Текст книги "Далеко от неба"

– Пошто дурной? – удивился Никита.

– Потому дурной, что казаку летать не положено. Об окружающей местности полагается правильное представление иметь, чтобы полностью оправдывать свое боевое назначение.

– В настоящее время высота, где мы находимся, по моим приблизительным измерениям, почти две версты над уровнем моря, – вмешался наконец в разговор Ильин.

– Под самые небеса забралися. Вниз глядеть, с непривычки голова кругом идет.

– К солнышку ближе, а зябко, как в погребе у тещи. У ей там и летом стенки в куржаке.

– Зябкость от разреженности воздуха. Кислорода тут действительно несколько меньше. А еще, судя по некоторым признакам, места здесь в самом деле не совсем обычные.

– Вот и я говорю, – поспешил встрять сидевший чуть поодаль от костра казак. – Сколь верст пустолесье сплошное. Ни зверя, ни птицы, ни рыбы – как пораспужал кто.

– Об чем и разговор. Не та беда, что во ржи лебеда, а то беды, что ни ржи, ни лебеды.

– Тишина такая, что в ушах звенит.

– Ну, звенеть может опять-таки от высоты, – успокаивающе улыбнулся Ильин. – Завтра спустимся в долину, и все пройдет. А особенность данной местности может происходить от мощного тектонического разлома. Миллионы лет назад тут все ходуном ходило. Земля тряслась, поднимались горы, образовывались гигантские провалы, бушевали вулканы, текла лава…

– Вода, что ль, такая?

– Нет. Лава – расплавленные горные породы, которые под колоссальным давлением вырывались наружу.

– Страсти какие. Как в аду, что ли?

– Образно говоря, это действительно был самый настоящий ад. Правда, ничего живого на Земле тогда еще не было. Она только готовилась стать такой, какой мы ее знаем. И вот вполне возможно, что именно в данной местности разлом земной коры оказался особенно глубоким, что и определило некоторые ее особенности. Мне приходилось слышать от бывалых людей, что такие места в Сибири не такая уж редкость. Видимо, сгущается в них какая-то неведомая нам еще энергия и каким-то образом воздействует на психику.

– Так черти – они завсегда отираются, где погаже и человеку невмоготу.

– Вот он! – вдруг тонким, не своим, голосом крикнул Никита, показывая дрожащей рукой в направлении густой тени, отбрасываемой причудливо выветренной скалой, которая на фоне дотлевающего заката напоминала силуэт огромной нахохлившейся птицы.

– Черт, что ли? – весело спросил молоденький казак, единственный из команды еще не обзаведшийся мужской растительностью на подвижном широкоскулом лице.

– Который следом шел, – прошептал побледневший Никита.

– Поблазнилось тебе, паря, – усмехнулся Кондрат. – Не хужей, чем мне давеча. Правильно, видать, господин топограф объясняет: все это от окружающей местности происходит. Больно уж муторно она на нутро воздействует.

– Тунгус наш тоже чегой-то учуял, – насторожился Иван Рудых, заметив, что орочон, сидевший у отдельного небольшого костерка, вскочил на ноги и торопливо пристраивает на сошник длинноствольное зверовое ружье, глядя в ту же сторону, куда показывал Никита.

Теперь уже все отчетливо услышали стук скатывающихся из-под чьих-то ног камней. Кто-то спускался с невидной за камнями седловины перевала. Казаки, вскочив на ноги, торопливо разобрали составленные пирамидой винтовки. Раздетый по пояс подъесаул, умывавшийся ледяной водой горного озерка, заметив движение среди казаков, выпрямился и крикнул: – Что там у вас? Что случилось?

– Не поверите, Александр Вениаминович, – нарочито громким голосом отозвался ротмистр. Держа наготове перехваченную у одного из казаков винтовку, он шагнул навстречу вышедшему из-за камней человеку. – Товарищ социал-революционер Зельдович собственной персоной прибыли удостовериться в нашем благополучном состоянии. Все ли мы живы-здоровы, не утерян ли ненароком так интересующий его груз?

Едва державшийся на ногах от усталости и голода Зельдович бросил к ногам ротмистра свой револьвер и, тяжело дыша, осел на камень около костра. После явно затянувшегося ожидания хоть каких-нибудь слов от неожиданного гостя ротмистр оттолкнул ногой лежавший на земле револьвер и присел на камень напротив Зельдовича.

– Интересно, на что вы все-таки рассчитывали, Яков Борисович? В одиночку, без надежных соратников по общему делу, глухой, неведомой тайгою, подвергаясь тысячам случайностей и опасностей… Надеялись перестрелять нас по одному? Но ведь вы, кажется, очень неважно стреляете, несмотря на свой солидный стаж организатора эксов? Или вы все-таки пришли сюда не один, и за этими камнями ожидают сигнала сагитированные вами на верную смерть боевики?

– Один шел, – поспешил успокоить всех орочон. – Не стал его стрелять, думал, сдохнет скоро. Шибко злой, однако. Один не хочет сдохнуть, сюда пришел.

– Будем надеяться, наш проводник не ошибся и товарищ Зельдович в настоящий момент являет собой единственный экземпляр некогда грозного боевого содружества. Хотя, признаться, теряюсь в догадках – каким непостижимым образом он сумел избегнуть неизбежной кары своих товарищей по оружию, а затем и нас настигнуть?

Спекшиеся, почерневшие губы Зельдовича задрожали в бессильной попытке выдавить какие-то слова. Подошедший командир отряда брезгливо поморщился, глядя на его измочаленную, оборванную, несуразную фигуру, и приказал: – Напоить, накормить, глаз не спускать. Караул усилить. А в остальном – как вы решите, Николай Александрович. Мое мнение – лишняя забота и лишний рот совершенно ни к чему. Один Бог ведает, что там внизу.

Подъесаул повернулся в сторону последней полоски закатного света, под которой были уже почти неразличимы долина и дальняя цепь гор, еще совсем недавно отчетливо рисовавшихся в зеленоватом сумраке неба.

– Сомневаетесь… что… благополучно… достигните? – выдавил наконец Зельдович, замолкая на несколько секунд после каждого произнесенного слова.

– Сомневаюсь в необходимости вашего присутствия рядом с нами, – повысил голос подъесаул, и эти его слова в наступившей почти противоестественной окрестной тишине прозвучали как приговор.

– Я… Я, собственно, предупредить… – по-прежнему с трудом выговаривая каждое слово, просипел Зельдович. – Мы предвидели подобный вариант… Что отобьетесь, уйдете… Верстах в шестидесяти от Читы ваш отряд поджидает вторая боевая группа.

– И вы поспешали за нами, чтобы великодушно поделиться этими сведениями? – скривив ироничной полуулыбкой губы, спросил ротмистр.

– Их двух зол предпочел меньшее. Останься я там, давно уже был бы трупом. Вы, может, и не расстреляете, а там на куски резать будут. А потом и съедят, пожалуй.

– Значит, предпочитаете расстрел? – согнав с лица брезгливо-ироничную улыбку, с показной заинтересованностью полюбопытствовал ротмистр.

– Шел по вашему следу. Чуть вот его не пристрелил. – Зельдович еле пошевелил рукой, показывая на Никиту. – Не люблю святош. Плетется все время позади, оглядывается, крестится. Надоел. Приблизиться не давал.

– Зачем?

– О чем вы?

– Зачем приблизиться?

– Для непривычного человека здешние дебри – вещь непереносимая. А еще, простите за выражение, жрать хотелось. Бред уже начинался. Черт знает что казалось. Смешно. Плелся за вами, как за единственным спасением. Хорошо еще, что вы не спешили. Судя по всему, и для вас сия местность terra incognito. Как и дальнейшее продвижение. Так что давайте баш на баш, как любил говорить некто Гуняй. Слышали, наверное? Бывший соратник по общему делу. Страшный человечище. Это правильно, что вы его первым уничтожили. Я его всерьез опасался. Предвидел, что в последний момент может не сложиться… Мало пока еще у нас с ними общих точек. Хотя, в конце концов, именно из таких, как он, будет выковываться становой хребет революции. Под нашим руководством, конечно. Для них чем больше крови, тем убедительнее цель. А остальная сволочь его даже не похоронила. Бросили, как собаку. Сидит там, у камушка, зубы скалит… Правильно, Ильин, вы сориентировались. Жизнь дороже светлых идеалов.

– Мне кажется, вы это сейчас про себя сказали, – не удержался Ильин.

– Про себя тоже. Живым я принесу революции больше пользы, чем будучи трупом в тайге, где гнус за сутки обглодает до костей. И никто не будет знать, что и как. Сочтут предателем. И все из-за каких-то семнадцати пудов золота. Смешно. Походатайствуйте за меня, Ильин. Вы ведь все-таки когда-то сочувствовали нашим взглядам. Господин ротмистр, хотя вы и жандарм, но человек, наверное, по-своему благородный. Я спасаю ваш отряд от будущих неизбежных неприятностей, выкладываю всю подноготную, вплоть до места, а вы всего-навсего позволяете мне передвигаться с вами до первого населенного пункта, после чего я бесследно исчезаю. Считаю, для вас сделка выгодная. Одна голова за… Сколько вас осталось? Раз, два три, четыре… А вообще, если я сейчас не поем, то, кажется, навсегда избавлю вас от своего присутствия…

Потеряв сознание, Зельдович медленно сполз на землю.

– Позаботьтесь! – нехотя приказал подъесаул и, не оглядываясь, пошел к своей палатке.

Один из казаков плеснув из манерки в ладонь воды, брызнул на лицо тут же очнувшегося Зельдовича. Другой поставил перед ним котелок с недоеденной кашей, бросил в него ржаной сухарь. Ильин протянул свою ложку. Молодой смешливый казак, не опуская винтовки, пристроился за спиной Зельдовича и с интересом смотрел, как тот жадно стал поглощать пищу. А еще двое по знаку Ивана Рудых, взяв винтовки наперевес, направились к скале, из-за которой появился неожиданный гость.

– Только не причисляйте себя к спасителям, – брезгливо отворотясь в сторону от жующего пленника, медленно, словно размышляя, заговорил ротмистр. – Наш маршрут очень далек от тех мест, где нас якобы поджидают ваши сотоварищи. В очередной раз ошиблись, кто снабжал вас сведениями. Теперь мы их очень даже просто вычислим. Элементарное арифметическое действие. За это вас действительно можно пока оставить в живых. Но если будете юлить, подкинем в ваш руководящий орган… Что там у вас сейчас? Комитет? Штаб? Вот и оповестим о вашей роли в очередном провале тщательно продуманного экса.

Ротмистр выдержал небольшую паузу, ожидая реакции на свои слова и, не дождавшись, продолжил:

– Впрочем, такого варианта можно избежать, если вы хорошенько поразмыслите над своим положением.

– Если я вас правильно понял, предлагаете мне сотрудничество? – не переставая жевать, уточнил Зельдович.

– Поскольку своей шкурой, простите за грубость, вы дорожите больше, чем завиральными идеями о братстве и равенстве, отказываться вам ни малейшего резона.

– Нарушаете правила конспирации, господин жандарм. Смотрите, сколько свидетелей нашего разговора. Стоит кому-нибудь из них проговориться, и наше возможное сотрудничество потеряет всякий смысл. Не так ли, Ильин? На вашем лице прямо-таки вопиет страдание за несовершенство рода человеческого. Но тут уж ничего не поделаешь. Ни-че-го! Что есть, то есть. Других даже в ближайшее тысячелетие не предвидится. И очень даже хорошо, что не предвидится.

– Хорошо? – с каким-то болезненным удивлением переспросил Ильин.

– Не понимаешь, Исусик доморощенный? Все просто, как два пальца, которыми то и дело крестится этот несовершеннолетний дурачок. Если все будут хорошими, добрыми и честными, человечество так и останется медленно загнивать в вонючей блевотине всепрощения. Сладкий сон, золотая мечта размягченных мозгов бюргеров, которые больше всего на свете боятся движения, борьбы, крови. Да если бы не было войн и революций, мы бы до сих пор жили бы в пещерах и молились на луну или безносую каменную бабу. Прогресс человеческого общества, как вам ни противно будет это услышать, происходит от его несовершенства. Подлецы, предатели, завистники, воры, убийцы, сотрясатели основ вынуждают жалких людишек хвататься за вилы и топоры, за револьверы и бомбы, изобретать динамит, строить виселицы и гильотины. Когда их основательно припекает, они начинают искать выход, чтобы изменить невыгодные для них обстоятельства. И вольно или невольно, шаг за шагом продвигаются вперед. В этом смысл человеческого существования! И никакому вашему Христу его не изменить.

– Оригинально. Воры и подлецы в роли спасителей человечества, – хмыкнул ротмистр, поднимаясь. – Представляю, каким будет будущее мироустройство, если им займутся вам подобные. Уж лучше Страшный суд.

– А это и будет самый настоящий страшный суд! – закричал Зельдович в спину отвернувшемуся ротмистру. Судя по всему, от запредельной усталости и всего перенесенного за последние дни он потерял всякое ощущение реальности. Привыкший ораторствовать перед внимательным кружком единомышленников, забыл, где находится, с кем и почему начал этот разговор, и теперь истерически озвучивал самые сокровенные свои размышления, окончательно укрепившиеся в нем за время последних событий и двухнедельных скитаний по так ужаснувшему его беспредельному пространству тайги.

– И срок его уже сегодня, сейчас! Нельзя откладывать! Все сгодится! Все и всё! Лишь бы скорее. Проснетесь утром, а оно уже свершилось. Раз и навсегда! Все старое в огонь, в пропасть, на дно! Заря нового мира должна быть чистой и яркой!

– Позвольте только поинтересоваться, – с делано-скучающим выражением лица и голоса спросил ротмистр. – Насколько я вас понял, придется основательно-таки потрудиться, стирая с лица земли тех, кто так вам ненавистен: миллионы и миллионы несогласных с вами людей. Многотрудная работа, Зельдович. Хватит ли динамиту и виселиц? За ночь, пожалуй, и не управиться. Достанет ли у вас палачей на такой поворот событий? Или вы еще не задумывались над подобными мелочами?

– Ха-ха, и еще раз ха! – Попытка улыбки исказила распухшее лицо Зельдовича гримасой невольной боли. – Вы же неглупый человек, ротмистр. Главное – только начать, столкнуть камешек. Я, когда шел за вами, поскользнулся на осыпи. Камешек из-под ноги покатился, а несколько секунд спустя за ним уже неслась лавина, сметая все на своем пути. Все и всех. Постигаете? Достаточно умно брошенного камешка – и в живых останется лишь тот, кто это камешек столкнул.

– Он сошел с ума, – шепнул Ильин ротмистру.

– Не исключаю. Случается, знаете ли. От излишнего пребывания с собственным одиночеством. Особенно в таких местах, как эти. Чтобы не раствориться в них окончательно, отдельная личность просто обязана сойти с ума. У вашего знакомца явная мания величия с геростратовским уклоном.

– Он сильный человек, – задумчиво и не очень уверенно, оглянувшись на снова принявшегося за еду Зельдовича, пробормотал Ильин. – Был, во всяком случае…

– Я уже рассказывал Александру Вениаминовичу… Два года назад задержали мы одного беглого. Вернее, сам объявился. Добирался сюда чуть ли не с Сахалина. Хорошо добирался, удачно. Пока не понесла его нелегкая зачем-то через эти места. Не то путь хотел сократить, среди старательской шпаны затеряться, не то от погони оторваться решил. Слава о нем страшная шла. Душегуб безжалостный и безоглядный. Обложили его у Баргузина, так он на Угрюм свернул, напрямик через здешние хребты пошел. Когда его привели на допрос, этот здоровенный зверюга, способный ударом кулака медведя уложить, оглянуться боялся, от каждой тени шарахался, ползал в ногах у нашего попика, просил отпустить ему грехи вольные и невольные. Говорил, видения ему в пути являлись. А что за видения, так толком и не сказал. Не доглядели – повесился. Полагаю, не выдержал своего ничтожества перед таким величием. Видите эти звезды? Там внизу не ощущаешь, а здесь – вселенная. Рядом. Перед ней даже страшный суд товарища Зельдовича – миг, мираж. Вспыхнул и погас. Если это почувствовал даже каторжник, почему бы не сойти с ума этому экс-революционеру?

– Почему «экс»?

– Потому, что если он не станет пациентом сумасшедшего дома – вы, кажется, это предполагали? – то окажется либо моим послушным осведомителем, либо жертвой своих же товарищей по классовой борьбе. Согласитесь, и то, и другое, и третье имеет полное право на приставку «экс» по отношению к его прежнему занятию.

– Жестокий выбор.

– Нам бы он вообще никакого выбора не оставил.

– Признаюсь, все последние дни живу с ощущением, что все происходящее с нами происходит не потому, что должно произойти, а потому, что не должно, но все-таки происходит. Я, наверное, не очень вразумительно выразил свою мысль, но мне почему-то кажется именно так. Например, это появление Якова. Невозможно, бред какой-то. Хотя, если честно, я рад, что он остался жив.

– Не разделяю вашей радости.

– Это было ужасно – оставить его там, связанного, беспомощного.

– Чувствовали себя виноватым?

– В какой-то мере. Вижу, что не одобряете.

– Вот именно. Думаю, что мы еще не раз пожалеем, что он не остался там навсегда. Насчет же того, что все, что происходит с нами, не должно происходить… Начиная с самой затеи… Пожалуй, соглашусь. А еще идти и идти.

– Дойдем. Обязательно дойдем.

– На чем зиждется ваш оптимизм?

– От преследователей избавились, перевал отыскали. Завтра с утра пораньше с Никитой зарисуем хотя бы начерно всю эту окрестность. Надо придумать парочку-другую названий местным достопримечательностям для будущей ориентировки.

– Назовите этот перевал Случайным.

– Какая же это случайность? Мы его искали и нашли.

– Могли не найти.

Вынырнувший из темноты Никита осторожно дотронулся до рукава Ильина.

– Спит, – прошептал он.

– Кто? – не сразу понял Ильин.

– Этот. Антихрист.

– А чего ты шепчешь?

– Спужался.

– Экий ты стал боязливый, – усмехнулся ротмистр. – Вроде неробкого десятка, а дрожишь, как заяц. Обмылка этого, что ли, струсил? Ему до Антихриста, как мне до Господа Бога. Он сейчас самого себя боится. Со страху к тебе за подмогой прибежал. Как считаешь, стоит ему помогать?

– Ему нечистый поможет. Вона, ни одной звездочки не видать. Все разом сгасли.

Ротмистр и Ильин посмотрели на небо. Еще недавно полное звезд, оно оказалось задернутым сплошной серой пеленой, стершей все его видимое пространство.

– Объясняйте, Ильин. Только не говорите, что это обычное для этих мест явление. Наверняка изучали астрономию, атмосферу, еще там что-то. Что, в конце концов, здесь происходит?

– Теряюсь в догадках. Вернее, никаких догадок. Ничего подобного не должно… Черт знает что. С вашего разрешения запишу в свой дневник. Подскажите время.

– Примерно полночь. Или около того.

– Бабка Анисья сказывала, когда Антихрист явится, люди вокруг себя ничего видеть не будут. Побредут сослепу на общую погибель, – снова встрял в разговор Никита.

– Давненько уже бредут, – не сразу отозвался ротмистр. – А сейчас даже бегом норовят.

– Иди-ка ты спать, – строго сказал Ильин Никите и слегка подтолкнул его в направлении костра. – Нам завтра с тобой чуть свет вон на ту вершинку прогуляться надобно. Определимся, чтобы все вокруг хорошенько разглядеть, а не слепыми, как ты говоришь, дальше продвигаться.

Сослепу действительно не туда забредешь, – обратился он к ротмистру, когда Никита отошел и растворился в сгущающейся тьме.

– Плохо только, что мы сами глаза закрываем.

– О чем вы?

– Так. Размышления. Не боитесь?

– Чего?

– Грядущего Антихриста.

– Вот уж кого не боюсь совершенно. А вот что в природе что-то затевается, это действительно…

– Не знаю, как вы, Ильин, а я баиньки. – Прикрыв рот ладонью, ротмистр притворно зевнул и пошел к палатке.

Ильин вернулся к костру и, присев на камень, стал что-то записывать в походной тетради.

Краешек тусклого солнца, показавшийся из-за дальнего отрога хребта, едва пробился тревожным багровым светом сквозь рваные клочья тумана, наползавшего снизу из долины. Поеживаясь от нешуточной утренней прохлады и пронизывающей сырости, Иван Рудых разворошил угли почти погасшего костра, подбросил на них несколько корявых сучьев засохшего стланика, неодобрительно покосился на задремавшего неподалеку от спящего Зельдовича часового и замер, разглядев на вершине огромного камня неподвижную фигуру уставившегося на небо орочона. Покрутил то ли неодобрительно, то ли удивленно головой и направился было к озеру, но на полпути передумал, вернулся, с трудом забрался по крутой боковине скального обломка к молящемуся, как ему подумалось, проводнику. Сел рядом с орочоном и, как тот, тоже стал смотреть на небо.

– Беду какую дожидаешь? – спросил он, выждав почти минутную паузу.

– Зачем дожидаешь? Сама придет.

– Знак какой был? Или чуешь?

– Ты, однако, тоже чуешь.

– Я-то? Если бы у меня такая чуялка была, я бы уже в сотниках ходил. По правде сказать, муторно чегой-то на душе. Перед боем так-то было, когда черкесы половину сотни нашей порезали.

– Уходить надо.

– Уйдем.

– Скоро уходить надо.

– Чаю сварганим, коней заседлаем и двинем.

– Бога твоего проси, чтобы помогал.

– Берегись бед, пока их нет. Так, что ли?

– Уже есть, однако.

– Чего не помолиться, когда незнамо что творится. Может, мимо пронесет, как считаешь?

– Зверь ушел, птица ушел, никто живой кругом не остался. Верхний мир говорит – подыхать будем.

– Ну, подыхать погодим. Где наша не пропадала. Может, еще отмахаемся. Ладноть, пора казачков подымать.

Хорунжий выпрямился во весь свой немалый рост и зычно гаркнул, разрушая мертвую окрестную тишину: – Продирай глаза, служивые! Долго спать – счастья не видать. От пересыпу даже кони не скоком, а боком. И без того припозднились, солнышко через третий порог пробирается.

Казаки зашевелились, поднимаясь. Разбредались каждый к своему привычному делу.

Подъесаул, выйдя из палатки, хмуро оглядел временный стан отряда, озеро, уже полускрытое наползавшим туманом, вершины дальних заснеженных гольцов, из-за которых выкатывался красный шар не греющего солнца.

Мимо прошли возвращавшиеся с седловины перевала Ильин с Никитой. Никита тащил треногу теодолита, Ильин недовольно хмурился.

– Пустые хлопоты, – объяснил он вопросительно поглядевшему на него ротмистру. – Сплошной туман по долине. Зацепиться не за что.

– Как бы нам в этом тумане не завязнуть, – проворчал подъесаул. – В горах вслепую идти – беде на оборки наступать.

Как, хорунжий, может, переждем, пока не прояснеет? – спросил он подбежавшего Ивана Рудых.

– Оно бы и переждать… – нерешительно начал было тот, но вдруг словно спохватился: – Может, и прояснеет, а может, в самой середке завязнем. Казаки беспокоятся – ветра нет, а вода в озерке рябью идет, пузырится посередке, ровно закипеть норовит. Кони тоже беспокойство проявляют, сторожатся чего-то. Кондрат Трынков бает, ночью по северной стороне зарево, как от пожара, а потом сгасло разом, как и не было. И орочон наш, похоже, как не в себе – уходить гонит в немедленном порядке. Бог ихний вроде как сбежал отседа, никак себя давать знать не желает. Так что, ваше благородие, в незнамом месте никакая опаска лишней не будет. Глядишь, от беды убережемся.

– Пожалуй, – секунду-другую помедлив, согласился подъесаул. – От врага защита – ум да смелость, а от неведомо чего лишний раз и остеречься не помешает. Сворачиваемся, уходим! Полчаса на сборы!

Иван, отойдя в сторону, оглушительно засвистал, описав правой рукой круг, показывающий казакам на спешные сборы. Казаки засуетились. Часть побежала заседлывать коней, остальные, кто затягивал ремнями переметные сумы, кто спешно приводил себя в порядок. Проснувшийся Зельдович с трудом поднялся на ноги, болезненно морщась, оглядывался вокруг и, похоже, никак не мог понять, где он и что вокруг происходит.

– Что с этим делать? – спросил подъесаул ротмистра, поглядев в сторону добровольного пленника.

– Принужден буду взять под самоличную охрану и защиту. Он мне теперь в качестве ферзя в очень интересной шахматной партии с господами социалистами послужит. Надеюсь довести ее до благополучного окончания. С пользой для Отечества.

– Экие у вас пафосные замыслы с утра пораньше. А мне бы сейчас без потерь с перевала сверзнуться. Черт бы побрал этот туман проклятый! Что он там про озеро рассказывал?

Неожиданно с ясного неба, еще не скрытого туманом, раздался оглушительный не то рев, не то грохот. Прочерчивая наискось сверху вниз северную его сторону, неслось ослепительное огненное тело, оставляя за собой светящийся дымный след. Задрав головы, все в оцепенении замерли, и лишь Никита, едва только увидел проносящееся по небу огненное тело, похожее на пылающее бревно, сразу уверовал, что это и есть так пугавшее его с раннего детства явление антихриста, упал на колени и, не поднимая больше головы, путая слова, то и дело сбиваясь и всхлипывая, читал молитву и торопливо крестился. Непонятное людям явление скрылось за северным отрогом хребта, а минуту-другую спустя горячий вихрь, сметая клочья тумана стеной стремительно накатывающейся пыли и мелких камней, сбивая с ног людей, ослепив испуганно заметавшихся лошадей, пронесся вдоль склона хребта и, отброшенный отвесной стеной гор, замыкавших с запада узкое плоскогорье, на котором остановился на ночлег отряд, как-то разом стих. Клубы желтоватой пыли медленно оседали, постепенно открывая едва различимый, словно сквозь грязное стекло, горизонт. А погодя, через какое-то никем так и не отмеченное время, в той стороне, где скрылось из глаз непонятное явление, небо полыхнуло ослепительным сполохом. Земля под ногами покачнулась, дрогнули очертания вершин сначала дальних, а потом и ближних гольцов, вода в озере вдруг стала быстро отступать от берегов, словно сливалась в какую-то огромную воронку. С крутых склонов покатились камни.

– Держать коней! – срывая голос, закричал подъесаул.

Казаки бросились ловить сначала сбившихся в испуганную кучу, а потом внезапно помчавшихся по самому краю обрыва лошадей. Земля снова, на этот раз гораздо сильнее, качнулась под ногами. Взрывающийся грохот падающих, катящихся, сползающих со склонов гор камней, заглушил крики людей и ржание лошадей. Клубы густой пыли огромной накатывающейся на плоскогорье осыпи превратили раннее утро в непроглядный сумрак, сквозь который долго не могли пробиться лучи все выше всползающего над замутившимся горизонтом солнца. Послышался чей-то долгий болезненный стон, наступила тишина. И была она для немногих оставшихся в живых едва ли не страшнее недавнего грохота камней и гула качавшейся под ногами земли…

Многие наблюдатели и последующие исследователи отмечали, что падение Тунгусского метеорита вызвало в Восточной Сибири землетрясения, одно из которых, особенно сильное, случилось в районе мощного тектонического разлома в среднем течении Витима, на южном склоне Северо-Муйского хребта. Ученые потом оценили его силу не меньше одиннадцати баллов. Считалось, что непосредственных свидетелей этих мощных толчков не было. Эвенки и орочоны, коренные обитатели этих мест, гонимые неведомым предчувствием и страхом, заранее откочевали из этого района и лишь несколько лет спустя, снова оказавшись в этих местах, заметили резко изменившийся рисунок памятного им рельефа. С их слов записано, что «однако, совсем другие горы стали». После чего они снова откочевали на восток, в места столь же таинственные и в то время еще совсем неисследованные.

* * *

С трудом выкарабкиваясь из тяжелого беспамятства, Василий попытался открыть глаза. Удалось не сразу. Даже малейшее движение век вызвало резкую головную боль и тошноту, отозвавшуюся внутри болезненным спазмом. Едва удержавшись от рвотного позыва и сдержав невольный стон, он по частям, словно вспоминая, стал возвращать в сознание ощущение остального тела, которое поначалу заслоняла обжигающая боль в левом предплечье.

«Значит, ранен, не убит», – сформировалась наконец первая мысль. Вслед за нею стали складываться другие: «Почему не убили? Бросили или держат под прицелом? Дать знать, что живой или продолжать лежать, как лежу? Если только ранили, почему не могу пошевелить ни рукой, ни ногой?»

Скоро короткими вспышками стали прорываться сквозь отступающую боль непонятные звуки – не то гул мотора, не то хриплый кашляющий смех, не то вой и свист, разрываемый стремительным движением воздуха.

«Упаковали сволочи!» – догадался, пытаясь пошевелить сначала руками, потом ногами. Чуть шевельнулись только пальцы на правой руке.

«Мертвого не стали бы связывать, – промелькнуло успокаивающее соображение, тут же подкрепленное следующим: – Если бы серьезно ранили, тоже бы не стали. Открывать глаза или нет? А если следят? Может, лучше оставаться убитым?»

«В случае, если влипните, не спешите выдавать противнику свое состояние, – вспомнилось наставление старлея. – Пусть думает, что вы намного слабее, чем есть на самом деле». Да вот только вопрос, каков же он сейчас на самом деле?

«Кажется, начинаю маленько соображать, – попытался обобщить сменяющие друг друга вопросы. – Значит, все-таки живой…»

И вдруг новой полыхнувшей болью обожгло воспоминание: «Любаша!»

Забыв про осторожность, чуть повернул голову и сначала долго не мог понять, что загораживает пространство, которое должен был разглядеть с трудом приоткрывшийся глаз. Наконец догадался – лежит на рифленом подрагивающем полу, а перед самым лицом грудой свалены туго набитые рюкзаки. Чтобы разглядеть, что за ними, надо приподнять голову выше или даже сесть. Вот только хватит ли на это сил?

Постепенно разобрался в звуках. Все знакомо до мелочей, не раз и не два приходилось слышать: вертолет еще на земле, готовится к взлету, но винт пока еще запущен на холостой, заканчивается спешная погрузка. Передвигают в конец салона что-то тяжелое, громко переговариваются.

– Загружаемся, как на Северный полюс, – раздался совсем близко незнакомый начальственный голос. – Зимовать, что ль, собрались?

– Идешь в тайгу на день, бери припас на неделю.

Скрипучий голос Шабалина он узнал сразу.

– А если на неделю, то набирай на месяц? – насмешливо поинтересовался начальственный голос.

– Вроде того. Тайга дураков не уважает. Еще неизвестно, как карта ляжет.

– Хорошо ляжет, батец. Все тузы в загашнике. И дама бубновая в прикупе.

Этот голос он тоже узнал. Артист в своем репертуаре, заражает оптимизмом не столько окружающих, сколько самого себя. Нахален, как росомаха, но трусоват. «Что не всегда хорошо – от трусости может на рожон полезть. Прошлый раз даже за ствол схватился. Со страху мог и пальнуть. Ситуевина, кажется, проясняется. Готовятся к вылету и меня с собой прихватили. Значит, зачем-то я им нужен. Первым делом надо выяснить, где Любаша, а потом будем посмотреть. По обстоятельствам. Пора вроде в себя приходить для дальнейших уточнений, что, к чему и как».

– Как там наш спецгруз? Что-то долговато он в бессознанке.

– Я когда такую порцию амурскому тигру в ляжку засадил, он часа три в отключке кантовался. А когда очухался, еще часов пять-шесть, как лох обкуренный, кайф ловил. За ухом чесали, за хвост тянули – полный абзац. Смеху было. Хозяин тайги, как котяра позорный. Дурней пьяного ежика.