Текст книги "На все случаи смерти"

Одной ногой в смерти

Я распахиваю шкаф настежь, но его нутро ничем меня не может порадовать.

Строгие рубашки ежедневных усилий во имя того, чтобы быть правильной.

Кокетливые юбки, впитавшие чернила самых бесполезных уроков.

Джинсовые брюки вечерних приятельских разговоров, в итоге всегда сводящихся к тому, чтобы пройтись по пустым новостям своим мнением.

Растянутые толстовки однообразной массы домашних вечеров, где в воображении случалось больше, чем за всю жизнь.

Поочерёдно я бросаю всё это на пол, пытаясь отыскать хоть что-нибудь стоящее. То, ради чего вообще стоило заселять эти вешалки и полки. Чем больше я бросаю, тем интереснее коту наблюдать за вырастающей горой тряпок, и Муслим устраивается среди них поудобнее, заявляя на эту гору свои права. Швыряя и швыряя то, до чего могу дотянуться, никак не могу найти нужное. И я знаю, что не найду, но вытряхиваю всё до последнего платка.

А после того не без труда залезаю в этот шкаф сама. Мусик очень справедлив в чокнутом взгляде, которым он следит за мной.

– Моя дорогая Лиса, всё время я потратила на поиски того, как объяснить людям, в чём они неправы и в чём делают меня несчастной, но не через разговор, а через терзание самой себя. Как в детстве ― «вот уйду из дома, и вы все пожалеете, что так себя вели». Я зашла в этих поисках слишком далеко, обратно уже не повернуть. И ничего так и не объяснила людям.

Глава восьмая, внезапно лирическая

Убеждённые любители кино знают, что о фильме многое могут рассказать удалённые сцены. То, что в последний момент режиссёр решает оставить подальше от кинотеатра. Материал, который безжалостно счищают, как шелуху, несмотря на все усилия, потраченные на него. От сценария отщипывают реплики, от актёров ― их отработанное для экрана время, но тем самым стараются сберечь время зрителя. У каждой картины есть что-то, что от неё оторвали, чтобы она стала совершеннее.

И для тех же убеждённых любителей просмотр таких сцен ― уникальный вид развлечения. Они считают их не шелухой, а дополнительной тропинкой к фильму. И, наверное, именно эти люди и заметили бы, что сцены удалили не за бездарность. А за то, что они рассказывают о том, чем не со всяким зрителем захочешь поделиться.

У Васи было своё правило на этот счёт: не лезть туда, куда режиссёр решил не подпускать. Зачем подглядывать за закрытую дверь? Или, скорее, прикрытую в этом случае. И, в лучших традициях правил, было исключение: подглядывать можно, если фильм нравится очень сильно. Ведь его уже невозможно испортить.

Обрати она своё пребывание в треугольнике в фильм, сейчас бы точно настало время удалённых сцен. Визит к отцу стоит вырезать первым. Очень важно вырезать и возвращение в Постскриптариум: Вася была уверена, что её вывернет наизнанку прямо в стеклянном кабинете, но отделалась тем, что просто «потерялась» ненадолго. Рухнула буквально на седого героя, чем точно его не обрадовала, хотя и открытого осуждения тоже не вызвала. Не сильно утешило и то, что ей удалось поставить подписи за оба свидания. Пока Майя провожала её до комнаты, до Васи едва-едва доносилась её мурчащая речь, как будто заложило уши. Майя оставила её в покое только после атриума, в коридоре, среди разноцветных дверей. Там Вася уже не имела шанса заблудиться ― её дверь была единственной синей поблизости. И распахнув её, Вася встретилась с горькой пустотой комнаты. Вася собиралась красноречиво выразить разочарование тяжёлым вздохом, но тот незапланированно превратился в мучительный стон.

– Что, этим тварям там хорошо живётся? ― Напугал её чужой голос.

И Вася не сразу нашла его обладательницу: рядом с розовой дверью по соседству стояла девица в вульгарном леопардовом костюме.

– Простите?

– Да это типикал, ― девица чавкала жвачкой, из-за чего всё звучало ещё хуже. ― Возвращаешься к ним посмотреть, как они без тебя справляются, а у них всё шикардос. Я на первой же свиданке нашла свою лучшую подругу верхом на моём последнем мужике. И лицо у меня было, ну вот точь в точь как у тебя сейчас.

Ничего хуже сказать сейчас было просто невозможно.

– Эм… нет, я просто не понимаю, куда всё время исчезает мой детектив, вот и…

– И главное: они там сношаются, а кто-то из этих тварей думает обо мне, ― девица вообще не слушала её. ― Иначе меня б там не было, так ведь?

– Простите, ― повторилась Вася и попятилась к своим синим стенам. ― Мне надо идти.

И до того, как закрыла за собой дверь, она точно успела услышать: «Ты заходи, если тебе хреново». Но как только синева двери слилась со стенами, та перестала пропускать в комнату любой шум, гулявший по треугольнику.

Что тут скажешь? Всё это необходимо удалить из её финального монтажа. От позорного падения перед героями вплоть до последнего чавканья жвачки. И то, как она стала ходить вокруг кровати, уподобившись тигру в клетке, тоже никому видеть не следовало.

Неизвестно, как надолго Вася застряла в этом ритуале, вытаптывая по шесть с половиной шагов от одной стены до другой. Шум в ушах, повторявший всё, что она услышала за последнее время, всё время сбивал со счёта. Лучшим лекарством от этого может быть возможность высказаться. Но только не перед безразличным пледом на кровати, а перед тем, кто рассудительно ей ответит. Или хотя бы в скудное «да как же так?». Но и ради этого она бы не воспользовалась приглашением девицы. Васе больше нравилось, когда у неё и в мыслях не было, что по соседству с ней кто-то живёт.

Разумеется, руки её, долго не сверяясь с головой, кинули конверт с памяткой н кровать и взялись искать пульт управления системой наблюдения. Ей казалось, уходя, она небрежно бросила его на кровать, но та была в идеальном порядке, не нарушенном даже лишней складочкой, не то что посторонними вещами. Пульт обнаружился снова на краю стола, куда он который раз возвращался бумерангом, и поспособствовать этому мог только Степан. Если он старался, чтобы СОН меньше попадался Васе на глаза, то ей повезло, что он и вовсе не уносил пульт с собой.

Но до того, как она успела схватиться за старую навязчивую идею, её отвлекла другая. Жёлтая книга без каких-либо указаний на обложке лежала прямо перед ней, и не было никого поблизости, чтобы запретить к ней прикасаться. В ней не было закладки или неряшливо загнутых страниц ― ничего, что бы выдало в ней то, что её недавно читали. Однако, притягивая её к себе, Вася так и ждала, что книга обожжёт её из преданности тому, кто и вытащил её из стопки. От книг в Постскриптариуме можно было ждать чего угодно.

Не ощущая ни жжения, ни сопротивления, ни даже её веса, Вася легко и беззаботно открыла её наугад. Её встретил шрифт, похожий на значительно улучшенную версию её почерка, и снова знакомая клетка её дневника. И Вася исчезла в чтении первого попавшегося абзаца.

«Почему я не могу сказать тебе, что была не права?

Я привыкла говорить об этом только с тобой. Даже не представляю, кому я бы могла ещё это сказать. Мы все знаем маму. Выводы она сделает, но вывернет их наизнанку. А девчонки, для них это совсем глупость. Они прямо перед парой обсуждают ситуации с рейтингом куда повыше. И если я после их обсуждения секса вклинюсь: «У меня выходные тоже не зря прошли, я изменила мнение об одном парне», знаешь, как они на меня посмотрят? В школе у нас был свой круг откровения, но вот напишу я им после такого молчания, как они это поймут? Я и не понимаю, кто из нас кого вычеркнул.

На встрече выпускников (а ты помнишь её не хуже меня, потому что я не могла потом перестать писать только об этом) они все смотрели на меня так, как будто ждали, что я брошусь на кого-нибудь или выкину смешной фокус. И флиртовали с теми задирами, которые нам не давали спокойной жизни вплоть до разбирательств на родительском собрании. Я так же спокойно разговаривать с парнями, в которых я узнаю тех, кто пытался нам юбки задирать… просто не могу. Я не могла бы к ним даже повернуться спиной. Сейчас понимаю, что со стороны я выглядела высокомерной фифой. А была запуганной девочкой, вернувшейся в школу. Жить с такой же хорошей памятью, как у меня, это то же самое, что быть трезвой на вечной вечеринке жизни. Никакие из пьяных выходок не заб развидеть.

Да, твой тогдашний совет начинать новые впечатления с чистого листа был мудрым. Если ты хочешь написать что-то хорошее, лучше делать это на том листе, который кляксы не попортили. Мы уже проговорили этот разговор. Но мне не нужно менять отношение к моим одноклассникам. Я могу не приходить на встречи выпускников. Могу никому не писать.

Зато у меня получилось изменить мнение о нём. Кажется, я ошиблась в первых впечатлениях о нём. Он вовсе не издевался, и разглядывал меня не из-за того, о чём я подумала. Он и правда хотел посоветовать мне пробы. И вот здесь мне очень пригодился чистый лист. Как я счастлива понимать, что я всё равно могу с него начинать.

Так странно, он ― первый актёр в моей жизни, о котором я так говорю и при этом лично знаю его. Он необычно выговаривает «р», лицо выглядит асимметричным из-за того, что глаза прищуриваются по-разному. Я делюсь этим с тобой, потому что это и есть доказательство того, что актёром может быть каждый, у кого есть способности, а не только идеальные лица».

Вася обнаружила себя в синей комнате, о которой чуть не забыла, и решила не испытывать ноги. Опустившись на кровать, она потеряла свою страницу, и сама не знала, сожалеет ли об этом. С каждой новой буквой её памяти будто оказывали первую помощь, и она делала новый вдох. Ещё недавно, стоя за дверью, она бы ни за что не вспомнила день, когда писала всё это, а сейчас прожила это заново. Не так ярко и волнительно, как СОН, и не так мучительно, как свидание. Что-то промежуточное и умеренное, но всё же впечатляющее.

Вася улыбалась. Самой себе, перешагнувшей через первое неприятное мнение о человеке. Она даже не хотела улыбаться, губы просто не слушались. Она попыталась всё-таки пробежать взглядом по страницам, чтобы найти ту самую, но вместо этого невольно застряла на другой.

«Неужели никого больше не пугает жизнь в многоэтажке со стеклянными стенами?

Сегодня, если ты не запостил об этом фоточку, не отметил на нём людей и не рассказал в подписи, как это было, можно считать, что этого и не было. Я ужин сейчас фотографировала дольше, чем ела. А ведь это «сочное филе грудки гриль» в маленьких помидорках. Такая курочка, на которой как будто специально рисовали квадратики. И вот она уже остыла, а всё загружаю фото, подписываю, и мне становится ещё ужаснее, чем тогда, когда я вижу такие посты. А если бы я не выложила это, как вселенная узнала бы, что у меня был первый такой вкусный ужин в «Норме»?

А ЗАЧЕМ ЕЙ ОБ ЭТОМ ЗНАТЬ?

Мы же больше не хотим ужинать с соседями. Мы их больше и не знаем. И зачем нам рассказывать всем, чем мы сегодня ужинали? Как мне хочется спрашивать об этом в комментариях под такими постами, а я при этом сама ТАКАЯ ЖЕ.

Мы забились по многоэтажкам с чужими людьми. Не здороваемся с ними, не просим соли, не приглашаем на шахматы. Зато живём со стеклянными стенами. И ещё жалуемся, если за нами подглядывают.

И всё, что было от моих воспоминаний о том, как все папы в нашем подъезде по очереди были Дедушками Морозами, уже почти растаяло в руках, как новогодний снег. И как наш ходил с целым концертом…».

Так сильно захлопнула Вася книгу прямо себе по пальцу, придерживающему страницу. Будь при ней осязание, она бы мгновенно раскаялась. Может, для того треугольник и нужен ― разбивай всё, что захочешь, сколько захочешь, больно не будет.

Она уже точно знала, что будет в этой записи дальше, и она не хотела снова пропустить через себя эти слова. Жёлтая книга одиноко упала на плед, но отвести взгляд от неё всё ещё было тяжело. В чём-то Степан был прав: читать свои откровения было опасно. В отличие от системы наблюдения, здесь всё было непредсказуемо, обложка не предупреждала, какой период жизни ты найдёшь на страницах.

Воровато оглянувшись на дверь, Вася подошла к стене и подхватила сразу ещё три книги наугад из разных стопок. Она разместилась у подушек, как для обычного своего вечернего чтения, положила выбранных «жертв» поближе, чтобы не приходилось тянуться, и взялась за первую ― с травянисто-зелёной обложкой. По какой-то причине сейчас она игнорировала возможность открывать книги с самого начала, и попадала сразу не меньше, чем на пятидесятую страницу.

«В романе затрагивается проблема одиночества человека в большом мире, и вместе с тем ярко иллюстрируется то, какой слепой, странной и безответной может быть любовь. Тема любви контрастирует с темой одиночества так же, как главный герой, не имеющий имени, и его возлюбленная Настенька…» ― строго декламировал по параллельным линиям ещё более размашистый и разборчивый почерк без лишних зачёркиваний. Повеяло расписаниями в дневнике, домашней работой и белой замазкой. Тетрадь для сочинений по литературе. Вот уж действительно бессмертная вещь. Порядком развлечённая Вася быстро отложила её в сторону, чтобы взяться за следующую ― тускло-оранжевую обложку. Пришлось немного полистать до того, как она добралась до какой-нибудь исписанной страницы.

 
««Сардина в шубке»:
– 3 крупные морковки;
– 4 яйца;
– 1 мрн. рпчт. лук;
– 2 плавл. сырка «дружба»;
– 1 банка сардин.
На пищевую плёнку собрать салат слоями.
1-ый слой: тёртая морковь, майонез.
2-ой слой: 2 яйца, майонез.
3-ий слой: плавл. сыр, майонез.
4-ый слой: сардина.
5-ый слой: марин. лук.
Свернуть всё в рулет.
 
 
!! До 27.11. отправить пройденный тест на почту Е. А. Тихоновой!!»
 

А на странице по соседству:

 
«пароль вай-фая дома: 20Sneg00
пароль вай-фая на квартире: 20Heath08
 
 
8.12 в 10.30 сдать доклад для зачёта автоматом
 
 
«Шоколадная колбаска»:
– 200 г сливочного масла;
– 2 ст. ложки муки;
– 2 ст. ложки какао;
– 1 ст. сахара;
– 2 желтка;
– 150 г печенья.
 

Масло, муку, какао и сахар поставить на водяную баню и растопить. Добавить 2 желтка. Печенье нарезать кубиками, смешать с полученной массой. Положить в пергаментную бумагу в виде колбаски, убрать в холодильник».

Счастливая, беззаботная простота ненадолго захватила Васю в круговорот бытовых моментов, среди которых ей когда-то доводилось жить. Ей тогда нужен был интернет, салат с морковкой и даже благоразумная зачётка. Сейчас она сама больше всех не понимала, для чего она добровольно рассталась с жизнью, где всё это было.

Осторожно ощупав рот, словно накрашенный помадой, Вася нашла на нём всё ту же нелепую улыбку. Не без усилия она рассталась с ежедневником, в котором хаотично фиксировались все житейские мелочи. Последней случайной книгой была одна из белой стопки. Быть может, та, которой уже касался Степан, что имело большое значение ― Васе хотелось пройти по его следам и быть в курсе того, что он нашёл. Она была тоненькой, без особого разнообразия страниц, и Вася просто позволила ей самой открыться там, где книге захочется.

«Всё в нём капсом на меня кричит о том, что он для меня самый правильный выбор. Лучшая партия, как говорят в фильмах про людей его круга. Когда мама спрашивает «как у Владика дела?», это звучит как «ты ещё не упустила свою лучшую партию?». И сегодня было точно так же. Я искала в холодильнике йогурт, не слышала, как она пришла, и в качестве приветствия от неё прозвучало: «давно я не видела Владика, как он там?». А я ей чуть не сказала: «и не увидишь, потому что сегодня мы с ним расстанемся». Я и собиралась к нему охотнее, когда решила, что так и будет. Я удачно накрасилась, вспомнила о том, что у меня есть зелёные тени!

Сажусь в его машину, а он предлагает мне поехать в кинотеатр вместо того, чтобы как обычно. И не похоже на Дягилева. Мол, ты же без ума от «своего Робби Уильямса», а там показывают «допотопную киноху с ним». Я так растерялась, что забыла исправить его оговорку на Робина Уильямса, но Дягилев всё и так знает, просто специально коверкает, по-моему. «Допотопной» оказалась «Джуманджи». Тебе эти слова, наверное, тоже делают больно. Хорошо, что я знаю её наизусть, иначе бы за мыслями своими не услышала ни одного диалога и вообще ничего не поняла.

Мы сидим, Дягилев тоже что-то притихший, а Робин на экране объясняет, что только что сражался с крокодилом, а не аллигатором. И Дягилев берёт мою руку, ни капли не отвлекаясь от экрана. Держит её бережно, мне самой начинает казаться, что она хрустальная. А потом случается бесповоротное».

С излишним шумом Вася втянула воздух и дёрнула себя за мочку уха. Если детектив и вправду читал это всё… Мысль ужаснула её иглой в солнечное сплетение. Степан, наверное, о ней знает уже больше неё самой. То-то он вечно такой заинтригованный.

Вытерев со щёк фантомные ― попросту несуществующие ― слёзы, Вася опустила голову обратно в свой дневник.

«Он подносит ладонь к губам и целует. Первый на моей памяти его жест без оглядки на чужую восхищённую реакцию. Сначала я не понимаю, что произошло, но незадолго до того, как включается свет, и нужно будет уходить, до меня доходит. Моя дорогая Лиса, я никуда не денусь от Дягилева.

Да, он не знает по-настоящему старые фильмы, и они вообще ему безразличны. Да, он десять раз предпочтёт пиво и видеоигры тому, чтобы мы вместе что-то посмотрели. Да, он не актёр, Но жизнь внушает, что это всё не самое главное. Он подходит мне во всём идеально, он не ездит на попутке до Москвы на новые пробы, он гоняет на собственной машине, он умеет нравиться всем, кроме м и спустя годы я не пожалею об этом выборе, потому что порой что-то всё-таки может достучаться до его нежности. Которую я сегодня впервые увидела.

Я должна быть с ним, а не смотреть на экран».

― А знаешь, моя дорогая Лиса, самое любопытное для меня даже не то, чем ты делишься со своим дневником, ― безжалостно рассёк тишину Степан, ― а то, что ты пишешь себе или дневнику полноценные письма. Такие, на которые явно ждёшь ответа. И с таким ласковым обращением.

* * *

Первая хорошая новость: разочарованным или сильно огорчённым детектив не выглядел. Сильно ободрённым, однако, тоже. Если существует состояние где-то между усталостью, насмешливостью и хладнокровием, то Степан пребывал точно в нём. Наверное, примерно это выражение и было на лице у Синей Бороды, когда тот закономерно застал жену в запретной каморке, и сильно этому не удивился.

Вторая хорошая новость: в силу той же усталости или всё-таки безразличия Степан, судя по всему, не собирался кричать на неё. И поглядывал на неё почти как тогда, когда она ещё не могла в первый раз очнуться, явно ожидая от неё чего-то любопытного. Может, впервые слёз или откровенной истерики. Ведь как никогда при жизни, Вася целиком и полностью на себе прочувствовала выражение «прикоснуться к прошлому».

Третья новость ― вполне предвиденная: он вновь явился с документом. Сравнивая объём его текста с предыдущим протоколом её свидания, Вася бы сказала, что слов на нём заметно прибавилось. Насколько ей удавалось увидеть.

Степан еле волочил ноги, подбираясь к «своему» креслу за столом. Ему словно было тяжело тащить на себе потяжелевшее пальто или на пути по треугольнику кто-то напал на него и отобрал желание двигаться. Уместившись в кресле, он смотрел не на принесённый с собой документ, а на потревоженные Васей книги. Они лежали на кровати жертвами её преступления. Не потрёпанные, не раскрытые на прочитанных страницах ― всего лишь оставшиеся не на своём месте и создающие беспорядок. Вася сама их написала, и всё же, ей было перед ними сейчас стыдно.

– Вот только не молчи на меня теперь, ― виновато выдавила она.

Детектив всего лишь пожал плечами, и это могло означать что угодно в диапазоне от «мне всё равно» до «не знаю, что тебе сказать».

– Это несправедливо. Ты сам говорил, в Постскриптариуме всё продуманно. Если мне нельзя их касаться, почему я могу это делать? Почему книги не хранятся где-то в ваших «эгидных» кабинетах?

– Никто не имеет права отменить написанное тобой, ― спокойно отозвался Степан, не сводя с книг глаз. ― Даже смерть, как бы пафосно ни звучало.

Насмешка сама шумно выдохнула за Васю, и звучало это подозрительно похоже на фырканье.

– Допустим, это нельзя отменить, стереть, уничтожить, и каждое моё слово пойдёт в посмертие со мной. По какой такой логике мне тогда нельзя это всё читать?

Он положил на стол протокол и с нарочитой бережностью взял жёлтую книгу, но не открывал её. Вася неодобрительно наморщила лоб и теперь тоже следила не за выражением лица детектива, а за его руками, держащими одно из её откровений.

– Такого запрета нет. Это некротерапевты очень не советуют листать своё творчество до того момента, как ты начнёшь уверенно обращаться со своей памятью. Согласись, есть смысл во всех этих «не пытайся бегать, пока не научился ходить».

– Ах, да. Великие вспомогательные заповеди Степана Павлова. И когда ты советуешь мне всё-таки полистать моё творчество?

– Когда одобрит твой терапевт. Скоро твоё освидетельствование, там и спросишь. Если не струсишь.

– И почему это я струшу? ― С вызовом Вася подняла подбородок. И наконец он ответил на её взгляд.

– Потому что вопросов в тебе не уменьшается, голубушка. А ты ни один из них не задала на семинаре. Делаем выводы.

Рука её потянулась к уху и схватилась за мочку, а Степан склонил голову с красноречивым взглядом: «видишь, ты переживаешь из-за этого, а значит, я прав».

– У меня был такой интересный сосед, он рассказал мне даже больше, чем ваши лидеры, ― поспешно оправдалась Вася, отпуская ухо. ― Похоже, он не новичок совсем, ты его случайно не знаешь? Дедуля по имени… Станислав или Вячеслав, кажется?

– Сорин Слава, ― кивнул ей детектив. ― Я сбился со счёта, какой это его семинар по счёту. Может, пятый, а может, и двадцать пятый. Он здесь надолго застрял, очень надолго.

– Почему?

Она не должна ничего ощущать, но внутри, несмотря на все посмертные порядки, всё медленно похолодело при мысли, что она, вероятно, сидела рядом с человеком, приговор которого настолько жесток, что он из треугольника выберется нескоро.

– Он жертва, ― развёл руками Степан, постаравшись не выронить книгу. ― И его устраивает эта роль. Он точно знает, как жить жертвой в треугольнике. А что будет с ним за его пределами ― никто не знает, пока не двинется дальше. Зачем ему это, если ему хорошо быть жертвой?

– И что же они делают? Те, кто не уходит отсюда, ― Вася обвела взглядом свои синие стены. ― Читают все эти книги? Мучают родных, гоняя СОН по трёхсотому кругу?

– Хм-хм. Некоторые работают. Особенно герои, никто из них не бездельничает. И если герои задерживаются в Постскриптариуме, то никогда не для отдыха. Их здешний срок всегда маленький, большинство героев, что ты встречаешь, остаются здесь добровольно.

– Особенно Огнецвет, да? Она торопится меньше всех.

– Поставь себя на её место, ― благодушно отозвался Степан без желания сплетничать. ― Она потеряла жизнь, когда была ещё ребёнком. Её взросление происходило не в суетном мире, а здесь, в кругу отщепенцев. Она помогала им, расплачиваясь за своё преступление, и так преуспела в этом, что стала главой Фемиды. Её знания и умения сводятся лишь к тому, как сохранять в треугольнике порядок. И ей неизвестно, кем она будет, как только она окажется за его границей. Дело, знаешь ли, не только в том, что она здесь руководитель. Чаще всего очутившимся здесь детям покинуть треугольник труднее остальных.

Васе в голову не приходило, что Постскриптариум порой воспитывает тех, кто попал сюда слишком рано. Холода внутри меньше не стало.

– А если дальше вообще ничего нет? ― Спросила она, уставившись в одну точку. ― Если из треугольника уходить некуда?

Он мучительно молчал. Для этой тишины не хватало тех звуков, что обычно насыщают наш быт. Даже если бы рядом тикали часы из квартиры отца Василисы, это было бы легче переносить. Ни одного голоса из-за двери, ни рёва автомобиля с улицы ― они и нужны, оказывается, именно для этого.

– Мы думаем так про каждый следующий этап, ― заметил Степан. ― И сколько раз мы бываем правы?

Ей не хотелось вспоминать, как она раньше представляла смерть и как сильно она в итоге ошиблась. Ей хотелось тянуть Степана из болота философии, ведь пока его затягивало туда, она ощущала, что общая меланхолия лишает её сил. И неожиданно лицо его прояснилось от улыбки.

– Моим третьим или четвёртым делом была акушерка. Медсестра, которую пациентки запоминали больше, чем врача. Ей нравилось, что в треугольнике её назвали Повитухой. Я даже не помню её имени, но многие помнят Повитуху.

Он отложил жёлтую книгу туда же, где смиренно ждал протокол. Достал уставшую от его приставаний сигару и начал покручивать. Наверняка он представлял себе, что она дымится, и так рассказывать ему было гораздо «вкуснее».

– Она умерла героиней, хотя её дело было спорным из-за того, что её смерть никого не спасла. Я был на её стороне искренне, а не потому, что это было моей работой. Золотые глаза не делали её надменной, даже в первом углу она оставалась… Повитухой. Когда я смотрел её СОН о появлении новой жизни, я видел, что с каждым младенцем она возвещала всю больницу: «Мы получили ещё одного русского!». Для неё это имело какое-то своё значение. После суда её приняли в Фемиду, где она со своей прямотой и простотой чувствовала себя не на месте. Другим героям особенно не нравилась её привычка ― теперь она возвещала весь треугольник с каждым новеньким: «Мы потеряли ещё одного русского!».

Впервые детектив рассказывал о чём-то с такой заразительной душевностью. И без использования системы наблюдения у него получалось делиться ― с точным расчётом делить воспоминание так, чтобы оно играло в нём и красиво рисовалось для неё. Вася ясно представляла Повитуху во всей её простоте и вместе с тем яркости, она видела её вплоть до огромной родинки на шее. И неважно, соответствовало ли это тому, как было на самом деле.

– Несмотря на неприязнь коллег, Повитуха ненадолго задержалась в треугольнике добровольно, ― Степан подержал сигару во рту, делая вид, что курит. ― Она была отличным мостом между Эгидой и Фемидой. А игроки её так боялись, казалось, что ставки прекратились. И провожали её мы так пышно, как она пыталась встретить каждого. Может, она единственный не-лидер, чей уход был ощутим.

– Почему она решила уйти?

– Она изменилась после… нет, не так. Она пришла к этому на последнем деле. Она сказала, что обвиняет человека, которого в суетном мире могла бы только защищать, причём очень яростно. А теперь она выступает в роли обвинительной стороны. И не потому, что её заставляет Фемида, а потому, что больше не верит в правильность этого поступка. В то, что такое преступление против себя может быть чем-то оправдано. По-моему, она даже сказала, что нет ничего более благородного и героического, чем остаться в живых и помогать этим. Если я не путаю слова.

– А кто был подсудимым, которого она обвиняла?

Снова он перехватил губами сигарету, вдохнул, но не выдохнул дым. Зато воспользовался возможностью взять короткую паузу.

– Важно не это, а то, что Повитуха, будучи героиней, быстро разочаровалась в героях и благородстве любой жертвы. А значит, и задерживаться здесь добровольно ― не так уж и благородно, как ей раньше казалось. Она не собирала семинар, не выступала с речью, но сказала это всем, кто решил с ней проститься. Сказала, верить в то, что место нам в треугольнике, ― действительно преступление. Сказала, мы все забыли, что это не курорт и не рай, а только расплата за то, что мы зайцем сбежали из суетного мира. И что влюбляться в тюрьму всё равно что поставить свои ошибки на повтор…

«Неудивительно, что её недолюбливали остальные спасатели» ― успела подумать Вася во время его новой «курительной» паузы.

– … Повитуха говорила не так красочно. Ещё и с кучей междометий, ну, ты понимаешь. Но у неё получалось убедительнее, чем у меня сейчас. И вслед за ней искать себя за пределами Постскриптариума ушло ещё где-то пятнадцать душ…

Он смотрел на белую стену и потому не видел, как удивление округлило за Васю глаза. Она бы даже непременно выдала какое-нибудь «ого!», если бы он на этом закончил говорить.

– … Я вспомнил её из-за твоего вопроса. Если бы Повитуха сейчас была здесь, она сказала бы тебе то же самое, что и нам тогда. Мне это больше всего запомнилось и понравилось. «Нельзя не верить в том, что за стенами треугольника есть новый мир. Нельзя, потому что думать, что тебе не нужно двигаться дальше, это снова самоубийство».

– Значит, ты веришь?

Он застыл, как оглушённый вопросом по голове, и ожил только для того, чтобы потереть грудь. Он больше не улыбался, но его задумчивое лицо было далеко от угрюмости.

– С верой у меня всегда было плохо. Не могу я верить. Не умею, что ли. Я могу чувствовать. И для себя я чувствую, что Повитуха права.

Ей так понравились его слова, что мысли стали умолять Васю записать его ответ в памятку. Ей ведь нужно было набраться весомых фраз для предстоящего суда. И то, что произнёс детектив, отражало многое в её убеждениях. Но она решила, что строчить это в памятке прямо перед ним будет сейчас определённо невежливо.

– И ты не скажешь мне, что это было за дело, на котором Повитуха так изменилась? ― без надежды спросила Вася. ― Не представляю обвиняемого, который навёл её на все эти мысли. Видимо, кто-то из этих… ну, третьего угла.

Прежде чем Степан ответил, он сделал никак не меньше трёх «затяжек». Таких серьёзных, что она почти ожидала наконец увидеть дым. Даже когда он открыл рот, звуки его голоса не торопились наружу. И когда он всё-таки дал ответ, тот стал пятой ― самой неожиданной новостью.

– Последней обвиняемой Повитухи была Майя Маковецкая.