Текст книги "Далеко от неба"

– Я за вами, Андрей Александрович, – бесцветным официальным голосом объявила Надежда.

– Извините, задремал… А где остальные? – поднимаясь и все еще не вполне осознавая происходящее, спросил отец Андрей и оглянулся на открытые двери церкви, решив, что остальные приехавшие вошли туда, чтобы убедиться в достоверности сделанного Серуней заявления.

– Что вы имеете в виду? – все тем же мертвым голосом спросила Надежда и тоже посмотрела в распахнутые двери, за которыми хорошо был виден лежавший на опрокинутых козлах труп Кандея.

– Не что, а кого, – поправил ее переставший улыбаться священник. – Насколько я понимаю, в таких случаях полагается официально удостоверить случившееся.

– Случившееся что? – словно не понимая, переспросила Надежда.

– Убийство.

– Вы абсолютно уверены, что Григорий Степанович Кандеев скончался не от полученных накануне травм, а был убит?

– Абсолютно уверен. Можете сами в этом убедиться.

Надежда покосилась на стоявшего неподалеку милиционера и чуть смягчившимся голосом спросила:

– Вы сами были свидетелем происшедшего?

– Почти. Находился неподалеку, но непосредственным свидетелем не был.

– Как убитый оказался здесь, в церкви?

– Думаю, следствие это легко установит, как только будет пойман убийца.

– Значит, вы продолжаете настаивать, что это убийство?

Отец Андрей пристально посмотрел в глаза Надежде. Разглядел, как ему показалось, смущение, растерянность и затаенный страх.

«Боится, что Кандеева застрелил Зарубин, и теперь пытается отвести от него беду? – мелькнула вдруг у него догадка. – Неужели хочет, чтобы все думали, что это не убийство и Кандеев “скончался от полученных травм”? Но ведь самое примитивное следствие без труда установит истину. Установит, если это будет не их следствие. А откуда здесь взяться другому? Значит… Значит, надо подождать, чем все это закончится, и только потом рассказать все как есть. Только это “как есть” никому здесь не нужно. В том числе и ей самой. Наверное, Михаил все-таки прав – надо самим во всем разобраться».

– Знаете что… – ответил он наконец. – Разбирайтесь сами. В конце концов, это ваша обязанность, а не моя.

– Конечно, разберемся, Андрей Александрович, – с чувством явного облегчения вздохнула Надежда. – А до окончательного выяснения всех обстоятельств я вынуждена вас задержать. Вам придется проехать с нами.

– Не ошибаетесь… Надежда Юрьевна.

– Вы пока единственный свидетель.

– Разве свидетелей задерживают?

– Если есть подозрение, что они могут исчезнуть.

– Я не собираюсь исчезать.

– Вы, может быть, и не собираетесь, но вам могут помочь.

Снова чуть заметно изменилась интонация ее голоса, снова смотрела она на него, не отводя глаз, словно хотела сказать о чем-то, о чем сейчас сказать не могла.

– Бог вам судья, – сказал отец Андрей и оглянулся на распахнутые двери церкви. – А с ним как же?

– Мы уже сообщили родственникам. Они побеспокоятся.

Отец Андрей еще раз посмотрел в глаза Надежде и молча пошел к милицейскому уазику.

Подъехали почему-то не к районному управлению, а к старому зданию кинотеатра, несколько лет тому назад переделанного под филиал какого-то полуживого областного банка, неведомо чем промышлявшего на скудной районной ниве. Здесь же размещалась странная страховая компания с глупейшим названием «Немезида» и крохотное районное отделение по борьбе с наркотиками, сотрудникам которого, по мнению местных жителей, «не фиг тут было делать!», ибо единственным и вполне легальным наркотиком в районе испокон века была сорокоградусная, и доставлять сюда из города какое-либо другое новомодное зелье было весьма нерентабельно и опасно из-за дальности дороги и криминальной непредсказуемости местных алкашей, откровенно не жалующих не разлитую в привычную тару дурь. Именно в это отделение, вход в которое был расположен с тыльной стороны здания, и направилась Надежда. Открыла своим ключом тяжелую железную дверь и остановилась, поджидая, когда войдет отец Андрей. Прочитав вывеску, отец Андрей улыбнулся и шагнул внутрь.

В единственной комнате за деревянным барьером у забранного решеткой окна понуро сидел на корточках Серуня.

Надежда жестом придержала хотевшего войти милиционера: подожди здесь. Зашла и, плотно прикрыв за собой дверь, тихо сказала:

– Вам обоим повезло, что мое начальство вылетело на объект по какому-то срочному оперативному поводу.

Помолчала и, глядя в сторону, еще тише, почти шепотом, продолжила:

– Всегда ненавидела художественную самодеятельность. Настоящий результат получается только у профессионалов. Неужели вы всерьез рассчитывали, что кто-то поверит вашей нелепой выдумке про неизвестного убийцу, который привез свою жертву в храм на отпевание? В общем, так. Возвращаться на прежнее место жительства, к Зарубину, вам сейчас опасно. По слухам, час назад убили Василия Боковикова. Обстоятельств я пока не знаю, в управлении почти никого не осталось. Опять-таки, по слухам, отдан приказ задержать всех, кто находится в доме Арсения Павловича. Тогда то, что там не обнаружат труп, очень даже кстати. Пока Чикин отсутствует, я еще могу что-то сделать. А вы пока побудете здесь. Отдохните, вы ведь всю ночь не спали. Потом постараюсь перевезти вас в другое место, откуда вам легче будет временно исчезнуть. Куда – пока еще не знаю, надо будет хорошенько подумать. В тумбочке термос с горячим чаем и пирожки. Желать не беспокоиться и не переживать не буду. Дела неважные и не очень понятные. Вернее, совсем пока непонятные.

Она шагнула к выходу, но у самых дверей обернулась:

– Андрей Александрович, вы действительно не знаете, кто убил Кандеева? – Не дождавшись ответа, пробормотала: – Хотя какое это имеет значение.

Громко скрежетнул ключ, закрывая дверной замок. Отец Андрей повернулся к сидящему на корточках Серуне: – Кажется, наша задумка приказала долго жить.

– Я все, как договаривались. По инструкции… Слово в слово, – стал было оправдываться Серуня.

– Посреди ходим сетей многих. Избави, Господи, нас от них и спаси нас, Блаже, – перекрестился отец Андрей.

– Чего? – не понял Серуня.

– Поспим для сил будущих сколько удастся, а там как Бог даст. Праведный спасется, а грехам свой счет. Кстати, обратили внимание, что она сама ничего не может понять. Это обнадеживает.

Отец Андрей лег на неудобную узкую скамью, предназначенную, видимо, для несуществующих наркоманов, и закрыл глаза.

Серуня, сгорбившись, сидел на полу и что-то чуть слышно шептал.

– Что-что? – разобрав какое-то слово, приподнялся отец Андрей.

– Баба Груня теперь от горя помрет, – невнятно не то от слез, не то от заложенности носа еле выдавил из себя Серуня.

– Мне кажется, нам слишком настойчиво пытаются навязать эту версию. Заметили, она сказала, что это только слухи. А слухи – это только слухи. Хотите верьте, хотите нет – все только начинается.

– Тельмяка предупредить надо, – помолчав, сказал Серуня.

– Кого? – не понял отец Андрей.

– Мишку. Тельминова.

– Думаю, он сам догадается. Увидит, что мы исчезли, что-нибудь придумает. У него соображаловки на всех нас, вместе взятых, хватит. А пока давайте все-таки поспим.

И в который уже раз за сегодняшнее утро отец Андрей закрыл глаза, пытаясь заснуть.

Часть II

Место, где была намечена переправа, врезалось длинной каменистой косой в беспокойную шиверу реки, кипевшую белыми бурунами вплоть до противоположного берега – единственная, хоть и очень опасная для переправы, мель на почти стоверстном стремительном беге реки, тесно сжатой крутыми скалистыми берегами. Преследователи, обошедшие еще прошлой ночью по увалу казацкий конвой, долго не могли прийти к согласию – встретить ли отряд всеми силами из засады на открытом пространстве косы и, пользуя неожиданность и численное превосходство, вступить в бой, разместив стрелков в прибрежных зарослях и скалах, или поделить силы, выслав часть их на противоположный берег для скрытой засады, на случай, если кто-то из казаков сумеет отбиться и погонит коней через шиверу.

– Нас хоть и поболе, только казаки – народ служивый, обученный. И что мы следом поспешаем, давно уже прознали, – не очень разборчиво басил вожак приисковой шпаны Семен Шушканов, прозванный Гуняем за страшный шрам, рассекший нижнюю губу и подбородок. Шрам не скрывала ни клочковатая светлая борода, ни несуразные топорщившиеся усы, и когда Гуняй улыбался, что, впрочем, случалось весьма редко, казалось, что губа и подбородок вот-вот разойдутся, обнажая нижнюю, почти без зубов, челюсть и из-под серой бугристой кожи проглянет жуткий оскал черепа.

– Так это мы когда были следом, дядя, – возразил цыганистого вида верткий, как вьюн, беглый каторжник Митька Трюхтя, три года назад едва избежавший у себя на родине в Верхнеудинске самосуда озверевших мужиков за жестокое, бессмысленное убийство на таежной заимке старой бабки и двух малолетних мальцов. – Ныне вроде навыворот. Оне смышляют, что мы назади канаем, за охвостье свое сторожатся, а мы их спереди понужнем. Куды им тогда деваться?

– Когда тебя в угол загонят, найдешь куды деваться, – раздраженно пробубнил Гуняй. – Вы, как желаете, а только я своих ушкуйников на ту сторону уже отослал. Береженого Бог спасает. Всех разом все одно не стрелим, а кто через воду наладится, тем с той стороны укорот получится. Сколь дней на хвосте пялились, грех будет – хоть одну душу выпустить за напраслину. Окончится все, никто ни об чем знать не должон. Сгинули казачки и сгинули. В тайге к закону не прислонишься. Она сама не хужей закона твое место определит. Понял, нет?

– Тебя, Шушкан, понять – четверть царской принять. И то мало будет. А ежели они назад повернут?

– Еще лучшей. На прижиме тропу завалим, и все дела. Останется им тогда только Богу молиться и к смерти готовиться. Казачкам хорошо, сразу в рай попадут. Людишки они православные, вере, царю и Отечеству какая ни на есть защита. Им, окромя рая, никуда не полагается. А у нас черт в горшке хвостом мешал: и русские, и поляки, и китаезы, и буряты, и лесной народ пням молельник. А те, кто нас на это дело подбил, и вовсе безбожники. Револьюцонеры эти. Они все больше жиды или безбожники. Так что кого казачки положат, тем сразу в самое пекло поспешать. Теперь обскажи, какой из этого резон получается?

Трюхтя, словно в раздумье, сморщил свое маленькое смуглое личико, отчего оно сделалось похожим на печеную картофелину, и показательно завертел головой – не знаю, мол, куда нам до таких тонкостей.

– Ну и дурак, – довольно добродушно прогундел Гуняй. – Нельзя нам свой грешный народец раньше положенного сроку к нечистой силе спроваживать. Беречь его надо. Для светлого и богатого будущего, как этот жидок Зельдович обещает. Как он, не вернулся еще?

– Вернется, когда заварушка закончится. Долю свою стребует. Делить по душам будем или как?

– И так, и через юлдак. Ты эту долю добудь сперва, потом дележку править будешь.

– Так я к чему… – понизил голос почти до шепота Трюхтя. – Меньше душ, больше куш. Пообещать надо, что за особую лихость набавлять будем. А лихой человечек – в бою дурак, сам под пулю лезет.

– Ну, ты и сволота подколодная! На мне места живого от грехов мало, а на тебя и вовсе ни одного клейма не поместишь. Какая тутока – лихость, коли в спину из закрадки бить будем? Это, брат, не лихость, а на хомут братье. А чтобы казачки из него винта не нарезали, двойной зажим тепереча у нас имеется. Ладонью блоху не словишь, а двумя пальцами, ежели как следует постараться, сподобишься. Очень даже просто.

К их разговору прислушивался сидевший поблизости Борис Голованов, бывший студент и особо доверенный боевик из небольшого отряда Зельдовича. Не расслышав и не поняв почти половины сказанного, он тем не менее решил, что пора вмешаться в разговор «временных соратников по общему делу экспроприации народного достояния».

– Хочу вам напомнить, уважаемые, что товарищ Яков в настоящий момент, рискуя жизнью, выясняет возможную дислокацию и планы нашего с вами общего противника. От чего, возможно, зависит судьба всей операции.

– Цации, мации, обсерации, – перебил его разозленный неудачей своего давно обдуманного предложения Трюхтя. – Чего ты нам тут темнуху лепишь? Кого выяснять, когда уже до последнего приспело? Не положим сегодня казачков, с голодухи все передохнем. В такую глохомань уканали, концов не видать. А летом в тайге какое пропитание, окромя комарья и мошки? Только не мы ее – она нас жрет.

– Что правда, то правда, – поддержал его Гуняй. – Я своим варнакам строгий наказ определил: по первости казацких верховых лошадок стрелить. Вьючных поберегем, а верховых подчистую. Надвое выгода: чтобы кто из них не утек по нашей оплошности и чтобы хавки на обратну дорогу достало. Крупки у нас на одну закладку не достанет, сухари вчерашним днем последние прикончили. Народишко шибкое недовольство высказывает, кровушки немедленной требует – вынь да положь. А то, бают, с голодухи передохнем. Очень даже запросто. Золотишком брюхо в тайге-матушке не пропитаешь, а конинка, по нынешнему раскладу, за милую душу сгодится. Да и у казачков каким ни на есть припасом разживемся.

Голос Гуняя неожиданно окреп и посуровел.

– Промашки тепереча быть не должно, общие наши жизни на кон ставим. И ежели что не так пойдет, смутьянов, что на это дело подбили, на ножи всех возьмем. А то ведь как – на словах револьюцонеры эти, товарищи, куды как убедительные, а до дела дойдет, еще посмотреть надобно, что с ихнего словесного блудья сложится.

– Мы еще, кажется, не давали повода сомневаться в нашей готовности к предстоящим событиям. Вы, если я не ослышался, в кустах сидеть собираетесь, в спину стрелять, а мы на баррикадах до последнего патрона держались.

– До последнего, говоришь? – в страшной улыбке растянул рот Гуняй. – Как же ты в таком случае сейчас передо мной обретаешься? С голой жопой, без патронов либо в домовину ложиться, либо раком становиться. Ты-то чего выбрал?

– Ссучился или беса гонит про свои геройства, – встрял Трюхтя. – Ништо вскорости мы это ихнее геройство на зубок попробуем. Ежели не тот скус окажется, по-другому делиться будем.

– Что вы имеете в виду? – насторожился Голованов.

– Не тот щи хлебает, кто жрать захотел, а кто телятю увел и мясца напластал.

– Да без товарища Якова вы бы и понятия не имели… – в полный голос возмутился Голованов, привлекая внимание сидевших неподалеку отдельной группой боевиков.

– А то он имел! – все больше заводился Трюхтя. – С самого начала пробалбеситься не мог, в какие такие глохомани казачки наладились, с какого рожна их на мертвый хребет понесло? А когда поначалу смикитить не можешь, на безмазняк уткнуться – нечего делать. Он-то нам чего обещал? Если бы мы своего человечка в их отряде не поимели, вовсе без понятия, в какую таку сторону слуги царевы рыжье волокут. Места тутошние даже спиртоносы китаезные не ведают, а тунгусы пуще огня сторонятся. Вон их сколько уже посбежало, половины первоначальной не осталось. Без них как назад ворочаться? Я хоть с малолетства таежный обитатель, только от этих поганых мест уже башка кругом. Что в какой стороне – полная муда. Яшка твой нас выводить отседа, что ль, будет? Так он перед самой заварушкой исчезнул неизвестно по какой надобности. А коли заявится опосля всего, сук еловый ему в глотку, а не дележка. Так и поимейте в виду, господа смутьяны. У нас тут все попросту – кто в деле проявится, тот и куском хвалится. Кто сильнее, у того жирнее. Тумкаешь, о чем я, аль нет?

– Тумкаю. Нас о вашей разбойной меркантильности товарищ Яков заранее в известность поставил. Полностью теперь просветились. Для вас, главное, добыча, для нас – очередной ощутимый удар по царскому режиму. Наплевать нам на золото. Мы из него потом памятники борцам революции по всей Сибири поставим, чтобы вечная память осталась. А сейчас на него оружие, газеты, помощь товарищам, которые на каторге гибнут – вот цель, за которую жизни не жалко.

– Вот и ладушки, – выпрямился во весь свой немалый рост Гуняй. – Коли не жалко, то и с вас какой ни на есть толк будет. Устраивайся со своими смутьянами вон за тем колодником. Ты, Трюхтя, с косоглазыми за камнями располагайся. Таким манером мы служивых на сквозняк посадим. И ближей их подпускайте, ближей, чтобы, окромя воды, у них выходу другого не было. А в воде мы их на выбор стрелить будем, какой кому глянется. Я на ту сторону своих лучших спровадил. Мать родную не пожалеют, коли такой куш на кону.

Гуняй засунул пальцы в свой изуродованный рот и оглушительно свистнул, глядя на противоположный берег. Дожидаясь ответного свиста, весь так и подался в ту сторону, прислушиваясь. Ответа не было. Ждали почти минуту. Наконец Трюхтя не выдержал:

– Прикемарили, видать, мужички. И то сказать, котору ночку в недосыпе. Они-то на конях, а мы пешими на обгон подались. Точно прикемарили…

Гуняй сверкнул на него злым глазом и снова свистнул так, что стоявшие поблизости невольно вздрогнули, а с вековой корявой лиственницы на том берегу темной тенью сорвалась огромная сова и бесшумно заскользила к ближайшим скалам, перед которыми заканчивалась шумная шивера, а река круто поворачивала к северу, скрываясь из глаз в узком скалистом коридоре. И снова не было никакого ответа.

– Затихарились. Может, сбегли? – снова не выдержал беспокойно вертевшийся Трюхтя. Но тут же спохватился: – Хотя куды тут бежать, окромя как на тот свет? Стрельнуть, может?

– Закрой пахло! – рыкнул на него Гуняй.

Почуяв неладное, стал высовываться и выползать со своих пригретых для засады мест разношерстный, крепко потрепавшийся за дни изнурительного продвижения по следам казачьего конвоя варначий сброд. А те, кто находился поблизости, подтянулись к прибрежным валунам, у которых стояли Гуняй и его временные подельники.

– Правильно этот собака говорит, – ткнув коротким пальцем в Трюхтю, тонким голосом, совершенно не вязавшимся с габаритами крупного обтекаемого тела, пропищал бывший хунхуз Чан Лин. – Ответ нет, стрелять надо, морда бить. Битый морда долго спать не будет, глядеть будет куда надо.

– Ты, что ль, ходя, пойдешь им морды чистить? – снова вмешался Трюхтя, отходя на всякий случай подальше от вспыльчивого хунхуза. – Иди, иди, а мы поглядим, кто кого отпендюрит.

– Язык твой вперед ума твоего лезет, – сплюнул в его сторону Лин. – Тебе тоже морда бить надо, чтобы твой старый Бога нам помогал маленько. Когда твоей морда больно сделать, Бога радоваться будет, что такой нехороший человек плохо.

Лин подал какой-то знак неподвижно сидевшим на корточках отдельной темной кучкой китайцам и повернулся к Гуняю:

– Ты, Шушкан, совсем худо сделал, когда свой людя туда посылал. Думаешь, казак совсем глупый? Он нас здесь воевать будет. На той сторона одни мертвые живут. Если они твои людя уже не убили, потом убивать будут.

– Отвяжись, худа жизнь! Чего каркаешь на пустое место! Больно все разговорные стали, когда главное дело приспело. В штаны, видать, наложили. Так отмывать времени не осталось. Поимейте в виду, кто с ружьишка по глупости без надобности пальнет, башку на ближний сучок надену. Казаки прослышат, вам тогда по ножу канать. Только вы, семя анафемское, так и знайте, я за каждым доглядывать буду. Каждому столько определю, сколько от него пользы насчитаю. За лично убиенного двойную фартуху накину. Если подохнуть тут не желаете, смекайте, каким манером дальше работу сполнять.

А ты, Трюхтя, сейчас на ту сторону перебирайся. Ежели кто вправду прикемарил или еще чего, крести раба Божьего чем потяжельше. И тебе удовольствие, и делу польза.

– Ты чего, Шушкан? – возмутился перепуганный Трюхтя. – Не по моему росту шивера. Мне посередке с головкой будет. Сам наблюдал, когда твои варнаки перебирались. Пускай китаеза им проверку устраивает. Он сам такое желание обсказал.

– Не уразумел ты, раб Божий Митяй, что выбор у тебя сейчас один – сполнять, что требуется, а не что желается, – стараясь весомо и отчетливо выговаривать каждое слово, объяснил злобно ощерившийся атаман приискового ворья и, взведя курки дорогого ружья, еще недавно принадлежавшего горному инженеру, зарезанному неизвестными во время инспекционной поездки на Иртыгайский прииск, не глядя на Трюхтю, показал стволом на противоположный берег. – Хошь плыви, хошь ползи, хошь лётом лети. Ты, кажись, опосля меня старшим хотел объявиться. Атаманствуй! Порядок, какой следует, там наведи.

– Тебе кто чего наговорил-то? На хрена мне твое атаманство? Я сам себе старшой, когда куш большой. Напраслину несешь, – не осознав еще до конца непримиримый настрой Гуняя, выкручивался Трюхтя. А, разглядев среди подтягивающегося к ним отребья человек семь, лично им отобранных и лишь ему подчинявшихся, и вовсе осмелел. Подмигнув по-особому ближнему из своих и сморщив в хитрой улыбке заросшее многодневной щетиной личико, громко, чтобы все слышали, объявил: – А ежели по справедливости, кто в попадалово залетел, тот его и править должон. Посвистай посильней, может, им уши заложило. Я маракую, отсидеться оне втихушку желают, пока тут мочилово не закончится. Только от такой темнухи с их стороны, как бы мои охотнички сизокрылые, убивцы ссыльнокаторжные, в Царство небесное их не наладили, когда они обратно перебираться начнут. Мы казачков зубами грызть изготовились, а они к дележке поспеют целые и невредимые. Не в твою ли, Шушкан, пользу тогда делить начнут? И ружьишком своим господским не пугай. Сам сказывал, кто до срока стрелит, тому секир башка. Свою башку, что ль, на сук повесишь? Так что лучше посвистай еще разок. Потом подумаем, нужна тута твоя гвардия, или сами запросто обойдемся? Нас тут и без того вдвое против царевых слуг.

– Товарищ Трюхтя рассуждает очень даже здраво, – неожиданно поддержал Трюхтю кто-то из боевиков Зельдовича. – Не стоило распылять силы в решающей ситуации. Если все мы в настоящий момент стратегически правильно расположимся в окружающем пространстве, можно заранее говорить о нашей неизбежной победе.

Гуняй на несколько секунд закрыл глаза, словно обдумывая услышанное, потом неожиданно протянул свое ружье Трюхте: – Держи! Принимай атаманство на полную свою ответственность. Раз не так я все делал, делай как следовает. Держи, тебе говорят!

Он ткнул ружье Трюхте, и тот поневоле ухватился за него обеими руками. В этот же самый момент неожиданно откуда появившимся в его левой руке ножом Гуняй неуловимым движением нанес Трюхте удар в печень. Не все даже рядом стоявшие разглядели этот удар и лишь недоуменно расступились, когда так и не выпустивший из рук ружья Трюхтя, закатив обессмысленные смертью глаза, пошел на них и упал плашмя, захлебываясь хлынувшей изо рта кровью. Гуняй спокойно нагнулся, забрал свое ружье и, выпрямившись, сказал:

– Скрижаль Божья завсегда против злохитрого обернется. Подбивал меня золотишко в тайге заныкать, а вас, кто живым остаться сподобится, без поводыря и жрачки в тутошней глохомани оставить. Согласные на такой расклад, можете хоть сейчас меня без жалости изничтожить. А кто по-божески желает, изготовляйтесь по своим местам, казачки вот-вот заявятся.

Чан Лин стал рядом с Гуняем и взвел курки своей длинностволой винтовки.

– Правильно Шушкан сделал, что этот черт маленький резал. Моя давно знал, какой он людя. Плохой людя. Все себе забирать хотел.

– Вот и надорвался, сердешный, – прохрипел кто-то из толпы.

Медленно и не очень охотно все стали расходиться по своим засадным местам. И в этот момент на том берегу раздался выстрел. Все, как один, повернулись к реке.

Из густых кустов на узкую полосу каменистого берега, ведя за узду прихрамывающую верховую лошадь, с берданкой кавалерийского образца в правой руке вышел Иван Рудых. Подойдя вплотную к воде, он, не целясь, выстрелил еще раз. Пуля цокнула о камень рядом с Гуняем и, срикошетив, взвизгнула над головой испуганно дернувшегося Голованова.

– Что, господа разбойнички, притомились небось? Подрезались на мокром месте? Того в расчет не взяли, что правое дело завсегда поперек вашего злодейства окажется.

Вроде бы не кричал Иван, говорил без надрыва и напряга, но его густой бас без труда перекрывал ровный шум взбаламученной реки и был отчетливо слышен на противоположном берегу.

– Обсказываю вам ваше хреновое положение. Засадников ваших мы с Божьей помощью утихомирили. Теперь мы все тута, а вы там оставайтесь. Захотите следом сунуться, поплывете кверху брюхом до самого Угрюма.

– А нам теперя что так, что эдак подыхать, – пронзительно закричал, не выдержав охватившего всех оцепенения и страха, кто-то из варначья.

– Назад ворочаться – с голодухи передохнем. Лучшей за вами подадимся, все одно всех не стрелите, – срывающимся от страха голосом подхватил стоявший рядом верзила.

– Я вам диспозицию обозначил. Теперь ваша воля, в какую сторону подаваться. Вот что еще в виду поимейте. Те, кто вас на это душегубство сговорили, наперед рассчитали, что никто из вас воротиться назад не должон. Вы для их планов вроде как перепревший навоз – под ноги подостлать, чтобы сподручней свое окаянство исполнить. Захотите получшей разузнать, что и как, вверх по бережку сыщете вашего главного подстрекателя. Порасспрошайте его, ежели со страху до сих пор не помер. Может, дотумкаете, что вовсе не ради вашего фарта на убой вас поманили. На свой интерес ставили.

– Тепереча все друг на друга валить будут. Никому веры нет, кроме как самому себе, – не унимался все тот же крикун. – Ты тоже не спроста под наши пули повылез. Гнилой заход делаешь.

– Нас против их вдвое. Вот и гоношатся по-легкому оборваться, – решил наконец вступить в переговоры Гуняй. – Рванем сейчас на вас всей урлой, что тогда, дядя, делать будете?

– Делать будем, как по уставу положено. Поскольку получаетесь вы тогда лютые враги нашей вере, царю и Отечеству, то положим вас тут всех до последнего, а сами дальше поспешать будем. Георгия нам, поимев в виду вашу дурость и вошкоту, понятное дело, не выдадут, но благодарность от его превосходительства генерал-губернатора очень даже возможно.

– Сатрапы! Палачи! – неожиданно для самого себя взвизгнул Голованов. – Народ вам никогда не простит!

– Ты, что ль, народ? – посуровел ухмылявшийся до того Иван. – Они народ? – показал стволом на толпившихся на берегу бандитов. – Не приведи господь с таким народом жизнь строить. Кровушкой безмерной захлебнемся.

– Ты нам, служивый, еще одну непонятку разреши, – шагнул к самой кромке воды Гуняй. – Пошто конягу с собой вывел? Прятаться, что ль, за него будешь, когда мы тебя убивать начнем?

– Конягу-то? Справный конь был, пока на корягу не напоролся. Теперь не жилец. Вот мы и порешили, ежели вы сейчас без шума-драки назад повернете, мы вам его на пропитание оставим. В тайге сейчас шаром покати, пожрете еще друг друга. А так, глядишь, живым кто до дому доберется, наказ передаст – конвой казацкий за десять верст обходить, фарта в неправом деле не искать, соцалистам и прочим смутьянам веры не давать. На ровном месте разведут и вас же в виновные определят.

– Все, что ль? – зловеще спросил Гуняй.

– Куда больше? У меня уже язык стерся ваше положение растолковывать. Теперь вы решение принимайте. Когда выбор имеется, можно и на черта надеяться.

– Так он завсегда у нас в помощниках. Прощевай, служивый, – пробормотал Гуняй, вскидывая ружье. Выстрел непонятно откуда опередил его. Несколько секунд Гуняй стоял с раззявленным в так и не прорвавшемся крике ртом, словно прислушивался к тому, что происходило внутри его медленно обвисавшего тела, потом попятился до ближнего валуна, привалился к нему и стал сползать вниз, оставляя на его шершавом боку размазанный кровавый след.

Иван Рудых отпустил повод обреченного на погибель коня и, провернувшись спиной к противоположному берегу, спокойно пошел к ближайшим кустам. Вслед ему раздалось было несколько выстрелов, но он даже головы не повернул, сделал еще несколько шагов и исчез за серой изнанкой наклонившегося от сильного порыва ветра тальника.

Некоторое время на том и на другом берегу не было ни движения, ни выстрелов, ни крика. Первым принял решение Чан Лин. Что-то пронзительно крикнул по-китайски, и весь его небольшой отряд быстро сбежался в одну темную кучку и так же быстро отбежал в сторону от остальных под защиту огромного, с корнями вывороченного прошлогодним половодьем листвяка, перекрывшего сломанной вершиной выход из круто спадающего к реке распадка.

– Наша китайса на тот берег ходить не будет. Моя Шушкану сразу говорила – людя на тот берег нельзя ходить. Которая людя ходил, назад никогда не приходила. Наша в тайга кушать умеет достать, дорога искать будет, на прииск назад пойдет. Пусть эта проклятый золота совсем пропадай.

Лин махнул рукой, и китайцы один за другим стали быстро подниматься вверх по уступчатому краю распадка.

– Они-то в тайге короедами пропитаются, шишки жрать будут, корешки всякие, – тоскливо стал объяснять соседям высокий худой мужик, державший в руке вместо ружья остро заточенный топор. – А нам, православным, видать, только одно остается.

– Чего?

– Так сами слыхали, как тот казачок гуторил: поначалу одного кого-нибудь сожрем, кто посправнее, потом – на кого масть выпадет.

– На тебя и выпадет, чтоб не каркал, стрём не нагонял.

– Во мне теперя исть нечего. Одни кости – и те без ей попрели. Втору неделю ни капелюшки. Я уж ее скус позабыл. Весь бы свой фарт счас за черпачок спиртяги спровадил. Глядишь, душа на место бы воротилась. А то ей, грешной, куды как неуютно в нонешнем положении.

– Так спроси у казачков. У них небось и занюхать чем отыщется.

– Хрень ему в ноздрю, чтобы нутро не бередил!

– Ему только попервости черпачок, а потом и четверть затребует.

– Глянь-ка, революцонеры наши тоже кудай-то засобирались.

Несколько боевиков во главе с Головановым, отделившись от беспорядочно сгрудившейся толпы, двинулись по берегу в сторону, откуда ждали казаков.

– Из-за их окаянства и не сложилось все. Яшка ихний в крест из винта пулял, целкость свою правил.

– Виданное ли дело, чтобы господа да жиды в разбойную стать подавались! Вот наш фарт на ту сторону и скатился.

– Не пущать их, и все дела!

Голованов жестом остановил свой отряд, испуганно ощетинившийся револьверами, и, выступив вперед, срывающимся от волнения голосом стал выкрикивать слова, малопонятные большинству из столпившихся напротив. Неожиданные паузы, которые он делал между предложениями и словами, не то отыскивая нужные мысли, не то давая время слушавшим осмыслить сказанное, превращали его и без того маловразумительную речь в почти бессмысленный для собравшихся набор слов.

– Друзья! Товарищи по общей борьбе! Обращаюсь к вашему разуму… Призываю всем вместе осмыслить… случившееся. У нас с вами общий враг и, можно сказать, общая цель. Добиться этой цели возможно… при условии профессионального революционного руководства. Которого мы в настоящий момент лишились. Единственный выход – вернуть в строй… в наш общий строй… нашего боевого товарища Якова. Все слышали, что говорил этот жандармский приспешник. Товарищ Яков попал в засаду. Ему срочно необходима боевая помощь. Наш отряд идет ему на выручку. После чего мы вольемся в ваши ряды… и все вместе… под руководством товарища Якова продолжим преследование… Чтобы одержать неизбежную победу.