Текст книги "Открытие Индии (сборник)"

– Где шатался? – От комиссара пахло здоровым спортивным потом и немножечко – мочой и спермой.

– Да так, – сказал Виталик, отстраняясь. – Выходил в огород травки пощипать. А что?

– Ты мне идиота не корчи, боец. Травки-хероставки… Ты в расположении не ночевал, а это строго запрещено. Что, отрядная дисциплина не для тебя? Думаешь, раз папа кэгэбешник, так позволено…

– Сёма, – понуро, но решительно перебил его Виталик, – отвянь, а? Чего тебе мой отец дался? Хочешь познакомиться в целях дальнейшего продвижения карьеры, так прямо и скажи. Он стукачей не любит, но терпит и даже привечает. Потому что куда без вас.

– Да ты охренел, – несколько растерянно сказал Сёма. – Ты кого стукачом назвал, боец?..

– Блин, – тоскливо вздохнул Виталик. – Кого, кого. Да никого. Разрешите-ка умыться, товарищ комиссар.

Он обошёл Кармацкого, стараясь не задеть голым плечом его атлетического тела, и принялся умываться из длинного общего рукомойника. Сёма постоял недвижно и безмолвно, потом пристроился рядом и спросил вполголоса:

– Ты что, правда, можешь с Романом Павловичем обо мне поговорить?

Виталик прополоскал рот, потом смочил пятернёй волосы и сказал:

– Запросто. Но при одном условии.

Кармацкий с готовностью кивнул.

– Слушаю.

– Уступи Тинку на ночь, – спокойно предложил Виталик и начал надевать пахнущую пылью мятую рубашку. Голова больше не болела, напротив, была на редкость свежа.

Сёма ошеломлённо пробурчал «во даёт, боец», а потом вдруг ухмыльнулся и кивнул:

– Замётано, Романыч. Пользуйся. Только уламывать сам будешь.

* * *

Завтрак – рисовая каша с отварным хеком, салат из моркови, бутерброды с маслом и чай – показался Виталику вкуснее обычного. Может быть потому, что Тина смеялась в ответ на его шуточки как-то особенно весело и особенно вызывающе задевала его спину плотным бюстом, когда производила перемену блюд? Или оттого, что сон на утрамбованном шлаке подвала как будто расширил его грудную клетку, увеличил в объёме мышцы – и их следовало заполнить гликогеном более чем всегда? Или попросту, хавчик в самом деле был сегодня против обыкновения хорош? В этом стоило бы разобраться, сидя в холодке и покуривая, обсудив каждое блюдо с ребятами, но времени на перекур не нашлось. Командир (он рубал отдельно, сука, и уж явно, слаще рядовых бойцов) ворвался в столовку, когда некоторые ещё не покончили с чаем.

– Хорош жрать, гоминдановцы! – заорал он в своей обычной хамско-дембельской манере. – Время пахать, как папы Карло, а вы ещё не у шубы рукав! Бросаем кружки и бегом на объект. Кто через три минуты не появится, урежу нормо-часы нафиг! Время пошло.

А урезать он мог, были прецеденты. Что тут поделаешь? Пришлось мчаться валкой рысью к возводимому силами «Факела» коровнику и спешно хватать носилки. Молодым бойцам, к которым с полным правом относился окончивший лишь один курс Виталик, более квалифицированной и высоко оцениваемой работы не полагалось.

Первый перекур устроили только около половины десятого. Поварихи привезли на тележке кастрюлю холодного вчерашнего киселя, желающие пили. Виталик, хоть и не особенно любил эту мутную розоватую болтушку (к тому же байка о броме могла с некоторой вероятностью оказаться и не байкой), подошёл тоже. Разливала Тинка. Она наклонялась с черпаком к стоящей на земле кастрюле, и заношенные добела джинсы каждый раз очень симпатично обтягивали её обширную корму. Виталик дождался, пока все страждущие соединений брома удовлетворят жажду, и попросил: «Зачерпни полкружечки, сердце моё». А когда Тина нагнулась, хладнокровно положил ладонь ей на ягодицу. И сжал.

Она дёрнула бёдрами, как отгоняющая слепней лошадь и сказала:

– Снял грабли живо. – Потом выпрямилась, спросила: – Обалдел, мальчик? На солнышке перегрелся? Сёма ж тебе за такие шутки если не голову, так петушка точно открутит.

– Не открутит, – сказал Виталик, с неприкрытым интересом следя за движением её груди, и добавил: – Прогуляемся вечером, бэйби?

– Ут-ти, какой! Точно перегрелся, – хмыкнула Тинка. – Иди давай, кавалер. Товарищ командир уже трубит общий сбор.

– Так как насчёт прогулки? – не сдавался Виталик.

– Я подумаю.

Когда Виталик брался после перекура за рукоятки носилок, то вдруг ощутил чей-то сосредоточенный взгляд. Выпрямившись, он повертел головой… и увидел за штабелем пустых поддонов из-под кирпича Николая. Старик смотрел на него чрезвычайно пристально и, кажется, не слишком добро. Глаза у него косили больше, чем всегда.

Виталик с улыбкой кивнул ему, но Николай на приветствие не ответил – натянул кепку пониже на лоб, повернулся и быстро ушёл, широко и неуклюже отмахивая левой, покалеченной на лесоповале рукой.

После ужина Виталик шепнул Тинке: «В одиннадцать у сельпо».

Она пришла.

* * *

Наутро привычной шестичасовой побудки не случилось, будильник в ведре почему-то промолчал. Стройотряд аж в восемь поднял Сёма Кармацкий и объявил, что до обеда сегодня работать не будут, проведут собрание. У командира ночью сильно заболел живот, его отправили в район; оказался аппендицит.

«И это – в преддверии двадцать второй Московской Олимпиады!» – не преминул ляпнуть стандартную остроту комис, после чего сообщил, что замещать командира придётся ему, Сёме, тут нет вариантов, а вот временного замполита нужно будет выбрать. Сам он предлагает Виталия Кольцова, какие будут возражения?

Пока Виталик, фигурально выражаясь, пристраивал на место упавшую от неожиданности челюсть, возражения нашлись у «старичков». Большинству из них казалось странной и даже оскорбительной идея подчиняться какому-то салабону, не успевшему ещё пройти ни единой «целины» и даже не служившему в армии. Однако Кармацкий был молодец не только на турнике или в бабской койке – и в результате проведённой им политико-воспитательной работы количество недовольных сократилось до двух человек. Они-то и проголосовали на собрании против назначения Виталика временным комиссаром. Да ещё один человек воздержался. То была Тинка.

К сельпо она, однако, пришла и на этот раз.

* * *

Ничего, в общем-то, после назначения для Виталика не изменилось. Так же таскал носилки со строительным раствором или кирпичом, так же питался из общего котла, спал на прежней раскладушке и поднимался вместе с остальными по будильнику. Разве что ночами мог позволить себе сколь угодно долгие прогулки: никто больше не следил за его нравственностью.

И ещё – Тинка теперь была его. Полностью. Насколько это вообще возможно в стройотряде, «пашущем на целине». Сёма Кармацкий с лихостью настоящего белогвардейского гусара, которому так любил подражать, охмурил оставшуюся после убытия командира соломенной вдовой Аллочку и о Тинке больше не вспоминал. А может, и вспоминал, да не считал разумным ломать отношения с Виталиком. Ему действительно очень хотелось после универа в КГБ.

Впрочем, нет, всё-таки кое-что переменилось кардинально. Косой дядя Николай больше не вступал с Виталиком в долгие дружеские беседы, держался от него на приличном расстоянии, но в то же время не упускал из виду. Буквально следил за ним непонятным (и, если честно, довольно неприятным) взглядом.

Внимательно следил.

Наконец Виталику это надоело. Однажды вечером он, прежде чем отправиться в избушку поварих – встречаться с Тиной за сельпо больше не было нужды, – перехватил старика рядом с его домом. Николай при виде Виталика, как будто, слегка сперва оробел, однако быстро оправился.

– Ага, кого я вижу, Виталий Романович, товарищ новый замполит! – заговорил он с иронической ухмылочкой. – Гуляешь? Правильно, преотличный вечерок. Сигаретой ветерана не пожалуешь?

– Анкл Ник, – сказал Виталик, отдавая ему едва початую пачку «Новости», – вы… да берите всю, чего там… вы… – Он замялся, подбирая слова. Очень уж не хотелось показаться грубым. – Вы, кажется, стали ко мне как-то иначе относиться. Что случилось?

Николай прикурил, выпустил дым, прищурился и пожевал губами.

– Так себе табачок. Неужели правду говорят, что Брежнев такую ерунду курит? Как думаешь?

– Я не знаю. Слышал, он курит «Мальборо». Не хотите отвечать?

Косой вдруг яростно выплюнул сигарету и почти с ненавистью посмотрел на Виталика.

– А-а, чего там отвечать! Поздно сейчас отвечать. Сейчас вообще уже поздно что-то делать. Ты же, баран молодой, в подвал слазил тогда. Разве нет?

– Ну, слазил, и что? – растерялся Виталик.

– То! Ёхан-ный бабай… Чего там было?

– Ничего. Пусто было.

– Да я не про подвал. С тобой чего было?

– Ну… – Виталику вдруг стало неудобно. Рассказывать, как дурачился, рисуя козерогов и выкрикивая имена демонов? «И это – в преддверии двадцать второй Московской Олимпиады!» Стыдобушка. Он пролепетал: – Ну, мне плохо там стало. Голова закружилась. Недостаток кислорода, наверное. Занозу ещё поймал… Я даже, кажется, сознание потерял. Или заснул.

– Чего-нибудь там говорил? Перед тем, как заснул?

– Да так…

– Чего так? Чего так-то!

– Ну, говорил. – Виталик, наконец, решился: – В шутку дьявола вызывал.

– В шутку?! – Старик аж задрожал от гнева. Казалось, он был растерзать собеседника на месте.

– Да что такого-то? – нервно спросил Виталик, пятясь. – Что такого-то? Подумаешь, преступление. Нельзя же быть таким суеверным, анкл Ник.

– Я тебе, дураку, никакой не анкол! Меня Николай Иванович зовут. А ты… ты… – Косой расстроено махнул искалеченной рукой и присел на завалину. – Ты же, парень, своей шуточкой нам охеренную свинью подложил.

– Кому вам? Какую свинью?

– То-то и оно, что нам всем. Советскому Союзу, товарищ замполит, штаны на лямках.

– Что-то вы совсем уж того, Николай Иванович, – осторожно сказал Виталик. – Преувеличиваете. Я ж не на ядерный пульт валенок бросил, правильно?

– Какой валенок?.. А-а, ты ещё и анекдоты вспоминаешь! Юморист. Аркадий Райкин, ага. Знаешь что, вали-ка ты отсюда, Аркадий Райкин, я тебя видеть не могу. Я за эту страну кровь проливал, а ты…

– Да что я сделал-то?

– Короче, просрал ты её, шутник. А может, и не только её.

– Не пойму я вас, – сказал Виталик сердито. – Что-то вы зарапортовались, дядя Коля. Пойду я, пожалуй. До свидания.

– Поймёшь, когда всё в разнос пойдёт, – сказал ему в спину косой. – А только хрен уже что изменишь.

* * *

Ночью, после того как Тинка, буркнув «хорош шпилиться, мне-то вставать на час раньше», выставила Виталика из своей комнатки, и он побрёл в расположение отряда, ему ни с того ни с сего подумалось, что Николай так и не открыл, какая «хреноватая история» случилась тридцать лет назад в школе.

Он пожал плечами и пробурчал под нос:

– Ну, и чёрт с ним. Спятил дедок, с кем не бывает.

Однако идиотские пророчества косого не шли из памяти; хуже того, начинало казаться, что старик, быть может, и впрямь мистическим образом проведал некую истину о будущем.

* * *

Когда двадцать пятого декабря 1979 года советские войска перешли границу Афганистана, Виталик ещё сомневался в правоте слов Николая. Сомневался и тогда, когда буржуйские спортсмены во главе с американцами отказались приехать на Олимпиаду-80. Он колебался даже когда начали умирать один за другим генсеки и члены Политбюро.

Когда повалили Берлинскую стену, Виталий Кольцов поехал в Перековалиху и поджог остов бывшей школы – и без того почти разрушившейся. Когда случилась Беловежская пьянка, он попытался отравиться димедролом; его вывернуло после седьмой таблетки, несмотря на принятое загодя противорвотное. Когда расстреливали из танков Белый Дом, он шагнул с балкона девятого этажа. Проезжавший в этот момент под балконом грузовик вёз поролоновую крошку. Кольцов отделался сотрясением мозга, которое впоследствии стало причиной развившегося косоглазия. Он упросил отца посодействовать и записался контрактником, когда началась первая Чеченская компания. После ранения в левую руку (кость срослась плохо и почти перестала сгибаться, что было особенно заметно при ходьбе – отмашка стала как у Буратино) его комиссовали; но, в общем-то, уцелел ведь – да вдобавок кое-что подзаработал.

Сейчас он обитает неподалеку от злосчастной Перековалихи, в лесу; служит не то егерем, не то лесничим. Ни радиоприёмника, ни телевизора, ни телефона у него нет. Он уверен, что когда начнёт рушиться небо или из ям в земле хлынут стаи железной саранчи, узнает о том и без посторонней помощи. А наблюдать подготовительные этапы этого безобразия Виталий Романович считает делом пустым и раздражающим.

Он неженат и нелюдим. Зато у него живёт роскошный сибирский кот Николай, отменный охотник и мурлыка, и две собаки: поджарый, мускулистый кобель-доберман и неказистая толстенькая сучка-дворняжка. Сёма и Тинка. У Кольцова имеется слабость: он чрезвычайно любит наблюдать, как Сёма трахает Тинку.

Щенков топит в ведре.

Волосы 9000

Плакатик на подъезде жирно обещал: «ВОЛОСЫ от 9000».

Алекс механически потрогал затылок. Хвостика, конечно же, не было. Свежая щетинка кололась. Свои семь с половиной штук (которые росли, дожидаясь гильотинирования, лет пять) он уже просадил.

Холодная капля скользнула за воротник. Алекс вздрогнул от омерзения и повторно набрал код – глубоко вдавливая кнопки и фиксируя каждое нажатие. Замок звякнул – не то чтобы одобрительно, но и без той нотки злорадного торжества, с которой он реагировал минуту назад на неверный порядок набора. У конструкторов замка, видимо, было циничное чувство юмора и некоторый музыкальный слух.

Или, что вернее, у Алекса начинались глюки. Das Glück – счастье по-немецки. Что немцу хорошо… Ау, Антон Павлович! Он дёрнул тугую дверь.

– Подождите! Подождите меня, пожалуйста!

Опять та девчонка. Он узнал по голосу. Не голос, а какой-то дребезжащий писк. Между прочим, девчонка была явно к нему неравнодушна. Скрывать свои чувства она не умела. Да, похоже, и не собиралась. «Отодрать её как-нибудь, что ли? В особо извращённой форме», – сердито подумал Алекс, придерживая дверь, но девчонка благодарно улыбнулась, показав мелконькие зубки, и стало понятно, что покуситься на подобное сокровище способен только законченный секс-маньяк. Алекс себя таким не считал.

– Какой этаж? – буркнул он в лифте.

– Нажимайте свой пятый, мне выше, – прогнусавила девчонка, складывая дурацкой расцветки зонт.

Коза надувная. Этаж помнит.

Алекс ткнул закопчённую кнопку, повернулся и, пока лифт не остановился, тяжёлым взглядом изучал влюблённую в него козу. Впрочем, на козу она походила меньше всего. Разве что, и вправду, на надувную. Короткое бочкообразное тельце, щекастенькая прыщавая мордочка и – ноги. Колесом. Или аркой. Казалось, что они росли у девчонки не оттуда, откуда полагалось, а наспех и без особого старания были прилажены по сторонам туловища. Впрочем, коса у неё была роскошная – что да, то да. Русая, с платиновым отливом. До ягодиц. Толстенная.

Когда лифт, лихорадочно задрожав, остановился, и двери начали разъезжаться, девчонка вдруг выпалила:

– А меня Ванда зовут!

– Твои проблемы, – ляпнул абсолютно невпопад растерявшийся Алекс и поспешно, не обернувшись, сбежал от случившегося позора.

Чёрт, чёрт и чёрт! Его, ещё недавно главного ловеласа всего потока (по крайней мере, так считали ребята; разумеется, он никого не разуверял) клеила в лифте маленькая прыщавая уродка с кривыми ногами! Если кто узнает…

Конечно, узнавать было некому. Теперь некому.

Алекс сбросил в прихожей мокрые кроссовки, уронил на них пакет с конспектами и прошлёпал прямиком в комнату. По жуткому «натуральному» запаху «Соснового бора» он определил, что родители снова подсылали к нему Настюшу. «Навести порядок в Сашином свинарнике». Он резко отдёрнул тюлевую занавеску, выдрав край из зажимов-«крокодильчиков» (блин!), распахнул окно и хлопнулся на аккуратно застеленную софу.

И тут его начало корячить. Мелкая внутренняя дрожь и мятная гадость внизу живота, которые не оставляли с самого утра, выродились, наконец, в жуткую, выламывающую суставы, конвульсию. Конечности трясясь и сплетались, мышцы судорожно вспучивались, твердели, затем наступало секундное расслабление и всё повторялось снова. Брюшину, казалось, всасывало под рёбра промышленным насосом на 200 МПа, о котором только сегодня рассказывал на «гидре» доцент Херовский. Было плохо. Даже хуже, чем вчера и гораздо хуже, чем раньше. Он терпел. Знал, что первый припадок недолог. Должен быть недолог – нанометровые крошки ассемблеры и дизассемблеры всего лишь примеряются перед тем, как шарахнуть по-настоящему. Когда отпустило – внезапно, неожиданно, – он поковылял к зеркалу. Вообще-то среди «наших», «опрогрессивленных», это было признаком дурного вкуса и всячески порицалось, но Алекс больше не был «нашим». Он был предателем и тем-кто-не-возвращает-долги. Изгоем.

В зеркале отразилась жалкая, тощая до отвращения тварь. Жёлтенькая, с чешуйчатой кожей рептилии, змеиными глазами и нелепым реденьким хохолком на яйцеобразной макушке. Хохолок был из радужных, переливающихся пёрышек. Алекс повернулся, стягивая штаны. Может, хотя бы хвост?..

Вместо хвоста болтался какой-то морщинистый отросток – гнусная пародия на сравнительно крупное, но вялое мужское достоинство. Совсем как в той, позавчера прочтённой «готической» повестушке о демоне, вселившемся в юного художника.

Алекс засмеялся. А может, это был плач. Истерика, в общем.

Как его ломало второй раз, он не запомнил. После судороги-прелюдии сознание ухнуло в чью-то алчную, бледную и влажную глотку.

* * *

Придя в себя (во второкурсника универа Алекса; двуногого и прямоходящего; и, между прочим, совершенно без перьев), он – нога за ногу – пробрался в кухню. Поставил чайник, схватил тонюсенькую брошюрку, купленную вчера за гроши возле подземного перехода у неряшливого дядьки с грязными волосами. Деньги, совершенно неожиданно, сэкономились из-за кошмарной очереди в университетском буфете. А тут, как по заказу: «Поэт-символист продаёт свою последнюю книгу. Автограф обязателен!» Алекс подумал, что чем чёрт не шутит, стихи могут оказаться неплохими. Несколько раз так в самом деле бывало. И то что, автор сам занялся распространением, вовсе не показатель низкого качества. Поэт нынче – профессия затратная.

Полистал. Книжонка оказалась – говно. «…И вонзаются пальцами в небо промокшие навек стволы, и маленький человечек танцует на острие иглы…»

Блядь! Это что – издёвка?

От проклятых стихов ему стало холодно. Он с болезненным наслаждением садо-мазохиста скомкал книжонку и швырнул в раскрытую форточку. Промазал. Комок отскочил от рамы и упал прямо Алексу под ноги. Тогда Алекс взял его за уголок, точно дохлую мышь за хвостик, и опустил в мусорное ведро. Вот так. И только так. Поганым суррогатам – поганая смерть. «…Маленький человечек танцует на острие иглы…» – повторил он вслух.

С-сука же какой!

Потом он пил исключительно крепкий зелёный чай и садил «Приму» за «Примой». (Вообще-то он не курил, но на такой вот крайний случай заначка имелась.) И что-то ел – Настюша забила холодильник продуктами под завязку. Упаковки, все до единой, были предусмотрительно растерзаны. Нарочито грубо. Чтобы у Алекса не возникло соблазна разжиться деньжатами, приторговав жратвой. Родители допускали и такую мысль. Наверное, матушка звонила Вике. Или Вика ей.

Алекс с удивительной отчётливостью вспомнил последний свой раз с Викой… Её будоражащий запах, её агрессивно торчащие соски, похожие на фаланги мизинчиков негритёнка (собственно грудей у Вики почти что и не было), не по-девичьи мускулистый живот, интимную стрижку в виде асимметричной галочки. Вспомнил…

«Нет, – сказал он себе. – Забудь. Мало тебе ломки от того?»

Но забыть – не получалось.

Он каким-то вороватым движением взял трубку.

– Привет!

– А, Санёк, – голос Вики плыл. – Хай. Ну, будь здоров…

– Постой! – заорал он. Вика услышала.

– Что?

– Ты… ты…

– Нет, не простила, – угадала она. – И никогда, понял! Ни-ког-да. Прощай, Санёк.

– Постой! – заорал он опять. – Ты что, закинулась?

– Спрашивать о таком неприлично, – сказала она совершенно без эмоций. – Отвечать необязательно. Но, специально для тебя, отвечу. Да!

– И… и что у тебя?

– Герман, – холодно сказала она.

– С ума сошла? – тихо спросил Алекс. – Это же конец.

– Это начало, барашек. Начало. Сколько можно барахтаться в лягушатнике? Я взрослая девочка. Очень взрослая. Я просто супердевочка! Во мне полным-полно механической дряни. – И, как пощёчина: – Меня уже мальчики ебли. Да ведь?

– Вика, – он подавился её коротеньким именем. – Можно, я – к тебе? Пусть ты будешь хотя бы не одна.

– Я не одна. Со мной мама и папа.

– Так это они?.. Германа?..

– А ты что думал, Санёк? Шарить по чужим шкафам – твой грешок. Не мой… Да, он, – сказала она куда-то вбок. А затем: – Санёк, с тобой хочет переговорить папа.

Да только Алекс с Викиным папой говорить не собирался. Он махом отключил телефон и торопливо выковырнул аккумулятор. Во рту, откуда ни возьмись, возник железисто-мятный привкус. Опять. Если он не заторчит в ближайшие часы…

Он вставил батарейку на место и позвонил господину Вивисектору, предпочитающему, впрочем, чтобы подопытные зверушки называли его другом и Наставником, а себя – учениками. Для этого хватало нажать всего две кнопки.

С тем разговор вышел и вовсе бестолковым. Алекс кричал, что это он, Наставник, заразил его погаными железяками, затянул, превратил в монстра, а сейчас бросил из-за какой-то ерунды, бросил дохнуть в одиночестве – ведь для людей он стал прокажённым. Вивисектор спокойно и взвешенно парировал. Говорил как всегда умненько. Красивенько. Гладенько. Завораживал, опутывал. Твой выбор… Твоё будущее… Ты вышагнул из кокона, из коросты; да – это боль, но… Прекрасные крылатые создания и черви… Если не любить, то хотя бы жалеть…

На прямую просьбу, однако, ответил твёрдым отказом. «Не единожды нарушив правила, ты поставил себя над… Коль птица, так рей!»

Алекс, дрожа от ярости, пожелал ему пропасть пропадом.

Господи, ещё одной трансформации я не переживу. Где взять бабки? Продать что-нибудь? Или ограбить кого?

«Ага, грабитель из тебя. Такой же, как насильник». Он вспомнил, как потел и судорожно копошился, впервые снимая с Вики одежду. И как она критически улыбалась, не делая попытки помочь. В паху сразу заломило. Невыносимо.

А потом его будто ударило.

* * *

Он начал с шестого этажа. Звонил во все двери подряд и спрашивал Ванду. Днём большинство квартир пустовало. Из-за одной двери ему детским голосом ответили, что мама вышла за куревом, но зовут её Инессой. Ещё за одной долго скрипели половицами, видимо, изучая его в глазок, но так и не отперли.

Страшненькая Ванда жила на седьмом.

– Слушай, мне скучно, – сказал он, скроив на лице недвусмысленную улыбку пожирателя женщин. – Может, зайдёшь? Поболтаем.

Она молча кивнула и, как была, в халатике и тапочках, пошла за ним, будто привязанная. Алекс взял Ванду за руку и, поразительно легко треплясь о пустом, повёл, стараясь не смотреть в её сторону. Потому что глаза у Ванды были полны влагой и сияли.

В квартире он толкнул её на ковёр, перевернул на живот. Упёрся коленом в спину, намотал косу на кулак и потянул. Она с тоненьким стоном выгнулась. Обозначившиеся грудки были без разговоров больше Викиных оладышек. Алекс заскрипел зубами, выхватил из кармана ножницы и начал резать косу. Под корень. Девчонка испугалась – стон сменил тональность, но не прекратился. Ножницы были плохонькие, с пластиковыми колечками и одно из них почти сразу отломилось. Алекс выругался, развёл лезвия на полную ширину и принялся пилить неподатливую волосяную скрутку.

Когда коса наконец отделилась, он быстро и грубо сделал то, чего, собственно, ждала маленькая загипнотизированная дурнушка от этого визита. Сделал дважды, абсолютно не ощутив облегчения – в паху и после второго раза ломило по-прежнему. Потом он дал ей полотенце и так же за руку отвёл назад. Она несмело улыбалась.

– Увидимся, – через силу выдавил Алекс.

Парикмахерский салон, где принимали волосы, находился неподалеку. Алекс добежал до него, не успев даже промокнуть. Накрашенная тётка в голубом халате восхищённо прицокнула языком, взвесив платиновую змею на руке. Сняла жёлтое махровое колечко с кончика и бережно уложила косу на весы. Потом она ещё измеряла её матерчатым метром, что-то писала в журнале, а потом наконец выдала измаявшемуся Алексу деньги. Десять семьсот с мелочью!

– Заходите ещё.

– Непременно, – пообещал он.

* * *

Конечно, найденный легендарным Карабасом способ торможения н-метаморфоза был суррогатным – всего лишь поставленный с ног на голову катализ. Конечно, он действовал недолго и требовал ежедневной информационной подпитки. Ну и пусть – зато он действовал. Действовал!

А Алекс был теперь богат и мог позволить себе многое.

И толстенный дорогущий том со всеми «Гиперионами». И полного Толкина. И последнего Кинга. И… и… и… Но Вика была права, нельзя бесконечно барахтаться в лягушатнике. Взрослые мутанты закидываются взрослой мэйнстримной дурью. Германом.

Он купил сборник Гессе. А ещё Миллера, Павича и Набокова.

Выйдя из «Глобуса», сразу же раскрыл «Игру в бисер», впился глазами в латынь эпиграфа.

С непривычки его едва не вытошнило.

Он перескочил через две страницы.

Его начало рвать.