Текст книги "Далеко от неба"

– Так.

– Не связывается. Вот… вот… вот… Все в разных концах. Еще вопрос – зачем Ивану эта карта, когда он все эти места, можно сказать, наизусть? И эти, и эти…

– Все верно. Я тебе тогда еще один вопросик подкину. Вышли мы тогда с Машей на ваш участок. Гари там – кот наплакал. Вот, только здесь маленько… на болотине. Впечатление, что подожгли с расчетом. С этой стороны болото, с этой – осыпь. Только и делов, что надымило порядком. Тайга абсолютно не тронута. А слух пошел. Что там на самом деле, никто проверять не пойдет, слишком далеко. За хребтом – чужой район, абсолютно безлюдный. С этой стороны – участок Бутырина. Шабалинский прихлебатель. Если что и видел, молчать будет. Вот и получается – не хотят они никого сюда пускать. Почему?

– Мы там с батей каждую тропку на карачках.

– Никогда ничего странного не замечал?

– Вроде нет. Хотя…

– Вспоминай, вспоминай!

– За этот хребтик редко когда ходили. Соболишку разве в азарте погонишь. Батя нас туда не пускал, говорил, место дурное.

– Так и говорил?

– Ну. Не то чтобы, но непонятки бывали.

– Например?

– Иван пропадал.

– То есть?

– Побежал плашник проверить. Его обежать – часа два, три от силы. А тут до ночи ждем – нету. Ночь – тоже нету. Ладно, думаем, прикорнул с устатку. Перекемарит ночь, утром объявится. Утром тоже нету. И собак нету – с ним подались. Отец говорит – иди по плашнику, а я напрямки за хребтик подамся, сдается, не иначе как туда засвистал, у любопытной головы ноги на ровном месте заплетаются. По голосу слышу – худое у него в голове. Там, как хребтик перевалишь, урочище сразу. Я уже потом, спустя, было дело, вертолетчиков уговорил слетать, чтобы с местоположением определиться…

Василий положил на карту тяжелый кулак.

– Вот здесь оно вроде как начинается, а потом ни фига не понять. Полная хренотень. Туман еще какой-то все время. Здесь вот вроде что-то обозначено, а на деле – полное несоответствие.

– А с Иваном-то что? – не выдержал Михаил. Забыв про книги, он слушал Василия, приоткрыв рот.

– Отошли мы с батей от зимовьюшки, наладились уже в разные стороны подаваться, слышим, собаки гамят. Следом Иван идет, как ни в чем ни бывало. Куда, кричит, наладились? Договаривались, когда вернусь, повечеряем все вместе. Я говорю, пока тебя ждали и повечеряли, и поночевали, и пообедать успели. Думали, не шатун тебя где уцепил или в урочище с осыпи сковырнулся. У него глаза, как пуговицы: вы чего, спрашивает, спиртяги, что ли, хлебнули? До хребтика добежал и обратно. Часа три от силы ушло. Батя насупился, размышляет. Иван соврать, если и захочет, не сумеет. А чтобы так-то, безо всякого смысла… Не сходятся концы – и все. Иван в глаза смотрит, думает – разыгрываем или удумали чего. Что до меня – сообразить ничего не понимаю. Батя наконец одумался, говорит, собаки в любом случае к ночи вернуться должны были. Так? Мы с Иваном киваем. Не вернулись. Выходит, Васька, это мы с тобой часок вздремнули, а думали, сутки прошли. Может быть такое? Ну, думаю, заклинило батю. Ему, если в голову чего западет, пока не расковыряет все до точности, сам не свой. Иван хохочет, батя рукой махнул, в тайгу подался, сон, говорит, разогнать. До сих пор не пойму – чего тогда было? Ивана потом расспрашивал: скажи хоть мне – бегал за хребтик? Говорит, бегал, но тут же вернулся. Какая-то хренотень поблазилась. На гребень поднялся, огляделся – никого. Тут же – назад. Какая, спрашиваю, хренотень? Сам, говорит, не знаю. Вроде было чего, вроде не было ни фига. На гребне уши заложило, как в самолете, всего и делов. Даже не присаживался нигде. Если бы, как вы с батей шуткуете, меня сутки не было, я бы сейчас спал на ходу. Сам видишь, ни в одном глазу, как огурчик. Кончай, говорит, расследование, жрать хочу не хуже вашего шатуна. Вижу, не договаривает чего-то, глаза отводит. Ладно, думаю, сам потом заговоришь.

– Не заговорил? – спросил внимательно слушавший рассказ Василия Зарубин.

– Не до того было. Меня – в армию, у Ивана любовь, а зимой батя погиб.

– Погиб? – переспросил отец Андрей.

– Удар произошел, – вмешалась Аграфена Иннокентьевна, перекусывая нитку. – Инсульт по-нонешнему. Два дня на снегу лежал, двинуться не мог.

– Там же, на Дальнем? – спросил отец Андрей, заинтересованно склоняясь над картой.

– На Дальнем бы его и через месяц не хватились. С Виталькой на Рассоху рыбалить подались. Виталька вернулся, а его нет и нет. Сколь разов так-то было, а тут с сердцем незнамо что, места не нахожу. Надо, говорю, отца выручать. Да чего с ним сделается, в первый раз, что ль, говорит. В первый, не в первый, чего ему там столь времени колготиться? Так он пока там лежал, под ним снег до земли вытаял. С метр, считай. Пока сыскали, пока дотащили… Воспаление легких. Вроде сказать что-то хочет, а не может, язык не ворочается. Так и не поняла, чего он сказать хотел. Мать, мать… А чего мать?

Отвернувшись, Аграфена Иннокентьевна вытерла заслезившиеся глаза.

– Ну что, мужики, мне пора, – прервал затянувшуюся паузу Зарубин. – Живы будем – разберемся и с загадками, и с таинственными происшествиями, да и со всем остальным тоже. А не мы, так другой кто все равно все эти узелки распутает. И окажется тогда – все было просто и понятно.

– Или наоборот, – не согласился Михаил.

– Или наоборот, – подумав, кивнул Зарубин. – Мне бы только свой узелок распутать. Или разрубить.

– Риску много, – сказал Василий. – Чуть не так, и вся твоя задумка накроется. Давай все-таки подстрахую?

– «Не так» исключается. Все до сантиметра рассчитано. А страховать начнешь, именно на этом сантиметре расслабуха случится. Так что… Скорей всего, вы тоже скучать не будете. Шабалин без страховки не работает. Да и Чикин не дурак. Наверняка гости пожалуют.

– До моего личного соображения – ну никак! Никак, и все! Хоть снова в психушку с умными людьми посоветоваться. За что они вас, Роман Викентьевич, убивать будут? Вы тут ни одному человеку плохого не сделали. Даже моя Катерина вас уважает, а она, кроме своей задницы, вообще ничего уважать не понимает. Да еще дочка с вами находится, как они считать будут. У последнего волчары рука не должна подняться. Рядом живут, одним кислородом дышат. Тайга, река, небо, вечера лучезарные – живи и радуйся, что живешь. Не осмыслю, откуда в человеке столько злобы берется? У вас какие на этот счет соображения? – повернулся Михаил к отцу Андрею. – Должно так быть или не должно?

– Не должно, – сказал отец Андрей, глядя в глаза Зарубину. – Но есть. Почему вы уверены, что они нападут на вас именно в этом месте?

– Легко будет свалить на несчастный случай. Не справился с управлением, машина сорвалась с обрыва. Внизу камни, река. Более удобного места на ближайшие километров сто нет. И дорог других нет.

– А если начнут стрелять?

– Не начнут. Следы останутся, следствие закрутится. Им это пока ни к чему. Им это вообще ни к чему. Так что без вариантов – устроят несчастный случай.

– Много риску. Много, много, – мрачно пробормотал Василий. – Давай все-таки переиграем?

– Не стоит. Я эту японскую «коломбину» с правосторонним рулем специально пригнал. И место будущей аварии досконально изучил. Сегодняшняя видимость ремонта – для них неопровержимое доказательство. На данном этапе неожиданностей не будет, гарантирую.

– Если все путем, где встречаемся? – спросил Василий.

– Если все путем, встречаться пока не будем. Пусть голову поломают. А мы тем временем другие узелки попробуем распутать.

Аграфена Иннокентьевна и отец Андрей остаются за хозяев. Временно, если все путем, навсегда, если что-нибудь не так. А «не так» быть не должно. Ни в коем случае. Чего и всем остальным желаю.

Он подошел к отцу Андрею.

– Благословите.

Отец Андрей стоял перед ним в тяжелой задумчивости. Все напряженно смотрели на него, словно от этого благословления зависел благоприятный исход предстоящих событий. Наконец он с трудом поднял руку.

– Благословляю на праведное и справедливое. В противном случае разделю вашу вину перед Господом. Он прозреет праведных и виноватых. Будет на все Его воля.

– Спасибо, – склонил голову Зарубин. – Теперь уверен – все будет хорошо.

Он вскинул на плечо туго набитую сумку, взял свой карабин и вышел.

* * *

Даже опытный шофер из местных посчитает делом безнадежным, опасным, чреватым неминуемой аварией ехать ночью по разбитой таежной дороге на старенькой иномарке, для которой и асфальт наших районных городков – испытание почти смертельное. Свет фар метался из стороны в сторону, сверху вниз, снизу вверх, выхватывая из темноты то пыльные стволы придорожных сосен, то вихляющую колею, то покореженное пространство вырубки, густо поросшее тревожно краснеющим кипреем. За карьером дорога потянулась по низине, вдоль берега. Воздух здесь сырой, темнота гуще, кусты ивняка вплотную к колее. Если потушить фары, машину не разглядишь даже с близкого расстояния.

Зарубин заглушил мотор, вышел из кабины, прислушался. Вокруг повисла неестественная даже для глубокой ночи тишина. Ни ветерка, ни всплеска совсем недалекой реки. Здесь он легко снял дверку кабины со стороны шоферского места и забросил ее далеко в кусты. Сел за руль, прикоснулся рукой, словно проверяя, к ложу карабина, лежавшего на сиденье рядом с сумкой, перекрестился и повернул ключ зажигания.

Скоро дорога круто пошла на подъем. Справа, внизу обозначилась чуть серебрившаяся река, слева фары выхватывали из темноты серо-рыжие скалы прижима.

* * *

Шофер, сидевший в кабине КамАЗа, подтолкнул задремавшего Кандея:

– Сукой буду – они!

КамАЗ притулился на небольшой площадке за соснами, чуть дальше того места, где заканчивался подъем, за которым дорога километра полтора тянулась по краю обрыва, скалистый склон которого ниспадал прямо в темную воду реки, в этом месте особенно неспокойной и глубокой.

Кандей выглянул из кабины и увидел далеко внизу на дороге свет фар. Скоро стал слышен надсадный рев мотора идущей на подъем машины.

– Заводи! – приказал он шоферу.

Заурчал мотор.

– Все усек? – угрожающе спросил Кандей. Повторять не надо?

– Не боись, сделаем, как Шуриков. Были Шурики, стали жмурики.

– Какие Шурики? – не понял Кандей.

– Операция «Ы». Кино такое…

Подъем кончился и Зарубин остановил машину. Где-то здесь его должны были ждать. Только отсюда можно было разглядеть идущую на подъем машину.

– Чего это он? – шепотом удивился шофер. – Мотор, что ль, сдох? Этим япошкам только по нашим таежным асфальтам шишки на кардан наматывать. Давай прямо сейчас? По газам – и ваши не пляшут.

– Заткнись! – Кандей поднес кулак к носу шофера. – А то сам запляшешь. Все строго по плану. Понял?

– Дед бабку тоже по плану дрючил.

– Ну? – заинтересовался Кандей, не отрывая глаз от машины Зарубина.

– Раз в год.

– И чего?

– Бабка с планом не согласная была. К другому деду ушла.

Зарубин выключил мотор и прислушался. Стало отчетливо слышно недалекое урчание КамАЗа.

– Ясненько…

Машина, взревев мотором, рванулась с места.

– Давай, мать твою! – зарычал Кандей на шофера, который, включив скорость, уже выворачивал на дорогу. – Не догонишь, убью!

Он высунулся из кабины, чтобы лучше разглядеть быстро удаляющиеся огни.

– Куда они на…ер денутся? – криво усмехнулся шофер. – Если только их япона-машина летать не научилась. Не научилась – научим. Полетит, как птичка.

– Сам не полети, – откинулся на сиденье Кандей, явно напуганный нарастающей скоростью и неимоверной тряской на вихляющей вдоль обрыва колее.

Огни идущей впереди машины приближались.

– Еще ван, ту, фри – и мы их поимеем, – продолжал скалиться шофер.

Издалека разглядев лежащее поперек дороги дерево, Зарубин не стал подъезжать к нему вплотную, а остановил машину в заранее намеченном месте на самом краю обрыва. Нагонявший его КамАЗ быстро приближался, медлить нельзя было ни секунды. Прихватив сумку и карабин, он, согнувшись, выскользнул из машины и исчез за кромкой обрыва.

– Сомневается, – перестал улыбаться шофер.

Зарубинская машина была уже совсем близко.

– И правильно делает… Нам же легче. Недолго мучалась япошка, пора поплавать ей немножко…

Скользящий удар, почти нечувствительный для тяжелого КамАЗа, легко сбросил «тойоту» с обрыва.

– Шандец! – прохрипел Кандей.

Проехав по инерции с десяток метров, КамАЗ резко затормозил. Некоторое время шофер с Кандеем сидели неподвижно, словно до них только сейчас дошел смысл случившегося. Потом одновременно открыли дверки кабины, и каждый со своей стороны спрыгнули на землю. От перегораживающего дорогу поваленного дерева к ним, прихрамывая, спешил Степка Добрецов.

– Чего я с этой лесиной два часа мудохался? – кричал он на ходу. – Нет поближе подрулить… На их морды бы поглядел. Знаешь, как интересно?

– Заткнись! – приказал Кандей, подойдя к самому краю обрыва.

– Мне другое интересно, – сказал шофер, заглядывая вниз, где в непроглядной темени бурлила река. – Далеко их с этого места вниз снесет?

– Какая разница? – не понял Степка, заглядывая вниз.

– Если тормоза отказали, след должен остаться.

– В наличии. – Степка ногой столкнул лежавший на краю камень.

– А его здесь в наличии не должно. Во-первых, чтобы искали подольше.

– Во-вторых? – поинтересовался Кандей, не отводя взгляда от темного провала.

– Чтобы вообще не поняли ни хрена. Дерево убираем, здесь – полный марафет. А подальше чего-нибудь изобразим. На всякий случай.

– На какой?

– Ну, ты придурок! Думаешь, никто копать не будет?

– Кто?

– Конь в пальто. Тебе объяснять, что в групповой мокрухе точим? Такого мужика завалили – шороху на год с лихуем хватит. Если не больше.

– И девку, – с трудом выдавил Кандей.

– Из-за нее, поганки, вся хренотень, – сплюнул Степка. – Пахан говорит – всех опознать могла.

– Я ему сколь разов объяснял – без сознанки она была, когда от вас вниз спрыгнула, – неожиданно завелся Кандей. – Вы ее все равно что мертвую пялили. А ты, сволота, еще ей куртку на голову…

– Чтобы не опознала, – хихикнул Степка и попятился под недобрым взглядом Кандея. – Чего ты? Чего? Она вас еще до того всех видала, когда на шурф вышла…

– Кончай базар! – оборвал Степку шофер, вдруг ощутивший себя главным в этой торопливо собранной преступной тройке. Неожиданная растерянность Кандея его удивила, а Степан своей болтовней, вертлявостью и глупостью сам себя определил на роль шестерки. Надо было спешить. Чем черт не шутит, вдруг кого-нибудь понесет по дороге в эту позднюю ночную пору. Объясняй тогда, почему дорогу перегораживает явно только что срубленное дерево.

– Убирай свою баррикаду! – приказал он Степке.

– Я че тебе, трактор?! – заорал тот. – Ее втроем хрен сдвинешь, два часа мудохался.

Визгливое эхо его крика отчетливо отозвалось в глубине тайги. Все трое испуганно оглянулись.

– Самое время по сто пятьдесят вмазать, – предложил шофер. – Имеется для такого случая.

Кандей, не отреагировав на предложение, отошел от обрыва и направился к поваленной сосне. Степка потоптался на месте и захромал следом. За ними пошел было и шофер. Но неожиданно овладевшее им непонятное беспокойство не давало ему покоя. Он остановился и спросил: – Ты этот крутяк хорошо знаешь?

– Ну, – приостановился и Кандей.

– Зависнуть не могли?

– Спустись, глянь, – сказал Кандей и пошел дальше.

– Береженого Бог бережет. Спускаться – фиг, а посветить запросто. У меня фонарь на полкилометра лупит. В случае чего Степку на веревке спустим. Он на них позырить вблизи хотел, предоставим возможность.

Шофер побежал к машине за фонариком.

– Очко заиграло. – Степка смачно сплюнул. – А мне пофигу, надо будет, без веревки смотаюсь. Раскомандовался мудила. Знаешь, за что он сидел?

– Знаю.

– А еще пальцы гнет. Крутой, бл…

Шофер достал из бардачка бутылку, отхлебнул несколько глотков и, прихватив фонарик, побежал к обрыву.

Зарубин в это время уже выбрался из расщелины и стал осторожно подниматься наверх. До края было руку протянуть, но тут сильный свет фонарика, скользнув в полуметре от лица, уперся в черную стремительную воду, зашарил по каменистым уступам. Ноги стоящего на краю обрыва шофера были совсем рядом. В любую секунду он мог увидеть прильнувшего к скале Зарубина. Тот приготовился к рывку, но шофер, судя по всему, не собирался обследовать ближайшее к себе пространство. Он выпрямился и закричал возившимся с сосной подельникам: – Шандец котенку! – И, спасая себя от невесть откуда навалившейся тревоги, дурашливо заорал песню: – Как на кладбище, на Жигановском, отец дочку угробил свою!

Бесшумно выросший за его спиной Зарубин сильно и коротко ударил его прикладом карабина в затылок. Подхватив обмякшее тело, столкнул его с обрыва.

– Гады вы все-таки, – проворчал Кандей и, нагнувшись, с натугой приподнял тяжелый комель сосны. – Помогай, гаденыш! – прохрипел он и, пятясь, стал разворачивать комель к обрыву. Степка ухватился за ближайший сук и, не выдержав, прокомментировал: – Мы гады, а вы нам рады. Кому баклага, кому тюряга. Сейчас по сто пятьдесят – и на боковую. Нога болит, хоть вой.

– Вой, самое твое занятие…

Они уже подтащили комель к обрыву, когда ослепительно вспыхнули фары, приглушенно заурчал заведенный мотор. Степка отпустил сук.

– Чего мы сразу, козлы, не догадались. С такой техникой жопу рвем.

Призывно замахал рукой:

– Давай, давай, чего мы тут как папы карло корячимся?!

Кандей опустил комель и выпрямился:

– Это кто тут козел, пидор?

Степка не растерялся:

– Так я и этот… – Показал в сторону машины. – Сразу надо было.

КамАЗ стронулся с места и, набирая скорость, слепя включенными фарами, стал стремительно приближаться.

– Тормози! – завизжал Степка, от страха не в силах стронуться с места.

В последнее мгновение он увидел стоящего на подножке Зарубина, но ни удивиться, ни испугаться уже не успел. Через несколько секунд на краю обрыва не было ни людей, ни сосны, ни машины.

Зарубин вскинул на плечо сумку, поднял карабин, постоял, низко опустив голову, словно в раздумье, потом решительно развернулся и растворился в непроницаемом пространстве ночной тайги.

* * *

В четвертом часу стало светать. Рассвет был пасмурным, предвещая начинающееся ненастье.

Василий, пристроив под голову диванную подушку, лежал прямо на полу, на ковре. Не то дремал, не то забылся коротким тревожным сном. Рядом с ним лежал Кармак, изредка приоткрывая глаза на меняющиеся интонации завязавшегося за столом разговора.

Говорил в основном Тельминов. Говорил неторопливо и серьезно, в совершенно не свойственной ему обычно манере. Отец Андрей во время этого разговора вдруг с удивлением разглядел в нем очень неглупого и страдающего человека, который решился на неожиданное для самого себя откровение. А Михаил в это время удивлялся на свою неожиданную исповедь перед почти незнакомым и совершенно чужим ему человеком, внимательный и добрый взгляд которого был так не похож на обычное насмешливое к нему отношение.

– А расклад тут, Андрей Александрович, то есть батюшка, очень даже простой, кто в нашем охотничьем деле хоть маленько разбирается. Я, к примеру, потомственный егерь, промысловик. Боковиковы тоже из них, все их семейство – и Василий, и Иван покойный, и Михаил Касьянович, батя их, тоже покойный. Да и Иннокентьевна, в случае чего, не хуже любого из нас план выдаст. И таких в нашем пространстве человек двадцать-тридцать наберется. Об чем наша первая забота должна быть, как по-вашему? Чтобы тайга не проходным двором, а домом родным нам была. А сейчас у нас сплошь и рядом как получается? Набежали, налетели, стреляй на халяву во все, что шевелится, жги, руби, греби. Потому в самом скором времени забредем в неворотимую сторону.

– Так все худо?

– Погоди, я тебе все по порядку, раз такой разговор завязался. Для меня тайга, как для тебя твоя церква. А еще, как дом родной – и молиться, и жениться, и детей подымать, и жизнь понимать. Какой она быть должна в правильном человеческом сознании. Возьми, например, мое ухожье. Сейчас оно, конечно, не мое, но если по справедливости – мое. И дед, и отец его обустраивали. Зимовьюшки ставили, тропы пробивали, плашник налаживали, у соболя самочек не стрелили, зверя берегли, ягодники под корень не выбирали, кедр не рубили, наоборот, молодняк оберегали, место для него расчищали. Не делай они этого, хрен бы мы там чего живое сейчас отыскали. А теперь…

Михаил надолго замолчал.

– А теперь что? – тихо спросил отец Андрей и оглянулся на спящего Василия. Кармак поднял голову и внимательно посмотрел на разговаривающих.

– Одним днем жить, как мы сейчас живем, не жизнь, а существование. Согласны?

– «Избери такую жизнь, дабы жил ты и потомство твое».

– Вот! Раз потомство, значит, надо вперед смотреть, обо всем живом заботу проявлять. А как только я ее проявлять начинаю, становлюсь первым врагом, для кого общая будущая жизнь никакого значения и смысла не имеет. Объясняю. Спускают нашему промхозу план по пушнине. У руководства возникает вопрос, как его выполнить. А выполнить его можно по-разному, то есть двумя совершенно разными путями. Можем его мы, штатники, запросто обеспечить. Закрепи за нами постоянно участки, помоги техникой, обустройством, наукой, чтобы, например, как в Канаде – по уму и надолго. «Таперство» такое дело называется. Подробности разъяснять не буду, ночи не хватит. Зачем им такие заботы и переживания, когда можно сразу тыщу сезонников и любителей с собаками в тайгу запустить. Они тебе несколько планов обеспечат и себе еще столько же притырят. А что тайгу дотла выгребут, это их не колышит.

– Неужели тысячу?

– В другой год и больше набивалось. За перевыполнение нашему дорогому начальству почет, ордена, премии немереные. А наши родовые участки, которые получше, нужным людям, в основном из области. Тоже не за красивые глаза – ты ему, он тебе. Вот и получается: тайге война, а ему мать родна.

– И что, никто этого не видит? Не понимает?

– А ты на кладбище нашем побывай. Между могилками поброди. Мужики, которые покрепче, не раз зубы скалили, даже сопротивление начинали. Так они по одиночке, а за этими такие зубры подпирают… На персональных вертолетах водку жрать на природе прилетали. Лишат несогласного мужика участка, припасов не выдадут, бабу с работы выпрут, пацанов из садика… Чего ему остается? Либо водку жрать, либо жопу лизать. А лизать начнешь, снова водка, чтобы не так противно и тошно было. Самые лучшие и крепкие сгинули за эти годы. Тайга криком кричит, да только кто ее слышит.

– А сейчас как?

– И сейчас не лучше, если не хуже. Роман Викентьевич только заикнулся, что по-другому надо все это хозяйство вести, помощь научную предложил, так его сейчас убивать будут.

– Разве за это?

– За это тоже. У нас чужих категорически не любят. Жить они им мешают, как тут привыкли. Я по первости да по глупости выводы делал – у нас здесь у одних так-то. А когда поразмышлял хорошенько, в психушке вот побывал, с умными людьми посоветовался, окончательно понял – везде так. Человечество о своем будущем думать не желает. Останемся скоро на сплошных выгорах и каменюках. Друг друга жрать начнем. Жрем уже.

– Может, все-таки не так все мрачно? Вы вот все это разглядели, осмыслили, сопротивляетесь как можете. Роман Викентьевич с научной стороны доказывает. Уверен, есть еще у вас союзники. И немало. Даже здесь. Все, о чем вы говорите, многим уже очевидно. Должны и наверху это понять. Не все же там дураки и подлецы.

– Это у тебя, Александрович, Бог наверху. Не исключаю, что ему все понятно. А у нас наверху человеки. И насчет их желания в наших делах полноценно разобраться, очень даже сомневаюсь. Поэтому нам теперь одно из двух остается: либо их на чистую воду выводить, все их планы порушить, либо Деревню Солнца окончательно забыть и пох…рить, как последнюю утопию угнетенного человечества.

– Хотите сказать – «Город Солнца»?

– Город нам даже с помощью ООН не потянуть. Сознательности такого масштаба не хватит. А деревеньку дворов на двадцать могли бы.

– Вы серьезно?

– Он уже два раза заявление на областное руководство писал, – не открывая глаз, пояснил Василий. – «Просим в порядке социального эксперимента местного масштаба разрешить на малоосвоенном участке тайги построить «Деревню Солнца» для полноценного научного освоения природных ресурсов и справедливого совместного проживания».

– Прореагировали?

– Позвонили.

– Кому?

– Артисту. Объяснили, если сам со своими придурками справиться не можешь, окажем помощь.

– В смысле?

– Поедет в эту самую деревню арии из любимых оперетт исполнять.

– Я бы его туда только в качестве наглядного пособия человеческой подлянки. Чтобы постигали, как из человека полная гнусь получается.

– Да он человеком еще ни разу не был. Разве только у мамки в пузе, – не согласился Василий.

– Почему вы его Артистом называете? Причина имеется какая-нибудь?

– Врет без остановки, – пробурчал Василий, поворачиваясь на другой бок.

– Слух у него, конечно, имеется, раз его рабочим сцены в оперетту приняли, когда из института за дурь выперли. Потом, правда, по партийной линии батя восстановил, поскольку в обкоме хозяйством заведовал. Так ведь уходить не хотел. Говорит: «Хочу артистом быть, а не охотоведом». Только тяму на своем стоять не хватило, отчего случилась наша общая непоправимая ошибка. По первости после Шабалина мы даже обрадовались. Веселый, на гармошке играет, за бабами не дурак. Пока Шабалин его за свою Надьку не пристроил. Разглядел своего полноценного заместителя.

– Ну, до старика ему далеко, – не выдержал Василий.

– Не скажи. У него еще возможностей на полную катушку себя проявить не случилось.

– Все равно до Змея Горыныча ему не дотянуть. Тот, если что, себя не пожалеет, до последнего на своем стоять будет. А Игореше только о себе, любимом, забота. Старик – листвяк закаменевший, а этот так, труха.

– От трухи всякая зараза и ползет.

Неожиданно насторожился и чуть слышно заворчал Кармак. Собеседники замолчали и уставились на пса.

– Ну вот и гости пожаловали, – легко поднявшись на ноги, сказал Василий. – Скорей всего, пиратов сговорили. Удостовериться, чтобы ошибочки не вышло. Заодно по сусекам пошарить. Значит так: я в засаду, на случай критической ситуации. Михаил – на кухню, второй вход прикроешь. Если они всерьез, пальни по ушам разок-другой, чтобы ощутили. Вы, отец Андрей, хорошо бы в сторонку – мол, я не я, хата не моя. Мы им сейчас устроим стыковочку-разборочку.

Кармак зарычал громче и напрягся, готовый кинуться.

Из соседней комнаты вышла Аграфена Иннокентьевна. В руках она держала старую двустволку мужа.

– Мать, не возникай, сиди у себя. Сами управимся. Кармака с собой прихвати, чтобы не подстрелили сдуру. Мне тогда с Арсением Павловичем лучше не встречаться.

– Интересно, как они свое появление объяснять будут? В такое время даже по пьянке в гости не ходят, – ни к кому не обращаясь, поинтересовался Михаил.

В дверь осторожно постучали.

Василий отступил за полуоткрытую дверь Машиной комнаты.

Кармак злобно рычал и рвался от удерживающей его Аграфены Иннокентьевны.

Отец Андрей поднялся и шагнул было к двери, но Михаил, изобразив лицом нечто похожее на предупреждение не трогаться с места, для усиления эффекта повел туда-сюда карабином.

Постучали сильнее.

– Кто там? – сонно, словно спросонья, подала голос Иннокентьевна, едва удержав рванувшегося к дверям пса.

– Свои, мать, открой, – раздался голос Виталия.

– Интересное кино, – выглянул из-за двери Василий. – Как говорил наш старлей, «лучше неприятная неожиданность, чем неожиданность непонятная». Открывай, мать, узнаем, чем старшой нас порадует. Видать, серьезное что-то, если Виталька ни свет ни заря из-под Райкиного бока выпростался. Открывай, открывай…

– Свой, – не очень уверенно сказала Аграфена Иннокентьевна Кармаку. – Свой, сидеть! – И не открывая дверь, спросила: – Случилось чего?

– Случилось. Открывай давай скорей. Времени всего ничего.

– Погоди, кобеля закрою. А то порвет еще. Он чужих на дух не переносит.

Иннокентьевна завела Кармака в соседнюю комнату и пошла открывать. Но у самой двери снова замешкалась. Смутное сомнение не давало ей покоя. Слишком необычным было это внезапное ни свет ни заря появление Виталия.

– Ты там один или с кем? – тихо, словно боялась, что ее услышит еще кто-то стоящий за дверью, спросила она.

– Мне еще только «с кем» не хватало. Узнают, что я сюда подался, можно будет домовину заказывать. Открывай.

Василий подал знак матери: «Открывай»! и снова скрылся в Машиной комнате.

Аграфена Иннокентьевна отодвинула щеколду. Виталий распахнул дверь, но в комнату почему-то заходить не стал, так и остался на пороге.

– Значит, мать, такое дело… Зарубин в город рванул, так?

– Ну. Ты-то откуда узнал? Никому не было говорено. Всего часа три как уехал.

– С дочкой?

– С кем еще? Только об этом никто знать не должон.

– Кому надо узнали.

– Узнали, и ладно. Теперь-то чего?

– Теперь-то? Теперь только и начнется все. Давай, мать, рвем отсюда, пока никого.

– Чего начнется-то, можешь сказать аль нет? Несешь незнамо чего.

– Было незнамо, пока добрые люди не намекнули. Доедут они там до города, еще неизвестно, а здесь вам теперь делать нечего. И попу лучше подальше отсюда. Они разбираться не будут.

– Да кто они-то?! – закричала Аграфена Иннокентьевна. – Без моего согласия никто сюда и шагу не ступит. Викентич меня за хозяйку оставил. Во двор никого не пущу, не то чтобы в дом. Ружье возьму, Кармака спущу – пусть только сунутся.

– Будет называться – вооруженное сопротивление законной власти. Вы хоть, товарищ священник, ей объясните.

Отец Андрей подошел и стал рядом с Аграфеной Иннокентьевной.

– Может быть, все-таки объясните, что произошло? Или, если я вас правильно понял, может произойти?

– Виталий это, старшой мой, – неожиданно всхлипнула Аграфена. – Напугали, видать, раз ни свет ни заря нарисовался. Райка-то хоть знает, куда ты подался?

– При чем тут Райка? Тебе как объяснять-то еще? Обыск тут сейчас производить будут.

– С какого рожна обыск-то? Бандиты, что ль, какие тут проживают?

– Обыск без хозяина, без повода, без санкции – грубейшее нарушение Конституции, – поддержал Аграфену Иннокентьевну отец Андрей.

– У нас тут своя конституция, – хмыкнул Виталий. – Ладно, не хотел говорить… Райкина сеструха где сидит? На коммутаторе. Так? Поэтому сведения у нее с самого переднего края.

– Какие сведения? – спросила Аграфена Иннокентьевна почему-то у отца Андрея.

Тот пожал плечами.

– Страшенная авария на Багдаринском обрыве. Ни машин, ни следов, как и не было ничего.

– Видать, и не было, раз никаких следов.

– Да нет, есть.

– Что есть?

– След.

– Какой? – не утерпел отец Андрей.

– Выбрался один…

– Кто? – вместе спросили Аграфена Иннокентьевна и отец Андрей.

– Гришка Кандеев. Живого места нет, но языком маленько ворочает. Говорит – леспромхозовский КамАЗ и Роман Викентьевич с дочкой в другой машине. Ну и того… все враз. Не разъехались. Степка Добрецов еще в КамАЗе находился.