Текст книги "Открытие Индии (сборник)"

Она ушла, так и не обернувшись.

* * *

За неделю с ним никто не связался. Очки были настроены лишь на несколько официальных новостных лент. Об «антививисекторских» акциях молодогвардейцев в лентах сообщалось скупо, да и то преимущественно в восхищённых тонах. Герман пытался запустить поиск альтернативной информации, но тут на беду начался очередной приступ пляски Святого Витта. Когда он закончился, от очков осталась только блестящая пластиковая крошка да искорёженные проволочки дужек.

На восьмой день он решился выйти из квартиры. На десятый, одиннадцатый и двенадцатый приводил в неё девушек, а на тринадцатый не успел. В середине дня к нему заявились рьятто. Восемь особей. Один из пришельцев, чьё ангельское личико уродовали чешуйчатые накладки, а гроздь пузырей свисала с живота почти до пола, умел говорить по-человечески. Герман молча выслушал всё, что ему рассказал чужой, после чего так же безмолвно указал рьятто на дверь. Они ушли, но обещали вернуться.

На четырнадцатый день (похоже, это число становилось для него счастливым) Герман вплавь добраться до пляжа, где любила загорать Викуся.

Она и в этот раз оказалась там. Из одежды на ней были только инфоочки. Всё те же роскошные зеркальные чаши, стоившие, как знал теперь Герман, не меньше, чем его «Смарт».

– Привет, – сказал он, выходя из воды. На нём не было даже очков, лишь крошечные наклейки аудиодермов на ушных раковинах. В голове пульсировал нейротранс, в крови – всё то, что он возбуждает в мужчинах. – Разрешишь позагорать рядом с тобой?

– Привет… – Викуся в первый момент растерялась, но быстро успокоилась. Человеческая внешность Германа была крайне эффектной и производила на женщин только благоприятное впечатление. Как в одежде, так и без. Особенно без. За последние дни он уверился в этом абсолютно. – Ну, загорай, если не маньяк.

– О, нет. Просто андалузский пёс, бегущий краем моря.

– Подозреваю, это цитата, – сказала Викуся. – Проверяешь мою эрудицию?

– Что ты! Скорей демонстрирую свою. Кстати, я Луис. Хоть и не Бунюэль. А ты?

– Виктория. Слушай, Луис, мы не были раньше знакомы? Как будто промелькивает что-то знакомое…

Она навела на Германа очки, провела ногтем по оправе, запуская поиск.

– Вряд ли. Такую девушку я бы запомнил.

Герман был спокоен. В викусиной базе контактов его новая внешность отсутствовала совершенно точно.

– Мсье, вы льстец! – Девушка очень откровенно потянулась. – А я, похоже, ошиблась. Искупаемся?

– С удовольствием…

В воде они пробыли полтора часа, из которых собственно плаванье заняло не более минуты минуту. Ровно столько времени Викуся «удирала» от Германа. Потом они лежали на берегу. Герман слизывал с кожи девушки кристаллики соли.

– Ну, ты точно щенок! – со смехом сказала она.

Герман дурашливо зарычал, тявкнул и куснул розовый сосок. Викуся от неожиданности дёрнулась.

– Но-но, нежнее! Я из-за тебя чуть очки не повредила.

– Прости дурака. Очень уж аппетитно выглядит. – Герман приподнялся на локте. – Кстати, откуда у тебя это чудо? Они же дорогущие как чёрт знает что. Ты дочь миллионера?

– К сожалению нет. А, долгая история…

– Я никуда не тороплюсь. Зато слушать твой голос могу вечно!

– Ну… – Викуся замялась. – Короче, у меня был ретривер. Не обычный, а модификант. С чипом, повышающим интеллект. Отец на шестнадцать лет подарил. Надоел он мне жутко – гуляй с ним, корми его, ухаживай.

– Отца? – спросил Герман.

– Молодец, смешная шутка. – Викуся потрепала его по голове. – А тут эти рьятто объявили, что хотят получить три миллиона собак, и можно сдавать своих питомцев за деньги. Я ради интереса узнала, сколько стоит псина с чипом. Оказалось, дофига. Вот и заключила договор. Рьятто деньги вперёд выплатили. На них и купила очки. А чтоб родителей не расстраивать, договорилась с фурманщиками. Те ретривера у меня и увели. То есть как бы увели. Сейчас он, наверное, уже в глубоком космосе.

– Или в консервной банке.

– Вот, кстати, да. Никто ведь толком не знает, зачем им наши собаки.

– Знакомые в клубе говорили, что для колонизации. Слышала о биологических трансформаторах? Рьятто собираются превратить собак в гуманоидов и заселить какую-то планету.

– Глупо, по-моему. Заселялись бы сами.

– Нельзя. Там уже имеются аборигены. Развитая цивилизация, все дела.

– И рьятто, конечно же, хотят этих аборигенов извести или поработить с помощью своих собако-шпионов. Верных и преданных, как псы!

– Точно! – Герман вымученно улыбнулся.

– Ох, мужики, какие же вы дети! – Викуся расхохоталась. – Ладно, пойдём ещё поплаваем.

– Беги, я догоню.

В ушах ревел нейротранс. Биение инопланетного ритма складывалось в одну и ту же фразу. «А ты не верил. Ты не верил. Не верил…»

Герман встал на четвереньки, запрокинул лицо к небу и завыл.

Беззвучно.

Кучум

Цеппелин на вершине причального шеста переливался как ёлочная игрушка. В серебряном боку отражалось облако, похожее на истощавшего до последней степени крокодила, а в брюхе – мама и дядя Матвей. Мама и там была красавица, а дядя Матвей – гигант и атлет. Я тоже отражалась, но неудачно. Большая часть отражения приходилась на алый, светящийся изнутри плавник, отчего зеркальная Виктория была кособокой, будто полиомиелитный негритенок из деревни Наших Новых Соседей. Сцевола, разглядевший это первым, до сих пор не мог успокоиться, хохотал и катался по траве. Былинки проходили сквозь полупрозрачное тельце, даже не колыхнувшись. Только пушистые головки одуванчиков едва заметно трепетали. Но может, это от ветерка – Сцевола, как-никак, абсолютно бесплотный. Как он при этом ухитряется издавать звуки, часто препротивные, ума не приложу.

Я украдкой (нужно было изображать пай-девочку, которую не страшно оставить на недельку одну) показала дымкролу кулак. Погоди, скоро разочтёмся.

Дядя Матвей мой жест заметил, но виду не подал. Мы были с ним сейчас заодно. Ему в свадебном путешествии вряд ли нужны спутники помимо молодой жены. Да и мне вовсе не улыбалось отправиться с ними. Постоянно наблюдать, как они лижутся, и чувствовать себя третьей лишней – спасибочки! Хотя суточный полёт на цепеллине, в конце которого – Курилы, приключение конечно, высший класс. Вулканы, гейзеры, седой грозный океан… и ни одного Нашего Нового Соседа. Чернокожие почему-то не желали там селиться – ни при каких условиях. Наверное, лава, пепел и серный чад чересчур живо напоминали им о пепелищах родимой Африки.

– Виктория, – сказала мама таким непривычно мягким тоном, что у меня запершило в носу и защипало в уголках глаз. Я моргнула и насколько могла непринужденно улыбнулась. – Виктория, мы с папой последний раз предлагаем тебе лететь с нами.

– Мамочка! – начала я так, словно сейчас закачу получасовую прощальную речь со слезами, но тут же отрезала: – Нет.

– Хорошо. – Показалось мне, или мама в самом деле облегченно выдохнула? – Стало быть, наказы остаются прежними. Во всем, что касается распорядка дня и учёбы, ты беспрекословно слушаешься Глашу и Трофима Денисовича. За пределы усадьбы выходишь только в сопровождении Кучума. Особенно когда захочешь прогуляться в направлении негритянской деревни.

Мама упрямо не желает говорить Наши Новые Соседи. Предпочитает платить ежемесячный штраф за нетолерантность, но называть негров неграми, китайцев китайцами, а евреев евреями. По-моему, зря. Лучше бы эти средства на что-нибудь полезное истратила. Например, на подружку для моего Сцеволы. Очень хочется посмотреть, как у дымкролов обстоят дела с любовью.

– Ну и всё, пожалуй. Иди, я тебя поцелую.

– Счастливого пути, мамочка, – пролепетала я, подставляя маминым губам щёчку. – Счастливого пути, папочка!

У дяди Матвея порозовели от удовольствия мочки ушей. Он неловко чмокнул меня в макушку, а через секунду уже подсаживал маму на первую ступеньку трапа. Потом запрыгнул сам. Трап, хоть и выглядел хрупким, принял его, не скрипнув, не покачнувшись. А ведь дядя Матвей – самый большой человек, какого я встречала в жизни. Мама рядом с этим исследователем приполярных болот выглядит прямо-таки Дюймовочкой.

Трап пополз вверх, из гондолы полилась торжественная и одновременно весёлая музыка. В бортах открылись люки, оттуда выдвинулись жерла крошечных пушечек и начали палить во все стороны, разбрасывая конфетти. Похожее на тощего крокодила облако напугалось канонады и превратилось в стайку пушистых обрывков. Впечатлительный Сцевола зарыдал.

Дирижабль оторвался от причального шеста и, продолжая сорить разноцветными быстро тающими в воздухе кружочками, поплыл на восток.

Наши домашние буратины, Глаша и Трофим Денисович, прощально замахали деревянными ладошками, а дяди Матвеев Кучум издал возглас, напоминающий рёв сирены и застучал друг о друга кончиками рогов. Сейчас на них были надеты толстые, ярко-жёлтые резиновые пробки, поэтому звук получился чудной – как будто кто-то изо всей силы аплодирует маминому и папиному отбытию.

Я поймала себя на мысли, что впервые назвала дядю Матвея папой – не для маминого или его собственного удовольствия! – и хмыкнула. Это следовало серьёзно обдумать, а где лучше всего думается, как не в маленькой уютненькой лесной избушечке, построенной собственными руками?

Спутники в путешествии мне были решительно не нужны, поэтому я сделала вид, что расплакалась и помчалась в свою комнату. С мамой такой трюк не прошел бы, но буратины – другое дело. Глаша прижала ладошки к щекам и закачала головой, жалея ребёнка. Могу поспорить на любое ухо или глаз Сцеволы, что как минимум час она не решится потревожить моё грустное уединение. Трофим Денисович, глядя на нее, тоже закряхтел в великом расстройстве, а Кучум… Разве что-то разберешь на деревянной морде чужого буратино – будь она даже размером с кабину автобуса?

В комнате я первым делом заперлась, после чего вытащила из-под софы лопатку. Лопатка у меня замечательная, с титановым хорошо отточенным штыком (сейчас зачехлённым) и крепким черенком. Ею можно не только копать, но и рубить нетолстые ветки, крапиву и колючие головы репейникам. А также гвоздики забивать – если приноровиться. Можно сказать, что избушечку свою я построила исключительно ею. Спасибо Трофиму Денисовичу, из чьего хозяйственного сарайчика я ее крайне ловко стянула в начале весны.

Потом я уложила в рюкзачок бутылку воды, пакет крекеров, монтажный скотч и рулон плёнки анизотропной прозрачности, чтоб соорудить в крыше окошечко. Сцевола, проскользнувший в щёлку под дверью, скакал вокруг меня, так откровенно радуясь предстоящему походу, что я передумала наказывать его. В конце концов, отражение на боку цеппелина было и в самом деле потешное.

* * *

С домиком было что-то неладно – я поняла это сразу, едва его увидела. И пусть внешне всё было нормально, однако острые коготочки тревоги царапнули под мышками, проехали по спине и чувствительно вонзились в попу. Я в один миг сбросила рюкзачок и, перехватив поудобнее лопатку, двинулась разбираться. Через несколько шагов стало ясно, что меня насторожило – от избушки явственно тянуло табачным дымом. Затем послышались голоса. Два мальчишеских голоса. Потом я увидела разорванную плёнку на окне, а через дыру – невозможную картину. Маленькая мерзкая тощая обезьяна спускала штаны и пристраивалась в углу под гамаком с вполне определенной целью.

Я ворвалась в домик, точно демон возмездия. Близнецы Олубару завизжали в диком страхе. Тот, что без штанов, опрокинулся назад и закрыл лицо руками. Второй попытался прорваться мимо меня наружу, но налетел ухом на черенок лопаты и, вращаясь волчком, укатился назад.

А после я их лупила. Любо-дорого вспомнить, как я их лупила. Всё тем же черенком лопатки. Тощий успел-таки навалить под гамак, и это взбесило меня просто нечеловечески. Я метелила их так, будто хотела убить. Да что там! – я в самом деле хотела убить этих маленьких черномазых засранцев; Наших, ни дна им ни покрышки, Новых Соседей; погорельцев, сердобольно принятых в уютный домик и начавших в нём признательно делать кучи по углам.

Наконец я выдохлась. Близнецы Олубару скулили, растоптанная мерзость смердела, на обрывке оконной плёнки раскачивался Сцевола и смотрел на меня огромными испуганными глазами. Ещё бы – маленькая миленькая девочка в роли истязательницы негритят повергнет в ужас кого угодно.

Отведя взгляд от дымкрола, я приказала близнецам навести порядок. И пусть мне это было уже не нужно, возвращаться в изгаженный домик я не собиралась больше никогда, но… дело принципа. Напачкал – убери.

Тихонько подвывая и поминутно величая меня доброй белой госпожой, побитые Олубару стали заниматься тем, что, по их мнению, должно считаться уборкой. Смотреть на это было тошно, я плюнула и ушла.

Позабыв про рюкзачок, я брела в сторону дома. Ноги дрожали. На сердце было гадко. Куда гаже, чем в избушечке. Слёзы потекли сами собой. Мне вовсе не хотелось плакать, а они текли и текли, превращая мир во влажную хлюпающую муть. Поэтому Кучума я разглядела, только упершись в него носом.

– Отвела душу? – пророкотал он и соорудил из пальцев подобие насеста с лесенкой. – Присаживайся.

Я вскарабкалась по «ступенькам» и уселась, пригорюнившись. Против ожиданий сидеть оказалось довольно удобно. Поверхность насеста была теплой и слегка пружинистой.

– Что прикажешь с тобой делать?

– Отшлёпай, – обречённо предложила я. Скосила глаза на его пальцы. Страшенные когти, которыми в экспедициях дяди Матвея Кучум роет бывшую вечную мерзлоту и отбивается от белых медведей, были защищены такими же пробками, как рога. Интересно, мелькнула мысль, зачем ему рога? С кем сражаться? Неужели Глашина болтовня о том, что вместе с мерзлотой оттаяли гигантские доисторические чудовища, правда? Или прав Трофим Денисович, утверждающий, что из Ледовитого океана на сушу полезли звери, каким нет названия? Да нет, чепуха. Скорее всего, это антенны. Или место для багажа.

– Отшлепать – слишком просто, – возразил буратино. – Дело-то вырисовывается нешуточное. Расизм с отягчающими обстоятельствами.

– Какими ещё отягчающими?

– Ну, ты же приказала им называть тебя белой госпожой.

– Враньё! – возмутилась я. – Они сами начали.

– Так ведь ты не возражала.

Я шепотом выругалась. Совсем не по-детски. Обвинение в расизме – очень, очень плохо. Штрафами как за нетолерантность не отделаешься. Если расизм доказан, провинившихся взрослых лишают части гражданских прав. А подростков, между прочим, невинности. Что, по сути, то же самое. Заключить брак почти невозможно, к избирательным урнам не допускают. А ведь каждое пропущенное голосование – отрицательные баллы в социальной карте. Худшее медицинское обслуживание, ущербное образование и так далее. По телеку о таких случаях постоянно рассказывают.

Правда, двенадцати мне ещё нет, так что, глядишь, обойдётся…

– Придётся сообщить родителям, – прервал Кучум мои горестные размышления.

– Только попробуй! – окрысилась я.

– А что произойдет? – заинтересовался он.

– Посажу в ухо жука-дровосека, – мрачно пообещала я. – Он прогрызет ушную мембрану, проберётся в голову и отложит яички в твой деревянный мозг. Вскоре из них выведутся личинки и начнут жрать все подряд. Сдохнешь в страшных мучениях!

На наших домашних буратин такая угроза оказывает самое ошеломительное действие. Помню, когда я первый раз пообещала Глаше посадить в ухо короеда, она так перепугалась, что полмесяца тайком от мамы таскала мне шоколад, ореховую пасту, зефир, и чипсы. А потом у меня высыпала аллергия, и счастье чревоугодия кончилось.

– Пф! – пренебрежительно выдохнул Кучум.

Поток воздуха из его пасти сдул Сцеволу, задремавшего у меня на плече, и пощекотал волосы на шее. Дыхание буратины пахло свежими опилками.

– Что фыркаешь, как конь? – Я подставила кувыркающемуся в воздухе дымкролику ладошку. – Испугался?

– Вот ещё. Чего боятся-то? Далеко твой жук не уползёт.

– А кто его задержит? Может, у тебя в башке дятел живет?

– Дятла нету, а человечек есть. Мальчик-с-пальчик. С мухобойкой. Как раз на такой случай.

– Во ты врать здоров! – восхитилась я. – Думаешь, если с ребёнком беседуешь, так можно всякие небылицы плести? Да мне точно известно, что внутри у буратин. Никаких человечков, одни шестерни, тяги и ремни. И чуточку целлюлозных мозгов.

– Не хочешь, не верь. – Кучум пожал глыбообразным плечом и мечтательно добавил: – А вот как раз ремень сейчас не помешал бы. Хар-роший такой солдатский ремешок. Ну ладно, это дело мы отложим на недельку, до возвращения родителей. – Он поднялся на ноги, да так плавно, что я даже не покачнулась. – Будем надеяться, что мальчики постесняются рассказать, как их поколотила белая девчонка. Идём домой, пока Глаша не забеспокоилась.

– Идём, – согласилась я.

* * *

Дома я до самого вечера вела себя тише воды, ниже травы. Покорно кушала что дадут, занималась уроками, сколько полагается, телек выключила по первому требованию Трофима Денисовича. В постель легла ровно без четверти десять! Сцевола как водится начал скакать по кровати, но я его не поддержала. Он от изумления полиловел и спрятался среди игрушек.

Мне не спалось. Я лежала и фантазировала. Представляла то серебристый свадебный цеппелин, торжественно проплывающий над цветущими мандариновыми плантациями Приамурья – внутри гондолы повзрослевшая Виктория и какой-то высокий и стройный юноша с развевающимися чёрными волосами. То себя теперешнюю с альпенштоком, мужественно заглядывающую в самое жерло Толбачека. То спускающуюся с неба гигантскую летучую тарелку, в которую садятся Наши Новые Соседи, чтобы навсегда улететь в другую галактику.

Около половины одиннадцатого в окне нарисовалась гигантская морда Кучума. В уголке рта была зажата кувшинка, с рогов свешивались пряди водорослей. Сначала буратино вел себя тихо, но, разглядев, что я не сплю, запыхтел.

– Это тебе, Виктория, – пробормотал он, не разжимая похожих на толстенные доски губ. Получилось что-то вроде «эо ее иоия».

Я прыснула, соскочила с кровати, взяла кувшинку и неожиданно для себя чмокнула его в пахнущий влажным деревом нос. Кучум со стуком моргнул зелёными глазами и пожелал мне покойных снов.

Разбудил меня шум. Очень неприятный шум. Как будто во дворе что-то рубили, ломали. Потом зазвенело бьющееся стекло, и скрипучий голос Трофима Денисовича умоляюще воскликнул:

– Прекратите!

Ответом ему был дикий визг множества глоток. Снова зазвенело стекло, и почти сразу по потолку спальни загуляли отсветы пламени. Я соскочила с кровати, на цыпочках подбежала к окну и осторожно выглянула. По двору метались полуголые, блестящие от пота люди. Чёрные. В руках у некоторых были факела, у других – большущие ножи-мачете. Двое обладателей мачете с хохотом рубили застывшего в нелепой позе Трофима Денисовича. Садовник был буратино старой конструкции, полностью дубовый, и работа у них подвигалась медленно.

Меня затрясло. Больше от ярости, чем от страха. Добраться до маминой комнаты и вскрыть оружейный шкаф – было делом одной минуты. Когда я выскочила в коридор, волоча тяжеленную двустволку, туда же вывалились из кухни два заливисто ржущих Наших Новых Соседа. Тумаками и пинками они гнали перед собой Глашу. Левая рука у неё была сильно обуглена, правая болталась на какой-то веревочке.

– А ну, отойдите от нее, – приказала я.

– Ай-ай-ай, какайя плёхайя ребёнк’а! – заверещал худой как скелет негр с непропорционально огромной головой. – Сначаля биля палком маленьких Олубару, чичас хочешь стреляйть больших Олубару? Олубару будет наказывать плохайя белайя расистк’а. – Он, вихляясь, двинулся ко мне.

– Наказалку подрасти, – процедила я и потянула спусковые крючки. Оба враз.

Отдача выворотила ружьё из рук.

Большеголовый Олубару молчком рухнул на пол. Одной ноги ниже колена у него попросту не стало. Другой Наш Новый Сосед исчез так стремительно, что я не успела заметить, в каком направлении. Да мне и не до того было – мозжащими пальцами я перезаряжала двустволку.

– Виктория, – проговорила вдруг строгим голосом Глаша. – А ну-ка, немедленно отнеси ружьё на место. Тебе нельзя…

Обогнув бормочущую деревянную дуру, я выскочила во двор. Изрубленного Трофима Денисовича как раз закончили поливать какой-то маслянистой жидкостью. Мелкий негр, наверно, мальчишка, ткнул в него факелом. Садовник вспыхнул – сразу весь. Я с натугой подняла тяжёлые ружейные стволы, положила на перила лестницы, прицелилась.

Тут-то мне и засветили по затылку.

* * *

Самым лучшим было бы, если б я от удара потеряла сознание и не видела всего ужаса превращения нашей прекрасной столетней усадьбы в хлам и головёшки. Но голова моя оказалась чересчур крепкой, поэтому я лежала, завёрнутая в портьеру, и видела такие ужасы, о которых нельзя даже помыслить одиннадцатилетней девочке, любящей свой дом. А ещё я думала о Кучуме. Думала нехорошо. Куда девался он, такой огромный и сильный, умеющий сражаться с дикими зверями и ворочать неподъёмные тяжести, в то время, когда нужен больше всего? Я знала, конечно, что ни один буратино не способен причинить вред человеку, но ведь расшвырять-то чёрных громил, прогнать прочь – хотя бы оглушительным рёвом – он мог бы? А он струсил. Удрал.

Устав ломать, жечь и плясать, Наши Новые Соседи собрались вокруг меня. Их оказалось не так и много, всего-то шестеро. Пятеро мужчин и тётка. Тот коротышка, поджегший Трофима Денисовича, был вовсе не мальчиком. Не то карликом, не то пигмеем и вдобавок, похоже, главным. Во всяком случае, у него единственного был при себе пистолет.

– Ну что, маленькая негодница, – сказал он очень чисто и растянул не по-негритянски тонкие губы в зловещей улыбочке. – Видишь, как мы наказываем белую мразь за причиненное унижение? А ты, небось, думала, что мы побежим ябедничать в комиссию по правам переселенцев, будем год ждать решения и удовлетворимся мизерным штрафом или информацией о том, что вам запретили кушать свежую осетрину? Не-ет, нас такой ход вещей не устраивает. Мы пришли сюда не гостями и не соседями. Хозяевами, розовая пышечка, хозяевами. – Пигмей что-то каркнул по-своему, негры торжествующе завыли. Он присел на корточки и провел пальцем по моему лицу. Палец был сухим и горячим. – Жалко, что здесь нет твоей мамочки. Молодая здоровая белая женщина кое-где ценится буквально на вес золота. Но и здоровая девочка сойдёт. Ведь ты здоровенькая, да? Наш колдун будет безмерно рад такому отменному материалу.

– Ты правильно жалеешь о мамином отсутствии, – прошипела я. – Будь она здесь, вы бы все уже валялись на леднике с полными животами картечи. Но она вернётся.

– Мне стало страшно, розовая пышечка, – сказал коротышка и, кривляясь, вытаращил глаза.

– Будет ещё страшней, – пообещала я. – Намного страшней. Прямо сейчас.

В этот момент закричал первый негр.

* * *

Наградив меня кувшинкой, Кучум двинулся в деревню Наших Новых Соседей (или теперь уже врагов?) улаживать конфликт. На собственный дар убеждения он не слишком рассчитывал, поэтому прихватил с собой несколько драгоценных камушков из геологической коллекции дяди Матвея. В конце концов, решил буратино, добрососедские отношения дороже любых алмазов и изумрудов.

Встретили его радушно, от подарка долго отказывались, но после обещания принести ещё столько же, приняли. Затем повели показывать местные достопримечательности – раз уж отведать угощений и выпить примирительную чашу он не способен. Куда вели на самом деле, Кучум понял лишь тогда, когда провожатые шустренько разбежались в стороны, а из стоящей на отшибе хижины выдвинулся ствол безоткатного орудия.

Быстрая реакция (насколько определение «быстрая» применимо к деревянной туше почти три тонны весом) уберегла от попадания его голову, но не спасла совсем. Снаряд раздробил задние конечности и повредил вестибулярный механизм. К счастью, заряд для орудия был только один. А может, Наши Новые Соседи, видя, что передвигаться Кучум всё равно не способен, решили сэкономить дорогие выстрелы. Издалека забросали бутылками с маслом, подожгли и оставили догорать.

Будь он обычной деревянной куклой вроде Глаши, тут бы ему и пришел конец. Однако для приполярных экспедиций выращивают эксклюзивных буратино. С возможностью самовосстановления в полевых условиях. Быстро починить раздробленные задние ноги он, конечно, не мог, но наскоро отремонтировать гироскопы – вполне. Потом было важно только одно – успеть. Он зубами сорвал пробки с когтей и пополз. Сначала к речке, чтоб загасить пламя, а затем к усадьбе. Ползать при нужде он способен очень и очень проворно. Даже сквозь лес.

Свежая просека подтверждала его слова лучше всего. Если я не ошибаюсь с направлением, то изгаженную мою избушечку уже не восстановить.

– Но как же ты смог… этих?.. – Я мотнула головой, стараясь не глядеть в сторону, где аккуратно, рядком лежали шесть чёрных тел. Большеголовый, которого подстрелила я, видимо, так и остался в сгоревшем доме. – Ведь буратины не могут причинить вред человеку?

– Конечно, не могут. И я не могу. Но, понимаешь… в самый напряженный момент управление перехватил мальчик, который сидит внутри меня. Помнишь, я рассказывал? Охотник на короедов. А для него прихлопнуть вредителя – милое дело.

Я внимательно посмотрела на Кучума. Может, какой-нибудь осколок попал-таки ему в голову, бедняжке?

– Не веришь? – Он истолковал мой взгляд совершенно правильно.

Я покачала головой.

– Ну так забирайся внутрь да посмотри. Дыра сзади приличная, пролезешь без труда. Кстати, там можешь и отдохнуть. И подкрепиться. Мальчонка у меня гостеприимный. Зовут Ванечка.

Сумасшедшим лучше не возражать – что людям, что деревяшкам. Соорудив на лице подобие улыбки, я попятилась к обширной корме Кучума.

Дыра и впрямь была здоровая. От задних ног остались одни щепки, торчащие из закопченных бронзовых шарниров. Осторожно, чтобы не пораниться об острые сколы, я протиснулась в отверстие. Впереди меня скакал беспечный Сцевола, легко минуя шестерни, похожие на тележные колёса с зубцами, могучие цепи, широкие зубчатые же ремни, сложно изогнутые рычаги, напоминающие корневища, и прочие механизмы, названий которых я просто не знала. Сейчас все агрегаты были неподвижны. Пахло горячим растительным маслом, немного гарью и, конечно же, древесиной. Впереди виднелся огонёк. Я обогнула шарообразное переплетение колючих веток и оказалась на хорошенькой маленькой мшистой полянке. Очень захотелось ойкнуть.

Возле разливающего зеленоватый свет фонарика сидел, вытянув босые ноги, мальчик. Росточка в нем было сантиметров двадцать. Он кушал пирожок и запивал молоком из крошечной бутылочки.

Рядом лежала мухобойка.