Текст книги "На все случаи смерти"

* * *

― Как это на вашем языке говорят? Роял-флэш? Флэш-рояль? Теперь у меня на руках самая выигрышная комбинация.

Ледяной ночной воздух не щадит теплолюбивые лёгкие, а кожу и вовсе терроризирует. Но заходить обратно в дымную духоту, где дышится не легче, тоже не улыбается. Там к Степану вернётся мигрень, стучащая в правом виске, прямо как совесть: «Сколько ещё мы будем здесь находиться?». И потом, если Степан уйдёт, этот разборчивый «счастливчик» решит, что он бежит туда именно от него.

Он делает то, что считает лучшим в любой ситуации. Поджигает себе обычную сигарету, которую вытащил из кармана пальто. У Степана зажигалка не из дешёвых, толстенькая, с гравировкой, которую он часто обводит пальцами: «Vivere est cogitare».2020
  Гравировка на латыни ― «жить значит мыслить».


[Закрыть] А вот пачка табачная совсем дешёвая, и он не стремится её демонстрировать. То ли зажигалка не заправлена, то ли так мешает ветер, но сигарета едва загорается с несчастного шестого раза.

― Не ожидал тебя, образец порядочности, увидеть здесь, ― от долгого молчания Степан осип, и сейчас связки тоже не стремятся к разговору. На своего собеседника он и не смотрит. Кажется, что говорит это другим парням, вышедшим покурить.

― А что здесь? Улица общественная. Необязательно быть таким, как ты, чтоб тут стоять. Внутрь-то я не собираюсь.

― А что так, Егорка? Боишься вовремя не выйти обратно? Или поставить на самом деле нечего?

Говорит такие глупости, в которых и смысла нет. Им обоим всё известно, и потому Егор держится неуязвимым. Степану самому от себя омерзительно, но как остановиться?

― Так уж мне повезло, что мне это всё не нужно, ― улыбается Егор.

В ночном желтоватом освещении от фонаря, вывесок и мигающего зелёного знака аптеки они двое кажутся похожими ― их можно принять за братьев. Главное их отличие: черты лица Степана гораздо острее, и нынешняя худоба его тоже не красит. Пока он и впрямь похож на преступника, Егор выглядит как типичный «положительный персонаж до мозга костей». Нет ничего примечательного в его внешности, такие забываются очень быстро, если не видеть их ежедневно. По первому впечатлению никогда и не подумаешь, что этот человек способен на откровенные пакости.

Степан молчит, от всей души надеясь на то, что этим разговор и ограничится. У Егора, как обычно, свои планы, и он за них принимается:

― Мне известна твоя маленькая проблемка. Только ты себе не льсти ― я и не думал копать под тебя. Это так вышло, что Милосердов в некотором роде мой хороший товарищ. Сто процентов, ты уже знаешь, что он не любит отмалчиваться насчёт общих знакомых. Так что он многое про тебя поведал, приятель. О твоих отношениях с денежками.

Он произнёс эту фамилию, смакуя каждый её звук. Точно знает, что душа у Степана от этого слова перевернулась, как блин на сковородке. И если блефует, то делает это лучше всех, кто сегодня собрался на покер. Потому что много нужно смелости, чтобы тут, прямо возле приоткрытой двери, из-за которой слышится музыка, так легко говорить фамилию «Милосердов», чтобы слышно было и тем парням, заинтригованно застывшими.

― Хм-хм. Поздравляю с приобретением новой ненужной информации. Не знал, что она для тебя так важна.

― Я ж просил тебя, Стёпка, не льсти ты себе. Сейчас актуальнее льстить мне. Все козыри у меня.

― Не вижу ни одного, Егорка.

Тот делает шаг к Степану, и ему приходится заставлять себя не пятиться. Они ровно одного роста. Но Егор смотрит на него будто сверху вниз.

― А я тебе помогу увидеть. Вот, смотри, я тебе очки надеваю, ― он изображает пальцами два круга, подносит их к лицу Степана, но тот приблизиться не даёт. ― Хочешь, закрою твой должок перед Милосердовым? Мне это ничего не стоит. За такую же простую услугу от тебя, которая тебе тоже ничего не стоит, ― не дождавшись, пока Степан проявит интерес, он продолжает свою вдохновенную речь. ― Ты в моей семье больше не появишься. И можешь забыть о своём долге перед моим товарищем

Щурится Степан. Делает вид, что едкий дым его глазам покоя не даёт. Очень похож сейчас на Брюса Уиллиса, который ведёт переговоры с террористами.

― Хм-хм. Ты сказал «простую услугу»? Простую? Услугу?!

― Молодчина. Отличный слух! ― Егор хлопает ему по плечу. ― Сейчас тебе кажется, что это сложно, но я тебе всё предельно упрощу. Ты уходишь ― долг погашен. А остаёшься ― я, честный человек, не могу не сказать Настёне правду. О том, как ты далеко зашёл на игровом поприще.

― Раз ты честный человек, ты скажешь ей, что потратил деньги на мой долг.

― Я забочусь только о благе моих девочек. Исчезнешь бесследно ― я не стану тревожить их подробностями твоего существования. А вот останешься ― придётся сказать правду.

Он вынимает огромный телефон, из-за которого почти не видна ладонь. Вводит пароль шустро, и тут экран нарочно демонстрирует заставку. Фото, где они втроём поддерживают довольные улыбки, как образцовая семья на странице журнала. Егор, Настя, Соня. Девочка смотрит не в камеру, а любуется ими двумя. Всё нацелено на боль Степана.

Убедившись, что он рассмотрел заставку, Егор заходит в контакты, листает к букве «М». Ясное дело, хочет найти ту самую фамилию, в которой шелестят купюры и слышатся шаги персональной охраны.

― Я сделаю один звонок, и тебе можно будет не вспоминать об этом инциденте. И мне не придётся потратиться на это так же сильно, как тебе, и не нужно отчитываться перед Настёной за траты. Подумай головушкой, у тебя есть шанс не запятнать память дочери о тебе сильнее, чем ты уже умудрился. Ты не совсем тупой, ты в курсе, что Сонечке без тебя будет лучше. Наконец позволишь им переехать со мной, у них начнётся новая жизнь. Все в выигрыше.

Дверь хлопает несколько раз. На свежий воздух подтягивается ещё толпа ― проигравшие, опустошившие карманы, пеняющие на тузы и двойки. Почти каждый успевает с подозрением посмотреть в их сторону, ведь рядом со Степаном стоит чужак.

Мысли кричат, одна громче другой, но это не страшно. Страшно то, что убедительно кричат те, которые поддакивают этому… «молодому человеку».

― Слушай, Егор. У меня здесь тоже есть кое-какие друзья. И если не хочешь с ними принудительно познакомиться, советую топать отсюда подобру-поздорову.

Пакостник ничуть не смущается, он вряд ли ждал, что встретит мгновенное согласие. Он тоже выдыхает облако, но не дыма, а пара. Не видит, что Степан стряхивает пепел ему на безукоризненные ботинки.

― Даю тебе два денёчка подумать. Протрезвеешь, может, вот тут прояснится, ― Егор показывает на свой висок. ― Только не тяни, акция краткосрочная.

И всё же он боится тех, кто сейчас открыто рассматривает его. Он косится на них с волнением за свою безопасность. Для Степана это очень слабое утешение. Напоследок ему показывают имя Милосердова в телефоне.

Одно Васе было известно доподлинно. Она только что выкурила свою первую сигарету. Это было не так приятно, как обычно выглядело со стороны. И вместе с тем казалось, она делала это постоянно.

Сейчас особенно не хватало холодной воды, чтобы умыться и заодно очиститься от налёта лишних чувств. Она поняла, что дрожит и обнимает себя в попытке согреться. И даже осознавая, что в треугольнике не падает температура, Васе не удавалось отпустить себя и перестать трястись. Неясно, точно ли тому был причиной мороз, так убедительно воспроизведённый через СОН.

Детектив словно и не заметил прошедшего времени. Он так и стоял спиной к белой стене, презираемый собственной памятью. И выключил систему, не оборачиваясь.

– Зачем ты показал мне именно это? ― вырвалось у Васи.

Он мог показать ей свадьбу и заразить её обожанием Настасьи, безукоризненной на фотографиях. Интересно, такое ли она совершенство в жизни? Он мог угостить её любым семейным вечером, не только тортом со дня рождения, но и теплом в душе в их счастливые годы. Вместо этого топил её в безысходной тоске, двоякой из-за вины и сиротского одиночества. Продолжал мстить за вторжение в его драму.

– А если бы просто рассказал, ты бы поверила?

– Поверила.

Врать после смерти у неё получалось ещё хуже, чем при жизни. Все сомнения в голосе выдали её с головой.

– Если я перед родным человеком не мог отстоять свою правду, кто бы мне вообще поверил на слово?

Пульт безвинно полетел на кушетку, и Вася испугалась звука, с которым он об неё ударился. Они оба молчали несколько тревожных мгновений, пока она взвешивала, что сейчас можно ему сказать, чтобы не усугубить положение. Но он со своей сигарой развернулся раньше, чем она до чего-то додумалась.

– Ну же, спрашивай. Я же знаю, что тебе хочется. Тебя за это не ударят.

На удачу коснувшись мочки уха, Вася решилась:

– Ты принял его предложение?

Щелчок зажигалки. Фальшивое пламя. Сигара и рада бы загореться, но не выходит.

– На суде я сказал, что я отказался. На деле же я сбежал от всего ― от предложения, от долгов, от последствий любого выбора. И от дочери, которой будет лучше без меня.

– То есть… как?

Щёлк. Щёлк.

– То, что я тебе показал, было последней моей ночью в суетном мире.

Она энергично мотала головой, неведомо против чего протестуя. И если бы Степан спросил её, что это означает, она бы не смогла объяснить. Детектив продолжал игнорировать всё вокруг себя, очевидно, насмотревшись и куда более бурных реакций.

– Егор ушёл, и почти сразу за ним ушёл и я, ни с кем не попрощавшись, как будто ещё вернусь. Никакой идеи или решения у меня не было. Я ехал и больше внимания уделял запоздалым ответам на то, что мне высказал Егор, чем дороге и светофорам. Произносил объяснительную речь перед Настей и обличал поступок её жениха. Проблема в том, что Настя мне тут же и отвечала: «Это ты всё мелешь только ради того, чтобы мы с ним не переезжали в Питер. Сам здесь застрял и остальных от себя не отпускаешь». За этой увлекательной беседой я не заметил, как выехал за город. Только там у меня мелькнула мысль, что проще будет не возвращаться. План «я».

Щёлк. Паршивый, поддельный огонь, о который даже нельзя согреться. И унять эту несчастную дрожь.

– Я ничего не продумывал. Действовал, как в бреду. Точно это всё не всерьёз и не со мной. Черновик в воображении. Наверное, где-то в подсознании крутилось, что всё это единственный способ не сдаться его сделке. И не было подходящих оправданий вроде скользкой дороги или метели. И чужие машины было видно лучше, чем днём, меня слепило дальним светом.

– Неужели ты…

– Поехал навстречу фуре, чтобы поцеловаться бампером.

«Как ты мог?», «Что с тобой не так?», «Ты хоть понимаешь, что ты натворил?». Может, стоило бы убежать отсюда? И, возможно, заблудиться в третьем углу на тот неопределённый срок, пока её не найдёт очередной Супермен.

Несколько верхних пуговиц рубашки Степан расстегнул и показал свежий сине-фиолетовый шрам, спускающийся вниз наискосок. След от ремня безопасности, похожий на ленту выпускника. То самое место на груди, которое он периодически обеспокоенно потирал. Убедившись, что Вася не хочет его разглядывать, детектив привёл рубашку в надлежащий вид.

– Думаю, сломано у меня было всё, что можно было сломать, но «на тот свет» я взял с собой только эту отметину. Одну, зато я от неё всё никак не избавлюсь. А вот Майя быстро забыла о своих уколах на пальцах от этого их прибора. Ну, которым диабетикам замеряют сахар.

– Степан Павлов, ― вздохнула Вася. ― Ты должен знать, что это самая извращённая версия реализации плана «я».

– Согласен. И хотя мне безмерно повезло ― на втором свидании я узнал, что каким-то чудом я оказался единственным тяжело пострадавшим в аварии ― меня это не оправдывает. Если бы я кого-то забрал с собой или сделал инвалидом, может, мой приговор всё ещё продолжался бы.

Да, его это не оправдывало. Но Вася только сейчас смогла разжать пальцы, которыми в себя вцепилась, когда услышала слово «фура». И это стало сигналом для детектива: он решил, что теперь ему позволено сесть рядом. Она могла поклясться за них обоих: в этот момент до безумия хотелось курить. Наверное, это пройдёт вместе с побочными эффектами проекции памяти. Васю уже почти перестало колотить от холода и отчаяния.

– И сейчас бы сказать: подлые карты, проклятые долги, вот что меня погубило, только нет в этом правды. Как и все здесь, погубил я себя сам. И так мне было жалко себя, загнанного в тупик каким-то ханжой, что очнулся я во втором углу, жертвой. Но не пробыл там долго.

– А Соня? Появилась на свидании?

Боковым зрением она увидела, что Степан кивнул, но не собирался говорить больше.

– Если ты оставила суетный мир где-то в мае двадцать третьего года, Соня наверняка как раз была примерно на этапе окончания университета. Много переведённых песен спустя. Покоряет Петербург, взвешивает свои отношения и смотрит твою «ЛуНу» по вечерам. Ищет свой смысл жизни, как я когда-то. Или изо всех сил пытается не потерять уже найденный. Любой путь в суетном мире так устроен, не только мой. Ты садишься за стол, надеешься на выигрыш в виде смысла жизни, но играешь только с тем раскладом, который тебе выпал. А он часто бывает так себе. Мнение других игроков о тебе зависит от того, умеешь ли ты держать лицо. Когда побеждаешь и обретаешь смысл, остаётся одна задача ― не просадить это состояние. А как спустишь всё, рано или поздно снова садишься за тот же стол с валютой надежды. Выигрываешь. Проигрываешь. Снова садишься, как только сил и надежды в кармане хватает. И играешь. Играешь. Играешь.

С одной стороны, Вася скучала по этой девочке так же, как когда-то «любила» Камиля ― чужим сердцем. И вопреки всей рациональности, это щемящее чувство смягчало для неё всё, что натворил детектив. С другой стороны, она, недолюбленная дочь, изводила себя завистью к Соне, бросить которую для её отца и было смертью. Все, кто упоминал об иронии треугольника, не ошибались.

Из всех возможных следователей ей, дочери с разбитым сердцем, выпал отец с разбитым сердцем.

* * *

Да, сложно представить того, кому понравился бы третий угол. И разговоры, которые он вымогает из своих посетителей и обитателей. Искренность всё же можно выдержать и переварить не в любом объёме.

Всякий раз, когда кто-нибудь рассказывал Василисе свой путь до Постскриптариума, информации казалось для неё чрезмерно много. Не хватало в голове места для того, чтобы после такой загрузки она работала без ошибок. Вот и теперь она потяжелела значительно. И ей, должно быть, «от багов и глюков» стали мерещиться странные вещи. Например, то, что ей… стало легче.

После всего увиденного, услышанного и, главное, прочувствованного ― это просто невозможно. Но это правда. Знать о Степане едва ли не больше, чем о самой себе, было лучше всех её догадок и подозрений. И особенно впечатляло то, как прямо он выражался о самом себе и ходе порочных, гневливых мыслей. Не выставляя себя в выгодном свете. Почти не оправдывая. Светил фонариком в самые сумрачные края души. Так сказывалась на нём изоляция в треугольнике? Интересно, сможет ли однажды и Вася так же открыто говорить о себе?

– Понимаю, что я должна сейчас что-то сказать. Но я не представляю что.

Сигара так свободно лежала у него на ладони, что Вася вдруг почувствовала себя вправе взять её. Всё ещё очень тянуло закурить, и она сейчас могла понять всех, кто торговался за воспоминание о никотине. Скорее всего, у неё была ломка, но не по никотину, а снова по проекциям белой стены.

– Зато я знаю, ― Степан следил за тем, как бережно Вася держит его сигару тремя пальцами. ― Лучше всего сюда подойдёт поэзия. «Всему ужасному любви недостаёт».

– Опять начало какой-то классной книги?

Он легонько пихнул её плечом.

– Нет. Но придумай это я, могла бы быть классная концовка моей биографии.

Вася воображала, что от сигары идёт дым. И что сама она ― живая, смелая, сидит и нагло вредит своему здоровью. Яд табачный заполняет её целиком, ей от этого хорошо, и никто не смеет её осуждать.

– Хм-хм. Когда не знаешь, что сказать на откровение друга, есть беспроигрышный, правильный вариант. «Я всё равно рядом». «Мне жаль, что это случилось».

Она откашливает воображаемый табак. И понимает, что ей теперь станет проще быть с ним искренней. Даже проще, чем с Майей, которая ей тоже всё о себе выдала. Безукоризненной героиней.

– Мне правда жаль, что это случилось. Я всё равно рядом. Мне жаль, что тебе не поверили самые близкие люди, но я верю. И ты не то ужасное, хоть тебе и недостаёт любви. А ещё мне жаль, что я показалась тебе нетерпимой. Понятное дело, ты ни на кого не обижаешься, но мне важно, чтобы ты не обижался на меня не из-за принципов, а потому что я сама не провоцировала твои обиды.

Повернувшись к Степану, она столкнулась с неподдельным удивлением в его округлившихся глазах. Вслух же он ответил очень ровно и лаконично:

– Благодарю. Приятно.

– Приятно, когда я прислушиваюсь к твоим советам?

– Нет, я име…

И тут он захлебнулся мыслью. Такого выражения на его лице Вася прежде точно не видела. Рот застыл приоткрытым, бесцветные глаза потемнели, брови взметнулись высоко. Охотник увидел небывалую добычу прямо перед собой. Его опять осенило, в глаза ему бросилась внезапная улика. Над магией взаимного доверия нависла угроза, и Вася вновь ощутила колючий мороз.

– Советы! ― воскликнул Степан. ― Она давала советы, но ты слишком поздно понимала их правоту. Она всегда была права, но ты не можешь ей об этом сказать. Как её звали?

– Что с тобой, детектив? ― почуяв недоброе, Вася отклонилась назад. ― У вас тут бывает фантомный бред?

Шутку он не оценил. Или вообще не услышал. С размаху дал себе по лбу ― Вася вздрогнула за него ― и резко вскочил, чтобы снова ходить из угла в угол.

– Какой же я кретин. Всё же было на поверхности. Ты написала «Почему я не могу сказать тебе, что была не права? Я привыкла говорить об этом только с тобой». И твоя подруга во сне, за которой ты прыгаешь с крыши, всегда советовала тебе только правильные вещи. Нет, я точно идиот.

– Да что случилось-то?

Он остановился перед ней, чтобы держать её на прицеле своей неумолимости. Вася уже поняла: он догадался.

– Случилось то, что я поддался заблуждениям не хуже тебя. В Постскриптариум с нами уходит всё, что мы написали, так? Все записки, дневники, даже эссе. И вот я читал твои откровения и почему-то верил, что это был твой дневник. Что ты говорила сама с собой. Но ведь это было не так, верно? Это были полноценные письма. Может, неотправленные, но письма, которые заменили тебе дневник.

Она склонила поверженную голову. И упорно молчала.

– Так расскажи мне, голубушка. Что же там случилось такого важного, что ты решила всеми силами обойти эту тему за время следствия? Кто такая твоя дорогая Лиса?

Глава двенадцатая, роковая

Маленький Муслим пытается осилить дольку огурца, ещё не догадываясь, как сильно ему не нравятся огурцы. Муслиму всего-то без двух недель пять месяцев, он познаёт мир. Зато уже с подозрением посматривает на телефон, которым его назойливо снимают. Разве это не самая милая картина, которую можно показать? Разве это не должно её сейчас хоть немного утешить?

Но она улыбается так, будто ей большого труда стоит тянуть уголки губ. И трещины на этих губах немного отпугивают от её улыбки. Васе всё сложнее смотреть мимо всех изменений ― шелушащейся кожи, отёков, округливших лицо, следов уколов. Но она точно попадётся, если будет откровенно их разглядывать.

Видео с котёнком заканчивается, телефон ложится обратно в её руку.

― Какая хорошая подрастает мне смена. Мусик умный. Будет кому с тобой смотреть фильмы вместо меня.

― Алиса! ― вскрикивает Вася чересчур громко, и другие женщины в палате кидают неодобрительные взгляды.

Вася невнятно извиняется, оглянувшись на них. Уже не в первый раз, хотя её здесь никогда ни за что не отчитывали. Почти в каждой Вася узнаёт ту, кого уже встречала в этой палате, но ни одного имени она не запомнила. Все они выглядят одинаковыми: платки на головах, макияж без ресниц, щёки круглые. И все они гораздо старше. Выгоревшие бойцы болезненного фронта.

― Ты сама с другими людьми не то что фильмы смотреть, общаться не желаешь, ― преспокойно говорит Алиса. ― Потому что они, видите ли, все «чужие» или «какие-то не такие». Вот будто у них был шанс успеть стать «своими» и «такими» для тебя. Воспитаем в Муслиме отличную смену. А потом и Лиза подрастёт, покажешь ей всю фильмографию Робина Уильямса.

― Да, и она будет так похожа на тебя, что я и подмены не замечу. Не неси чушь, ну пожалуйста. Обязательно опять поднимать эту тему?

За всю жизнь между ними никогда не было скандалов. Но в последнее время объявились вот такие разговоры, и они стали гулять практически по краю ссоры. Вася сопротивляется изо всех сил, не желая всерьёз задумываться о том, что будет «потом». А вот Алису это «потом» волнует больше всего. Словно об остальном переживать бесполезно, не стоит и надеяться, не следует и бороться.

Она не может произнести этого вслух, но оттого, что Алиса принимает плохой исход болезни, Вася заранее чувствует себя небрежно брошенной. Опять. Как в тот день, когда отец хлопнул дверью.

― Просто не хочу, чтобы ты совсем замкнулась. Ты отворачиваешься уже и от парня, с которым у вас больше общих тем, чем у нас с тобой. А дальше будет только хуже, если не дашь миру шанс.

Нельзя злиться на Алису. Как бы ни было тяжко, тому, кто болен раком, всяко тяжелее. Должна у болезни быть хоть какая-то льгота ― например, избавление от чужого гнева.

― Мы тут тебя лечим, а не меня, ― выдыхает Вася и осторожно касается пряди её распущенных волос. ― Кстати. Мне помочь тебе их ловить, они начнут выпадать уже сейчас?

Алиса заходится в кашле. Вася испуганно ищет взглядом судно или тазик ― что-нибудь, куда её могло бы вытошнить. Но оказывается, та просто неудачно засмеялась.

― Вот дурашка, ― снимает Алиса с себя её руку и показывает вверх, на капельницу с прозрачной жидкостью. ― Пока только премедикация. Видишь, как быстро капает? Химию принесут попозже, когда кончится это.

― Девчата, волосы не вылезают так быстро, ― вмешивается женщина на соседней кровати. Рядом с ней лежит журнал, а она говорит, не открывая глаз. Должно быть, ей слишком плохо, чтобы заниматься чем-то, кроме как слушать болтовню вокруг. ― Пройдёт недели две, и тогда они уже поползут клоками.

― Тогда лучше их заранее сбрить добровольно. Ну, якобы я сама так решила. И не надо будет унывать, когда они выпадут, ― храбрится Алиса.

Но Васе и в её безукоризненном тоне слышно, как ей не хочется прощаться с такими карамельными локонами. У Алисы имеется целая коллекция ободков: всех цветов и толщины, кожаные, тканевые, даже со стразами. Однажды она подойдёт к комоду, увидит их и своё лысое отражение, разрыдается по-детски.

― Нечего унывать, за здоровье можно и волосы отдать, ― поучает медсестра, которая подошла проверить капельницы. ― Они потом отрастут ещё красивее…

Перед её взором прошло столько заболеваний, что это состарило её преждевременно. И всё-таки Вася хочет возразить медсестре, поднимает на неё взгляд…

Зависшую картинку начали разрывать тёмные полосы и помехи. Но она не исчезла, а перестроилась в новую.

…Та же самая медсестра и, похоже, в том же самом халате. И неумолимость в её лице сменена на какую-то скупую жалость. Вася в последнее время начинает с ужасом привыкать к этому выражению на тех, кто смотрит на неё. Когда-то она уже видела нечто похожее в тех, кто смотрел на Алису. За одним важным исключением: Алисе сопереживали и верили в то, что она держится достойно. Вася не держится совсем. С ней говорят как с той, кто просто не справилась.

Даже болеть нормально не может.

― У меня дежавю. Аж не по себе, ― медсестра подталкивает к ней инвалидное кресло. Старые колёса скрипят, поддерживают её слова: «Да-да, и мы помним, когда-то на нём возили Алису».

― Зачем это? ― Вася почти подпрыгивает от испуга, и опять все оглядываются на неё.

Неужели всё настолько плохо? Что же дальше ― связанные руки, принудительные уколы?

― Ты опять забыла? Спокойно, Василиса, не паникуй, ― снисходительно уговаривает медсестра. ― Мы с тобой просто идём на томографию. Нас уже ждут. Надо посмотреть, что происходит у тебя в теле. Мы десять минут назад об этом говорили, ты согласилась спокойно полежать под аппаратом. Просто ты забыла.

― Нет, ― Вася держится за виски, хотя голова не болит. ― Не пойду. Не надо смотреть, и так понятно, это мозг. Это мозг. Не пойду. Это мозг.

Медсестра садится рядом, сдерживаясь от того, чтобы от нетерпения надавить на пациентку грубее. С обычными капризами тут не церемонятся, но Васин случай сложнее.

― Боюсь, что да, это головной мозг, и врач сказал, что смотреть будут его, позвал невролога. Но ты не должна опускать руки так рано. У неё был другой случай, и ты не должна сдаваться только из-за того, что у неё не получилось. Я видела столько невероятных ремиссий и выздоровлений…

― Нет! Не пойду. Не пойду. Не надо смотреть.

― Тебе и не нужно идти, я отвезу тебя на коляске.

Неужели она такая беспомощная, что не может идти? Какая чушь! Бунтарский дух поднимает Васю на ноги, заставляет оттолкнуть скрипучее кресло. Рядом кто-то испуганно охает: после четырёх шагов мир сильно накреняется влево, она почти падает на чужую кровать. Ей хватает сил подняться, но её тут же роняет вправо, и она проваливается прямо сквозь пол в смятение, похожее на болото.

― Нет… не пойду…

Картинка опять разбилась на полосы и пиксели, и тут же вернулась к предыдущей палате.

― Да что ты как попугай, «не пойду, не пойду»! ― раздражается Алиса. Благодаря влитому в её вены димедролу, речь её сильно замедлилась, а терпения стало меньше.

Голос приходится понижать ― некоторые в этой палате уже уснули под давлением своих препаратов и безделья. Невозмутимее всех держится пожилая женщина с судоку, которой хватает сил даже на то, чтобы спокойно сидеть и запивать головоломку чаем. У неё как будто бы всё нормально. У Васи вообще начинает складываться впечатление, что в возрасте химиотерапия даётся легче.

― Я не попугай, а человек с убеждениями, ― бурчит она. ― Я этому чудику не доверяю.

― Только потому, что он не счёл твои слёзы чем-то зазорным, или потому, что первым делом при виде их подумал о том, что тебе стоит сходить на пробы? Может, там правда такая роль, где нужно много плакать?

Вася вынуждена отмахиваться от воспоминаний этой встречи. Но её жестикуляция только веселит Алису.

― Он ещё и называл меня как-то странно. «Душечка» или как-то так, как будто мы в восемнадцатом веке. И вообще не знаю, как он умудрился стать актёром, у него такая простая внешность… и улыбка кривая… и глаза какие– то… разные…

И если Алиса сейчас ответит: «А он тебе понравился», Вася ей точно стукнет, как бы она там ни была больна.

― Ну а что, Луизу Наумову тоже сначала всерьёз не воспринимали из-за щели между зубов, зато теперь она не просто актриса, а ведущая номер один. Вась, я же не прошу тебя о каком-то подвиге. Почему бы просто не дать человеку шанс хотя бы на общение?..

…― Ты Владу так ничего не успела сказать? Даже не дала ему шанс поддержать тебя?

Мамины слова возвращают её из забвения, в котором она всё больше и запирается. Ресницы мамины блестят, а рука всё тянется к горлу, где у неё ком уже последние несколько лет. Невыплаканное так и копится. Сколько она сидит здесь, возле её кровати, полчаса или полдня? Дурно ли ей наблюдать за тем, как портится внешность её дочери?

― Шанс, ― повторяет Вася сама себе.

― Это очень хорошо, что она продолжает двигать руками и говорить, ― вмешивается какой-то доктор, которого она не узнаёт. ― Не переставайте с ней общаться и старайтесь не спорить, если ответы будут казаться бредовыми.

Он Васе очень не нравится, и она отворачивается, насупившись. Ей постоянно чудится, что её держат связанной, обездвиженной, накачанной лекарствами, и из этого плена ей никак не выбраться. Лишь в минуты ясности сознания она понимает, что просто больна. Но уже не помнит, чем.

Почти не слышит, как мама (явно не в первый раз) перечисляет этому врачу её симптомы, упоминает, что Вася не спала несколько дней, бессвязно говорила, паниковала по самому неожиданному поводу. Не успевает схватиться за догадку: нужно спросить, придётся ли и ей обрить голову. Она не замечает, как врач уходит, а мама всё ещё продолжает перечислять ей то, что происходило здесь, хочет ей почитать книгу и порой всхлипывает, не плача. Но Вася пытается выговорить всего лишь одну фразу.

― Шанс. Зачем. Зачем давать миру шанс, если всё кончается хлопнутой дверью?..

― … Давай лучше посмотрим «ЛуНу», ― Вася снова снимает блокировку с телефона, застывшего на видео с котёнком. ― Ты вчера такую классную серию пропустила! Приходил тот блогер, которому ты…

― Бесполезно с тобой бороться, ― разочарованно Алиса плюхается на подушки с такой силой, что страшно за катетер, и подхватывает с тумбочки «Разум и чувство». ― Я умываю руки.

― Как ты не поймёшь? ― шипит Вася, не имея возможности закричать. ― Не надо меня готовить к тому, как мне выживать без тебя. Не надо вводить мне это, как вакцину, и прививать меня к твоему отсутствию! Хочешь, чтобы я не осталась одна ― живи!

Алиса опускает книгу и смотрит на Васю с той же болью, с которой порой обнимает Лизу в страхе, что не застанет её взросление. Глаза на похудевшем лице выглядят большими, как у японской мультяшки.

― Это ты не понимаешь. Дело тут вообще не в раке или любой причине смерти, которая меня рано или поздно настигнет. Дело в том, что у тебя в голове. Думаешь, меня у тебя совсем не будет, если со мной что-то случится? Разве тебе кто-то запретит писать мне в дневнике, как раньше? Да, там перестанут появляться мои ответы, но зато так ты сможешь больше мне написать.

― О чём мы вообще говорим? Ты же не веришь в рай, ад и всю эту… жизнь после смерти.

― Неважно, во что я верю. Неважно даже, есть ли эта жизнь после смерти на самом деле. Важно, как ты это видишь. Если ты знаешь, что я всё ещё рядом, позволяешь себе это чувствовать, никто тебя не переубедит в обратном и не отнимет этого у тебя.