Текст книги "Далеко от неба"

– При Рудыхе тут плохому и часу не продержаться, – встрял второй казак. – Он не то чтобы пропало чего, ищо столько отыщет и наработает. А из Никитки такого казака состряпает – любочки мои! Родной батя вблизи не узнает.

– Так и порешили, – поднялся на ноги и перекрестился ротмистр. – Как развиднеется, трогаемся. Все, на что сил хватило, спроворили, по местам развели. Кого нашли – похоронили, кого не сыскали, гора эта им заместо памятника. Крест наш крепко стоит. Его Иван потом обиходит, чтобы издалека видно было. А перевалу здешнему на будущей карте название будет «Гиблый». Чтобы те, кто сюда еще когда придет, сторожись и поминали крестом и низким поклоном.

– Выходит, и над этим будет крест стоять? – проворчал Рудых и, отвернувшись от костра, сплюнул в сторону самого темного участка неба. – На душе муторно, что где-то рядом с нашими лежит.

– А у меня, дяденьки, мысля, что он не сгинул, а прихитрился где-нибудь, – неожиданно для всех и для самого себя заговорил Никита. – Как бы он теперя за вами следом не наладился. Вы это… стерегитесь. А то еще чего-нибудь такое удумает.

– Не по Сеньке шапка, Никита Ефимыч, – поспешил успокоить парня Ильин. – Такого, как случилось, им всем кагалом не сотворить. Природа, к счастью, пока не у них под началом. Да и никогда не будет. Мы с вами оказались свидетелями редчайшего ее явления, о котором еще долго будут вспоминать и говорить.

– Лучше вовсе такого не вспоминать, – не согласился Рудых. – Я за командира нашего природе этой ни за что не прощу. Выполним свой долг, убережем, что храним, возвернусь к людям и в церкву насовсем уйду. Буду за невинно погибших Бога молить, покоя вечного и тихого им просить. От такого чертова отребья, считай, без потерь отбились, а природа эта непотребная их безо всякой жалости приговорила. Они-то в чем перед ней виноватые?

– Как хотите, дяденьки, а только глаз у него шибко дурной. Как глянет, душа вянет, – не унимался взбудораженный и явно напуганный скорым расставанием Никита. Сколь разов он нам обещался: «попомните, все одно по-нашему будет». Здесь тоже чо-то такое вам сказывал. А я так думаю, если по-ихнему, то лучшей сразу в домовину.

– Ты это к чему завел? – недовольно спросил хорунжий. – Так спугнулся, что до сих пор отойти не можешь?

– Правда ваша, дяденька. Такой меня ужас взял, чуть про Бога не позабыл. Совсем сдурел с перепугу. Теперь никого и нипочем бояться не буду.

– Какой я тебе дяденька? Приспичит, кличь – «господин хорунжий, так, мол, и так». А лучшей попросту: «Дядя Иван, я портки со страху обмочил, дозволь на реку сбегать, честь свою в порядок привесть». Но главный мой совет тебе такой будет: про золотишко, нами схороненное, напрочь позабудь. Самому себе не говори, что и где. Проговоришься кому – на первой же сосне висеть останешься. У нас за нарушение присяги так положено.

– Так я еще присягу эту в глаза не видал.

– Повидаешь, выучишь, на всю жизнь запомнишь. Времени у нас с тобой много будет. Настоящим казаком через присягу становятся. И через дела, которые достойные, а не от жадобы и не от страха дурного. Это ты сейчас правильно обозначил – никогда, нипочем и никого казак бояться не должон. Будем теперь с тобой вот их дожидаться. Может, не так вскорости, как желается, но дождаться требуется в обязательном порядке. Иначе нам с тобой по всей строгости ответ держать придется. Правильно понимаю, ваше благородие?

– И по уставу, хорунжий Рудых, и по совести, и по строгости, конечно. Все, как положено, ты обозначил. Меня только вот нога твоя беспокоит. Управишься?

– Не извольте беспокоиться. Меня Никита Ефимыч лучшей любого лекаря обиходит. Конягу куда как с добром выходил. У нас говорят – лучшей хромать, чем сиднем сидеть. Дело лечит, безделье калечит. Проводим вас и за свои работы примемся. С этого крутяка на ту сторону спустимся, избушку какую ни на есть срубим. А золотишко пускай здесь дожидается. Без нас его никакая холера не отыщет. Вы, главное, наше расположение правильно укажите. А то и сами возвращайтесь. С вами у нас полное доверие будет, что все как надо пошло. Укараулим, ваше благородие, не сомневайтесь.

И снова все надолго замолчали в ожидании скорого прощания, сулящего им новые испытания, вряд ли более щадящие, чем те, которые за последнее время выпадали на их долю одно за другим, которые и теперь не сулили им ни скорого прекращения, ни желательного благополучного исхода.

Зарозовевшее на востоке небо скоро обозначило ближний полукруг острых вершин. Затем осветился пугающий провал покалеченной землетрясением седловины перевала. Чуть позднее из-за темного еще отрога хребта стало осторожно выкарабкиваться смазанное клочьями белесого тумана солнце. Только тогда все, как по команде, поднялись на ноги, молча стали разбирать и пристраивать приготовленный, необходимый в неведомой дороге груз. Непосильный для человека погрузили на единственного коня, остальное разбирали по возможным каждому силам. Много груза осталось на долю остающихся хорунжего и Никиты. Когда обозначилась полная готовность, все, кроме Оро, встали в ряд и перекрестились.

– В день суда Страшного, Господи, пусть вся милость твоя за жизнь сотворенную и сохраненную соберется в чашу единую и на весах твоих взвесится. Правый да спасется, поскольку добро самое большое худо всегда перевесит и выправит, – громко и отчетливо проговорил Иван Рудых слова собственной сочиненной молитвы. А Никита стал на колени перед уходящими и поклонился им до земли.

Наконец, тронулись. Сначала сверху было хорошо видно, как маленький отряд медленно спускается в неведомую и пока невидную из-за дальности и оседающего тумана долину. Скоро и люди затерялись в этом тумане.

– Ну что, паря, у нас с тобой время тепереча не казенное, свое. А свое чем полнее употребишь, то и дела складнее для пользы пойдут. Давай и мы загружаться. Озеро отседова непонятно куда провалилось, а без воды нам тут долго не протянуть. Речушку внизу хорошо помнишь?

– Хорошо, дядя Иван.

– Вот там и обоснуемся.

Тяжело припадая на поврежденную при камнепаде ногу, хорунжий подошел к куче оставшегося груза, выпростал из-под конского потника тяжелое зверовое ружье, закинул его за спину, выбрал тюк по силам, попросил Никиту: – Ну-ка, подмогни!

– Вам с больной ногой несподручно будет, дяденька. Я все это бегом перетаскаю, оглянуться не поспеете.

– Я тебе уже сказывал – дяденек тут не имеется, а хорунжию Ивану Рудых обузой для рядового состава становиться негоже. Подсоби и сам загружайся, на сколь сил наскребешь.

– Вопрос у меня, дядя хорунжий, имеется.

– Давай свой вопрос.

– Коняги наши, которые уцелели и со страху невесть куда подались, так и пропадут теперь?

– Понятное дело, с чего ты их поминаешь. Нам бы одного из них изловить, куда как с добром. За день бы все перетаскали. Я тебе, паря, так скажу: коняга – животина по-своему очень даже неглупая. Конечно, ежели попрет наугад без толку, куда глаза глядят, ничего у нее хорошего не сложится. Пропадет. Оглядится, что, как, куда и зачем, подумает хорошенько, к людям поближей подастся.

– К нам?

– А мы с тобой не люди, что ли? Костер складем, кулеш заварим, рыбы наловим, избушку срубим. Полноценное жизненное основание у нас получится. Загружайся давай, а я из-за хроматы своей помаленьку вперед подамся. Место выгляжу, зверя какого ни есть скараулю. По реке их завсегда богато шарашится. Есть, пить и зверю охота. Особо после страсти такой, которая невесть за что нас тут пристигла.

– А я тальменя словлю. Прошлый раз такого здоровущего видал.

– И то ладно. С Богом, что ль!

Сторожко и тяжело ступая на покалеченную ногу, Иван стал медленно спускаться в распадок, по дну которого прорывалась к далекому Угрюму бурная горная речушка.

* * *

Распугав кур и развесив клубы пыли по всей улице, милицейский «уазик» затормозил у ворот дома Зарубина. Торопливо выскочившая из него Надежда Домнич сначала попыталась открыть запертую калитку, а затем изо всех сил стала стучать в ворота. Не открывали долго, а когда наконец калитка открылась, за ней с карабином в руках обозначился Тельминов.

– По какому поводу шурум-бурум? – поинтересовался он, загораживая дорогу попытавшейся войти Надежде. – В доме, кроме Аграфены и меня, ни живой души. Аграфена без памяти лежит. Сволота эта донесла, что Ваську подстрелили. Я ей объясняю – сознательная провокация. На испуг берут. С целью посеять панику и лишить сопротивления. Так она то мне верит, то гаду этому. Брательник еще называется. Так что ежели ты за мной, мне отходить надолго от нее очень даже нежелательно.

– Передай, живой Василий. Был частично пострадавший, но живой. Подробностей пока не знаю. По рации сообщили, с моим дураком на Убиенке из вертолета выпали. С вертолетом авария какая-то. Тоже на Убиенке. Сейчас будем организовывать людей на спасение. Там все эти – Чикин, батя, приезжие. Так что я теперь здесь оставшаяся верховная власть.

– Куда выпал-то?

– Вроде в озеро. Связь плохая, не разобрать было.

– В озеро – это хорошо. Выплывет в обязательном порядке. Насчет твоего козла не уверен. А в аварии которые – живые?

– Раз сообщают, значит, живые. Спасать их надо.

– Может, это… Не стоит. Раз живые – сами выберутся. А ты, если власть, лучше разберись, что здесь к чему, пока поздно не стало. Народ сейчас очень даже недоволен. В подавляющем большинстве. Вот зачем, объясни, если ты тоже власть, попа нашего с Сергуней под арест упекли? Кандея похоронить как положено не даете. Родственники очень даже переживают по этому поводу. Любаша в пожаре сгибла, а вы, какая причина, даже не чешитесь. Власть должна меры против всего этого бардака принимать. А этих, если спасете, по-новой все начнется.

– Заткнись, а! Чересчур умный стал после психушки. Я зачем сюда к вам? Держи ключи. Выручай своего батюшку, пусть идет Кандея отпевает. Родственники там сейчас действительно голос повышают. Особенно Марья твоя старается, хотя он ей даже не седьмая вода на киселе. И насчет тебя разоряется, чтобы снова тебя в психушку. Все понял?

– Насчет Марьи давно все понял. А вот насчет тебя большие сомнения. Ты вроде к товарищу Зарубину симпатию проявляла?

– Не твое собачье дело. И так не знаешь, за какой конец хвататься, чтобы на дне не оказаться.

– Ты не хватайся, ты меры принимай, пока не поздно. А то тут такое закрутится. Государственный переворот в рамках отдельно взятого таежного района. Имеешь возможность предотвратить.

– Да пошел ты! – в сердцах оборвала его Надежда. Заскочила в машину. – Поехали! – приказала клевавшему носом шоферу.

– Куда теперь? – недовольно поинтересовался тот.

– Знать бы. Давай к старшему Боковикову. Интересно, откуда он недостоверные сведения получает.

– Так он вроде в тайгу наладился. Видели его.

– Вот и уточним – вроде или не вроде. Поехали!

Уазик развернулся и, нещадно напылив, скрылся в конце улицы.

* * *

Бондарь, сложив на грядку ружье и пакеты с едой, долго возился с наружным замком на двери своей чудом уцелевшей во время пожара баньки. Справившись наконец и подобрав принесенное, боком протиснулся в предбанник. Дверь за собой не закрыл, был уверен, что Любаша еще в отключке. Как уверил его один из проценковских кадров: «Бессознанка у нее часов на восемь, не меньше. А пока полностью очухается, еще столько же натикает. Миорексант – штука серьезная, ошибок не бывает. Можешь за это время все, что тебе желается, в качестве законного супруга с ней производить. Не переусердствуй только. Поскольку находится под следствием и должна будет дать показания. Поинтересуйся, кстати, куда она с этим суперменом рванула поутрянке в полном охотничьем обмундировании?»

Обернувшись к лавке, на которую уложили потерявшую сознание Любашу, Бондарь испуганно замер. Любаша, освещенная бившим из открытой двери солнечным светом в ореоле неприбранных рыжих волос, выпрямившись во весь рост, пристально и презрительно смотрела на него.

– Я это… – пробормотал он наконец, – поесть тут, если захочешь.

– Куда Василия подевали? – бесцветным и вроде бы совсем равнодушным голосом спросила Любаша.

– Так это… На Дальний они его поволокли. В полном составе. Он там это… Показать или указать что-то должон.

– Живой?

– Вас с ним временно обездвижили. Чтобы не возникали раньше времени.

Бондарь неожиданно улыбнулся:

– У Артиста столбняк случился, когда тебя в живом виде увидал.

– А у тебя что случилось?

– У меня это… Обрадовался.

– Сильно обрадовался?

– Считал, я во всем виноватый. А раз живая – камень с души.

– Это хорошо, что ты теперь без камня. Хочешь дальше спокойно жить, давай, что принес… Ружьишко тоже…

Любаша обошла застывшего столбом Бондаря, забрала ружье, взяла пакет с едой.

– Тебя временно, как вы меня, изолирую. Чтобы панику не поднимал.

– Они его все одно в живых не оставят. Планам ихним очень важным помешать может.

– Обязательно даже помешает.

Любаша вышла из баньки, не замыкая, навесила на пробойник замок, двинулась было через огород к дому Боковиковых. Остановил звон разбитого стекла. Из разбитого крошечного окошка баньки вслед ей смотрел бывший муж.

– Ты это… – сорвавшимся голосом крикнул он. – Не сложится если, возвращайся! Дом новый поставим, я уже договорился. Хорошо же жили…

– Кто жил, а кто по счастью тужил, – негромко самой себе сказала Любаша. Резко развернувшись, она пошла в сторону своего бывшего дома и по поваленным обгоревшим воротам вышла на улицу, вызвав настоящий столбняк у собравшихся кучкой соседок, пришедших поглазеть на последствия случившегося ночью пожара.

В поселке были уверены, что Любаша при пожаре погибла. Поэтому ее неторопливый проход по улицам – ноги еще плохо держали – вызывал у встречных длительное остолбенение и даже испуг. Спешивший освободить отца Андрея с Сергуней Тельминов столкнулся с ней на повороте нос к носу, озадаченно хмыкнул, тормознул, внимательно оглядел ее таежную экипировку, в которой ее так и заперли в баньке, пакет и ружье, которое она неловко держала в руке. Оглядев, еще раз хмыкнул.

– А мы тебя отпевать собрались. За отцом Андреем вот поспешаю. Ты не из психушки сбежала?

– С нее.

– Ну и как?

– Василия спасать надо. Они его убивать собираются.

– Последние сведения из достоверных источников: пока живой и здоровый. Из вертолета в Убиенку выпрыгнул и неизвестно куда подался. А гады эти аварию потерпели, сюда выбираться планируют. Пока выбираются, мы тут порядок попробуем навесть. Имеется очень даже симпатичная идея. Ты пока к Аграфене ступай, она не в себе немного от ложных сведений. А за Ваську не беспокойся. Он теперь своего чего надо в обязательном порядке добьется. Пускай теперь сволота эта сухари сушит для казенного пропитания. Всё уяснила?

– Помочь ему надо.

– Там есть кому помогать. А здесь наша прямая обязанность. Дуй к Аграфене. Она у Зарубина в доме. Мы там скоро все соберемся. Обсудим хорошенько, решим, как следует, начнем выполнять. Все, как партия решила.

– Какая партия?

– Потом разъясню. Сейчас поспешать надо, пока этих волчар не спасли. Когда спасут, не исключены боевые столкновения. Ваське сейчас главное дело – от Ивана послание отыскать. Тогда мы им по такой клизме засадим, бегом побегут в неизвестном направлении. Давай. У меня делов еще вагон и маленькая тележка. Кандея срочно похоронить требуется. И вообще. Давай, давай!

Они разошлись под взглядами торопливо кучкующихся окрестных жителей, в подавляющем большинстве женского пола. Тельминов торопливо зашагал к центру. Любаша направилась к дому Зарубина. По пути улыбалась. Сообщение, что Василий жив и вроде бы здоров, сделало ее счастливой. Силы возвращались буквально с каждым шагом.

– Любаш, ты живая аль нет? – крикнула с противоположной стороны улицы тельминовская Марья.

– Не дождетесь! – весело отозвалась Любаша и, закинув ружье из руки на плечо, сделала свободной рукой в сторону столпившихся соседок неприличный жест.

* * *

Гроза сообразилась как-то чересчур быстро. Может быть, потому, что горы были уже совсем рядом. Небольшие до того тучки, зацепившись за скалистые вершины хребта, как-то разом отяжелели, погасили неторопливо сползавшее на закат солнце. Тайга сразу притихла и потемнела. Поджидая немного приотставшую Машу, Василий, прикусив в раздумье губу, внимательно осматривал приоткрывшиеся с уступа увала окрестности и, когда Маша остановилась рядом, спросил:

– Ты как насчет промокнуть? Желательно или нежелательно?

– Далеко еще? – не отвечая, спросила Маша.

– Знать бы. Устала?

– Отвыкла. Раньше бы бегом пробежала.

– Набегаешься еще. Оклемаешься – летать будешь.

– Лишь бы не как вы.

– Это хорошо, что шутишь. Значит, отходишь помаленьку.

– От чего отхожу?

– Не знаю, как лучше сказать. Если по-простому – душа отогревается.

– Боитесь, что дождь пойдет? – ушла от продолжения темы Маша, подняв голову к подползавшим тучам.

– В обязательном порядке пойдет, как говорил наш старлей. Поэтому надо быстрее принимать решение. Глянь туда. Ничего не видишь? Вон в том направлении? Внизу.

– Нет вроде.

– Ничего не кажется?

– Поляна какая-то.

– У нас говорят – кулига. Огород или поле при заимке. А еще?

– Не знаю. Ничего.

– Я, конечно, ошибаться могу. Мне после того, как в Убиенку окунулся, многое теперь чего кажется. Если совру, поправляй, не стесняйся. Скажешь, что не так?

– Скажу.

– Мы с тобой вон сколько отшагали. Плохому ходоку похвальбы на неделю. Ничего не почуяла? Не ощущала, когда шла?

– Не знаю. Вроде устать должна, а становилось почему-то легче. Нет, устала, конечно, но легче.

– Вот! И я про это. Легче! Я тебе скажу – не смейся только. Душа у этой местности другая. Позади которая осталась, где поначалу шли, она исхудала. Душа исхудала. На издыхании находится, можно сказать. А тут – другая! Чуешь?

Он раскинул руки и поворотился кругом.

– Чую, – тихо сказала Маша. – Почему?

– Потому что их здесь нет. Понимаешь, о ком? Поэтому дышится легче, сил больше. А дождик пройдет, с нас все смоет, что там на нас поналипло. – Он показал рукой в сторону, откуда они пришли.

– Хочу здесь жить, – так же тихо сказала Маша.

– На эту тему надо хорошенько, хорошенько подумать. Кстати, ничего не слышишь?

– Собака, кажется, лает.

– А их здесь в настоящее время находиться не должно. Разве только…

– Что? – вскинулась Маша.

– В курсе, что Кармак куда-то сбежал?

– Нет. При мне он еще был.

– Соображаю, что он батю твоего разыскивать кинулся. Видит, мужиков в доме достаточно для охраны, рванул хозяину подсобить. Примерно в этом самом направлении. Или за тобой следом.

– Вы серьезно?

– Зови.

– Кармак! Кармак! Кармак! – что было сил закричала Маша.

Лай стал быстро приближаться, и наконец на взлобье увала, где стояли Василий и Маша, действительно выбежал Кармак. Подскочив к Маше, он встал на задние лапы, положив передние ей на плечи, и, чуть не сбив с ног, радостно облизал ей щеки. В это время упали первые капли дождя, а минут через десять к ним вышел запыхавшийся от торопливого подъема Зарубин. Крепко пожал руку Василию, обнял счастливую Машу.

– Ну, все путем, Роман Викентьевич, – улыбнулся, глядя на них, Василий. – Рад, что ты живой и здоровый. Веди теперь ее в свое укрытие да береги крепче. Она им там такого шороху навела, долго не прочихаются. Сама все расскажет. Хорошая у тебя дочка растет. А мне поспешить надо, ждут меня.

– Они его подстрелили, связали и на вертолете повезли куда-то. А он из вертолета выпрыгнул.

– Если бы не она, я бы еще долго там плавал. Подробности она доложит.

Василий поправил автомат на груди и развернулся было уходить, но Зарубин придержал его:

– Стоп, стоп, стоп! Она мне, конечно, все расскажет, но информация должна быть взаимной. Догадываюсь, куда ты и зачем, поэтому то, что я имею тебе сообщить, для тебя будет жизненно необходимым. Как и для тех, которые тебя сейчас на вашем участке дожидаются. Так что повремени со своей спешкой. Они мужики серьезные, все поймут. А ты глянь, что здесь и как, послушай внимательно, что я тебе расскажу, подумай хорошенько, молочка парного попей. Поленька говорит, что ты его очень даже уважаешь. А потом решишь, что и как дальше.

– Поленька разве здесь? Её же в город повезли, лечить.

– Вот и разузнаешь, что и как. Пошли. Пошли, пошли!

* * *

Маша довольно быстро закончила свой сбивчивый рассказ о том, что произошло с ней за последнее время. Поленька восторженно пискнула, когда Маше пришлось рассказать о своих выстрелах по вертолету. А Зарубин, побледневший и нехорошо насупившийся уже в самом начале ее рассказа, когда она закончила, грохнул двумя кулаками по тяжелой столешнице большого деревянного стола, за которым расположились сейчас почти все обитатели и пришельцы этой таинственной не то заимки, не то крохотной деревеньки, уютно устроенной на берегу небольшой реки.

– До смерти теперь тебе благодарен, – повернулся он к Василию. – Если бы не ты, они бы не успокоились, пока… Да и вряд ли вообще теперь успокоятся. Надеюсь, ты в курсе, чего они тут шарашиться стали? Не тут, конечно, а на вашем бывшем семейном участке?

– Наслышан кое о чем.

– Тогда послушай, что я тебе дополнительно поведаю. Есть такое желание?

– А мне можно послушать? – робко спросила прижавшаяся к Василию сестра.

– Ты теперь здешняя жительница, тебе положено. А вот тебе, дочка, пока не знаю. Приживешься здесь или еще стрелять двинешь? Имеется у меня такое опасение.

– Не знаю пока, – после небольшого раздумья честно ответила Маша и смело поглядела в глаза отцу. – Если не защищаться, они все уничтожат или испортят. Все хорошее. Здесь тоже.

– Ну, сюда им путь заказан по многим причинам.

– Ты правда сделал, что хотел?

– Оно само как-то сделалось, – тоже не сразу ответил Зарубин. – Так, как должно было, так и сделалось. И давай больше не будем об этом. Главное, что мы с тобой здесь и в полной на сегодняшний день безопасности. А вот твой спаситель, пока не разберется что к чему, может ошибок понаделать. И вообще…

Он замолчал, прислушиваясь к громыхнувшим вдалеке раскатам грома и неожиданно скрипнувшей после этого в сенях входной двери. Потом скрипнула еще одна дверь, и в комнату, в которой они сидели, осторожно вошел и замер у входа мокрый и, судя по всему, совсем недавно родившийся жеребенок.

– Чего встал? – послышался из темных сеней чей-то голос. – Тут все свои, не обидят. А может, и хлебушка поднесут или молочка выделят.

– Ой, какая прелесть! – сорвалась с места Маша и, подбежав к растерявшемуся жеребенку, стала осторожно его поглаживать, стирая с гривки и со спины крупные дождевые капли.

– Сдурел немного со страху, – сказал вошедший следом худой высокий и, казалось, нескладный с виду человек, в котором Олег без труда узнал бы незнакомца, похитившего и вернувшего ему на взлобье увала ружье и оставившего как извинение за причиненное беспокойство туес с черникой.

– Ему день всего возрасту. И тот не полностью, – стал объяснять вошедший. – Мамка поначалу все, как положено, исполнила. Признала, покормить изволила. А как гроза в полную силу вошла, сдурела маленько. В тайгу подалась. И то сказать – молнии совсем рядком с ихним проживанием лупят и лупят. Все в Ульянову падь норовят. Пять штук насчитал. Там ране у нас кузня стояла… Потому, может?

Присев к столу, он вытер мокрое от дождя лицо и, видя, что все ждут продолжения его рассказа, стал рассказывать дальше.

– Ульян кузнец наш был. Бабушка вон сказывает, диво, какой кузнец. Один двенадцать пар подков скует и гвоздей по шесть штук на копыто накует. И двенадцать коней подкует в день. Один! Диво, а не кузнец. Деда моего и Ульяна первыми из здешнего населения извели. Не захотели они по чужой мерке тутошнюю жизнь менять. А этот, – повернулся он в сторону все еще дрожащего жеребенка, – от молний этих сдурел со страху. Да и матка еще подалась неведомо куда. Думаю, отведу в школу. Люди там сейчас понимающие. Отойдет, и все путем будет, как полагается.

– А как полагается? – спросила Маша.

– Так все так же. Отогреться, успокоиться, правильное понятие о жизни получить.

– Правильное – это какое? – не унималась возбужденная происходящими с ней в последнее время событиями Маша.

Встревоженный отец не отводил от нее глаз, хорошо зная по прежнему опыту, что подобная растревоженность дочери может перейти в истерический припадок с последующим многодневным молчанием и отрешенностью от всего происходящего.

– В неведомую сторону не забредешь, вот и правильно будет, – неожиданно подала голос сидевшая в стороне и до того еще слова не сказавшая древняя старуха, которую Зарубин, знакомя с нею пришедших, назвал «хозяйкой», на что та что-то неразборчиво пробормотала и, усевшись в темном углу, стала внимательно приглядываться и прислушиваться к происходящему.

– Вы сказали «в школу». А где у вас тут школа? – не унималась явно выбитая из колеи Маша.

– Тут и находится, – неожиданно улыбнулся вошедший. – Тебя, красавица, как прозывают?

– Дочка моя. Мария. Я вам рассказывал.

– Я понимаю, что тут. А где? – настаивала Маша. – Очень посмотреть хочется. А ученики тоже есть?

– Ученики тоже имелись. Вот за этим столом все и размещались.

– Никого не осталось, – пробормотала старуха. – Одни мы с Никитой из прежних здесь обретаемся. Внук он мой. Мне-то уже за век, считай, перевалило. Сколь лет ожиданием с ним обретались, надежду скарауливали. Пока отец твой не объявился. Потом Поленька согревать стала. Теперь вы вот. Куда лучше-то? Глядишь, и детки в школу еще прибегут.

– Жеребеночек уже прибежал, – неожиданно засмеялась Маша. – Дрожит бедненький.

Поленька, высвободившись из-под теплой руки брата, тоже подошла к жеребенку. Почуяв исходящее от нее тепло, он прижался к ней и сразу же перестал дрожать, успокоился, несмотря на то, что гром громыхнул еще сильнее.

– Ну а теперь мой черед, – сказал Зарубин. – Я Василию обещал рассказать все, что знаю. Тебе, Машуль, тоже не помешает понять, с чего все начиналось… Как было, как сложилось, куда дальше шагать, как наше общее существование устраивать.

С чего бы начать? Честно говоря, начальных подробностей и сам толком не знаю. Хотя копал, читал, расспрашивал, изучал…

С самого начала прошлого века все начиналось. А век, сами знаете, какой обозначился. Все и всех сверху донизу переворошило. И конца до сих пор не видать. Соображаю, что каждый этот конец должен сам для себя обозначить – куда следующий шаг сделать? Иначе как наша хозяйка сказала, «забредешь в неворотимую сторону». Ладно, это все философия. Давайте к тому, что здесь произошло и что сегодня имеем.

Поначалу поселились тут всего двое. Казак Иван Рудых и вроде как помощник его или воспитанник, если хотите. Лет пятнадцати-шестнадцати. Никита. Прибился он к нему как-то. Не то со староверского дальнего скита сбежал, не то с Бодайбинских приисков.

– Никита Ефимович. Дед это мой, – пояснил Василию и Маше человек, присевший у дальнего конца стола и внимательно прислушивающийся к рассказу Зарубина.

– Документов о его происхождении я так и не разыскал, – продолжал Зарубин. – Да и какие тогда тут документы? А поселились они здесь не потому, что так им приспичило. По причине, можно считать, государственной. Чтобы захороненное погибшим казацким конвоем золото уберегать.

Ну, о золоте потом, сначала о них. За несколько лет ожидания, когда про них вспомянут, они тут неплохо обустроились. Лошадьми где-то обзавелись, кулигу в хорошем месте расчистили, вполне добротное первоначальное жилье срубили. Хорунжий Иван, когда в своем помощнике окончательно уверился, к ближайшему жилью временно подался, чтобы попытаться разузнать, что и как, почему их позабыли, хотя не должны. Дело вроде как казенное, государственное, как он считал, а который уже год ни слуху ни духу. Значит, что-то не так. Видать, с теми, кто ушел, что-то неладное получилось. Очень даже правильно он думал. Когда-нибудь расскажу, хотя и с чужих слов. Не то чтобы их совсем позабыли-позабросили, а просто, как сейчас говорят, не до них было. Прежнее государство к своему концу торопилось, а новые обстоятельства еще только обозначались. Растерянность насчет ближайшего будущего повсеместно в тамошней российской атмосфере поселилась. Вот и никак не получалось у тех, кто живыми отсюда с великими невзгодами до сибирских, а потом и столичных соответствующих кругов добрался, немедленную экспедицию организовать. А вскоре и вовсе не до того стало. Объяснить это Ивану никто, конечно, толком не объяснил, а он мужик, судя по всему, был весьма и весьма неглупый. Я бы сказал, с коренной жизненной основой, суть которой – не ждать, когда судьба к тебе тем или иным боком развернется, а своими руками и разумом ее обустраивать, с прицелом не на случайное будущее, а на такое, каким это будущее должно быть по правде и по совести. Во всяком случае, именно так я про него понимаю.

– Батя сказывал, про совесть Иван точно упертый был. Приговаривать все любил: «Малая правда большую неправду завсегда выправит. При нашей жизни не получится, далее все равно скажется», – не удержался вмешаться вошедший.

– Вот и дул в дуду, на свою беду, – проскрипела старуха.

– Про золото он, конечно, в то время никому ничего не сказал, даже намеком не оговорился, но про его дальнее таежное жилье людям как-то стало известно. Церковью, которую он в память о погибших друзьях и товарищах начал ставить на взгорье, тоже некоторые заинтересовались. Тогда еще на месте нашего нынешнего райцентра было всего десятка два домов да небольшая пристань для мимо плывущих, кто в верха, а кто и в низовья. Тогда еще по реке вполне полноценно перемещались, вода большая была, не то что сейчас. А церквушки, даже самой малой, на берегу не было. Вот и священник какой-то не то сосланный, не то случайный и бесприходный рядом оказался. Будущая церковь на отшибе весьма его заинтересовала, и он, не раздумывая долго, подался с Иваном Рудых в места, как ему показалось, обетованные, а в тамошние смутные времена спасительные. А когда через какое-то время народ в полный раздрай вошел и многим от страха и потерянности невмоготу стало, по одному, по двое и даже семьями стали к дальней заимке кто как мог пробираться. Места здешние не сказать, что легкие для передвижения, так что добирались сюда далеко не все.

– Для чужих и неправедных место прокляненное, – снова неожиданно вмешалась старуха и перекрестилась.

– Можно сказать и так, – подумав, согласился Зарубин. – Только не само это место, а проходы и подходы к нему. Для обережения. Иван, когда место это затевал, очень на это надеялся. И даже руки свои кое к чему очень удачно приложил. Они потом с тем пришлым попом даже молебен на этот случай отслужили. Чтобы место в заповедной чистоте содержать. Пришлых здесь не каждого принимали. Только тех, кто обещание давал жить честным трудом, по правде и вере. Поначалу так и получалось. К Ивану братья его прибыли, а Никита Ефимович красавицей женой обзавелся.