Текст книги "Открытие Индии (сборник)"

Вечер масок, утро личин

На хрена нам враги, когда у нас есть такие друзья?

БГ

Вот именно.

Вчера был с компанией в бане. Среда, традиция, а традиции нарушать преступно. Заведение закрытое, для избранных, то есть тех, кто работает в нашем отделе, поэтому случайных людей там не встретишь. Неслучайные же делятся на два неравновеликих подотряда: производственники (беседы о работе, работе, работе и немного об автомобилях) – они в массе руководители нижнесреднего звена; и интеллектуалы (разговоры о культур-мультур и бабах, что в принципе одно и то же). Интеллектуалы – те с бору по сосенке. В основном, кому приходится на службе мозгами шевелить. Техническая интеллигенция. Каторжане умственного труда.

Я, понятно, вхожу в категорию «И», отчего разговоры производственников не выношу физически. Мне с них худо делается, тоска накатывает, хочется встать, подойти скользящим шагом ниндзя к самому говорливому антиподу и дать в. А потом спросить так, знаете, с горечью: «Что же это ты, паскудник, так твою разэдак!» – и дать повторно, для закрепления.

Судя по взглядам, которые производственники временами бросают на нас, у них возникают похожие идеи. Вообще, те и другие считают служителей противного культа парнями неплохими (с которыми можно сидеть на одном полке в парилке, пить пиво и коньяк после баньки), но, на беду, крепко трахнутыми.

И даже, наверное, в какой-то мере недочеловеками.

Нет, ну вы вообразите только, во время отдыха – о работе! Истинно говорю вам: не-лю-ди. Представители чуждого лично мне разума. Я, кажется, не особо удивлюсь, если у них однажды полезут из ушей щупальца или вместо глаза появится телескопический объектив большой светосилы. Просветленный, да-с.

Так вот, первоначально членов богопротивной группировки «пы» (хм, говорящая аббревиатура, запомнить!) с нами не было. Мы сидели в предбаннике с Крэйном и ещё одним перцем из отдела технического развития, перетирали новый альбом БГ и старую книжку Павла Флоренского. Поверили? А ведь я гоню, не слушайте, – книжка обсуждалась пелевинская.

Как вдруг.

Вваливаются эти унтерменши, опоздавшие из-за какого-то совещания, где их попользовали так и эдак, в хвост и в гриву, отчего они с ног до головы в мыле, вазелине и прочей гадостной секреции, и начинают орать. О своем, о низменном. «Комплексный план!» «Нехватка квалифицированного персонала!» «Заказ на изготовление!» Черт с кочергой и дьявол с коленвалом, короче говоря.

Я терплю минуты две и, чтобы не прийти в бешенство, сбегаю в парную. Там благодать, тепло и пусто. Сижу, наслаждаюсь жаром и тишиной. Завидую Крэйну, какой он стойкий оловянный-деревянный солдатик, раз способен без нервного срыва терпеть любую производственную вакханалию а-ля дойче порно. А ещё думаю. Думаю о том, что количество судаков (оцените, как я мягок и иносказателен) в последнее время возросло вокруг меня чрезвычайно. Как будто поставляют их сюда по подпространственному каналу с сатанинской целью сделать мне опаньки. Апокалипсис нау, блин. Однако, соображаю я дальше, по закону сохранения вещества должно иметься во вселенной место, где их убыло ровно настолько, насколько прибыло вокруг нас. О, где же, где тот благодатный край? Или он вообще в ином времени?

В общем, расфилософствовался я.

Как вдруг.

Вваливаются эти пошляки, продолжающие упоенно орать о своем. Всем кодлом. Я терплю уже больше двух минут, ибо в парилке нужно достичь температурного сатори, иначе какой смысл? – и лишь потом сбегаю в предбанник. Наливаю чаю, всыпаю в стакан дрожащей от гнева рукой последние крупинки сахара («пы», сжегшие на совещании уйму калорий, успели вдобавок ко всему сожрать наш рафинад), отхлебываю глоточек и принимаюсь жаловаться Крэйну на му… простите, судаков, преследующих меня буквально по пятам. Не нарочно ли они это, а Германыч?

– Ну, сейчас-то отдохнешь, – успокаивает Крэйн, раскуривая трубку с «Блэк черри». – Чаевничай мирно. Когда-то они ещё отогреются… Так что ты там говорил о Гребенщикове?

Как вдруг.

Наверное, они все-таки нарочно.

– Подите вы в гузно, гомосеки, со своим комплексным планом! – ору я на вышедших из парилки судаков полным голосом (надо меня знать, чтобы понять, что я взбешен нешуточно: в противном случае я голоса не повышаю и гривуазно не выражаюсь ни за что), и едва сдерживаюсь, чтоб не выплеснуть в них чай. Тут, конечно, не то чтобы человеколюбие, а просто расчет побеждает чувства: ведь сахара-то больше нету!

Гомосеки с комплексным планом смотрят на меня молча. Мгновение. Два.

Как вдруг.

Со стороны Крэйна доносится счастливое похрюкивание.

Со стороны производственников доносится счастливое похрюкивание.

Нет, вы представляете! Я аккуратно ставлю стакан, чтобы не расплескался, и… начинаю ржать. Не поросенок, чтоб хрюкать!

Народишко радуется, все наперерыв показывают мне большие пальцы, называют парнем-ураган и так далее. Короче говоря, встреча на Эльбе, братание культур, всеобщее благорастворение воздухов. Аркадия небесная, где лев и агнец возлежат. Аллилуйя, брат!

К сожалению, период всеобщей любви заканчивается даже быстрей, чем еле сладкий чай в моем стакане.

– Ну так вот, – заводит Илюха Покатилов, самый неадекватный из стана «пы», свою бодягу, – я и говорю шефу: «Ты че, Пал Николаич, хочешь, чтоб я под суд пошел? У меня оба электрика по ПРОМ-4 аттестованы, а там на кабеле напруга…»

Что ты с ними поделаешь? Ясно, что БГ опять идет лесом вместе с новым альбомом, не говоря о Пелевине. О Флоренском с его теодичеей и антроподицеей тем более.

Ладно, внушаю я себе, спокойно, Саня. Сейчас ещё разок погреюсь, ополоснусь и айда отсюда аллюром три креста. Крэйна прихвачу, Женьку из технического развития, за забором по пивку вдарим… Судаки «пэ», ясно, следом увяжутся, но за пределами ограниченных квадратных метров бани пространство разрешает большую широту маневров. Поэтому от них можно будет элементарно обособиться. Они на той скамейке, мы на этой, у них «Балканская звезда», у нас «Блэк черри» – и никаких трений.

Вхожу в парную, на долгое одиночество уже не особо надеясь. И правильно, потому что за мной следом Илюха Покатилов втискивается. Больше, слава небесам, никого, – но между нами мальчиками говоря, одного Илюхи более чем достаточно. Потому что ему абсолютно неважно, кто рядом, «пы» или «И» – когда его несет, он каждого за слушателя держит.

А несет его всегда, трудоголика.

Гог и Магог, ей-богу.

Правда, я знаю секрет, как от него избавиться. Штука эта, по справедливости говоря, подловатая и только в парилке действует, но на войне как в любви все средства хороши. Слушаю я вполуха, что он там повествует про своих дежурных электриков и крановщиц, где надо киваю, где надо восклицаю «не фига себе!» – а сам к кранику подбираюсь, которым температура регулируется. У Покатилова сердечко пошаливает, десять лет на руководящих должностях не баран начхал, и к сильному жару он относится примерно как я – к нему самому. Округло выражаясь, без воодушевления и теплоты, простите за каламбур.

Выкрутил я, значит, вентиль на максимум, пар пошел, регистры загрохотали (мы называем это: банник сердится), Илюха с полка живенько слез, к стеночке прислонился. Не уходит пока. Наверное, надеется сбавить обороты, когда я наверх заберусь. Не знает, бедолага, что я вдобавок ко всему барашек вентиля снял (крепежной гайки на нем отродясь не бывало) и тайком под полок забросил.

В общем, тактическая хитрость мне на славу удалась. Потянулся Покатилов к заветному крану, а его и нету!

– Шурик, – спрашивает Покатилов, – а крантик-то где?

Ну, я ему рифмовано отвечаю, как в таких случаях принято. А что, сам напросился, я его за язык не тянул.

– Это я понимаю, – говорит он. – И все-таки?

Я принимаю повинный вид и сообщаю, что вентиль под полок упал. Имеете желание, так полезайте, Илья Геннадьевич. А мне пока и так не худо. А правильнее выражаясь, зашибись.

Илюха Покатилов мужик корпулентный, и под полок ему лезть, афедроном сверкать, не так чтобы здорово охота. Вдобавок вдруг ещё кто-то зайдет погреться – тогда вообще караул. Сейчас же начнется: а что это ты, Илюха, булками кверху? Саню на непотребство провоцируешь? Или уже спровоцировал? Го-го-го! Га-га-га! Надо заметить, в таких случаях «пы» с «И» объединяются махом, не смотри, что к разным ступеням эволюционного развития и пищевой пирамиды относятся. Зубы поскалить одинаково горазды.

– Не, – говорит Покатилов, – лучше ты, Шурик, сам потом, ага?

И к выходу.

Вот за что я его больше всего терпеть не могу, так это за «Шурика». Какой я ему Шурик, екарный бабай?! Мне за тридцать, у меня грудина как ахейский щит и бицепс сорок два; я на одной руке могу пять раз подтянуться и лежа полтораста пожать, а он – Шурик! Комедия нашего детства, «Нина была спортсменка, бегала по горам, Шурик тоже бегал, только как баран». Полномочный представитель задроченной русской интеллигенции. Шурик… Жмурик, блин!

Простите, сорвался. Не выношу этого очкастого персонажа. Нет, ну звали бы его как-нибудь иначе, тогда ещё туда-сюда, а то!..

Ага, слушаем дальше. Я, разумеется, торжествую и не слишком-то этого скрываю. Илюха бурчит что-то под нос, в дверь тык, а она не поддается. Он снова, – и опять облом! Он кулаком ба-бах, орет: «че за шутки дебильные, хорош прикалываться, мужики!»

За дверью тишина.

– Саня, – говорит он (ага, как припекло, так сразу «Саня»). – Саня, ну-ка, гаркни ты. Они, похоже, вообще припухли.

Я с полка слезаю, говорю «отойди-ка, Илюха» и в дверь всеми своими восьмьюдесятью килограммами тренированного тела, да с дорогим сердцем, – хрясь! Обычные двери в таких случаях скрипнуть не успевают, с петель летят как та фанера над Триумфальной аркой и Елисейскими полями. Однако банная дверь сделана на совесть, из двойного слоя толстых досок, между которыми заложен лист алюминия для термического эффекта. И петли как на гаражных воротах.

Тогда я ее, заразу, ногой, да с матушкой на устах.

– Эй, – кричу, – ребята! Я уже нахохотался до усеру. Благодарю за шутку, молодцы. Только если через секунду не откроете, вешайтесь. Дружба дружбой, но чувство меры знать надо.

Нет, не открывают. И такое у меня создается ощущение, что за дверью вообще никого нет. А у Илюхи уже паника начинается. Пар-то свищет, температура к шестидесяти подбирается, если не выше. Он на пол сполз, глаза дурные, пасть нараспашку, сам бледный, а носогубный треугольник наоборот красным-красен.

– Саня, – молит, – мне херово. Хоть крантик закрой.

Я руку под полок, пошарил – нет вентиля! Куда деваться, сам полез. А там темно, сыро, мерзость какая-то склизкая кругом, будто батальон больных ринитом неделю туда сморкался. Веточки, листочки от веников, носок чей-то наполовину сопрелый, проволока какая-то… короче говоря, черт-те что, а только барашка – нету! Нету!

И, главное, щелей-то нету, в которые он закатится мог.

Слышу, засипел нехорошо мой Илюха. Нет, он, конечно, натуральный судак, причем из редкостной породы судаков заливных под хреном, но если ласты склеит по моей милости – беда.

Тут и я малость запаниковал. Вылез на божий свет, опять начал в дверь пяткой лупить, а пальцами пытаюсь пар перекрыть. Где там! – шпенек-то ничтожный, пальцы скользят, хоть зубами его крути. И зубами, кстати, не враз подберешься, потому что вокруг вентиля решетка из березовых брусков, чтоб о паровые трубы голым боком не обжечься.

Что-то тут неладно, думаю. Ребята у нас, конечно, простые, но не настолько же, чтобы перестать соображать, где плоская шутка кончается и начинается полный карачун. Крэйн опять же там… Нет, раз до сих пор не отперли, значит, причина есть, и серьезная. Выход один: пар перекрыть, Покатилова под полок запихать, там прохладней, и ждать.

Лезу на поиски вторично. Уговариваю себя не психовать и не суетиться; глаза привыкнут, авось и разгляжу злополучный барашек. Забрался, сижу. Слушаю, как Покатилов хрипит, как регистры гремят, а в башке всякие мысли дурацкие рождаются. Например, что банник никакая не выдумка, а реальный банный дух. Прогневался он на нас с Илюхой за какие-нибудь грехи и решил извести таким изощренным способом. Или другая: что где-нибудь в стене здесь есть окошечко в соседнее помещение. Потому что там женское отделение бани. Что окошечко это проделал ответственный за водопроводное хозяйство Дуев, старый любострастник, а от нас нарочитой дверкой закрывает. И если эту дверку отыскать, то можно помощь позвать, пусть даже баб.

Такая вот умственная ботва – первый росток теплового удара.

Глаза между тем привыкли. Ползаю, смотрю – нет барашка. Ну, может, хоть Дуевская форточка к женщинам? Перевел взгляд с пола на стену: батюшки-светы, матушка-заступница! – вот же она, дверца. С крючком накидным, с ручкой. Да какая большая, хоть сам пролазь. Сорвал я крючок, дверцу распахнул. За ней никаких голых баб, темнотища, как в угольном погребе. Я живенько к Илюхе, хвать его под мышки и назад. Тяну, упираюсь.

– Помогай, – рычу, – анафемское семя.

Он кое-как толкается ногами, однако толку от этого… Ну да бицепс – сорок два в диаметре – выручил. Затащил я Покатилова в дыру эту. Странная она какая-то. Стена у строения, я точно знаю, кирпичная, а тут гладко как-то, словно стекло или полированный металл. Разбираться некогда было, потому что долбаный недочеловек Покатилов вдруг обмяк и даже хрипеть перестал.

Приплыли, думаю, отмучился. И в тот же момент: кувырк! – куда-то вываливаюсь спиной вперед. Хорошо, невысоко, миллиметров пятьсот.

Встал я на четыре конечности, Илюху за собой втянул. Осматриваюсь.

Боже правый, что за место! Над головой купол наподобие хрустального, под ногами трава изумрудная, цветики лазоревые, бабочки порхают; каждая размахом крыльев – что твой атлас автомобильных дорог. За куполом – небо обалдеть какого цвета и джунгли обалдеть какой сочности. В общем, сказка Аксакова «Аленький цветочек», волшебный остров жуткого чудовища.

Или, что вернее, предсмертные глюки от парного передоза.

Как вдруг.

Появляются трое. Двое с носилками, один с топором, натурально. Причем с топором – дама. Или девушка даже. Ничего себе такая девушка, глазастая, фигуристая. Ноги, бедра… И одежонка на ней подходящая. Сплошное «боди» из тонкой голубоватой ткани с морозным узором. Как зимой на окнах. И так же, как на окнах, кое-где на платьице «проталинки» появляются, ткань становится прозрачной. Совершенно на первый взгляд бессистемно, но почему-то каждый раз предельно эротично. Вообще, это видеть, конечно, нужно.

А топор у нее не в руках, а над левой грудью – картинка такая. Скорей даже, знак различия. Объемный, размером с ладошку.

– Привет, – говорит она дружелюбно, и руку протягивает. – Я Лариса.

– До чрезвычайности рад знакомству, – говорю, – польщен, – говорю. – Упоен вашей чарующей красотой, мадемуазель. – И молодцевато киваю: смирно стоять, подбородок на грудь, как какой-нибудь адъютант его превосходительства. – Александр.

Вообще-то молодцеватость хранить мне дорогого стоило, если учесть, что пребывал я пред ней телешом, потный и перемазавшийся в той мерзости, что под полком банным скопилась.

Лариса тем временем парням с носилками командует:

– Этого – живо в реанимацию. – И мне: – Не возражаете, Александр?

– Не только не возражаю, а даже настаиваю, – говорю. – С больным сердцем шутки плохи. Его, кстати, Илья Геннадьевич Покатилов зовут. Отметьте там в документах.

– Ну, его-то мы как раз хорошо знаем, – сообщает Лариса.

– Право? – удивляюсь я опять-таки в аристократическом духе. Сами понимаете, когда в чем мать родила перед красивой женщиной стоишь, тут уж выбор невелик. Либо ежась, ладошкой срам прикрывай, как дешевка Шурик из фильмов Гайдая, либо помни, что ты мужчина с бицепсом сорок два и веди себя как Александр.

– Да-да, – отвечает она. – Не удивляйтесь. Ведь это именно мы создали ситуацию, из которой у вас был единственный выход. – Делает паузу, чтоб я успел понять остроту (я успеваю) и зачем-то добавляет: – В обоих значениях слова. Рада, Александр, что вы не побоялись этим выходом воспользоваться. Слушайте, а давайте-ка, присядем на травку? Я вам ситуацию разъясню, а то вы в очевидном недоумении. Располагайтесь поудобнее.

И сама – раз на бугорок, и принимает позу мадам де Рекамье.

Сажусь я (травка – шелк!), и начинает она рассказывать, для чего им понадобилось эту самую ситуацию с единственным выходом сюда создавать.

Я слушаю и помаленьку шалею. Потому что повторяет Лариса практически дословно те самые мысли, что давеча меня в парилке посетили. Про мудаков – так она и говорила без стеснения, вот вам крест! – количество коих во вселенной неизменно. И про подпространственный канал, по которому они из своего мира (планета Земля, век двадцать третий или около того) этих ребят до недавней поры с большим энтузиазмом депортировали в прошлое. Активней всего – в конец двадцатого и в начало двадцать первого века.

Додепортировались, разумеется.

Убыло их так сильно, что нарушилось некое м-равновесие в ноосфере. Вот и пришлось нашим потомкам, как китайцам, истребившим собственных воробьев, импортировать воробьев, то есть мудаков (вы не кипите, термин по меркам XXIII века законный) из других времен, из иных пространств. Выбирали, разумеется, самых ценных особей. Вроде нашего Илюхи. Он, кстати, не просто лучший, а по семибалльной шкале Ёкарева-Лэя, – выдающийся. Пять баллов ровно.

То есть выходит, бывают и покруче.

Не знаю, не знаю, лично не встречал.

Вот. Разъяснила она мне худо-бедно обстоятельства, и спрашивает:

– Куда вы теперь, Александр? Домой отправитесь или немного задержитесь? Хотите будущее увидеть? Двадцать четыре часа пребывания я вам гарантирую. А переночевать у меня можете. – И смотрит с интригующей усмешкой. Причём я великолепно понимаю, что означает эта усмешка. У нее как раз одежда в трех местах разом «протаяла» и, знаете, – как на подбор, ага!..

Честно говоря, тут я едва удержался, чтобы таки не прикрыться. Ставлю сотню против гривенника, мало кто смог бы повторить мой подвиг. Но Александр – значит мужественный.

– Спасибо, милая Лариса, – говорю, – мне задерживаться нельзя. Потеряют меня там ребята.

– Вряд ли, – заявляет она и эдак потягивается, негодница. – При условии, что останетесь здесь на сутки, возвратитесь в ту же минуту, из которой убыли. А точнее, несколько раньше.

– Тогда, – говорю я с наигранным сомнением, – можно, наверное, и переночевать, раз приглашаете. Только… как ваш муж на это дело посмотрит?

Она разгадала мою ребячью хитрость, смеется:

– Муж? Да я его в ваше время лет уж пять, как отправила.

– Искренне поздравляю, – говорю.

– Спасибо, Александр. Но, поверите ли… скучаю иногда. – Она вздохнула, потом поднялась и протянула мне руку: – Да черт с ним, со скотиной. Идемте.

И я пошёл.

Простите, конечно, однако здесь я прервусь на время. Сами понимаете, Александр – это не Шурик какой-нибудь, и в некоторых случаях обязан молчать.

…Как она и обещала, отсутствия нашего никто не заметил. Больше того, ни одна сволочь про Илюху даже не вспомнила, как не было человека! Вместо него обнаружился какой-то угрюмый субъект, ни к одному классу, ни «пы» ни «И», не относящийся. Ни рыба, ни мясо, зато знаток большой политики и подледного лова. Тоже, между прочим, Илья Геннадьевич Покатилов. Так его все зовут.

Но я-то точно знаю, что это подделка и всячески его избегаю. Пожалуй, даже больше, чем когда-то настоящего. Тот хоть наполовину человек был, а этот – вовсе андроид.

Как ни горько, в новый Эдем я больше попасть не сумел. Дверца в парилке исчезла бесследно. Да Лариса, в общем, меня об этом сразу предупредила. Потому что, если определять мой м-тип по знаменитой шкале Ёкарева-Лэя, он далеко в отрицательной области окажется. Минус семь, о как! Абсолютный минус. Чтобы меня уравновесить, таких деятелей, как Илюха, XXIII веку двое понадобится.

Только склоняюсь я к мысли, что Лариса солгала мне. Или хотя бы чуточку преувеличила мои достоинства.

О себе я, конечно, крайне высокого мнения.

Но не настолько же!

Децимация

– Ты снова нарушила обещание! – сказала мама. Обычного ехидства в её словах не было, а была неподдельная горечь. – Мне уже стыдно появляться в обществе. На меня кивают, за моей спиной шушукаются. И я их понимаю! – Мама гневно тряхнула головой. Шелковистая грива, которой я завидовала, сколько себя помню, взметнулась дивной короной и опала обратно на плечи. – Да, понимаю. Моя дочь, – она понизила голос до презрительного шипения, – снова влипла в омерзительную историю… Десятый раз. Какой срам.

– Девятый, – проблеяла я. – Это был последний. Клянусь, мамочка, это был последний-препоследний разочек! Он сам, этот парень. Понимаешь…

– Не желаю слушать этот лепет, – оборвала меня мама. – Ты не способна сдержать слово, не способна смирять свои… – мама искривила губы, будто в рот ей попала гниль, – …свои звериные инстинкты. Ты будешь наказана. Позже я решу, каким образом. Сейчас – убирайся. Да не забудь рассказать о своей выходке отцу!

Когда я уже закрывала за собой дверь, мама сквозь зубы выдавила «коза!». Конечно, в каком-то смысле это справедливо, но мне сделалось обидно до слёз. Я подумала, что мама никогда не любила меня так, как остальных детей. Ну и пусть! Когда-нибудь она об этом пожалеет. Обязательно пожалеет.

Мелкими шажками я двинулась в свой закуток. Но не прямиком, сначала завернула в столовую. Папка наверняка ещё сидит там, за утренними газетами. Слёзы не унимались, время от времени приходилось их смаргивать, однако вытирать их мне и в голову не приходило. На папочку слёзки милой доченьки оказывают прямо-таки магическое действие. Всё же справедливость существует на свете. Если мать холодна к ребёнку, его обожает отец. И наоборот. Конечно, имеются и дети-счастливцы, любимчики обеих сторон. Например, мой проклятый младший братик. Лёвушка! – иначе его родители и не зовут. Удавила бы паразита и шкуру спустила. Надеюсь, придёт время, и кто-нибудь это сделает за меня. Потому что характер у братика – настоящее дерьмо; если Лёвушка однажды не нарвётся, то я ничего не понимаю в людях.

Папка развалился в любимом кресле и попивал горячий шоколад. Лицо у него было философическим, глаза устремлены в неведомые пространства, пальцы свободной руки чертили замысловатые фигуры. Каждый пасс словно уплотнял воздух в столовой, словно вызывал порыв ветра – иногда довольно значительный. Я до сих пор не знала точно, так ли это в самом деле или всего лишь мои фантазии. Вполне возможно, причиной сквозняков были никогда не закрывающиеся окна столовой. Но мне нравилось считать: мой отец – повелитель вихрей.

Окружающие, включая строгую маман, полагали, что в такие моменты он сочиняет не то музыку, не то стихи – и втайне над ним потешались. Но я-то знала, что мысли у папеньки куда более серьёзные; революционные, можно сказать, мысли. И проведай об их истинном наполнении кое-кто из его непосредственных начальников, родителю моему несдобровать.

Желая привлечь внимание, я всхлипнула громче. Отец не то вздрогнул, не то встряхнулся, отгоняя думы. Смешно хмыкнул – звук вышел похожим на лай – и обратил ко мне раздражённый взор. Но, увидев, что это его козушка (кстати, на папеньку за это прозвище я не обижалась), просветлел, озорно присвистнул и раскрыл объятия:

– Что я вижу?! Моя козушка плачет? Кто тебя обидел, девочка? А ну-ка, живенько шагай сюда и поведай папке, что случилось.

Я с рыданиями бросилась ему на грудь. Как-то так получилось, что от его ласковых слов обида и жалость к себе всколыхнулась с новой силой. Размазывая слёзы по его одежде, притопывая ножками, я сбивчиво начала рассказывать, как в очередной раз «дала волю своим звериным инстинктам».

История ничем не отличалась от прочих, прошедших, прощённых моим великодушным папкой, чихать хотевшим на шушуканье соседей и прочие глупости вроде общественного мнения, – и благополучно нами обоими забытых.

Гуляла вечером одна (ненавижу компании), любовалась открывающимся с каменистой вершины нашей горы видами, выдумывала новые «расшифровки» для лунных пятен. В этот раз я вообразила, что затемнённые области – это огромные облака насекомых, и тут же пожалела селенитов. Такие количества жуков или саранчи, должно быть, оставляют их без урожая. А может, насекомые и есть единственные жители Луны? Я настолько углубилась в обдумывание мною же самой сочиненной задачи, что совершенно не заметила, как этот парень подобрался ко мне со спины. Встрепенулась лишь в последний момент – грубо говоря, задницей почуяла опасность, – когда он уже собирался броситься. Лицо у него было скрыто под металлически блестящей полумаской, длинные волосы связаны в «конский хвост», крепкий торс обнажён. Намерения его были очевидны. Звать на помощь? Бессмысленно, я забрела слишком далеко от обитаемых мест. Шмыгнуть в кусты? Только для того, чтобы израниться в колючках и рано или поздно запутаться-упасть-стать лёгкой добычей? К тому же бегство жертвы лишь разжигает азарт преследователя. Поэтому я поступила самым рациональным способом. Тем, что вызывает гнев маменьки и осуждение соседей.

Клятвенно пообещав себе, что уж этот-то молодец точно будет последним, что больше не позволю истории повториться, я промурлыкала «ну, иди же ко мне, герой!» и шагнула парню навстречу. А впрочем, зачем лгать – со времени рандеву с «восьмым» я хотела, я страстно мечтала о… об этом.

Удовлетворение оказалось даже большим, чем я ожидала. Парень действительно был героем. Когда всё кончилось, я даже пожалела, что не узнала его имени. Меня пошатывало от усталости, а губы поневоле складывались в победоносную, сладостную улыбку. «Но – это последний, – бормотала я. – Последний, козушечка. Последний-распоследний. Нужно держать себя в руках, пора взрослеть. С таким сомнительным «приданным» тебе никогда не выйти замуж».

Очнулась от воспоминаний. В низу живота до сих пор чувствовалась блаженная наполненность, а папенька говорил, ласково целуя меня в макушку:

– …ким «приданным» тебе никогда не выйти замуж, козушка. – Подумать только, он слово в слово повторил мои ночные мысли! – А ведь уже пора, ты совсем взрослая девочка. Поэтому и мама сердится.

– Я больше не буду, – пролепетала я. – Теперь уже точно. Чего бы мне это не стоило. Веришь?

Отец усмехнулся и кивнул. Звучит, конечно, дико и необычайно трудно поверить, что на его грубом и отчасти даже страшноватом лице может возникнуть такая вот кроткая, едва ли не ангельская улыбка. Однако она возникла – для меня, его беспутной доченьки, его глупой козушки.

– Теперь ступай к себе, – сказал папа. – И до вечера носа из комнаты не показывай.

– А наказание? – потупившись, спросила я тоном пай-девочки.

– Моим наказанием будет… гм… – Он возвысил голос до ураганного грохота, чтобы наверняка услышала мама, и объявил: – Пожалуй, лишу-ка я тебя на весь день еды. Да, именно так. Ни крошки до завтрашнего обеда!

Я закусила нижнюю губу, чтобы не рассмеяться. Ах, какой папка умница! Выбрал такое наказание, которое не оспоришь, но которое наказанием может считаться только условно.

– Спасибо, – прошептала я одними губами и умчалась к себе.

Мама обошлась со мной значительно суровей. То, что придумала она, можно назвать настоящей карой. Настоящей. Никому лучше не знать, что это было.

Целый месяц после роковой встречи с безымянным мужчиной мне не позволялось выходить за пределы нашего дома, двора и сада. Братья и сёстры отнеслись к моему «заключению» различно. Старшие, сами не раз попадавшие в подобные ситуации (интересно, чья наследственность кипятит наши гормоны в большей степени – мамина или папенькина?), сочувствовали и предлагали набраться терпения. Зато противный Лёвушка… Он с упоением дразнился сам, но этого было Лёвушке мало, он приводил друзей. Те издевались всей компанией, называя меня постыдными именами, разыгрывая гадкие пантомимы, изображающие мой проступок. Я реагировала на оскорбления пренебрежительно и даже высокомерно, но, честно говоря, не раз потом ревела в своей комнате. Ну почему эти мальчишки такие безжалостные?

К счастью, месяц прошёл-таки. Мне вновь позволили гулять, где пожелаю. Правда, лишь днём. Впрочем, и то было настоящим подарком. К тому же я ведь твёрдо решила, что девятый случай останется последним – как и тот безымянный герой в полумаске! А днём, считала я, шанс встретить мужчину, ищущего острых ощущений, многажды ниже.

Дура я, дура. Если боги решили, что кому-то следует устроить полнокровную жизнь, богатую приключениями, от их благодеяний не спрячешься нигде.

Он ринулся на меня с небес – прекрасный юноша на белом крылатом коне. Безукоризненные черты его лица были искажены яростью, в руке он сжимал тугой лук. Молодой герой с упоением орал какую-то необыкновенную ахинею о казни ненасытного чудовища-людоеда. К сожалению, то, что названным людоедом являюсь я сама, дошло до меня слишком поздно. Тогда лишь, когда юноша начал выпускать стрелы. Проделывал он это с потрясающей скоростью: казалось, его руками управляет сам Аполлон. Все стрелы были направлены в меня.

Наверное, мне стоило наплевать на обещание, данное родителям, и откусить этому парню голову в первый же момент. Но я твёрдо решила держаться данного слова. «Делай, что должно – и будь что будет». Идиотский девиз, между прочим. Чую, много бед он принесёт тем, кто сделает его своим credo.

Я фукнула чернильным облаком, как какая-нибудь морская каракатица, и бросилась наутёк, активно помогая крыльями. Взлететь на них невозможно, слишком коротки. Однако в горах, при прыжках с камня на камень и со скалы на скалу эти рудименты – довольно полезная штука. Так же, как четыре выносливые козьи ноги с раздвоенными копытцами. Я мчалась по склону Крага, сшибая телом валуны, вызывая оползни и выпуская новые и новые клубы заградительного дыма. Увы, помогало это мало; вернее – совсем не помогало. Герой не отставал. Стрелы у него закончились (с полдюжины застряли в моей шкуре) и теперь он потрясал копьём. Наконечник у копья был – будь здоров: широкий, сияющий как бронзовое зеркало и, я уверена, чрезвычайно острый. Не хотелось бы мне получить этой штуковиной в бок.

Едва я так подумала, как страшное свершилось. Возле правой лопатки кольнуло, потом послышался звук, точно от разрываемого полотна, и жуткая боль разлилась по телу. Я рванулась из последних сил, рыча, плюясь дымом и блея, но не смогла сдвинуться с места. Копьё героя, пробив тело насквозь, пригвоздило меня к земле. Вывернувшись, я ощерилась; юноша лишь расхохотался. Затем спрыгнул с коня и звучно скомандовал:

– Пегас, топчи её!

Жеребец вознёс надо мной копыта. Каждое было размером с блюдо для жертвоприношений, каждое подковано шипастой бронзовой подковой…