будет моим ребенком, и, клянусь честью дворянина, я никогда больше не заговорю с вами об этом».

Я посмотрела на него взглядом, полным сомнения и нерешительности.

«Подумайте, – сказал он, – не лучше ли это, чем бросаться в реку, несущую свои волны у вашего дома?»

С минуту я не могла произнести ни слова, потом, упав к его ногам, сказала:

«Брат мой, сжальтесь над своей женой и спасите честь моего отца!»

Он поднял меня, поцеловал руку и вышел. Пятнадцать дней спустя я стала супругой дона Руиса. Он сдержал свое слово, слово дворянина, но природа воспротивилась этому обману, и, хотя дон Руис всегда отечески заботился о Фернандо, тот никогда не питал к нему сыновних чувств.

Теперь вы знаете все, государь!..

– Исключая имя настоящего отца, – заметил король. – Но вы мне его скажете.

– Дон Иниго Веласко! – пролепетала Мерседес, понизив голос.

– Хорошо, – проговорил король, – теперь я знаю все, что хотел. – И он вышел, величественный и мрачный, оставив женщину на коленях и шепча про себя: «Я знал, что невозможно, чтобы сын дал пощечину отцу».