Текст книги "На все случаи смерти"

И она, скрестив пальцы на руках, робко шагнула в неизвестность. А та благодушно приняла её и быстро утянула за собой водоворотом.

* * *

Непривычные взгляду краски проявляются повсюду, как на бумаге или холсте. Линии соединяются в полноценные силуэты и очень медленно обретают смысл. То, что было размытым, непонятным пятном, обращается в полноценный предмет.

Приблизительно так приходят в себя люди после общего наркоза, когда мозг ещё не готов слушаться. И сразу ищут родной ориентир, своего рода маяк, который приведёт в чувства. Обычно это знакомое лицо, один вид которого внушает спокойствие, если сам не отражает тревогу.

Это лицо матери, но сейчас его трудно узнать. Неожиданно осунувшееся и накрытое мрачной тенью. Постаревшее на какие-нибудь пять лет.

Мама всегда была самой красивой, и возраст не имел ни права, ни возможности касаться её лица. Годы шли мимо неё, не давая ей новых морщин, ― все, за исключением двух лет, которые обошлись с ней жестоко. В один такой год как раз ушёл отец. Всего какие-то недели тогда заставили её измениться так, как обычно меняются безразличные к нам малознакомые люди, встречаемые раз в эпоху.

Но сейчас она поменялась ещё сильнее, чем в прошлый раз. Кажется, что глаза её выплакали половину души. И вместе с этим она отказалась от еды, а спать стала даже слишком много. Волосы, всегда уложенные в замысловатую причёску, теперь выбиваются из обычного приспущенного хвоста. Сидит она в какой-то странной позе, которая, вероятно, пытается помочь ей уменьшить боль в спине.

― Мамочка! ― кричит Вася. И не слышит свой крик.

А мама продолжает смотреть на неё как ни в чём не бывало застывшими глазами, почти не моргая. И Василиса начинает сомневаться во всём, что видит, ведь мама никогда не смотрела на неё с таким бездонным безразличием.

― Ты слышишь меня? ― изо всех сил пытается докричаться Вася. Но здесь существуют какие угодно звуки, только не те, что принадлежат ей.

― Мелисса! Ну, пожалуйста! Ради меня, ― умоляет посторонний голос. ― Выпей с нами чаю.

Почти сразу появляется и его обладательница, в ней без труда узнаётся давняя подруга семьи в своём самом обычном облике. Таня приходит не одна, а в компании искреннего беспокойства, она вторгается в апатию мамы без каких-то вступлений, кладёт на плечо руку, от чего мама вздрагивает.

― Наше маленькое величество, между прочим, умяло там целый суп, это заслуживает того, чтобы отпраздновать чаем, ― настаивает Таня. ― Пойдём на кухню, пожалуйста.

― Праздновать, ― с осуждением и неприязнью бессмысленно отзывается мама.

Таня убирает руку, но всё-таки не отступает. Она со вздохом садится рядом с мамой, отодвинув для этого альбом с фотографиями и несколько книг, которые по какой-то причине окружили маму. Вася не верит тому, что видит: это кусочек её персональной библиотеки, которого мама никогда не касалась. Иногда даже казалось, что она ненавидит все книги в её комнате из-за того, что их было явно больше, чем позволяли условия их квартиры.

― Нам легче не станет, если мы будем так разговаривать, ― умоляюще обращается к ней Таня.

― Как?

― Да как будто… будто это вот не разговор, а поле минное.

― Разве можно её упрекать? ― порывается вмешаться Василиса. ― Ты же видишь, как ей плохо!

От каждого такого своего всплеска она слабеет и теряет концентрацию, а маме в тот момент, когда Вася борется за право голоса, становится хуже. А ведь кто-то недавно повторял ей: «Не пытайся разговаривать, не пытайся вести себя как живая»… Боже. Как же она могла забыть ― её вообще здесь нет. Василисы больше нет, и что бы она ни кричала, вакуум проглотит все звуки. Что же ей говорили ещё про то, как правильно себя вести… да как вообще пользоваться воспоминаниями, когда ты даже не привидение, а тень привидения?

― Ты что-то предлагаешь? ― мамины губы еле шевелятся, из-за чего звучит неразборчиво. Но Васе сейчас дано понимать любые слова.

― Думать о Лизе, ― отвечает Таня, заждавшись этого вопроса. ― Она всё ещё с тобой и ты ― главное, что у неё есть. Ты знаешь, что я всегда помогу, но никогда не заменю ей тебя.

Сопротивление в Васе нарастает, она и понятия уже не имеет, что конкретно хочет закричать. И чем больше напряжение, тем мутнее все вокруг.

Мама почти не откликается на то, что ей говорят, только поворачивает голову в сторону Тани, но не поднимает глаза, утратившие тот яркий голубой цвет, что всегда её выделял. Но и заботливая подруга не отступает:

― Пойдём к ней, её величество опасно оставлять одну на кухне. Тебе нужен сладкий чай. Ведь хуже от него точно не станет. Давай, мы хотим чай с Мелиссой.

Старая шутка колет Василису, когда-то её и придумавшую. Звучит как издёвка, но, очевидно, мама хотя бы теперь готова подняться вместе с Таней и уйти на кухню, откуда слышно, как кто-то стучит по столу.

И когда они поднимаются, случайно роняют на пол одну из книг, и мама бросается поднять её с таким рвением, как если бы книге было больно. Вася сразу узнаёт в серой обложке биографию Робина Уильямса. Когда она принесла эту книгу домой четыре года назад, они с мамой поссорились. Мама ворчала, что от книжной пыли здесь стало нечем дышать. Что Вася и читать её не будет, пролистает и забросит попросту. А теперь боится падения этой книги.

― Ты придумала, что с ними делать? ― как ни в чём не бывало спрашивает Таня.

― Теперь ты наконец отдашь их все в библиотеку, как всегда и хотела, ― разрывается Вася.

И мама отшатывается от внезапно появившейся перед ней угрозы.

― Ничего. Ничего не надо с ними делать.

― Хорошо, хорошо, поговорим потом. Давай положу её на ме…

― НЕТ, ― практически хором протестуют дочь и мать.

Собственный дом выдавливает Василису грубым, просто варварским способом, и она больше ни за что не может ухватиться. Не может сопротивляться или сражаться за свою волю, не может задержаться на новую минуту, чтобы хоть послушать голоса, по которым скучает. Линии теряют чёткость, всё расплывается обратно текущими чернилами, смысл тускнеет и исчезает окончательно.

― … порядок, порядок. Ничего страшного.

Мама! Ожившая, сияющая ― такая, как раньше, уже несколько минут пыталась отрезвить её от немыслимого кошмара. Сейчас она скажет, что Вася долго нервно ворочалась, а когда Вася расскажет, каким был сон, они обе удивятся, как можно бояться таких бредовых видений.

– Тебе плохо?

– Немного, мам.

– Ох. Милая, ты совсем не послушала наши советы…

Что-то совсем не то было с мамиными глазами, больше было похоже на линзы для Хэллоуина.

– В первый раз они ещё и не то выдают, ― вклинился мужчина. ― Её так долго не было, я думал, она разучится говорить.

Васю, у которой рябило в глазах и путалось сознание, посадили перед серебристым столом на что-то неудобное. Её тем временем интересовали только белые мамины волосы, непохожие на те растрёпанные и убитые, что она сейчас видела во сне. И когда она потянулась к ним, всё-таки смогла различить, что пытается прикоснуться к Майе Маковецкой.

Она была в треугольнике, окружённая чужими душами, чьей работой было подвести её к правосудию. Не будь рядом этих тревожных золотых глаз и совершенно постороннего седовласого героя, Вася без колебаний принялась бы будить в себе детское умение рыдать взахлёб, до недавнего времени позабытое. Тяжёлый осадок от визита в квартиру и от всего, что она видела в Постскриптариуме, так сжимал её горло, что она умерла бы от удушья, если бы не была уже мертва.

– Простите, ― сказала она свидетелям её слабости.

– Ну что ты. Мы всё понимаем, ты делаешь всё, что можешь, милая, ― тараторила Майя. ― Всё в порядке. Сейчас тебе нужно подписать подтверждение того, что ты была на первом свидании.

Бумага прошелестела по столу, это седой герой показательно придвинул к ней лист документа. Она без труда нашла очевидное место подписи, яркий пробел, дожидавшийся её пальца. И пусть читать ей всё ещё было тяжело, Вася пытала все буквы, какие видела, добиваясь от них сути.

– Здесь только имя моей матери, ― нахмурилась она, показывая на повторяющееся в тексте «Мелисса». ― Но там была ещё наша подруга…

– Ты была на свидании не с подругой, а с матерью, ― сухо объяснил мужчина. ― Не имеет значения, в чьём присутствии ты её застала.

– Имеет значение то, что вы встретились. Потому что в этот момент она думала только о тебе, ― дополнила Майя. ― Помнишь, как ставить подпись?

Вася положила над пустой чертой указательный палец, немного надавила и попыталась думать о том, через что прошла. Ком в горле уверенно тяжелел, но палец не выводил подпись. Раз, два, четыре, десять ― всё равно, что чиркать мокрой спичкой о коробок. После двенадцатого раза ей послышалось, что герой тихо вздохнул.

– Детектив, похоже, был прав, ― сдалась Вася. ― Я не готова.

– Не страшно, ― безо всяких эмоций отобрал у неё листок герой. ― Подпишешь в следующий раз.

– Поверь, милая, ― мягко обратилась к ней Майя, ― то, что для тебя так сложно, не показатель того, что ты к чему-то не готова.

* * *

В жизни простого, суетного мира неожиданно открывается всё больше положительных сторон. Таких, о которых прежде и не задумаешься. Оказывается, цвета его яркие настолько, что в сравнении с треугольником суетный мир кажется вечным праздничным балом, где наряжен каждый человек и каждый сантиметр самого обычного жилища. Пустота отсеков, прозрачные и почти серые поверхности, всё это было бы безнадёжным болотом однообразия. Если бы не некоторые цветные двери в лабиринтах и стены в её комнате. Но даже эта лазурь была тусклее обычного синего цвета в земном мире. Что-то внутри Постскриптариума заставляло зрение отвергать яркие оттенки.

Обидно, что преимущества жизни в полной мере раскрываются только после её потери.

Может, Вася и должна была думать о чём-то полезном для её судебного разбирательства, но думала она только о маме. Два чувства тянули её в разную сторону: за левую руку нагло тащила тоска по родным людям, за правую ― желание, чтобы от треугольника они держались подальше. С кем-то знакомым ей здесь было бы легче. И всё же, платить за это благополучием ещё одного человека, впереди у которого годы, нельзя. Вася очень нуждалась в целебной силе маминой улыбке, легендарной и неповторимой. Если Медуза Горгона превращает всех в камень, мама ― противоположная мифическая сила, улыбкой возвращает обратно. Даже Майя со всем её удивительным призрачным сходством не могла заменить ей это.

С детства Василиса грезила о том, чтобы быть похожей на маму. Необязательно иметь те же способности, хотя бы унаследовать такую же неувядающей красотой. Если Вася сейчас чем и напоминала её, то лишь тем, как сидела в своей комнате уже долго, в одну точку глядя под гипнозом своей тоски. Плакать ей уже не хотелось, отвращение к слезам, как и эмоциям в целом, вернулось с удвоенной силой.

Она даже не заметила, когда в её комнате снова появился Степан с новыми документами. И прослушала, как он с облегчением сказал что-то про то, что она не притрагивалась к книгам. Его лицо уже было не таким строгим и напряжённым, как в тревожное мгновение, когда Вася уходила на свидание. Это стало первой хорошей новостью за последнее время.

Когда одиночество вконец её утомило, она стала подмечать и другие детали. Степан опять свистел ту самую мелодию, очень тихо, без ярого вторжения в её мысли. Водил мятой сигарой, как закладкой, над строками документа, который читал. На каких-то словах шевелил губами. Книги её комнаты при этом он читал с наименее серьёзным видом, обычно так читают занимательную художественную литературу.

– Никого из твоих остальных подозреваемых не бесит, что тут все постоянно ходят с какими-то бумажками и делают вид, что там написано что-то безумно увлекательное? ― бросила ему Вася после затянувшейся паузы.

– Только если составить топ самых нервирующих особенностей Постскриптариума, ― без удивления и раздражения отозвался детектив, ― тогда где-то на четвёртом-шестом месте будет наша документация.

– Не могу не спросить, что же там на первом?

Степан оставил попытки фокусироваться на буквах, опустил листок и встретился с ней взглядом.

– Хм-хм. Старомодная речь таких динозавров, как я. Твои сверстники ей вообще не рады. Поэтому я изо всех сил стараюсь говорить «по-вашему».

– А я не заметила ничего слишком молодёжного или старомодного… не считая твоей «голубушки», или того, что иногда ты выражаешься литературно, как в какой-то пьесе. Но мне показалось, в Эгиде и Фемиде это за всеми водится.

– Ты немного другая, с тобой мне не нужно пытаться «омолаживать внутреннего динозавра». Я раскрепостился. Ты сама так разговариваешь, разве не замечала?

Вася не предполагала, что сейчас окажется способной даже на лёгкую улыбку, но губы решали сами. Что-то затрепетало в её животе, ненадолго растворяя скорбь, в которой она тонула с самого возвращения в треугольник.

– Никогда не замечала. Зато однажды мне сказали об этом, ― поделилась она так тихо, как бы из страха, что их подслушают. ― Один очень славный человек. Надеюсь, могу назвать его хотя бы… своим другом.

– Друзья любят делиться мнением, ― хмыкнул Степан. ― И раз ты в этом сомневаешься, зачем он вообще сказал тебе, что думает о твоей речи?

Она задумалась, листая в голове свой альбом памятных дней. Странно, но именно эта страница открывается легко, сама собой, со всеми непрошенными мелочами. В то время как загадочные последние дни до сих пор от неё прячутся. Карамельно-кофейный запах. Волнение. Движение бликов на стекле…

– Он в целом очень внимателен к тому, как звучат люди. Особенно к дикции. Он актёр, а сейчас стал работать ещё и как режиссёр озвучивания.

– Ну на-а-адо же, и каких только нет в нашей вселенной профессий, ― потеряв интерес к теме, Степан уткнулся обратно в свой лист.

Она должна была обрадоваться, что он не увидел в этой истории никаких значительных «улик». Она должна была промолчать и не привлекать внимание к этим страницам альбома. Но она готова была поклясться, если бы она оставила это так, по ней прошла бы трещина.

– Какой ты невыносимый со своими «и чему сейчас только учат?», «и куда катится мир?», «и какие глупые сейчас профессии?»! Ты получаешь удовольствие от ворчания, правда? В каком веке ты жил, девятнадцатом? Ты включал телевизор и не видел в нём ни мультиков, ни голливудских фильмов? Видел, только не задумывался. Кто, по-твоему, заставляет американских актёров говорить по-русски? Кто, по-твоему, отвечает за каждый писк нарисованных зверушек? Ты думаешь, их рисуют, и они уже сами умеют говорить? Ты думаешь, люди в студии сходят с ума от скуки?

С каждой фразой Вася напряжённо ждала, что он перебьёт её, возмутится настолько, что не даст высказываться дальше. Её поток закончился раньше, чем это случилось. Она замерла, опасаясь его реакции, но Степан почему-то казался довольным. Что очень плохо сочеталось с тем, как он недоверчиво качал головой, позабыв про документы.

– Ты нравишься мне, Васёк, и больше всего нравишься, когда не сдерживаешься. Но не люблю, когда мои слова преувеличивают. Я ведь не называл режиссуру глупой.

– Обычно именно это подразумевают, когда речь об этом заходит, ― раздражённо она принялась накручивать рыжую прядь на палец.

– А этот твой славный малый много для тебя значил.

Будь на его месте Майя, она никогда бы не строила таких храбрых предположений. Возможно, аккуратно задала бы вопрос, не более того. Детектив же говорил о Васе увереннее самой Васи.

Он сел рядом с ней на кровать, немного поддерживая её своей участливой близостью. Любой другой отшатнулся бы подальше, как только она повысила голос.

– Он не мой. И не такой уж малый, между прочим, он где-то твоего возраста, детектив. Много для меня значило кино, а не он. Только мы не будем об этом разговаривать.

– А жаль, голубушка.

– Ты не перестанешь звать меня голубушкой, динозавр?

– Если объяснишь, почему тебе это так неприятно, обещаю постараться прислушаться.

Пауза затянулась из-за того, что она задумалась над тем, как же редко её просили раскрыть сердцевину её чувств. Обычно на возмущения люди слепо отвечают агрессией. Подчас даже не разобравшись, о чём были эти возмущения.

Ей захотелось спрятать лицо за его плечом ― совсем по-детски.

– Всё наоборот, детектив. Слишком приятно. Так ведь быть не должно.

* * *

Да, определённо: выбираться из горизонтальной зоны комфорта нужно только во имя стоящего смысла. Последнее пробуждение Василисы было так же хорошо оправдано, как и все предыдущие. Она ожидала раскрыть новые тайны Постскриптариума, но в этот раз поднялась точно не ради этого. Она узнала о себе больше, чем рассчитывала, просто побыв рядом с теми, по кому кровила её душа.

После такого непростого досуга их со Степаном прежние занятия ― глазеть на чужие шрамы и следовать за кем-то другим до его угла ― выглядели приятным и максимально лёгким развлечением. Когда он обещал работать над её подготовкой к суду, она представляла себе кабинет вроде того, в котором её сквозь стену отправили на свидание с матерью, его пытливый допрос с фирменным хищным взглядом и надоедливое, однообразное препарирование её короткой истории. Конечно, всё снова оказалось не так, как ей виделось. Во всяком случае, если верить Степану, который сказал, что работа уже идёт полным ходом.

Подготовка к суду, решила для себя Вася, это не монотонный, кабинетный труд. Это её испытания. Её умение смотреть в лицо прожитой истории.

Её сознание окрепло и повзрослело, но ещё не было таким стойким, как у остальных. У неё больше не было столь же острой потребности в «отдыхе», как раньше, когда от каждой волнительной мысли всё начинало кружиться. При этом путешествие в суетный мир оказалось нагрузкой практически непосильной. Ещё совсем недавно она развалилась бы на части от одной только попытки вернуться в родной дом. Всё равно что резать и без того не зажившую плоть. Причина, по которой Степан не спешил и требовал от неё учиться правильно расходовать силы до того, как чем-то займутся, стала куда очевиднее. И Васе теперь хотелось стать такой же уверенной и энергичной, как Майя или лидеры Эгиды и Фемиды. В том, насколько силён Степан, она была меньше уверена только из-за того, что ей порой казалось, он терпит какую-то боль.

Документом, в который он то и дело вчитывался, оказался протокол её свидания ― так он объяснил сам. Смирившись с тем, что встречу с матерью она должна пройти в одиночку, Вася успела принять для себя то, что он не узнает о том, как это прошло. А Степан, как настоящий детектив, никак не намеревался оставлять пробелы.

– В вашей семье интересные имена, ― не удержался он от замечания. ― Василиса, Мелисса, Лиза. Лиса…

– Я думала, что ты сделаешь выводы полезнее. Перспективнее, что ли. А ты как скучающий вахтёр с газетой.

Глаза Степана стали такими большими: он явно выбирал, оскорбиться или непринуждённо посмеяться.

– Делать выводы от свидания ― твоя задача. Смысл процедуры в том, чтобы посмотреть, как выглядит мир, когда люди думают о тебе после твоего ухода. Оценить свой поступок и его влияние на других. А я, Васёк, изучаю вашу встречу только для того, чтобы набраться информации альтернативным способом. Не забрасывая тебя вопросами.

Он успел снова вернуться в кресло, которое здесь, похоже, для него и стояло. А Вася, пока никто посторонний не переступал порог лазурной комнаты, из того же положения, в котором сидела, упала спиной на кровать. С опущенными к полу ногами это было не так уж и удобно в её платье, но позу ей менять не хотелось.

– Я надеюсь, из всей информации ты выбрал не только наши имена?

Она услышала, как лист безвольно опустился на стол, больше не нужный детективу.

– Зря надеешься. Плодотворным ваше свидание не назовёшь. Оно и понятно, в первый-то раз.

– Как так? Маковецкая и тот седой сказали, что меня не было долго! Что ещё я могла принести тебе с этого свидания?

– Тебя не обманули. Всё твоё время и силы ушли на то, чтобы сопротивляться. Пытаться поговорить с живыми… ― шумно выдохнул он. ― Будь в этом хоть какой-то смысл, было бы не так обидно.

Прозвучи это ещё хоть на йоту высокомернее, Вася снова упустила бы нить терпения. Но в этом было что-то горькое, из собственного неприятного опыта, а не надменное. Что-то, к чему он так или иначе был сам причастен. Или был причастен каждый.

– Хочешь сказать, если бы я молчала и не вмешивалась, я увидела бы больше, а вернулась раньше?

– Наверняка повидалась бы с сестрёнкой, потому что другого шанса может и не быть.

На секунду Вася приподнялась, чтобы кинуть в детектива вопрошающий взгляд.

– Ребёнок на кухне, ― уточнил он. ― Лиза. Она слишком маленькая, чтобы вспоминать тебя по-настоящему, так что у вас не будет отдельного свидания. Даже если она уже любит тебя, в чём я не сомневаюсь.

– Ей ведь три года, ей даже скоро будет четыре! Неужели этого мало, чтобы по-настоящему… ― она вернулась к созерцанию потолка и не заметила, что Степан застыл, как вкопанный, что-то почуяв.

– Когда, ты говоришь, ей будет четыре? ― необычайно хладнокровно поинтересовался он.

– Да почти через месяц, в июне. Она же наше летнее величество. Как цветочная фея, ты бы только видел её…

– А летом, когда она родилась, тебе сколько было лет?

– Восемнадцать. Точнее, через несколько недель должно было исполниться девятнадцать. Мне мама позвонила прямо на экзамен, когда Лиза родилась, и…

– Выходит, сейчас тебе двадцать три, Василиса?

Она открыла рот раньше, чем догадалась, к чему пришёл разговор. На короткий срок слова перестали ей подчиняться. Только что она не знала, кем вообще была последние годы, а сейчас чётко осознавала, что никогда и не забывала об этом. Выпускной с зелёным платьем, университет, собеседования. Все эти кадры не исчезали из её альбома.

Но большинство из них не выглядело так привлекательно, как воспоминания о Лизе или о карамельном запахе и «славном малом».

– Двадцать три мне будет в сентябре, ― выдавила Вася, гипнотизируя потолок широко раскрытыми глазами. ― Точнее, было бы. Мой день рождения всегда совпадал с началом учёбы. В школе мне это очень нравилось. А в универе… вот там стало раздражать.

– Надеюсь, училась ты в Москве на режиссёра?

Она зажмурилась, словно от удара.

– Не говори ты глупости, конечно нет. Училась в педагогическом, как все нормальные люди, и стала бы однажды преподавать русский и литературу. И всё гораздо удобнее, чем с Москвой, в большом городе по соседству ― хороший вуз. Полтора часа на электричке приближают к высшему образованию…

– А ну, погоди, стой. Это что за «нормальные люди» такие?

Вася отозвалась после того, как поразмыслила об этом:

– Простые люди. Те, о которых мама и другие родственники, говорят одобрительно, понимаешь?

– Почему русский и литература?

– Это единственное, на что я способна. Не идеально, но хоть что-то.

– Не кинематограф, конечно, но хотя бы гуманитарные дисциплины, верно? ― хитрый детектив скрипнул креслом.

Не глядя, Вася отмахнулась от него рукой безо всякого желания комментировать его догадки. Когда она открыла глаза, то застигла его внимательно наблюдающим за ней и абсолютно безразличным к собравшимся на столе документам. Тот самый лукавый прищур, который был первым, что она увидела, очнувшись в треугольнике, вновь был при нём.

Что за человек! Вечно он чуткий к ней именно тогда, когда ей это нужно меньше всего.

– Хм-хм. Слушай, но ведь про твоего друга родственники не говорили одобрительно? ― Дав ей немного времени, продолжил Степан. ― Ну, того звукорежиссёра, за которого ты так заступалась. Однако же он твой друг. Нравится тебе и не выглядит в твоих глазах хуже из-за того, что занимается таким далёким от педагогики делом.

Богатый выбор был у Васи. Сейчас можно было и цокнуть, и фыркнуть, и вообще демонстративно отвернуться. Она выбрала другое ― закатить глаза.

– Он ведь делает успехи. Странно говорить про него неодобрительно.

– Но он не родился успешным. Когда-то он тоже поступал в университет. Когда-то он начинал с чего-то «неодобрительного».

– Что ты хочешь услышать от меня? ― Вася хлопнула по пледу. ― Хочешь знать, почему я отношусь к нему так хорошо? Намекаешь на то, что я завидую ему?

– Я «намекаю» на то, что ты была несчастлива там, где училась. И относилась к нему с такой симпатией не только из-за того, что он был связан с твоим любимым кинематографом.

Больших усилий стоило Васе не показывать Степану то, как он прав.

Думать о том, что она была знакома со «славным малым», было поразительно приятно, несмотря на то, что им не было суждено заговорить снова. Она помогала памяти рисовать его лицо, карие глаза, разрез которых во время улыбки кажется асимметричным. И это было почти так же волнительно, как смотреть СОН.

– Перестань, детектив. Ты же взрослый человек. Ты лучше всех знаешь, что мир не приспособлен для того, чтобы мы шли по университетам своей мечты и противостояли неодобрению.

– И всё-таки…

– Нет, ― категорично оборвала она его. ― Мы с тобой собирались расследовать, что со мной произошло и почему я здесь. Этого режиссёра я не видела и не слышала где-то полгода, он не имеет отношения к делу. Переключись на работу. Пожалуйста.

Пока он, отвернувшись, молчал и по какой-то причине не торопился выполнять её просьбу, она бесцельно водила руками по пледу, делая «снежного ангела». Пальцы вдруг на что-то наткнулись, но отсутствие полноценного осязания не подсказало ей, что это было. Вася попыталась ухватить предмет и рассмотреть ― им оказался конверт. Притягательный, красно-белый, он всё так же напрашивался на прикосновения.

– Степа-а-ан, ― робко позвала Вася, ― я знаю, порядок занятий определяешь ты, но у меня отличная идея.

Она села на кровати и принялась искать способ открыть конверт. Степан так и не поворачивался, и потому не видел, как Вася столкнулась с очередным чудом. То, что ещё недавно было сплошной красной бумагой, сейчас было вполне обычным клапаном почтового конверта. Он не требовал вскрытия, ей легко было подцепить его пальцем, бумага слушалась, как дрессированная и податливая.

– И новость тоже отличная, ― улыбнулась Вася. ― Всё получается, значит, настал подходящий момент. Ты даже представить не можешь, сколько у меня вопросов.

– Ты и правда думаешь, что памятка ответит хотя бы на один из них? Она ведь не для этого здесь.

– Откуда ты знаешь? Майя сказала, что памятки индивидуальные, их содержимое остальным неизвестно. А Майя никого не обманывает.

– И впрямь, ― хмыкнул Степан, ― индивидуальнее некуда.

Вася держала конверт перед собой, как долгожданный подарок, и распечатывала ужасно медленно. Пальцы имитировали нервную дрожь, помогая ей оттягивать то, к чему она с наслаждением себя готовила. Из конверта она вынула плотный лист в бледную клеточку, очень напоминающий ей страницу из её последнего дневника. Если бы не его твёрдость, Вася решила бы, что его оттуда и вырвали.

– Как же похоже… ― пробормотала она и вдруг совершенно замолкла.

Перевернув лист, она увидела, что он чист с обеих сторон. На её памятке не значилось ни единого слова.

– Моя дорогая Лиса, ― наконец обернулся детектив, ― избежать разочарования можно, только исключив очарование.