Текст книги "Далеко от неба"

– А Колян? – решился Степка на явно неприятный для Пехтеря вопрос.

– Он не такой тупой, как ты. Прокачает расклад и тоже свалит. Все усек?

– Ну… – неопределенно мыкнул Степка.

– Гну. Давай сюда пузырь.

– Какой?

– Тебя, видать, мало приложили? Добавить?

Степка нехотя достал из-за пазухи бутылку водки, протянул вожаку. Тот неуловимым движением избавился от замысловатой пробки и, запрокинув голову, влил в пересохшую глотку чуть ли не треть ее содержимого. Удовлетворенно крякнув, протянул бутылку подельнику.

– С господского стола и сивуха – веселуха. В самый раз нервную систему в порядок привесть перед дальней дорогой.

– Далеко собрались, братья-славяне? – раздался непонятно откуда незнакомый застигнутым врасплох собутыльникам голос. Не дождавшись ответа от разом припавших к земле пиратов, голос снова поинтересовался:

– На чужом огороде и гнилой огурец – закусон, так, что ли, господа флибустьеры? Или у вас более серьезные намерения? Советую колоться на раз-два. Задницы ваши у меня на мушке, а спуск у ружьишка по причине возраста еле дышит.

– Об чем колоться? – осторожно подтягивая отложенное в сторону ружье и изменив до неузнаваемости голос, заканючил Пехтерь. – Только и делов, что бутылек втихаря раздавить пристроились. От ментов и посторонней публики в сторонке. Насчет закусона тоже ваша правда, была такая мысля. В тайге сейчас насчет овощных витаминов полный голяк.

– Винтарь для охоты на редиску, что ли? Или на огурчики?

«Вольтанутый» Степан, не выдержав, хихикнул, но, получив чувствительный толчок от Пехтеря, смешком подавился и неожиданно тоже заканючил:

– Дяденька, мы нечаянно сюда. Заблудились по ошибке. Не трогали мы здесь у вас ничего. Оттопыриться завернули, только и делов. Зараз оборвемся, не стреляй только. Мне сегодня и так уже два раза приложили. А позавчера каменюкой по башке прилетело. До сих пор гудит.

Злобно ощерившийся на Степана Пехтерь тем не менее промолчал, ожидая реакции неведомого собеседника.

– Не курорт, значит, наши районные будни? – невозмутимо поинтересовался незнакомец.

– Сам прикинь, если каменюкой по башке, – осмелел Степан и даже голову приподнял, повернув ее в направлении голоса.

Пехтерь уже дотянулся до ружья, но к активным действиям переходить не решался, не выяснив, с кем имеет дело и какую этот некто занимает позицию. Если они и правда у него на мушке, то стоит вести переговоры вплоть до наступления полной темноты и осторожного в нее отступления.

– Интересуюсь, – чуть помедлив, продолжил неведомый собеседник пиратов. – Не случалось с вашей криминальной компанией в последние дни чего-нибудь выходящего за рамки привычных вам событий?

– Куда выходящего? – приподнялся ободренный молчанием Пехтеря Степан.

– Исчезнул, может, кто бесследно? Или, наоборот, как снег на голову свалился? Сразу предупреждаю: от правдивого ответа будет зависеть ваше дальнейшее на этом свете существование.

– Если по уму, можно побазарить на эту тему, – не выдержал Пехтерь. – Только с кем базарить? У нас втемную не разводят. Так, Степан Матвеевич?

– Пустое на порожнее менять, – поддакнул Степан. – Канай, мужик, к нам, остограмимся за знакомство.

– Предложение заманчивое, – подумав, согласился незнакомец. – Но в ваших же интересах сохраню пока инкогнито. И мне спокойнее, и вам на сто грамм больше достанется. Значит, что-то такое все-таки случалось?

– До хрена чего случалось! – окончательно завладев ружьем и отметив про себя, что незнакомец на это никак не среагировал, решил продолжать разговор Пехтерь. – Столько всего случилось – хоть стой, хоть падай, хоть волком вой.

– Даже так?

– Тебя что конкретно колышет?

– Некоторые обстоятельства для ориентирования в здешнем бардаке. Вам кто Арсения заказал? Только не лепите, что сами сподобились – не по Сеньке шапка. Вы до сих пор дышите, что он об этом не знает. А мне вас, дураков, жалко стало. Если уж пираты в «шестерки» подрядились, значит, наступил для них полный дердекель. Судя по всему, прижал вас Кощей к ногтю, и осталось вам или бежать, или в ящик сыграть. Советую бежать и не оглядываться. Будете оглядываться, шею свернете.

Выпитая только что водка на время притупила всегдашнюю звериную настороженность Пехтеря.

– Ты за базаром следи, дядя! Советовать своей жене будешь. Шестерят, которые у параши лежат. А мы пока еще по понятиям живем, чего и тебе советуем.

– Ваши понятия, пока хозяйский кобель не вернулся. Когда вернется, ни понятий, ни штанов не останется. А хозяина вам лучше не дожидаться. У него на вас тот еще зуб. Метельте отсюда впереди собственного звука – глядишь, лишний денек живыми перекантуетесь.

– Все, бляха муха, советы дают! – все больше заводился Пехтерь. – Полные штаны советов. Не знаешь, что делать: за бутылкой бежать или жопу подставлять?

– По желанию – кому что нравится.

– Кобель-то скоро вернется? – не выдержал не на шутку встревоженный обещанием незнакомца Степан.

– Когда вернется, поздно будет.

– Чего поздно?

– «Ноги делать» и «когти рвать», как вы тут совершенно правильно планировали. Карай шатуна в одиночку держит, а с вами такой цирк будет – хохот и рыдания.

– Уговорил, – неожиданно согласился Пехтерь. – Линяем под давлением обстоятельств. Правильно, Степан батькович?

Авторитет Пехтеря в глазах Степана падал с каждой минутой.

– Кириллович, – угрюмо поправил он вожака.

– Чего? – удивился Пехтерь.

– Кириллович я.

– Вот это правильно, Степан Кириллович! – поддержал его голос. – Освобождение начинается с осознания своего достоинства. Будешь уважать себя, будут уважать другие.

– Кириллович, говоришь? – переспросил Пехтерь и, забрав бутылку, ударом кулака усадил привставшего было Степана на прежнее место. После чего демонстративно вскинул ружье на плечо и, не оглядываясь, пошел прочь.

– У меня что, черепушка казенная? – плачущим голосом возмутился Степан, ощупывая свою многострадальную макушку. – Бьют и бьют, бьют и…

– Это кто тут на жизнь жалится? – наклонился над сидящим на земле Степаном неслышно подошедший Василий. – Фотография незнакомая… Кто будешь?

– Так это… – вконец запутался в стремительно сменяющих друг друга событиях Степан. – Степан Кириллович буду. Из тутошних пиратов. Завязываю я, дяденька, с этим делом. На фиг надо: чуть что – по кумполу, чуть что – опять. Бюллетень нам, между прочим, не выдают. Пехтерь паспорт себе в заначку забрал, трекает, что в тайге без надобности. А случится что, тогда как?

– Обязательно случится, раз на месте не сидится. Сюда-то тебя за каким интересом занесло, Степан Кириллович?

Василию явно не терпелось двинуться дальше, но, услышав про Пехтеря, он решил поподробнее расспросить раскаявшегося пирата, в котором наконец узнал того самого недотепу, которого ему пришлось на время вывести из строя метким броском подвернувшегося под руку камня.

– Так это… Квадрат и Колька Коряк пошли рыбу ловить – и с концами. Тогда Пехтерь сюда в ментовку рванул заявление писать. Чтобы на нас не повесили. А Старик ему выдал, что их этот замочил, который в этом дворе проживает.

– Какой Старик? – еще больше насторожился Василий.

– Ну, этот… Пехтерь рисовал, что без его разрешения здесь муха на говно не сядет. А в случае, если чего не так – кранты и ваши не пляшут.

– Серьезный, значит, старикашка?

– Точно. Динозавр. А тут еще этот… Неизвестно кто. Рвите, говорит, когти, пока я добрый. Пехтерь и рванул. Я один, что ль, шухер поднимать тут буду? В гробу я это дело видел! Степка шухер поднимай, а они на готовенькое нарисуются.

– Пираты?

– Волки, а не пираты. Сам главный мусор с ними по корешам. Пехтеря только так сделали, на цырлах сюда рванул. И нас за собой. А потом очко заелозило. Мне что, кобеля теперь тут дожидаться? Овощи ваши в полной сохранности. Если не против, отвалю, пока еще дорогу видать?

– Не возражаю. А «неизвестно кто» – это кто?

– А я знаю? Трындит тут где-то. Советы дает. Рви, говорит, когти, пока живой. Я что, возражаю?

– Вот и отвали, – раздался из темноты голос. – Не путайся под ногами, пока еще кто-нибудь по бестолковке не отоварил.

– Отвалю, да? – прикрывая на всякий случай голову, попятился Степан и, видя, что Василий отвернулся, стараясь разглядеть говорившего, со всех ног кинулся спасаться через соседний огород.

– Насколько в курсе, тебе велено в неизвестной для посторонних зоне находиться, – не очень уверенно спросил темноту за соседским сараем Василий. – Случилось чего?

– Случилось. – Олег спрыгнул с крыши соседского сарая. – Мария убежала.

– Та-а-ак… – не сразу отозвался Василий. – Рассказывай. Как она могла убежать, если ты рядом должен был все время находиться?

– Отошел сориентироваться, что и куда, а она мотор врубила. Ну и…

– Не понравился ты ей, значит. Мне ты тоже очень сейчас не нравишься.

– Мне твое мнение до лампочки. Сам себе не нравлюсь до полного ничего. Про Арсения Павловича вспомню – жить неохота.

– В этом деле я тебе пособлю, если с ней что-нибудь. Есть соображения, куда она и зачем?

– Думаю, сюда.

– Охренел? Сюда-то с какой радости? – не выдержав, заорал Василий. – Они только и дожидаются закопать ее поглубже вместе с Арсением. Так тот отмахнется, а она? Она как?

– Мстить собирается. Мочить их одного за другим. Это для нее сейчас самое главное в жизни. Остальное – постольку-поскольку.

– Она же пацанка еще, светится насквозь. Мстить! Это я сейчас мстить буду.

– Насчет светится, это точно. Глаза не выдерживают. А стреляет получше меня. Пуля в пулю укладывает из своего карабинчика. Он у нее штучный, по руке. Отец с таких лет приучил, что тайга – дело серьезное.

– Ты мне тут объяснения не раскладывай. Могла она вернуться, пока ты сюда торопился?

– Если с мотором справится, могла. Я почему этих охламонов расспрашивал – не случалось ли чего в последнее время? Говорят, столько случалось, сам черт ногу сломит. А насчет конкретно – не успели побазарить.

– Конкретно давай так. Сиди здесь и карауль. Чтобы комар не пролетел. С той стороны Тельмяк прикроет, а ты, если кого пропустишь, лучше сразу от инфаркта помирай. Своего дома ей так и так не миновать. А если другой кто нарисуется – поперек ложись. Это тебе не пираты, шпана приисковая. По слухам, серьезная братва объявилась. Не то Артист их нанял, не то они его. И мы им сейчас крепко мешаем. В настоящий момент домишко у меня подпалили. Я пока сбегаю, гляну, что и как, и мигом назад. А ты сиди и карауль. Закрадку нормальную выбрал. Скорее всего, они с тылу заходить будут, тут мы их и достанем. Поинтересуемся, какие они крутые.

Василий повернулся было уходить, но Олег придержал его.

– Нечего тебе там делать. Я мимо проходил, поинтересовался. Юрки Бондаря дом горит. Он там с друганами керосинил, и вроде как бензин разлили. Сами выскочили, а баба его, царство ей небесное, в комнате запертая сидела.

– Почему запертая? – еле выдавил из себя окоченевший Василий.

– Бабы трещали, уходить она от него собралась. Муженек у покойницы – та еще гнида. Мог и со злости угробить, тут это запросто.

Василий отстранил загородившего дорогу Олега. С трудом переставляя ноги, сделал несколько шагов, обернулся, бесцветным голосом сказал:

– Если чего с девчонкой случится, убью.

* * *

Оживленно обсуждая случившееся, народ начинал расходиться от пепелища. Едкий дым, расползаясь окрест, слоями жался к земле, то и дело скрывая фигуры десятка-другого любопытных, все еще толпившихся у поваленных ворот. Тусклый огонь догоравших бревен отбрасывал на лица тревожные красноватые отблески, отчего многие из них казались еще более уродливыми, чем были на самом деле.

Бондарь, обхватив голову руками, сидел у кучи скомканного грязного тряпья и обломков какой-то рухляди, вытащенной доброхотами из сгоревшего дома.

Сквозь клубы дыма неожиданно пробился слепящий свет фар и, осветив неприглядную картину, в упор застыл на сгорбленной фигуре погорельца. Стоявшие неподалеку братья Оборотовы испуганно шарахнулись от света в сторону, но окончательно исчезать не стали, догадываясь, что неприятных расспросов им все равно не миновать.

Из одной из подъехавших машин тяжело выбрался Чикин и придержал чуть не выпавшего в стельку пьяного Домнича. С другой машины сначала выскользнул телохранитель, потом бесшумно появился Проценко. Не отходя от машины, они стали оглядываться, внимательно всматриваясь в лица придвигавшихся поближе любопытных. Последним из машины Проценко выбрался старик Шабалин и, прихрамывая, подошел к непонимающе таращившемуся на него Бондарю.

– По собственной дури или помог кто? – брезгливо морщась от дыма, спросил он, глядя на выдыхающиеся мелкие языки шнырявшего по развалинам пламени.

– Помог. Помогла то есть… – высунулся из тени Федор Оборотов.

– С кем угодно на бутылку… – закричал шагнувший вперед и чуть не упавший Домнич. – Стерва эта рыжая… Огни цирка из одноименной оперетты. Ее рук… На что угодно готов!

Удержавший его от окончательного падения Чикин благодушно пробасил:

– Для окончательного выяснения мы ей сейчас произведем задержание, составим протокольчик и… ваши не пляшут. По совокупности содеянного такое дельце засунем в прокуратуру – пальчики оближешь.

– Любка! – снова заорал Домнич. – По совокупности содеянного мы тебя сейчас выдерем, как сидорову козу. Выходи с поднятыми руками, будем составлять протокол.

Бондарь слепо зашарил рукой по куче хлама и, уцепив какую-то железяку, стал медленно выпрямляться из своего согнуто-сидячего положения.

– Считаем до трех! – продолжал орать Домнич. – Раз, два, три, четыре, пять, муженек идет искать. Ну а мы ему готовы в этом деле помогать.

– Ты чего? – удивился он, разглядев перед собой перекошенное ненавистью лицо Бондаря. – Живот заболел? В стрессовых ситуациях случается. Мужики! – повернулся он к машине. – Коньячок не завалялся? Для нашего балбеса от пожарного стресса.

Из полуоткрытого окна машины появилась рука с бутылкой.

– Сначала тебя кончу, – прохрипел Бондарь. – Потом себя. Чего мне теперь здесь? Вся жизнь дотла кончилась.

– Ладно, ладно, – отступил на шаг слегка протрезвевший Домнич. – Насчет лично тебя возражений не имеется, полная демократия. А я с какого боку?

– Она тут жить не хотела. Всех ненавидела.

– Всех – это не резон. Скорее всего, тебя имела в виду, – попытался утихомирить Бондаря старик Шабалин. Он первым ощутил нешуточную опасность этой не то истерики, не то серьезного бунта.

– И меня, – тихо согласился Бондарь. Его перемазанное копотью, грязью и слезами лицо было сейчас совсем не похоже на круглую, почти всегда довольную жизнью физиономию личной «шестерки» хозяина коопзверпромхоза. – Я ее любил, а она – ненавидела…

– Вот мы ей сейчас за это дело и припаяем, – все еще не врубился в назревающий конфликт Домнич. Покачнувшись, повернулся к ухмыляющемуся Чикину. – Сколько припаяем?

– Всё ее будет, – успокоил его Чикин и не успел остановить кинувшегося на Домнича ополоумевшего от горя Бондаря.

Оба они тяжело рухнули в грязь. Федор с Семеном кинулись их растаскивать. Чикин пьяно хохотал, отступая в сторону от подкатывающихся под ноги тел. Шабалин плюнул в их сторону и от души обматерил обоих. Проценко тоже был недоволен завязавшимся скандалом, привлекшим жадное любопытство толпившихся неподалеку жителей.

– Наш темпераментный держатель акций здешнего лесо-пушного промысла обладает идиотской способностью превращать в оперетту самые трагические обстоятельства. Только боюсь, что вместо аплодисментов он будет иметь стойкую неприязнь большей части местных аборегенов. Впрочем, он ее уже имеет в достаточном количестве.

Телохранитель согласно кивнул и, глянув в сторону прибывающей с каждой минутой толпы, встретил немигающий ненавистный взгляд Василия. Мгновенно насторожившееся внимание профессионала подсказало ему явную опасность, исходящую от незнакомого человека, смотревшего почему-то не на катавшихся по земле драчунов, а на него и на стоявшего рядом хозяина. Шагнув вперед, он загородил Проценко и вполголоса о чем-то предупредил его. Проценко быстро обернулся, но Василий уже исчез.

Хмурые неразборчивые лица стоявших напротив людей почему-то напомнили Проценко одно из последних полотен знакомого художника-авангардиста, на котором лица огромной митингующей толпы были скрыты совершенно одинаковыми масками каких-то не существовавших в природе животных. За видимым спокойствием одинаковолицей толпы таилась грозная и страшная сила, готовая в любой момент взорваться криками, движением, кровью.

– Неужели надеешься, что кто-нибудь купит этот твой «Страшный суд»? – спросил он тогда у довольного произведенным впечатлением художника.

– Не купят, зато запомнят на всю оставшуюся жизнь, – ответил тот и, помолчав, добавил: – Ты купишь!

Проценко действительно купил картину, но, поразмыслив, запрятал ее подальше от своих и посторонних глаз.

Тем временем братья Оборотовы оттащили своего взбунтовавшегося другана от все еще не пришедшего в себя Домнича, и, заломив ему руки, по очереди что-то злобно ему нашептывали.

– К нему с добром, сочувствие выразить… – бормотал вставший на ноги Домнич и вдруг заорал: – В двадцать четыре часа к чертовой матери! И ты, и она! Если я ее еще хоть раз увижу, мало не покажется. Пусть тогда хоть в ООН жалуется.

– Не будет она, Игорь Кириллович, жаловаться! – крикнул Федор, с трудом удержавший снова рванувшегося на начальника Бондаря.

– Хоть в этот… Европейский суд.

– Сгорела она.

– Чего?

– Сгорела, – подтвердил Семен и сильным ударом в бок утихомирил вырывавшегося Бондаря. Тот в беспамятстве обвис на руках братьев, и они поволокли его в темноту, подальше от глаз застывшего в растерянности начальства.

* * *

Отступив на несколько шагов в темноту, Василий хорошо видел и слышал все, что происходило у догорающих развалин. Лишь когда приехавшее начальство, о чем-то хмуро перетолковав, загрузилось в машины, и те, осветив ярко вспыхнувшими фарами узкую улочку, стали разворачиваться, он, спасаясь от приближающегося света, кинулся к приоткрытым воротам ближайшего дома. То ли хозяева забыли их запереть на ночь, то ли все еще продолжали обсуждать случившееся в толпе, топтавшейся у пожарища. Оказалась очень кстати эта спасительная щель – свет фар едва не зацепил его скользнувшую за ворота фигуру.

Некоторое время Василий стоял неподвижно, потом, разглядев неподалеку кучу бревен, сел на них и стал шарить по карманам в поисках забытого дома курева.

– Знал, что придешь. Раз мать не объявилась, значит, думаю, сам пожалует. Если, конечно, на ухожье не подался. Значит, не подался.

Створка ворот скрипнула, и протиснувшийся в чужой двор Виталий подошел и сел рядом.

– Закурить найдешь? – спросил все еще оглушенный случившимся Василий.

– Завязал. Как эта гадина прицепилась, с перепугу все концы обрубил. И с куревом, и с водярой, и со всем остальным.

– Какая гадина? – безразлично поинтересовался Василий.

– Мать что, не говорила?

– Нет.

– Ну да, она у нас психолог. Ненужная информация мешает двигаться к намеченной цели.

– К какой цели?

– Ты, я смотрю, во временной отключке. Чем это тебя так шарахнуло? Погорельца, что ль, пожалел? Так он к осени новый дом поставит. И женой новой обзаведется – он мужик хозяйственный.

– Правда, они ее там заперли?

– Заперли, сволочи. Она, говорят, уходить от него собралась, вещички уже собирала. А он ее под замок. Федька с Семеном подсобили – сам бы он фиг справился. Не для него такой бабец, не для него. Ей бы чего-нибудь поосновательней, соответственно имеющейся внешности. Бабы трепались, на тебя она вроде как глаз положила.

– Заткнись, а! Без тебя выть хочется.

– Понятно. Я чего тебя дожидался? Артист на подмогу таких псов из города выписал, Шварцнегер отдыхает.

– Кто такой?

– Ну, ты даешь, братан! Шварцнегера не знает! У меня Райка, как на него посмотрит, сразу разводиться собирается. Губернатор Калифорнии, между прочим.

– Пусть отдыхает. А им чего надо?

– Чтобы ты Иванову верхонку не нашел, если она была, конечно.

– Значит, найду.

– А они тебя.

– Поглядим.

– Глядеть тогда уже нечего будет. Весь наш корень закончится. Мне всего ничего осталось, а потомство – две девки, да и то не знаю – от меня ли. Поленька наша неизвестно – жива-нет. Если жива, один ей путь: в юродивые или святые – я в них не разбираюсь. И все – кончились Боковиковы. Как и не было. А уж мать тебя точно не переживет. Я для нее – так. Ты у нее последний свет в окошке.

– Чего ты раньше времени кресты нам ставишь?

– Предупредить хочу – укараулят они тебя. Не здесь, так в тайге достанут. Артист им покажет, где Ивана нашли, он туда на следствие вылетал.

– Значит, за корень наш беспокоишься? – поднялся Василий. Ждал, что брат тоже поднимется. Но тот продолжал сидеть.

– Беспокоюсь. Ты куда сейчас?

– В тайгу.

– В дом заходить не будешь?

– Хотел, теперь не буду. Поостерегусь.

– И правильно. Тебя там, правда, человек один дожидается. Ну, так я ей все доложу – так, мол, и так…

– Какой человек? – насторожился Василий.

– Не знаю, как и назвать. Тут ее вроде за покойницу сейчас держат. Кто жалеет, кто радуется. А она там, можно сказать, голая сидит…

Не дождавшись, пока брат договорит, Василий прямиком, через забор и огороды рванул к своему дому.

* * *

Чего только ни передумала Любаша за два с половиной часа от той поры, когда с трудом протиснувшись в выпиленное под окном отверстие, задыхаясь от дыма, поползла под защиту густых смородиновых кустов. Не доползла, потеряла сознание. Здесь ее и обнаружил Виталий, заглянувший по какой-то надобности в старое семейное жилище и кинувшийся помогать соседям справиться с огнем, который, шевельнись в то время вечерний ветерок чуть посильнее, мог запросто перекинуться на ближайшие дома. В это время на противоположной стороне дома в сенях рванул газовый баллон, огонь вырвался из-под крыши и из окон. Пытаться спасти дом уже не имело никакого смысла, а вот лежавшую лицом вниз бывшую его хозяйку явно следовало оттащить подальше от распоясавшегося пламени, жар которого даже около кустов, у которых лежала Любаша, перехватывал дыхание. Рассудив, что на руки пострадавшую он не поднимет, да и времени особенно церемониться не оставалось, Виталий волоком потащил Любашу подальше от огня прямо по огородным грядкам и росшей у забора крапиве. Очнувшаяся от боли ожогов и свежего воздуха, женщина вырвалась из рук спасителя и, встав на четвереньки, завороженно уставилась на полыхавший вовсю дом. И вдруг сначала тихо, а потом все громче и громче стала смеяться. Решив, что спасенная помешалась, Виталий сначала отодвинулся от нее, а потом, присев на корточки перед уткнувшейся лицом в траву и продолжавшей истерически смеяться Любашей, спросил:

– Может, воды принесть?

– Не… – замотала она головой. – Пусть горит. До щепочки горит, чтобы следа не осталось.

– Там-то сгорит, а ты как? Может, все-таки принесть воды? Или как?

– Василия позови. Он прийти обещался. Придет, а меня там заперли и сожгли. Скажи, что живая. Платье вот распластала только. На люди в таком виде не покажешься… Да и ты не пялься. Придет, а они его там караулят. Специально, скажи, караулят, приказ у них. Пусть прямо к себе идет, а я его в вашем дворе дождусь. Да не говори никому, что живая. Сгорела, и все тут. Может, посадят гадов? Как думаешь?

– Может, и посадят.

– Хорошо бы! Иди, иди, а то тебе твоя Райка глаза повыцарапает. Шепни ему, где я. – Погоди, – остановила она двинувшегося было Виталия. – Дырка тут где-нибудь есть?

– Какая дырка? – не понял Виталий.

– В заборе. Я туда ползком, чтобы не увидали. Посадить их, понятное дело, не посадят, но пока разберутся, пускай с мокрыми штанами ходят. Ты только не говори никому. Ну, есть дырка?

– Вон туда ползи. Только у меня ключа от дома нет, у Васьки.

– На крылечке посижу.

– Увидят на крылечке.

– Найду, где притулиться. Ты иди, иди.

Она неловко поползла между грядками к заросшему крапивой лазу в заборе. Протиснувшись сквозь него, пробежала наискось двор и притаилась под навесом за поленницей на большой полусгнившей колоде. Слилась с сумеречной тенью – ни видать, не слыхать. Только, если стать совсем рядом, неровное дыхание выдаст беспокойные испуганные мысли – что же теперь будет, как оно все сложится, да и сложится ли? Так и сидела – закрыв глаза, не шевелясь. То ли спала, то ли забылась беспорядочной чередой надежды и отчаянья.

Василий, перемахнув через забор, остановился посреди двора, внимательно вслушиваясь в окружающую темноту. Осторожно подошел к крыльцу, тронул висевший на двери замок, снова прислушался и тихо спросил: – Любовь Иннокентьевна, здесь ты, нет? Или я на Виталькиной брехне завис, как пацан? Знал братишка, какой капкан на меня ставить, какую приманку приспособить. Теперь до смерти казнить себя буду, что сразу не рванул. Может, еще успел бы… За что ж они тебя так?

– За любовь, Василий Михайлович.

Василий замер в полуобороте на голос, с трудом перевел дыхание.

– Не соврал, значит, Виталька. Живая… Как ты?

– Не знаю еще. Ни кола у меня теперь, ни двора, ни галантереи, ни бакалеи, ни паспорта с пропиской. Одно платьишко, что на мне было, и то распластала сверху до низу. За гвоздь зацепилась, когда из огня без памяти выкатилась. Ладно Виталий подсобил, а то так и валялась бы, как чурка под ногами. Можно живой считать, а можно незнамо чем – не то бомжовкой, не то воровкой. Сама себя у прежней жизни украла. Сижу теперь, гадаю – какой срок тебе, Любаша, дадут, в какую сторону поведут?

– Понесут, – сказал Василий и легко поднял ее на руки. – О сроке сговоримся, а куда – сама решай. Выбор у меня небогатый – дом, тайга или куда глаза глядят.

– Тогда к колодцу неси. Неси, неси, раз подобрал. Там и скажу, что дальше.

Слегка помедлив, Василий понес ее к колодезному срубу в дальнем конце двора.

– Пусти, – выскользнула из его рук Любаша, когда он принес ее к колодцу. Тихо попросила: – Воды зачерпни. Полное ведро.

Пока Василий добывал из колодца воду, Любаша скинула с себя остатки грязной одежды и, дождавшись, когда Василий с полным ведром в руках повернулся к ней, приказала: – Лей!

Видя, что тот замешкался, не решаясь, прикрикнула: – Лей, говорю! Прежнюю жизнь с себя смываю. Чистой к тебе хочу. Какой раньше была, когда о таком, как ты, думала. Лей!

Василий осторожно поднял ведро над ее головой. Серебряная от проглянувшего полумесяца ледяная вода высветила прекрасное нагое тело. Любаша даже не дрогнула, стояла неподвижно. Потом открыла глаза и тихо сказала: – Теперь неси, куда хочешь.

Наступившая ночь помнилась им потом не столько физической близостью, ошеломившей их обоих своей долгой ненасытностью, сколько не привычной для нее и для него осторожностью и нежностью, с которой они любили друг друга. Словно боялись обидеть друг друга неосторожным, неловким движением, сгоряча вырвавшимся словом…

Уже светало, когда с трудом отстранившись от Василия, Любаша вдруг тихо и счастливо засмеялась.

– Не умею целоваться… Так и не научилась. Противно всегда было. А с тобой – дыханья не хватает. Век бы так…

Отстранилась.

– Ты-то где выучился?

– Я тоже, может, в первый раз так-то.

Любаша догадалась, что это правда или почти правда. Смущенно улыбнулась.

– Не подумай чего, это я так… Мне про тебя все знать хочется. До последней родинки. Зачем ты только здесь объявился? На мою погибель, видать. Чего тут только о тебе ни плели. А как слух прошел, что посадили, – успокоились. И ждать никто не ждал, что появишься. Одна я ждала.

– Да ты меня и не знала.

– Не знала. А ждала. Как увидала тогда, сразу поняла – все! Пропала баба-девка на веки вечные. Назад не поворотить и на месте стоять сил никаких. Сам не подойдет, думаю, укараулю минутку, на шею брошусь – делай со мной, что хочешь, собачонкой следом побегу.

– Не из таких ты.

– Не из таких, а за тобой теперь, куда скажешь. Одно понять не могу – за что они на тебя так?

– Сам толком еще не понял. Я ведь сюда и возвращаться-то не собирался. Знал, какие тут дела – мать писала. Иван тоже раз проговорился: «Лучше, братишка, не возвращайся. Живем, как в тумане – на два шага вперед не видать. И дышать затруднительно». А тут, как раз под руку, дружок с наших мест, с соседнего района. Вместе в госпитале кантовались. Поедем, зовет, к нам. У нас тайга, считай, нетронутая. Выберем ухожья из самых наилучших и будем полными хозяевами. Ну и купился дурак, поверил.

– Обманул?

– Да он и сам не знал, что у них там за последние годы завязалось. Не хуже, чем у нас здесь сейчас. Новые хозяева жизни объявились, ну и свои законы стали устанавливать. Законы, в смысле – никаких законов. Чем больше ухватишь, тем больше уважения. Кто сильнее, тот и сверху. От тайги только ошметки летят по чужим ртам и по чужим карманам.

– А то везде сейчас не так.

– Может, везде, может, нет. В каждое ухожье не насунешься. Только чем так жить, лучше на этой позиции не окапываться. Первым же снарядом накроет. Наш старлей нам как говорил: – «Противник всегда старается свой порядок боя навязать. Согласишься на него – пиши пропало».

– Не согласились?

– Не согласились.

– И что?

– Да ничего. Нет, сначала мы им там шороху навели. Кое-кого из самых даже под статью подвели.

– Посадили?

– Посадили. Нас.

– За что?

– Подставу организовали. И еще всякой фигни нагребли. За то, что не на тех хвост подняли. Если бы не старлей, я бы еще нескоро сюда добрался. Хоть и с одной ногой, а до самого президента дошел. Я, говорит, за своих ребят головой и душой ручаюсь. Не могу я теперь его подвести. И за Ивана им никогда не прощу, и за Арсения, и за пацанку, и за тебя.

– Боюсь я, Васенька. Прямо не знаю как боюсь.

– Это ты-то?

– За себя нисколечко, а за тебя сердце заходится. Один против всех.

– За это не боись. Нас таких уже, считай, полноценная рота набирается. Вполне можно и оборону держать, а то и в атаку.

– Меня в свою роту зачислишь?

– Куда ж ты теперь от меня? Сама говоришь – ни амуниции, ни фамилии. Так что ставлю тебя на довольствие, одежонку сейчас какую-нибудь подберем. И на фамилию свою переведу, если не против.

Счастливая Любаша уткнулась лицом ему в грудь и тихо прошептала:

– Я теперь от тебя ни на шаг.

Улыбающийся Василий после этих ее слов вдруг нахмурился и, поглаживая густые рыжие волосы только что объявленной жены, виновато забормотал:

– Тут такое дело, Любань… Меня там уже мужики дожидаются. На днях еще сговорились. Надо на недельку-другую в тайгу смотаться. Срок, считай, через час. А ты пока здесь отсидись, в себя приди. Матери скажу, она одежку приволочет и остальное, что надо. Не показывайся только никому. Если братан не проговорится, никто и знать про тебя не будет. Пусть думают, что хотят. Вернусь, тогда воткрытую объявлю: кто мою жену пальцем или словом каким заденет, пусть потом на свою дальнейшую жизнь не обижается.