Текст книги "Сальтеадор"

XXIII
Блудный сын

На другой день в доме дона Руиса де Торрильяса царили праздничный дух и атмосфера счастья. Донья Мерседес объявила старым слугам дома – всем, кто остался из прежней прислуги, так же беззаветно преданным разоренному семейству дона Руиса, как и в дни его процветания, – что она получила известие от дона Фернандо и что молодой хозяин вернется сегодня же из продолжительного путешествия, почти три года удерживавшего его вдали от Испании. Нечего и говорить, что донья Флор была вестницей этой радостной новости, поэтому донья Мерседес с утра считала дочь дона Иниго своей собственной дочерью и одаривала ее поцелуями, предназначенными дону Фернандо.

К девяти часам утра дон Руис, его жена и Беатриса – старая служанка Мерседес и кормилица Фернандо – собрались в нижней зале дома, которую хозяева оставили за собой. Донья Флор рано утром спустилась вниз, чтобы сообщить о возвращении дона Фернандо, умолчав, как она об этом узнала, и с тех пор оставалась внизу, будто была членом семьи. Донья Флор и донья Мерседес сидели рядом, рука доньи Флор покоилась в руке доньи Мерседес, а голова на ее плече. Женщины тихо разговаривали. Однако какая-то натянутость чувствовалась в поведении Мерседес всякий раз, когда девушка произносила имя дона Фернандо с интонацией, указывающей на нечто большее, чем дружба и участие.

Дон Руис прохаживался со склоненной на грудь головой, его длинная седая борода выделялась на шитом золотом черном бархатном кафтане; время от времени, когда на мощенной камнем улице раздавался стук лошадиных копыт, он поднимал голову, морщил лоб и прислушивался. Его лицо являло удивительный контраст с лицом доньи Мерседес, на котором со всей искренностью цвела материнская любовь, и даже с лицом старой Беатрисы, устроившейся в углу залы и тем сумевшей соединить желание как можно скорее увидеть дона Фернандо с почтительностью, заставлявшей ее держаться на некотором расстоянии от господ. Ничто на лице дона Руиса не выдавало радости отца, ожидающего сына, настолько любимого, что ради него этот отец пожертвовал своим состоянием.

Чем же объяснить это суровое выражение на лице почтенного дворянина? Может, упреками, которые он имел право сделать молодому человеку, упреками, не согласующимися с настойчивостью, с какой он добивался помилования сына? Не было ли иной причины, скрытой в его сердце, тайну которой он никогда и никому не открывал?

Каждый раз, как дон Руис поднимал голову, обе женщины с замирающим сердцем прерывали разговор и, устремив взгляды на дверь, прислушивались, в то время как Беатриса припадала к окну в надежде, что она первая закричит своей госпоже: «Вот он!» Всадник проезжал мимо, лошадиный топот, вместо того чтобы замедлиться, удалялся. Дон Руис снова опускал голову на грудь и принимался ходить. Беатриса, вздыхая, возвращалась от окна, покачивая головой, с видом, который ясно говорил: «Это не он», и обе женщины тихо продолжали дружескую беседу. Пять или шесть всадников проехали, пять или шесть раз возобновлялся тот же топот, чтобы стихнуть вдали, каждый раз пробуждая в сердцах ожидавших напрасную надежду, когда вновь послышался топот со стороны Закатина.

Возобновилась та же суета, которая сопровождала каждого приближающегося всадника, однако в этот раз Беатриса радостно вскрикнула.

– Ах, – закричала она, хлопая в ладоши, – это он! Это мое дитя! Я его узнаю!

Мерседес порывисто поднялась. Дон Руис бросил на нее странный взгляд, и она остановилась, не садясь, но и не сделав больше ни единого шага. Донья Флор краснела и бледнела, она встала, как и донья Мерседес, но, более слабая, чем та, вновь упала в кресло. Видно было, как мимо окон проехал всадник, и на этот раз топот лошадиных копыт замер у дома, а у двери раздался стук бронзового молотка. Однако никто из присутствовавших в зале не изменил своего положения, только выражение лиц выдавало мысли трех женщин и мужчины, который, с испанской сдержанностью и согласно этикету, царившему в шестнадцатом столетии не только при дворе, но и во всех знатных семьях, сдерживал их эмоции взглядом.

Раздался звук открывающейся наружной двери, шум приближающихся шагов – и появился дон Фернандо. Согласно этикету он остановился на пороге залы. Он был одет в элегантный дорожный костюм и принял все меры, чтобы походить на человека, вернувшегося из далекого путешествия. Юноша окинул быстрым взглядом залу и всех присутствовавших; первым он увидел дона Руиса, слева от него, поддерживая друг друга, стояли две женщины – донья Мерседес и донья Флор, наконец, в глубине комнаты замерла старая Беатриса.

Молодой человек никого не обошел вниманием. На дона Руиса он взглянул сдержанно и с почтением, на донью Мерседес – нежно и красноречиво, на донью Флор – страстно и благодарно, на Беатрису – с сердечной привязанностью и теплотой. Затем, поклонившись отцу, дон Фернандо, будто бы он действительно вернулся из длительного путешествия, сказал:

– Сеньор, благословенен тот день, когда вы разрешили мне приехать, чтобы низвергнуть к стопам вашим мою сыновнюю любовь, так как этот день – самый счастливый в моей жизни!

Произнося эту витиеватую тираду, молодой человек с видимым неудовольствием, но исполняя обязательный церемониал, опустился на одно колено. Дон Руис взглянул на юношу, покорно склонившегося перед ним, и сказал довольно сурово, что не соответствовало произносимым словам, так как они были сердечны:

– Встаньте, дон Фернандо, вы желанны в этом доме, где отец и мать ждали вас так долго и с такой тоской.

– Сеньор, – ответил молодой человек, – что-то говорит мне, что я должен остаться на коленях перед моим отцом, пока он не позволит мне поцеловать свою руку.

Старик на четыре шага приблизился к сыну.

– Вот моя рука, и да сделает Господь вас таким разумным, как я молил его в самых горячих молитвах, исходивших из глубины моего сердца!

Дон Фернандо взял руку отца и коснулся ее губами.

– Теперь, – сказал старик, – войдите в дом и поцелуйте руку вашей матери.

Юноша поднялся, поклонился дону Руису и приблизился к матери.

– С каким страхом, сеньора, с сердцем, полным стыда, являюсь я перед вашими очами, которые, – да простит мне Господь, и в особенности вы, сеньора, – которые пролили столько слез по моей вине!

На этот раз он опустился на оба колена, протянул обе руки к донье Мерседес и стал ждать. Она подошла и, поднося сама руки к губам сына, сказала с тем мягким выражением, от которого в устах матери даже упрек становится лаской:

– Фернандо, кроме тех слез, о которых ты говорил, я обязана тебе и другими, которые я проливаю сейчас, и верь мне, мое любимое дитя, если одни были очень горьки, то другие сладки!

Потом, взглянув на сына с самой нежной материнской улыбкой, она сказала:

– Добро пожаловать, дитя моего сердца!

Донья Флор стояла позади Мерседес.

– Сеньора, – обратился к ней дон Фернандо, – я знаю, что намеревался сделать для меня ваш знаменитый отец, дон Иниго; намерение в моих глазах есть деяние, примите же от его имени мою признательность. – И, вместо того чтобы попросить у девушки руку для поцелуя, как он это сделал по отношению к отцу и матери, он вынул спрятанный на груди увядший белый цветок и страстно припал к нему губами.

Девушка покраснела и отступила на шаг; она узнала анемон, который дала Сальтеадору в венте «Король мавров». Но в это время к ним подошла старая кормилица и, обращаясь к донье Мерседес, в нетерпении произнесла:

– О, сударыня, разве я не вторая мать этому ребенку?

– Сеньор, – сказал молодой человек, оборачиваясь к дону Руису и в то же время протягивая с детской улыбкой руки к кормилице, – разве вы не позволите мне, несмотря на ваше присутствие, обнять эту славную женщину?

Дон Руис дал согласие движением головы. Беатриса бросилась в объятия того, кого называла своим ребенком, и прижала его несколько раз к груди, причем всякий раз на его щеках запечатлевались звучные поцелуи, которые в народе носят нежное название «поцелуи кормилицы».

– Ах, – у доньи Мерседес вырвался вздох при виде своего дитя в объятиях кормилицы, тогда как в присутствии дона Руиса сын осмелился поцеловать у нее только руку, – вот счастливейшая из нас!

И две завистливые слезинки скатились по ее щекам. Дон Руис не отводил мрачного взгляда от представшей его глазам сцены. При виде слезинок, катившихся по щекам супруги, его лицо словно свело судорогой, глаза на мгновение закрылись, точно какое-то воспоминание, как укус ядовитой змеи, поразило его сердце.

Почтенный дон сделал над собой страшное усилие, рот его открылся и снова закрылся, губы задрожали, но он не произнес ни звука. Он походил на человека, который предпринимает тщетные усилия, чтобы избавиться от проглоченного яда. Но, как ни единая деталь этой сцены не ускользнула от внимания дона Руиса, точно так же и донья Мерседес видела все.

– Дон Фернандо, – проговорила она, – кажется, отец хочет вам что-то сказать.

Юноша обернулся к старику и, опустив глаза, одним движением головы дал понять, что внимательно слушает. Но под внешней покорностью проступало очевидное нетерпение, и если бы кто-нибудь мог прочесть его мысли, то сказал бы, что неизбежная нотация, ожидаемая блудным сыном, была ему неприятна, особенно в присутствии доньи Флор. Последняя заметила это и проявила свойственную женщинам деликатность.

– Простите, – сказала она, – мне показалось, что хлопнула дверь: это, вероятно, вернулся отец. Я пойду сообщу ему радостную новость о возвращении дона Фернандо.

Она пожала руку донье Мерседес и, поклонившись, вышла, не взглянув на молодого человека, который, склонив голову, ждал родительских слов скорее с покорностью, чем с уважением. Однако с уходом доньи Флор точно камень свалился с души Сальтеадора, и он облегченно вздохнул. Старик тоже как будто обрадовался, когда в зале остались одни только члены семьи.

– Дон Фернандо, – заговорил он, – вы могли заметить, вернувшись, перемену, которая за время вашего отсутствия произошла с этим домом: наше состояние уничтожено, наши имения – об этом я меньше всего печалюсь – проданы или заложены. Сестра дона Альваро решила поступить в монастырь, и я внес вклад за нее. Родственники убитых альгвазилов согласились получить вознаграждение, и я его выплатил. Но чтобы выполнить все это, мы, ваша мать и я, вынуждены были сократить свои расходы и оказались на грани нищеты.

Дон Фернандо сделал движение, выражавшее если не раскаяние, то по крайней мере сожаление, но дон Руис ответил на это меланхоличной улыбкой и продолжал:

– Не будем об этом больше говорить, все это забыто, поскольку вы помилованы, сын мой, и за эту милость я почтительно благодарю короля дона Карлоса. С этого момента я расстаюсь с минувшими огорчениями, они будто и не существовали для меня, но о чем я попросил бы вас, дон Фернандо, со слезами на глазах, о чем я попросил бы вас с горячей мольбой, о чем я попросил бы, преклонив перед вами колени, если бы природа не возмущалась при виде отца, преклонившегося перед сыном, старца, склонившегося перед юношей… о чем я попросил бы вас, сын мой, так это о том, чтобы вы изменили образ жизни, чтобы вы работали, а я помогу вам всем своим влиянием снова завоевать уважение общества, чтобы даже враги ваши признали, что суровые уроки жизни не прошли даром для благородного сердца и просвещенного ума. До сих пор я был вашим отцом, вы – моим сыном, с этого дня будем друзьями! Быть может, между нами стоят какие-то скорбные воспоминания – прогоните их, и я избавлюсь от них, в свою очередь. Будем жить в мире, посильно помогая друг другу. Я постараюсь питать к вам те чувства, которые каждый отец должен питать к своему сыну: любовь, нежность и преданность. Взамен я прошу только одного: в вашем возрасте, возрасте пылких страстей, вы не можете владеть собой так, как старик, я прошу от вас только послушания, обязуясь со своей стороны никогда не требовать от вас ничего бесчестного и несправедливого. Простите, если я сказал больше, чем хотел: старость болтлива.

– Сеньор, – ответил с поклоном дон Фернандо, – клянусь честью дворянина, что начиная с этого дня вам не в чем будет упрекнуть меня. Я извлеку из своего несчастья такую пользу, что вам останется только радоваться тому, как я буду бороться с треволнениями жизни.

– Хорошо, Фернандо, – произнес дон Руис, – теперь я разрешаю вам обнять вашу мать.

Мерседес вскрикнула от радости и протянула руки к сыну.

XXIV
Дон Рамиро

Вид матери, сжимающей своего сына в объятиях со слезами любви, столь трогательный для других людей, был, очевидно, тягостным для мрачного дона Руиса, потому что он тихо вышел. Как только молодой человек остался наедине с матерью и кормилицей, он рассказал обо всем, что произошло с ним накануне, и – умалчивая о чувстве, которое он питал к донье Флор, – о том, как он ночью пришел, по обыкновению, навестить мать и нашел ее комнату занятой прекрасной гостьей.

Тогда донья Мерседес увела сына в свои новые покои. Комната матери была для дона Фернандо в доме тем же, чем является алтарь для верующего в церкви. Ведь в комнате матери он, ребенок, юноша, молодой человек, провел самые лучшие часы; только здесь его сердце, столь капризное, билось легко, только здесь его мысли, столь нестройные, получали определенное направление, как птицы, которые, родившись в одном месте, отправляются в определенное время года в неведомые страны.

Здесь Фернандо лег у ее ног, как в невинном отрочестве, и, целуя колени матери с ощущением такого бесконечного счастья, какого давно уже не испытывал, скорее с гордостью, чем со стыдом, рассказал ей о своей жизни, полной приключений, начиная с момента своего бегства и до возвращения домой. До сих пор при свиданиях с матерью он избегал разговоров об этом, – человек не рассказывает о тяжелом сне, пока этот сон длится, – но, проснувшись, чем сон был страшнее, тем с большим удовольствием рассказывает о нем, смеясь над ночным миражом, нагнавшим на него ужас.

Мерседес слушала сына, не сводя с него глаз, но, когда дон Фернандо дошел до рассказа о том, как встретился с доном Иниго и доньей Флор, интерес доньи Мерседес к рассказу, казалось, возрос: она то бледнела, то краснела. Фернандо чувствовал, как сильно билось сердце матери, а когда он дошел до рассказа о том, какая удивительная симпатия овладела им при виде дона Иниго, и о том влечении, которое бросило его почти с мольбой к ногам доньи Флор, мать приложила руку к его губам, точно умоляя остановиться. Было очевидно, что силы ее были на исходе и дольше она бы не вынесла. Потом, когда она позволила сыну продолжить, рассказ пошел об опасности, которой он избежал, о бегстве в горы, об убежище в гроте цыганки, о нападении солдат на беглеца и, наконец, о схватке с медведем.

Когда последние слова замерли на устах Фернандо, Мерседес встала и, бледная, пошатываясь, преклонила колени в углу комнаты, преобразованном в молельню. Дон Фернандо, исполненный благоговения, смотрел на нее стоя, когда почувствовал, что на его плечо опустилась чья-то рука. Он обернулся. Это была старая кормилица; она пришла доложить, что один из лучших друзей Фернандо, дон Рамиро, узнав о его возвращении, ждет в зале, чтобы поговорить с ним.

Молодой человек вышел; он хорошо знал, что мать молится о нем. И в самом деле, дон Рамиро, одетый в чудесный утренний костюм, ждал своего друга, небрежно раскинувшись в большом кресле. Молодые люди, которые действительно были прежде большими друзьями и не виделись в течение трех лет, бросились друг другу в объятия. Потом начались расспросы. Дон Рамиро знал о любви Фернандо к донье Эстефании, о его дуэли с доном Альваро, о бегстве Сальтеадора после смерти противника, – на этом кончались собранные им сведения. Кроме того, много говорили о том, что после дуэли дон Фернандо жил во Франции и Италии; говорили также, что видели его при дворе Франциска I и Лаврентия II, известного тем, что он был отцом Екатерины Медичи и оставил после смерти свой бюст работы Микеланджело. Вот что думал дон Рамиро.

Никто не слышал разговор дона Руиса и короля, вследствие этого те, кто видел старика на коленях перед доном Карлосом, были уверены, что он просил не о чем другом, как о прощении убийцы дона Альваро. Фернандо не стал развеивать заблуждения дона Рамиро. Потом, не столько из любопытства, сколько для того, чтобы переменить тему разговора, он обратился, в свою очередь, к дону Рамиро:

– Вы желанный гость, – сказал он, – я собирался известить вас о своем приезде.

Но дон Рамиро печально опустил голову.

– Я не могу быть вполне желанным гостем с этим чувством в душе, которое принесло мне до сих пор больше печали, чем радости.

Фернандо заметил, что сердце дона Рамиро полно любовью и что он желал бы доверить ему чувство, переполнявшее его. Он улыбнулся и сказал, протянув гостю руку:

– Дорогой друг, мы из числа тех, чьи сердца и чувства нуждаются в просторе. В этой зале можно задохнуться; не хотите ли вы рассказать мне о своих приключениях, прогуливаясь по прекрасной аллее перед нашим домом?

– Да, – тотчас согласился дон Рамиро, – тем более что, разговаривая с вами, я, быть может, увижу ее.

– Ага! – воскликнул дон Фернандо. – Она живет поблизости?

– Идемте, – произнес дон Рамиро. – Сейчас вы узнаете не только обо всем, что со мной произошло, но и о том, какой услуги я жду от вас.

Молодые люди вышли под руку и начали прогулку, маршрут которой, точно по взаимному согласию, ограничивался пределами фасада дома. К тому же каждый из них иногда поворачивал голову к окнам первого этажа. Некоторое время никакие объяснения не нарушали молчания прогуливавшихся друзей. Наконец, дон Рамиро не выдержал.

– Друг Фернандо, – проговорил он, – мне кажется, что мы пришли сюда, чтобы вы выслушали мою исповедь, а я – чтобы исповедаться перед вами.

– Так, дорогой Рамиро, я слушаю вас.

– Ах, друг мой, какой жестокий тиран – любовь и в каком рабстве держит она сердца, в которых царит!

Дон Фернандо улыбнулся, как человек, разделяющий это мнение.

– И все-таки, – заметил он, – когда любят…

– Да, – сказал Рамиро, – но, хотя у меня есть все основания думать, что я любим, я все еще сомневаюсь.

– Вы сомневаетесь, дон Рамиро? Но между тем я хорошо помню, что в то время, когда мы с вами расстались, неуверенность в любовных делах не признавалась женщинами в числе ваших недостатков.

– Это было до того, как я ее увидел, дорогой дон Фернандо, до тех пор я никого серьезно не любил!

– Хорошо, посмотрим, – произнес молодой человек, – расскажите же, как вы увидели ту дивную красоту, под влиянием которой гордый дон Рамиро обратился в скромнейшего из андалусцев.

– Как находят цветок, затерявшийся в листьях, звезду, скрывшуюся в облаках!.. Я проезжал вечером по улицам Толедо и через полуоткрытые ставни увидел этот образец дивной красоты. Я был верхом и в восторге остановил коня. Без сомнения, она сочла за дерзость то, что было восхищением, так как закрыла ставни, хотя я, онемев от неожиданности, со сложенными в мольбе руками просил ее не делать этого.

– О, жестокосердная! – воскликнул со смехом дон Фернандо.

– Я больше часа оставался перед этим окном, надеясь, что оно снова откроется, но мои ожидания были тщетны. Тогда я стал искать вход в этот дом, но на фасаде, перед которым я находился, были только окна.

– Неужели это был заколдованный дом? – усмехнулся дон Фернандо.

– Конечно, нет. Поскольку улица, по которой я проезжал, была малолюдная, то я понял, что двери дома выходят на другую улицу. Без сомнения, благодаря этой уединенности моя прекрасная незнакомка и держала свое окно открытым. Впрочем, приняв к сведению это обстоятельство, я пришел к заключению, что она не была в подчинении ни у сурового отца, ни у беспокойного опекуна, так как ей никто не запрещал открывать ставни окна, находившегося над землей на высоте всего двенадцати-пятнадцати футов. Что она могла быть замужем, мне и в голову не пришло: ей, казалось, было не больше четырнадцати лет.

– Я хорошо вас знаю, дон Рамиро, – заметил Фернандо, – поэтому мне кажется, что любовь произвела в вас большую перемену, так как раньше вы никогда так долго не искали разрешения подобных загадок. У каждой юной девушки есть своя дуэнья, у каждой дуэньи – свой недостаток, у каждого недостатка – свой замок, и каждый замок отпирается золотым ключом.

– Я был того же мнения, дорогой дон Фернандо, – сказал молодой человек, – но на этот раз я ошибся.

– Бедный дон Рамиро, это была неудачная игра, тем более что вы не могли выяснить, кто она такая.

– Я узнал это, и мне даже не пришлось подкупать дуэнью или лакея. Я объехал квартал кругом и очутился на большой красивой улице, на которую дом выходил другой стороной. Это был настоящий дворец на улице Рыцарей. Я расспросил соседей и узнал, что он принадлежит богатому иностранцу, приехавшему год или два тому назад из Индии; он пользовался репутацией умного и справедливого человека, поэтому кардинал Хименес вызвал его из Малаги, где тот раньше жил, для участия в регентском совете. Догадываетесь ли вы, дон Фернандо, в чем был вопрос?

– Клянусь честью, нет!

– Не может быть!

– Вы забываете, дорогой дон Рамиро, что я два года не был в Испании, и мне совершенно, или почти совершенно, неизвестно, что произошло за это время.

– Это верно, и ваше неведение, уверяю, очень поможет мне в конце рассказа. Было два способа добраться до моей прекрасной незнакомки: воспользоваться моим происхождением и моим положением в свете, чтобы быть представленным отцу, и проникнуть к дочери или, подобно узнику, подстерегающему у решетки своего окна солнечный луч, дождаться, когда откроются ставни и через них проникнет луч ее красоты. Я прибег к первому способу. Мой отец в молодости знал известную особу, к которой я имел дело. Я написал ему. Тот прислал мне ответ. Я был принят радушно, но мне хотелось увидеть дочь, а не отца, дочь же, вследствие ли приказания отца или из любви к уединению, упорно скрывалась у себя. Я прибег ко второму способу, тайному: поймать ее взгляд, когда ночью, думая, что одна, она будет наслаждаться свежим воздухом. Кроме того, разве этот способ не лучший? Не заинтересуется ли любая юная девушка скорее кавалером, который ждет ее под балконом, будь то чудная звездная или бурная грозовая ночь, чем кавалером, представленным ей в гостиной?

– Вы всегда были очень наблюдательны по отношению к женщинам, дон Рамиро. Продолжайте, я слушаю, я нисколько не сомневаюсь в том, что вы имели успех.

Дон Рамиро повесил голову.

– Увы, я не имел успеха, но и не совсем сел на мель. Два или три раза, спрятавшись за углом дома, мне удавалось скрыться от ее глаз, хотя сам я видел ее, но, как только я показывался ей на глаза, ставни закрывались, хотя и неторопливо.

– А вы не могли видеть через ставни, не продолжали ли на вас смотреть?

– Эта надежда, уверяю вас, и поддерживала меня долгое время, но однажды, когда я вернулся после недельного отсутствия из-за дел, я нашел дом запертым; двери, окна – все было закрыто, ни хозяева, ни дуэнья больше не появлялись. Я навел справки. Регентский совет был распущен по случаю прибытия в Испанию короля дона Карлоса, и при его приближении к Толедо отец моей красавицы вернулся в Малагу. Я последовал за ними. В Малаге я возобновил свои попытки, и, как мне кажется, с бо`льшим успехом. Она не так быстро скрывалась, и я мог обратиться к ней с несколькими словами, затем я стал бросать букеты на ее балкон; сначала она сбрасывала их, потом не стала обращать на них внимания и, наконец, стала их поднимать. Раз или два она даже ответила на мои вопросы, но, будто стыдясь своей снисходительности и пугаясь звука собственного голоса, тотчас скрывалась.

– Итак, дела пошли на лад? – усмехнулся дон Фернандо.

– До того момента, пока ее отец не получил от короля приказание приехать в Гранаду.

– О, бедный дон Рамиро! – рассмеялся Фернандо. – Значит, в одно прекрасное утро вы нашли дом в Малаге закрытым так же, как и в Толедо!

– Не так! На этот раз она была столь милостива, что предупредила меня о времени отъезда и о маршруте, по которому они отправятся; я был так хорошо осведомлен, что, вместо того чтобы следовать за ними, решил ехать впереди. К тому же это давало мне преимущество: каждая ее остановка должна была напоминать ей обо мне, каждая комната, в которой она остановится, должна была говорить обо мне. Я сделался гонцом, вестником любви.

– А… – протянул Фернандо.

Дон Рамиро был так увлечен рассказом, что не заметил перемены в голосе своего друга.

– Да, в наших гостиницах ничего нельзя найти, поэтому я заказывал обед. Я знаю благовония, которые она предпочитает, – я ношу их на шее в золотом флакончике, – я жег их в коридорах, по которым она должна была проходить, в комнатах, где она должна была остановиться. Я знаю цветы, которые она особенно любит, и от Малаги до Гранады путь ее был усыпан ими.

– Так отчего же такой любезный кавалер, как дон Рамиро, – спросил дон Фернандо более чем взволнованно, – имея столько средств в своем распоряжении, тем не менее нуждается в помощи друга?

– Ах, мой дорогой дон Фернандо, случай, нет, я ошибаюсь, Провидение соединило два обстоятельства, которые могут привести меня прямо к счастью, если на моем пути не случится какая-нибудь катастрофа.

– Какие же это обстоятельства? – спросил дон Фернандо, проведя рукой по лбу, чтобы отереть выступивший на нем пот.

– Отец той, которую я люблю, друг вашего отца, и вы, мой дорогой Фернандо, как ангел-хранитель, прибыли сегодня утром.

– И что дальше?

– И вот ваш отец оказал гостеприимство…

– Итак, – перебил дон Фернандо, стискивая от ревности зубы, – та, кого вы любите…

– Неужели вы все еще не догадываетесь, дорогой друг?

Дон Фернандо оттолкнул того, кто так неудачно выбрал время, чтобы назвать его этим словом.

– Я ни о чем не догадываюсь, – возразил он мрачно, – вы должны сказать все. Как зовут вашу любовь, дон Рамиро?

– Нужно ли говорить о солнце, когда вы чувствуете его тепло и купаетесь в его лучах? Поднимите глаза, дон Фернандо! В состоянии ли вы будете вынести блеск светила, сжигающего мое сердце?

Дон Фернандо поднял глаза и увидел донью Флор в распахнутом окне, смотревшую на него с нежной улыбкой, но девушка ждала только момента, когда ее увидят, и, едва обменявшись быстрым взглядом с доном Фернандо, отпрянула назад. Раздался звук захлопнувшихся оконных створок. Но, как быстро ни закрылось окно, из него успел выпасть цветок. Это был анемон.